Текст книги "Сельва умеет ждать"
Автор книги: Лев Вершинин
Жанр:
Боевая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Брат-лесовик – не здешний. Он уроженец далеких равнин окраинного юго-запада, и речь его, похожая на птичий клекот, в полной мере доступна одному лишь многомудрому Мкиету. Старейшина слушает долго, сосредоточенно, время от времени переспрашивая. Затем, удовлетворенно кивнув, развязывает кожаный кисет. Три озерные жемчужины падают в подставленную ладонь, и У-Мбоу почтительно склоняет голову.
– Пусть мое жалкое знание пойдет тебе на пользу.
– Пусть пойдет тебе на пользу некрупный жемчуг дгаа, – степенно отвечает мвамби.
Оба на миг застывают. Затем ттао'кти, не спрашивая дозволения, уходит к нуулам. Ему больше нечего сказать.
Спустя миг Дмитрий узнает купленные вести.
Им удалось перерезать караванный путь врага. Совсем скоро здесь же пройдет еще один обоз из Маккакаури. Это будет большой, богатый обоз! Одних нуулов, если верить У-Мбоу, собрано почти три десятка, а есть еще и семь оольих упряжек. Охраны немного. Равнинные люди спокойны и беспечны.
Дмитрий смотрит на Мкиету. На Н'харо. На Мгамбу.
Слов не нужно.
– Да, – отвечает мвамби.
– Да, – подтверждает сержант.
– Да, сэр, – кивает ефрейтор.
Решено.
– Сержант!
– Да, сэр!
– Распорядитесь…
– Так точно, сэр!
…Всем известно: сельва не любит чужих. Но и к родным детям неласкова влажная глушь, заросшая шипастым кустарником. Даже любимцам своим, людям дгаа, далеко не везде позволяет она устроить привал. Тропа узка и прихотлива. Порою целыми днями вьется она меж зыбучих трясин или петляет, прижавшись к отвесным кручам. Но если и откроется мирная полянка, не спеши радоваться, путник! Очень возможно, место уже облюбовано и обжито умг'ттао, лесной мелочью. Страшнее отравленных плевков Слепца Ваанг-Нгура злобно жужжащие тучи потревоженных москитов, клещей и слепней. Ни наилучший из охотников, ни терпеливый нуул, ни толстокожие оолы не способны выдержать их атаку, а в преследовании беглеца гнус неутомим. Разве что в воде можно спастись, но и вода в чащобе встречается далеко не везде, подчас приходится довольствоваться гнилыми лужами и платить за утоление жажды кровавым поносом, выпивающим все силы без остатка.
– Эй, человек!
Мкиету щелкает пальцами, подзывая ттао'кти.
Еще пять капель застывшего рассвета перекочевывают из кожаного мешочка мвамби в маленький туесок, висящий на поясе бритоголового, и брат-лесовик, трижды хлопнув в ладоши, прикладывает к сердцу сжатый кулак. Хвала щедрым! Светлый Тха-Онгуа свидетель: три луны, считая от этого мгновения, У-Мбоу принадлежит почтенному старцу. Что же касается удобного места для стоянки, то оно совсем рядом…
Полчаса спустя около узенького, удивительно чистого родника уже встали костяки легких навесов, и нежными цветками распустились крохотные, почти бездымные костерки…
Вытянув натруженные ноги, Мкиету качает головой.
Будь здесь побольше зрелых мужчин, он посоветовал бы великому нгуаби обойтись без огня. Но двали пока еще не привыкли к чащам Истинной Сельвы. Им всюду видятся сонмища злых демонов, готовых к нападению; даже уханье безобидной ночной свау способно разжижить их кровь. Поэтому мвамби не возражает сержанту. Он молчит, но брови его сдвинуты на переносице. В славные прежние времена юноши дгаа не нуждались в поблажках…
Впрочем, недостаток опыта двали с лихвой восполнили усердием и сноровкой. Обустроить привал успели еще до наступления сумерек. Наскоро перекусили. А потом полумрак сгустился, и к лагерю подступила непроглядная тьма.
Она казалась живой. То тяжко вздыхала, то глухо взрыкивала, то вздрагивала от топота кого-то неразличимо большого, а то и взрывалась ревом вышедшего на охоту клыкача…
Порыв ветерка, влажного и липкого.
А вместе с ним – странный, почти человеческий крик…
Часовые замерли.
Крик повторился, щемя сердце безысходной тоской.
Часовые, судорожно сжимая оружие, отошли поближе к костру.
– Потерянная душа бродит, – сдавленно прошептал лопоухий юнец. – К кому пристанет, тот будет бессмертен и одинок.
– Хуже не придумаешь, – откликнулся другой.
– Говорила мне Великая Мать, – начал третий, – что…
Договорить он не успел.
– Молчать в дозоре, – прошипел Убийца Леопардов, приподнимаясь на локте.
Юнцы притихли.
– Это ккукка. Ясно, салаги?
Часовые облегченно завздыхали.
Усомниться никому не пришло в вихрастую голову. Как сказал сержант, так и есть. А птица-вдова – это не страшно. Наоборот, интересно. Мало кто видел чащобное диво…
Еще один крик, уже никого не пугающий.
– Достойного жениха ищет, – сообщил ушастый. – Кого изберет, тот не будет знать бед…
– Лучшего не пожелаешь, – отозвался второй.
– Говорила мне Великая Мать, – начал третий, – что…
Шпок!
Крохотный камешек, вылетев из-под накидки сержанта, глухо щелкнул говоруна по лбу, и бедолага обмер, разинув рот.
– Убью, – задушевно улыбаясь, пообещал Н'харо.
И сделалось тихо.
Только легкое потрескивание веток в костерке, пофыркивание стреноженных нуулов да негромкое сопение спящих людей изредка вплетались в безмолвную песню ночи…
Дмитрий не спал.
Сидел, обхватив руками колени. Не отрываясь, глядел в ровное пламя костерка. У ног его свернулся калачиком худенький двали, изредка жалобно вскрикивающий во сне.
– Тс-с-с… Все хорошо, малыш…
Заворочался, блаженно улыбнулся.
– Спи…
За пять дней похода Гдлами осунулась, вокруг глаз легли темные круги. Неудивительно. Военная Тропа выпивает силы без остатка даже у зрелого мужа, а ведь Вождь несет двойную ношу: она и воин, равный среди равных, и Удача отряда. Говорят старики, что и сам Дъямбъ'я г'ге Нхузи, могучий и выносливый, вернулся из первого похода на носилках…
– Спи, малыш… Я здесь…
Спит.
Огонь несмело пробивается меж толстых чурок. Чужие холодные звезды висят над головой. Весь окружающий мир на удивление прост: звезды во мраке, костер в кольце тяжелой тени, шепот леса, раскрашенные воины с копьями, словно явившиеся со страниц любимых в детстве книжек…
И тоскливый плач в ночи.
Время остановилось, застыло.
Смежаются веки.
Бесшумно раздвинув перепутанные тьмою кусты, у костра присаживается Дед. Морщится. Похмыкивает, будто собираясь начать разговор. Но молчит. Рядом с ним двое. По левую руку – Гдламини, только не та, измученная, что дремлет у ног, а сияющая, ясноглазая, божественно прекрасная в белом свадебном платье. По правую – незнакомый широкоплечий воин. Мускулистые руки и грудь иссечены шрамами, вокруг шеи – тройное ожерелье из длинных, жутковатых на вид клыков и когтей. Спокойное лицо удивительно знакомо, хотя нгуаби мог бы поклясться, что видит воина впервые…
Почему часовые молчат?
Почему не поднимают тревогу?!
Странно…
Спи, малыш, я здесь, – негромко говорит Дед.
Спи, сынок… Все хорошо… – кивает тесть.
Спи, любимый, – улыбается Гдлами.
Мрак.
Тишина.
Покой.
И голос сержанта:
– Пора, тхаонги!
…Проснулись рано.
Бритоголовый проводник постарался на совесть: даже Убийца Леопардов не отыскал бы лучшего места для засады, нежели этот неглубокий овражек, пологие склоны которого густо заросли бамбуком и мелким колючим кустарником, а к тропе подступали тяжелые надолбы валунов…
За поворотом соорудили завал.
Наконечники копий, ттаи и къяххи вымазали глиной, чтобы невзначай не выдали отблеском. Умеющие обращаться с гранатами получили по две штуки из трофеев, взятых в первой вылазке.
Воины подходили к Вождю, преклонив колено, отдавали яркие тао-ттао – походные бусы и надевали тао-мг – бусы смерти. На юных лицах не было ни страха, ни тревоги. Чтя заветы предков, дгаадвали готовились к битве, как к свадебному пиру…
Один за другим, по старшинству и заслугам:
– Воин Ккимбо вва Нзули готов к битве, о Светлоликий!
– Хой, Ккимбо!
– Воин Сесе Секу Т'Ма готов к битве, о Светлоликий!
– Хой, Сесе Секу!
– Воин Кансало Ут'ту-Укку готов к битве…
– Хой, Кансало!
– Воин Бомбоко гге Бомбоко готов…
– Хой, Бомбоко!
– Воин Манса Нген-Тали…
Гдламини стоит, неестественно выпрямившись, полузакрыв глаза. Черты заострились, голос хрипл и по-мужски низок. Она сейчас не похожа на себя. Неудивительно! Накануне первой битвы устами Вождя говорит сам Светлоликий Тха-Онгуа, определяя судьбы мужчин, вставших на тропу войны.
– Воин Т'Татаури Мхлангу…
– Хой, Т'Татаури!
Все. Прошел последний из рядовых.
Теперь черед командиров.
– Мвамби Мкиету Джамбо К'Клаха б'Дгахойемаро готов к битве, о Светлоликий!
– Хой, мудрый Мкиету!
– Ефрейтор Мгамба вва Ньякки б'Дгахойемаро готов к битве, о Светлоликий!
– Хой, отважный Мгамба!
– Сержант Н'харо Мдланга Мвинья б'Дгахойемаро готов к битве, о Светлоликий!
– Хой, могучий Н'харо!
Ну что ж, пора и тебе, земани.
– Дгаангуаби Ггабья г'ге Мтзеле б'Дгаадгаайя готов к битве, о Светлоликий!
Обжигающе горячие пальцы касаются затылка. Жаркая волна растекается по телу.
– Хой, великий нгуаби!
Вот и все.
Мгновение тишины.
А затем в отдалении захныкала птица-вдова.
Парни М'куто заметили обоз.
– Внимание, по местам, – тихо приказал Дмитрий. – Приготовиться! Время пошло!
– Есть, сэр!
Все важное обговорили с вечера. Теперь – ни спешки, ни лишних вопросов. Каждый знает свое место.
Позиция Мгамбы – ближе к горловине оврага, у самого поворота, Дмитрий с отделением автоматчиков залег в центре; за хвост обоза отвечают три десятка отборных урюков сержанта.
Залегли.
Врылись в землю.
Слились с прелой листвой.
Вторично застонала ккукка, уже гораздо ближе.
Укрывшись за плоским валуном, Дмитрий привалился к стволу раскидистого бумиана. Он был готов к бою и совершенно спокоен. Раздражала, правда, ненадежность автомата. Трофейное оружие, как правило, выходило из строя после десятка очередей. Судя по всему, поставщики местных властей приняли меры на случай непредвиденных осложнений. С такой рухлядью туземцы долго не побунтуют…
Ладно, что имеем, то имеем. Заряды к родному «дуплету» так и так кончились…
И послышался шорох.
Все громче – шарканье сандалий по камешкам и подножной трухе, все отчетливее – нуулье пофыркиванье и тяжелая поступь оолов, запряженных в тяжелые повозки-волокуши.
Вот они!
С карабинами на изготовку, сторожко озираясь, мимо Дмитрия, едва не задев дгаангуаби ногой, прошел щуплый солдатик в смешной форме, похожей на детскую пижамку. Судя по всему, его кое-как готовили к лесной войне, и он, назубок вызубрив уроки наставников, пытался передвигаться бесшумно.
Получалось, однако, из рук вон плохо.
Ведь он был пришельцем.
А сельва не любит чужих…
Вереницею потянулись нуулы.
Пара, вторая, третья… десятая…
Длинные уши торчали над треугольными мордами, словно диковинные мохнатые рога. И умные звери, и погонщики вслушивались в молчание зарослей, боязливо озираясь по сторонам. Им, детям Межземья, понимающим язык Ттао'Мту, был ясен скрытый смысл стонов полночной плакальщицы, ни с того ни с сего проснувшейся средь бела дня, но ни люди, ни звери не спешили делиться знанием с карабинерами, напоминая своим молчанием тем, кто затаился в зарослях: мы – не враги, мы – подневольны; нас не надо убивать…
Караван втянулся в лощину полностью.
Вслед за последней, девятой по счету, оольей упряжкой брели люди нгандва, вооруженные автоматами. Эти, успокоенные многочисленностью, чувствовали себя увереннее, нежели карабинеры из передового дозора. Тихо переговаривались, похоже, даже перешучивались. Начальник, увешанный тонко позвякивающими металлическими бляшками, ехал верхом на смирном пегом ооле-недоростке, попыхивал чем-то вроде самокрутки, изредка без особой опаски поглядывая по сторонам.
Птица-вдова заголосила навзрыд.
Всадник заметно вздрогнул.
Прозвучала резкая команда, говор прекратился, солдатики подтянулись и выровняли ряды.
Напряжение достигло предела…
Змеиное шипение у самых ног. Из-под приподнявшейся палой ветви – бритвенно острый взгляд Мкиету…
Ноздри мвамби трепетали.
Впрочем, и сам Дмитрий почуял донесшийся с порывом ветерка острый запашок. Так, только гораздо слабее, пахла праздничная накидка Н'харо; Убийца Леопардов надевал ее лишь в самых торжественных случаях и гордился пятнистым одеянием больше, чем даже ожерельем из клыков рыжей тьяггры.
Мвинья?
Не может быть! Хозяин Сельвы не бродит по глухомани, тем паче там, где появляются ненавистные двуногие.
Но запах, запах…
И – внезапно в отдалении – рев!
Тревожно заржав, заволновались и смешали строй нуулы. Сбились с шага оолы-тяжеловесы. Взвизгнул один из погонщиков. Завопил, размахивая руками, другой.
А потом по кустам ударила очередь.
Один из равнинных людей, обезумев от близости жуткого зверя, расстреливал зеленую стену от бедра, не целясь, но что с того? Дура-пуля, вспоров безмолвные заросли, нашла цель, рядом с Дмитрием кто-то жалобно вскрикнул, и автоматчики мгновенно рассыпались цепью, на ходу передергивая затворы.
Они больше не были похожи на игрушечных солдатиков.
Пронзительный свист хлестнул от завала.
Воины нгандва замерли.
И в тот же миг в них полетели гранаты.
– Хэйо!
Дмитрий броском выкатился из-за камня, короткими очередями полосуя облака пыли и дыма, взбугрившиеся над дорогой.
Ответных выстрелов не было. Да и лай автомата нгуаби был почти не слышен, мгновенно угасая в жалобном вое нуулов и человеческих стонах. Фактор внезапности сыграл свою роль: колонна перестала существовать как боевая единица. А спустя пару секунд кустарники ожили и встали дыбом. Темная масса полуголых воинов, размахивающих ттаями и копьями, вынырнув из укрытий, со всех сторон обрушилась на ошеломленных солдат…
Пришел час рукопашной.
Впоследствии, анализируя этот скоротечный бой, Дмитрий не сможет не воздать должное мужеству щуплых солдатиков с равнины и квалификации их инструкторов, кем бы эти инструкторы ни были. И мудрый Мкиету, не возражая, подкрепит кивком удививший многих приказ нгуаби: похоронить павших людей нгандва, не отсекая голов и не куражась над телами. А немногие двали, желавшие соблюсти древний обычай, не посмеют и пикнуть, только потупятся и заерзают под спокойным взглядом Убийцы Леопардов…
Солдатики в смешных камуфлированных пижамках дрались до конца, не бросая оружия и не становясь на колени. Но что они, дети равнины, ошеломленные внезапностью атаки и забрызганные кровью разорванных в клочья друзей, могли противопоставить бешеному порыву лесных людей дгаа?
Тха-Онгуа свидетель, ничего.
Кроме уже ничего не решающей отваги.
Визг, душераздирающие стоны, вопли людей и плач задетых шальными осколками вьючных животных слились в сплошной жуткий вой. Ловкие, увертливые дгаа чертями вертелись вокруг еще сопротивляющихся пришельцев, остро отточенные лезвия в их руках мелькали в воздухе, словно лопасти никогда не виданных людьми дгаа вертолетов…
Шаг за шагом схватка смещалась в сторону от дороги, прокладывая широкую просеку в шипастом кустарнике.
– Хой!
Выпад!
Лезвие ттая нежно вспарывает мягкое!
Всхлип…
Взмах!
С треском и хрустом ломается твердое!
Вопль…
Удар!
Искры и лязг…
Металл столкнулся с металлом.
Еще!
Шаг в сторону…
Уход!
И – выпад!
Вскрик.
Хрип…
Из распоротого живота офицерика-нгандва сизым ворохом поползли кишки.
Все…
Опустив къяхх, Дмитрий утер лоб тыльной стороной ладони. Дышалось с трудом. Пот невыносимо резал глаза. Какие там полцарства! Год, а то и два собственной жизни отдал бы сейчас лейтенант Коршанский за стакан воды, можно даже без сиропа…
Внезапно из кучи, копошащейся в кровавой пыли, пробкой выскочил низкорослый солдатик. Тоненько взвизгнул, зажал ладонями истекавшее кровью лицо и слепо помчался вперед, согнувшись пополам.
Он уже не хотел драться. Он хотел жить. И ему было недосуг разбираться, кто или что преграждает путь…
Уклониться Дмитрий не успел.
Удар в живот перерубил дыхание.
Подкосились ноги.
Сжавшись в комок от чудовищной боли, дгаангуаби даже не заметил, как еще один нгандва, возникший неведомо откуда, занес над его головой окровавленный тесак.
Ах-х! – прошелестело над ухом.
Короткий метательный нож вонзился в горло солдата, как раз под остро торчащим кадыком. Широко раскрыв рот, нгандва громко икнул, сделал шаг назад, всплеснул руками, выронил топор и, хрипя, рухнул навзничь.
– Ггъё, нгуаби?
Тень сгустилась в человека. Мтунглу, с ног до головы перепачканный в крови, склонился над Дмитрием.
– Нгуаби?!
– Ни-и… ничего… Пройдет, – выдавил Дмитрий, с трудом распрямляясь. – Спасибо тебе, муу…
Испещренное подживающими язвами лицо человека-тени осветилось. Йех-хо! Сам нгуаби назвал его, Мтунглу, братом! Скольким поверженным врагам равна такая похвала?!
Лишь теперь, продышавшись и осмотревшись, Дмитрий обнаружил, что в горячке боя изрядно удалился от тропы.
Шагах в ста пятидесяти понемногу затихала битва.
Собственно говоря, она уже закончилась, и распаленные дгаадвали бледными мороками бродили сквозь медленно оседающую пыльную завесу, ударами копий докалывая уцелевших врагов. А здесь было совсем тихо. Коридор, проломленный сквозь кусты сражающимися, обрывался, уткнувшись в крохотную рощицу, и полдесятка кряжистых бумианов слегка покачивали сросшимися кронами, удивляясь людскому безумству…
Бесшумной змейкой вынырнул из груды переломанных ветвей белозубо улыбающийся мальчонка, посланец Н'харо.
Победа, сообщил он, пританцовывая на месте от восторга. Великая победа! Даже в дни Того-Кто-Принес-Покой, даже в совсем давние времена никто из лесных людей не слыхивал о таком! Из пришельцев с равнины не ушел ни один. Хой! Семь раз по пять и еще семь раз по пять полных рук было их, и вот – все теперь лежат, не щурясь на солнце. Хэйо! Много оружия взяли твои храбрые воины, нгуаби, ат-тов и б'бух теперь хватит на всех! Есть даже такое, какого еще не доводилось видеть никому, даже сержанту! Йе! Хорошие и полезные вещи достались храбрецам: желтый рис, и шкатулки с вкусной пищей, и еще много всякого. Уцелели нуулы, хотя и не все, зато не погиб ни один из вьючных оолов…
– …ликуют воины, и сам Тха-Онгуа ликует вместе с храбрецами, – почти пропел посланец.
И расплылся в широчайшей улыбке.
– А Барамба б'Ярамаури был рядом с сержантом. Сам великий Н'харо сказал Барамбе: ты – молодец. Ты сражался, как…
Умолк, не находя слов.
– Как… Как…
– Мвинья? – предположил Дмитрий.
– Мвинья! – радостно подтвердил отважный Барамба. – И…
Глаза его внезапно округлились, а губы посерели, словно высушенная на солнце шкура болотного клыкача.
– Мвинья… – повторил двали.
Что такое?
Дмитрий резко развернулся и похолодел.
В густой зелени тускло мерцали две багряные точки…
А потом с ветвей прыгнула смерть.
…Он был стар, этот леопард. Так стар, что ни единого черного пятнышка не осталось уже на некогда солнечно-рыжей, а ныне голубой от седины шкуре. Несколько дней тому очередной юный мвинья, неопытный, а потому и наглый, осмелился бросить Хозяину сельвы вызов. Такое случалось и раньше. Но этот оказался сильнее прочих, а может быть, просто сельва пожелала сменить господина.
И победитель ликующим ревом оповестил округу о своем воцарении, а побежденный бежал, постыдно поджав хвост.
Жалобно мяукая, словно котенок, наказанный матерью.
Прочь из обжитых угодий, отныне принадлежавших не ему.
Оставив новому владыке нахоженные охотничьи тропы, и водопой, и юную самку, возбужденно следившую за поединком…
А потом, уже в глубокой чаще, остановившись наконец и вылизав раны на боку, старик услышал негромкое, словно из-под прелой травы доносящееся урчание. Тта'Мвинья, Великий Леопард, Праотец Пятнистых, напоминал потомку, что нет ни стыда, ни беды в поражении, ибо ничто не вечно под двумя лунами, сияющими в Выси, и каждому в свой черед приходит время уснуть…
Не дали!
Двуногие…
Злые, мерзкие, отвратно пахнущие…
Вернули. Разбудили. Остановили на самом пороге.
Ну что ж, так тому и быть: старый мвинья отведает напоследок жаркой крови.
Тем слаще будут сны!
Гибкое голубовато-сивое тело летело стремительно, словно стрела, сорвавшаяся с тетивы.
Кто способен остановить стрелу в полете?
Никто!
Но храбрый сержант не зря хвалил смелого парня Барамбу из далекого селения Ярамаури.
Юнец успел…
Серая смерть, едва задев нгуаби, подмяла метнувшегося наперерез мальчишку. Какой-то миг Барамба еще пытался бороться, но почти сразу ноги его вытянулись и мелко затрепетали.
Хищник, рыча, терзал жертву.
Толстый хвост вращался перед глазами, словно обрывок лианы на осеннем ветру. Дмитрий ухватился за него, рванул, но громадная кошка то ли ничего не почувствовала, то ли попросту не сочла нужным обернуться.
Къяхх!
Мать твою, где къяхх?!
Подхватив с травы топор, дгаангуаби рубанул лунообразным лезвием по крупу, поросшему жесткой шерстью.
Ужас Сельвы взревел от боли.
Жарко дыша, к Дмитрию развернулась окровавленная морда с оскаленными клыками-кинжалами…
Некогда мвинья легко одолел бы и полдесятка двуногих.
Но теперь он был стар.
И Мтунглу-тень, сплетясь из воздуха, отчаянным прыжком взвился на хребет зверя и оседлал его, как норовистого нуула.
Йехуу!
Широкий ттай сверкнул россыпью солнечных брызг и почти по рукоять вонзился меж лопаток.
Еще раз!
Еще!
Хищник яростно взвыл, опрокинулся на спину, забился, судорожно царапая воздух когтистыми лапами.
Потом изогнулся. Затих.
И мудрый Мкиету, бесшумно приблизившись, легким касанием ладони затворил стекленеющие очи седого зверя.
– Спи, Владыка. Ты хорошо ушел…
Уважительное понимание было в голосе мудрого Мкиету, ничего больше. Разве что крохотная толика Дда'Ббуту, светлой зависти. Кто из стариков не пожелает себе такой кончины?
– Спи и ты, дгаабуламанци. Сельва не забудет тебя…
Узкая коричневая ладонь коснулась окровавленного чела Барамбы, лежащего рядом с тушей мвиньи, и лицо юного Бимбири из Окити-Пупы, защищавшего в этом бою спину старца, передернуло гримасой Мдга'Ббуту, зависти темной.
Все, даже священные бусы отдал бы сейчас ловкий Бимбири за счастье лежать на всклокоченной траве вместо Барамбы!
Разодрано его горло, вырваны когтями глаза и жутко пузырится на устах розоватая пена – ну и что? Зато дух его уже спешит по Темной Тропе к престолу Тха-Онгуа, к обильным пирам и пышногрудым девам, минуя все препоны, предназначенные для обычного человека дгаа…
Зависть – великий порок. Но Мкиету, знающий жизнь, не сердится на глупого юнца. Ведь и впрямь, никому не дано жить вечно. Вторична Твердь и первична Высь, что бы ни болтали бородачи из полночных болот, и смерть гранит камни для венца жизни…
Можно понять Бимбири. А поняв, простить.
Впрочем, двали из Окити-Пупы уже овладел собой.
Йе!
Спору нет, почетно и славно ушел храбрец Барамба, и сложат о нем сказания, и споют песни. Но! Хочется ли Бимбири лежать на траве с разодранным горлом и вырванными очами?
Нет.
Не хочется.
Йе!
Много жарких боев впереди, много славных подвигов. Кто знает, быть может, в один из дней он, отважный Бимбири, тоже спасет великого нгуаби? Обязательно спасет! Но, ловкий и шустрый, останется в живых, и сам, своими ушами услышит, как мудрец Мкиету скажет юному воину из Окити-Пупы: Бимбири, ты – дгаабуламанци, ты – гордость людей дгаа…
А бумиановая роща уже гудит возбужденными голосами.
Воины укладывают тела старого леопарда и юного Барамбы на скрещенные копья. Так положено провожать героев. А сержант Н'харо, исподлобья взглянув на Дмитрия, вскидывает плеть и семью гибкими хвостами крест-накрест перепоясывает Мтунглу.
Это несправедливо. Человек-тень нынче дважды спас бесценную жизнь дгаангуаби. Его не в чем упрекнуть. Но вожди неприкосновенны. А сержант в гневе. И Мтунглу снова и снова принимает удары, заслуженные Пришедшим-со-Звездой…
Впрочем, тень не чувствует боли.
Первой вражеской кровью умылся ныне Мтунглу, и три роговые чешуйки отпали сразу, а остальные свербят и зудят на оживающем теле…
Бей, бей еще и еще, доблестный Н'харо!
Но семихвостка свивается вокруг мощного запястья.
– Мы победили, тхаонги, – говорит Убийца Леопардов.
Дмитрий поднимается на ноги.
Надо бы ликовать. Но вместо радости – злость и обида. Он не оправдал доверия. Он опозорился.
Чего стоит командир, в разгар битвы таскающий кошку за хвост? За этакое из Академии отчислили бы в момент…
Но мудрый мвамби полагает иначе.
Как бы то ни было, Пришедшего-со-Звездой народу дгаа заменить некем. Так пусть же юные воины знают: первая победа принадлежит ему. Пускай верят: нет невозможного для великого, смело ухватившего за хвост самого Хозяина Сельвы…
– Ты победил, нгуаби, – поправляет сержанта Мкиету.
– Ты победил, – соглашается сержант.
– Хэйо! – единым дыханием выкрикивают двали.
Дмитрий склоняет голову.
Он не дурак. Он понял.
– Да. Я победил.
И, приложив ладонь ко лбу, добавляет:
– По воле Тха-Онгуа!
Котлово-Зайцево. 11 мая 2383 года[3]3
О причинах пребывания Кристофера Руби на Валькирии, его непростых отношениях с Нюнечкой, славном боевом пути подполковника Эжена-Виктора Харитонидиса, а также о сером берете, который не просто серый берет, и пегой свинке, которая долгое время была не только свинкой, подробно рассказано в романе «Сельва не любит чужих».
[Закрыть]
Нет, любезный читатель, кто бы что ни говорил, а я буду твердо стоять на своем: открытие театрального сезона в стольном граде Котлове-Зайцеве, старожилами любовно именуемом Козою, есть событие планетарного значения, а не какое-нибудь хухры-мухры, проводимое под обременительным патронатом очередной региональной чебурашки.
Судите сами: еще крутились перед зеркалами, нанося последние необходимые штрихи, всполошенные предстоящим событием прекрасные половины отцов города, еще метались по заваленному обрезками ткани и выкройками полу «Истиннаго Кутюрнаго заведения Мадам Розалинды фон Абрамянц из Земли и Парыжу» раскрасневшиеся модистки и белошвейки, прикалывая к последним, на живую нитку склепанным заказам недостающую бутоньерию, а в центре Котлова-Зайцева уже было не протолкнуться – с трех часов пополудни к деревянно-матерчатой махине «Гранд-Опера» ото всех окраин подтягивались зеваки. Спокойные, полные сдержанного достоинства земляне-контрактники и пестрый, непонятно откуда взявшийся на планете поселковый сброд, благообразные крещеные нгандва со своими молчаливыми, закутанными в гугги женами, рудничные, заехавшие в Козу на предмет отовариться, и расконтрактованная шелупонь, утратившая достоинство настолько, что не брезговала уже вместе с туземцами копать канавы и укладывать шпалы, – короче говоря, все умеющее ходить, но не имеющее надежды попасть внутрь население, беззлобно переругиваясь, занимало места на траве перед шапито, чтобы поглазеть на съезд начальства и послушать, как будет веселиться элита.
Первые носилки, встреченные забубенным свистом и улюлюканьем, появились в начале шестого. А с семнадцати тридцати у парадного входа, охраняемого от безбилетников цепкоглазыми автоматчиками, кипел и не спешил рассасываться водоворот оживленных приветствий, учтивых поклонов, крепких рукопожатий, жеманных книксенов, многозначительных подходов к ручке, троекратных, крест-накрест, объятий, выверенно-четких отмашек головой, почтительнейших расшаркиваний, изысканных комплиментов, каблучного, со звоном шпор щелканья, кокетливых реверансов, целомудренных поцелуев в щечку и фамильярных похлопываний по плечу…
Короче говоря, шарман крепчал.
Но Кристоферу Руби было не до светских изысков, ибо у входа, теребя бахрому кружевной шали, стояла Нюнечка, и ее очаровательное личико выражало твердое решение поговорить именно теперь.
Теоретически, разумеется, был шанс проскользнуть незамеченным.
На практике надеяться не приходилось.
Хотя, если помолиться как следует…
Торопливо прочитав «Отче наш», Кристофер Руби надвинул на лоб серый берет, надел зеркальные солнцезащитные очки и, тщательно притворяясь исполняющим служебные обязанности филером внешнего оцепления, двинулся в обход.
Тщетно.
Его уже зафиксировали.
– Кри-исик! Кри-исочка!
Нюнечка кинулась наперерез, отсекая путь к парадному входу.
Крис заметался.
– Ми-лый, подожди-и…
Нюнечка была уже совсем близко. Она почти успела. Но все-таки только почти. Плюнув на все, Крис Руби кинулся через площадь наискось, едва не попал под нуула, увернулся, проскочил под дюралевыми носилками старшего живодера господина Кругликова и, хуком слева сунув под нос коренастому сторожу-муниципалу жетон сотрудника миссии, впрыгнул в блиндированную дверь служебного входа. Нежные пальчики с алыми, чуть облупившимися коготками, на миг запоздав, ухватили воздух.
Ушел, однако…
Крис тщательно обтер лицо серым беретом. А потом уперся лбом в прохладную стенку и какое-то время стоял в изнеможении, тихо мыча.
Ну что ей еще нужно от него, что? Сама же потопталась по душе, от пуза, вволю. И выбросила за ненадобностью. Сучка! Объявилась, когда он уже почти научился не думать о ней. Дежурит у дома, ловит на службе, бормочет о каких-то совершенно неинтересных Крису делах; а Крис ведь сам только-только начал выкарабкиваться из ямы…
У нее проблемы?
Ладно. Он готов помочь. Он и так помогает.
Пожар в домике-бонбоньерке расследован; поджигатель, некто Квасняк, уже мотает срок. Финотдел миссии в порядке исключения выплатил семейству Афанасьевых страховку. А через третьи руки им передали сто кредов. И еще передадут. Наверное. Только пусть они оставят его в покое.
Но никаких рандеву, особенно с Нюнечкой…
Крис шмыгнул носом. В глубине коридора скрипнуло.
– Что? – высовывая голову в приоткрытую дверь, отрывисто спросил человечек, похожий на тушеного бурундука. – Вы кто? Откуда? – Он вытянул шею, вгляделся в полумрак и тихо пискнул. – Господин начальник юротдела? Вы ко мне? Прошу, прошу…
Начались сложности. Объяснить администратору «Гранд-Опера», что господина Руби завела в театр исключительно тяга к искусству, оказалось не просто. Бурундучок не верил и атаковал.
– Взгляните сюда! Извольте сами убедиться, как изукрашена ротонда! Только цветов на восемь кредов, слово чести! – захлебываясь, скороговоркой частил он. – Ковры, кресла плюшевые – пять, кресла кожаные – восемь, стульев без счету, и все это, прошу заметить, арендовано не в каких-нибудь меблирашках с клопами, а в «Двух Федорах»! Двадцать три креда как одна секцийка! Нет, господин начюротдела, вы не отворачивайтесь, вы смотрите вон туда! Нет, левее и выше… Да! Каково? Канделяберы! Плюс лампионы и пятьсот восковых свечей, на всякий пожарный. Понимаете? Нет, только не молчите, господин начюротдела! Да, я семейный человек, но тут нечего красть, я вынужден тратить кровное! Но разве не шик? Глядите: я звоню, Сысойка сует в люстру палец, вот так, – балабол сделал козу, – и тут же включается люстричество. Теперь представьте: входит его выскбродие…
– Господина подполковника нынче не будет, – сказал Крис.
– Стесняется? – полуутвердительно спросил администратор.
– Почему стесняется? – удивился Крис. – Приболел…
– А? – Бурундучишка озадаченно оттопырил губу. – Э? Ах, да, господин начюротдела, вы ж у нас недавно… Да… И вот поглядите еще сюда, это будет уже сорок семь кредов и двадцать три секции, а всего было выделено на устройство торжеств пятьдесят кредов нуль-нуль сек…
– Спокойно, дядя, – сказал Крис с расстановкой. – Об этом будешь не мне рассказывать. А бухгалтеру. Или в каземате. Как повезет. А я сюда не за этим. Мне в залу нужно.
Бурундучок порозовел, похлопал глазками-бусинками и зажил полноценной жизнью. Бухгалтер и каземат были далеко и когда-нибудь, а господин Руби – здесь и сейчас.