355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Вершинин » Сельва умеет ждать » Текст книги (страница 8)
Сельва умеет ждать
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 19:23

Текст книги "Сельва умеет ждать"


Автор книги: Лев Вершинин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Я рад видеть тебя здесь, Вииллу, сын моего двоюродного брата. Мы, люди из Верхнего Кшарти, помним тебя и гордимся тобой. Слухи о твоей верной службе Подпирающему Высь доходят до наших равнин. Если тебя отпустили на побывку, это хорошо; то, что ты успел к празднику, это очень хорошо; но почему твое оружие говорит сегодня на берегу Кшаа?

– Молчи, – сухо перебил его Вииллу и, полуобернувшись, указал вдаль, туда, где стояли незаметно пришедшие люди. Много людей. Никак не менее пяти, а то и шести десятков. – Видишь? Это М'буула М'Матади. С ним – Инжинго Нгора, Истинно Верные, поклявшиеся исполнить волю Тха-Онгуа и прогнать с нашей земли тех, кто называет себя Могучими. Мы пришли в Кшантунгу!

Короткий сухой треск вторично вспорол знойный воздух.

– Склоните головы перед М'буулой М'Матади!

Спустя краткое время колонна пришедших двинулась к берегу. Впереди на большом грязно-белом ооле – высокий всадник. А у ноги его, на коротком поводке, подфыркивая и отплевываясь…

(– Ох-х! – всхлипнула толпа.)

…бежал Могучий…

(– Ай-яй! – взвизгнула толпа.)

…самый настоящий Могучий, светлоглазый, носатый и пепельноволосый!

А пока люди ошеломленно круглили глаза, не умея осознать увиденное, человек на ооле приблизился к ним почти вплотную, и люди Кшантунгу, узрев лицо всадника, изумились вдвойне.

И более всех – почтенный староста, Око Подпирающего Высь.

Сына старшей сестры своей видел он всяким. Пребывая в ничтожестве, глядел Ваяка почтительно, тупил долу темные очи. Возвысившись до Левой Руки властителя Нгандвани, надменно кривил губы Канги Вайака, Ливень-в-Лицо, проходя мимо сородичей и брезгуя принять корзинку со скромными дарами к Дню Сотворения. И все это было понятно. А ныне – нездешним суровым огнем пламенели широко раскрытые глаза, и жесткая улыбка на устах казалась вовсе не надменной, но и обращена была не к людям, а к кому-то невидимому, стоящему в отдалении от всех…

Но все-таки это был он, предатель, оскорбивший Могучих!

– Убей его! – стряхнув оцепенение, приказал Око Подпирающего Высь стражу, стоящему рядом, и тот, хотя и бледный до синевы, не смея ослушаться, вскинул громкую палку.

Сухой щелчок, словно ветка треснула в костре.

И никакого быстрого грома.

– Попробуй еще раз! – спокойно и звучно повелел всадник.

Стражник ловил ртом жару, словно рыба, выпрыгнувшая на берег. Руки его тряслись, и громкая палка по-лягушечьи прыгала, отбрасывая яркие лучики.

– Ну же! – повысил голос тот, кто восседал на ооле.

Взвизгнув, стражник выстрелил снова.

Сухой щелчок.

И опять – сухой щелчок.

– Довольно, – усмехнулся всадник, отводя взгляд от синеющего лица несчастного юноши. – А теперь… – голос его еще более окреп, – слушайте меня, люди нгандва, дети Тха-Онгуа!

– Тха-арр-раа! – скорее по привычке, нежели осознавая смысл слов, откликнулась толпа.

– Тот, кто по праву назван Творцом, всесилен и милостив, но лик его обращен лишь к Истинно Верным. К тем, кто любит его одного, и не ради суетных благ, но ради его самого…

– Тха-арр-ррааа!! – уже гораздо громче отозвалась толпа.

– …и к тем, кто сумел отринуть ложь и знает, как надо жить во имя Тха-Онгуа, что делать и за что воевать…

Всадник сделал паузу. Полная, невероятная тишина облепила берега Кшаа; опять стали слышны слабенькие шорохи осыпающихся камешков и невнятное бормотание полувысохшей речки, и, держась за бешено колотящееся сердце, почтенный староста понял, что он все же ошибся: этот человек на белом ооле хоть и безмерно похож, но никак не может быть сыном его, старосты, старшей сестры, ибо никогда, никогда, никогда парень Ваяка не умел так говорить…

– Ложь лукава, а доверчивость – спутница греха. Но сама по себе она не есть грех, и я не вправе упрекать вас, доверчивых. Ибо разве не был я одним из вас, таким же грешником, как вы?!

Голос всадника зазвенел и возвысился до небес.

– Я был пахарем Ваякой и верил в благость Могучих, пришедших с Выси. Я был взят ими, я был признан годным к власти, возвышен до ранга Левой Руки самого владыки Нгандвани, и мог ли я не верить в благость Могучих? Я был низвергнут с высот, но, изгнивая в позорной яме, ни на миг не усомнился я в том, что воля Могучих есть воля Тха-Онгуа!..

Всадник говорил, а люди внимали.

И только Вииллу, все так же стоящий на жертвенном валуне с громкой палкой на изготовку, следил за толпой, позволяя себе не слушать.

Не раз и не два уже слышал он эту речь и речи, подобные этой.

Так или почти так говорил М'буула М'Матади ему, Вииллу, и друзьям его, охранявшим позорную яму. Так говорил бывший Ливень-в-Лицо с обитателями поселков, лежащих вдоль берегов звонкой Уурры, и пенистой Экки, и нежной желтоструйной Виндгры, и с хмурыми островитянами, раскидывающими сети в омутах голубого озера Йоар-Мла.

Верным слугой Могучих был Канги Вайака, Левая Рука Подпирающего Высь. Когда небесная лодка рухнула на рубежах Сияющей Нгандвани, там, где начинается сельва, населенная дикарями дгаа, велено было Ливню-в-Лицо, чтобы ни один из явившихся с Выси не ушел, но чтобы все были изловлены и отданы Могучим. И, получив приказ, в точности исполнил его Канги Вайака. И не было его вины в том, что пришельцы из Выси, пока были живы, не хотели сдаваться.

Прислушавшись, Вииллу едва слышно скрипнул зубами.

Да! Шесть красивых, бережно засушенных и умело украшенных голов добыл исполнительный и смелый Ливень-в-Лицо! И что же? Был ли храбрец обласкан и награжден, удостоился ли милостивого кивка Подпирающего Высь и вкусной пищи хальфах, привозимой Могучими?

Нет! Вместо почестей и похвал был он бит семихвостой плеткой на площади, в присутствии Низших, а толстый Подпирающий Высь смеялся, считая удары, и ел пригоршней пищу хальфах из блестящей банки.

Десять десятков ударов без одного выдержал Канги Вайака, а после был брошен в позорную яму, где ядовитые паучки и многоножки вершат над узниками тихую, безмерно мучительную казнь.

Но и тогда не роптал он, а думал, что сам виноват и заслужил наказание, ибо верил, что Могучие – мудры, а власть Подпирающего Высь – воистину благо для Сияющей Нгандвани…

– …там, во мгле и сырости позорной ямы, ко мне пришел Голос. – Теперь М'буула М'Матади говорил очень тихо и задушевно. – С тех пор он не покидает меня ни на миг. Он открыл мне правду. Он указал мне путь, которым я иду. А те, кто слышит зов Тха-Онгуа, идут за мною…

Вииллу чуть заметно кивнул, не отрывая взгляда от лиц сородичей, впервые внимающих слову правды. Кто-кто, а он, в недавнем прошлом – начальник стражи при позорных ямах, хорошо понимает, что чувствуют сейчас люди, столпившиеся на берегу Кшаа.

Ведь правда – проста: Могучие должны уйти обратно в Высь!

Для детей своих, для людей нгандва, и для далеких людей нгандуа, и даже для горных дикарей дгаа сотворил Творец Твердь, чтобы кормила их и оставалась неизменной. Не запрещено гостить на Тверди и чужакам, если уважают они первородство детей Тха-Онгуа и не причиняют вреда его творению. Иные, прижившись, могут даже и своими стать, как мохнорылые двинньг'г'я, что тоже явились некогда с Выси, а нынче уже стали пусть и не детьми, но добрыми пасынками Творца, назваными братьями его сыновей.

Но Могучие – не дети Тха-Онгуа, не учтивые гости его и тем более – не братья, как они уверяют. Они враги и хищники. Они истязают Твердь, прокладывая путь своему Железному Буйволу, они вводят свои законы и привозят свои болезни, они уводят из поселков молодежь и заставляют ее служить своему Подпирающему Высь, который сам – не больше чем ничтожный прислужник Могучих!

Их сила – в огненных лодках, летающих в сини, да еще в громких палках, убивающих издалека. Но огненные лодки давно уже не способны летать, а громкие палки быстро приходят в негодность – М'буула М'Матади, бывший в прежней жизни воителем Канги Вайакой, знает это наверняка. А еще их сила – во лжи и в страхе людей нгандва. Страхе, который пришло время преодолеть…

– …вот о чем поведал мне Голос, – совсем тихо завершил всадник, – и вот правда, которую велел принести вам.

Вииллу настораживается.

Он знает: сейчас, как бывало везде, кто-нибудь неизбежно усомнится.

И словно в ответ предчувствию Истинно Верного над берегом бренчит надтреснутый тенорок старосты. Он вовсе не смельчак, и он бледен. Но он давал клятву на хлебе, принимая посох и печать Ока Подпирающего Высь, и теперь обязан пристыдить и опровергнуть мятежника.

– Ты обучился гладко говорить, сын моей сестры. Но чем ты подтвердишь свои пустые слова?

На устах Вииллу расцветает совершенно неуместная улыбка.

Сомнение высказано! Значит, пришел черед говорить Г'Хавну, который раньше был одним из Могучих, но, оказавшись в одной яме с тогда еще просто Канги Вайакой, был просветлен Творцом и выбрал свободу. Ныне, одетый в прочный красивый ошейник, бегает он при стремени М'буула М'Матади, показывая себя и правдивым словом усмиряя самых недоверчивых.

Уже больше десятка раз за минувшие полтора полнолуния видел Вииллу это дивное зрелище, но готов любоваться им вновь и вновь…

– Расскажи добрым людям о себе, Г'Хавно, – негромко повелевает М'буула М'Матади, и светлоглазый послушно прокашливается.

Уши Вииллу вырастают вдвое.

– Я землянин. Я прибыл сюда издалека, с Выси, и среди тех, кого вы зовете Могучими, я был не последним, – медленным, тягучим голосом говорит носитель ошейника. – Я умен и талантлив. Я начал ходить в год, говорить в два года, а читать в три. Враги считали меня опасным и непредсказуемым, а друзья – верным и надежным. О, как ошибались и те, и другие! И сам я, внимая глупцам, был чужд истины. Но теперь, хвала Тха-Онгуа, я знаю, кто есть кто, и готов всем рассказать об этом, если будет на то пожелание моего спонсора, у чьих благодатных ног я обрел счастье…

Это была не речь, но песня. Ведомый на поводке повествовал, прищурив глаза, он слышал сейчас лишь себя и жил, погруженный в сладостные мечтания.

– Достаточно, Г'Хавно, – милостиво промолвил всадник.

И повторил уже строже, одновременно освобождая из стремени ногу:

– Уймись же! Я доволен тобой.

Носитель ошейника, зардевшись, прильнул губами к тупому концу кожаного лаптя. Он сперва лизнул его, а затем поцеловал и лобызал долго, нежно, ликующе, страстно, так, что каждый из пахарей нгандва, умеющий видеть, смог убедиться и признать: бывший Могучий воистину сказал правду, ибо ни похвала, ни угроза кары не способны окрасить лицо человека, пусть даже пришедшего из Выси, столь ясным и неподдельным восторгом…

Отметим в скобках: бывший господин Штейман, известный многим также и под творческим псевдонимом «Каменный», некогда – Генеральный представитель Компании на Валькирии, а ныне – чесальщик пяток М'буула М'Матади, действительно был счастлив в этот миг, счастлив полностью и абсолютно, как только и может быть счастливо живое существо, обретшее после долгих и мучительных поисков не только долгожданое место в жизни, но и смысл бытия – в лице вымечтанного, строгого и великодушного повелителя.

Впрочем, довольно о Штеймане, который совсем еще недавно был человеком! Жизнь и судьба Александра Эдуардовича в полной мере известны каждому, имевшему счастье хотя бы единожды прочитать книгу о сельве, не любящей чужих, труд сколь полезный, столь и поучительный и, в отличие от многих иных, в полной мере свободный от излишней назидательности; жалкое же существование чесальщика пяток по имени Г'Хавно вряд ли способно увлечь твое внимание, мой вдумчивый и взыскательный читатель!

Люди тем временем глядели на происходящее во все глаза.

Предъявленное доказательство было неоспоримым. Больше того, брошенное на чашу раздумий, оно перевешивало тысячи опровержений. Лукавому уму под силу измыслить многое, но светлоглазый, истово лижущий лапти человеку нгандва, – зрелище слишком невероятное, чтобы быть подделкой.

Да, носитель ошейника, бесспорно, один из Могучих, но даже бедняжку Мокеке, юродивого сиротку, не убедить в том, что это – брат Тха-Онгуа…

И всадник на белом ооле не упустил мгновения истины.

– В том, что вы делаете здесь, нет правды! Ни в одном из преданий, завещанных нам, людям нгандва, первопредками, нет ни слова об обрядах, которые вы только что совершали. Невежественные, темные люди, без света в сердце, подобные горным дикарям дгаа, ставящим наравне с Тха-Онгуа мерзостную Ваарг-Таангу, неужели вы думаете, что кровью нуула можно искупить свои грехи перед Творцом?! Нет, говорю я! Тысячу тысяч раз – нет! Это грех из грехов, и вы, глупые нгандва, лишь увеличиваете вину свою, совершая жертвоприношение! Кому? – В голосе М'буула М'Матади зашелестела ядовитая насмешка. – Тха-Онгуа? Но истинному Творцу не нужна кровь невинных нуулов! Ему нужны очищение и дела, ему нужны не смерть и страх безобидных животных, а жаахат, война с пришельцами, несущими пагубу, война с Могучими, кровь и смерть врагов Тха-Онгуа, ненавидящих землю нашу, ее творца и детей его – Инжинго Нгора, Истинно Верных!

Лицо М'буула М'Матади поражало. Словно бы светящееся изнутри, оно жило своей, отдельной жизнью, поминутно меняя выражение; оно становилось то неумолимо грозным, то отечески нежным, и металлический голос, резко хлещущий по ушам, то и дело сменялся мелодичным мурлыканьем, вовсе не присущим человеку. И все это было столь необычно, что иные из слушающих смотрели на всадника как зачарованные, не в силах оторвать взгляд, другие же, напротив, будто не в силах видеть его, потупили очи.

– И что же? Вместо того, чтобы поострее наточить топоры и переделать косы в длинные пики, вы превратились в народ мясников и убиваете невинный скот, принося его в жертву. Кому? – Жилы на горле М'буулы М'Матади напряглись, и крик его стал острее клинка. – Повторяю вновь: истинному Творцу не нужны, омерзительны такие жертвы. Только горные дикари дгаа и лицемеры, лижущие зад трусливому самозванцу, именующему себя Подпирающим Высь, прячутся за кровь беспомощных нуулят! Нам, детям Тха-Онгуа, надо проливать кровь не глупых нууулов, а врагов. К этому вас призываем мы. Жаахат Могучим!

– Жаахат Могучим! – взметнув над головою громкую палку, закричал Вииллу-вестник, и спустя миг-другой издалека, оттуда, где ожидала возвращения вождя колонна Истинно Верных, остановленная приказом М'буулы М'Матади, донеслось рокочущее:

– А-а-а-а-о-уи-и-и!!!

Вскинулись мозолистые кулаки.

Толпа, совсем еще недавно беззаботно веселившаяся, а всего лишь миг назад боязливо-безмолвная, грозно закричала:

– Жаахат Могучим!

– Жаахат их губернаторам и министрам, их продажным старостам и неправедным прокурорам, осквернителям воли Тха-Онгуа!

– Жаахат им! Смерть отступникам! – так неистово и яро подхватили люди, что отзвуки многоголосого рева перелетели через Кшаа и долгим эхом рассыпались среди оврагов.

– Жаахат и лютая смерть Подпирающему Высь, который не нужен людям нгандва!

Десятки и сотни распаренных духотой, обезумевших людей подались вперед, и почтенный староста, единственный, кто сумел сохранить сейчас ясный разум, в ужасе сгорбился, пытаясь сделаться маленьким и незаметным. А остальные – дети, женщины, взрослые, старцы, даже мудрый, многое в жизни повидавший жрец – завороженно вытягивая шеи, исступленно и грозно вопили:

– Жа-а-хат!

Солнце плясало на занесенных над головами, невесть откуда взявшихся ножах, отражалось от потных людских лиц, подкрашивало розовыми тенями выкаченные белки глаз и, набираясь сил в земной ярости, звенело, словно никогда не виданный жителями равнин горный лед.

– Жаахат всем недругам правды Тха-Онгуа! – в последний раз страстно выкрикнул М'буула М'Матади, высоко вскинув узкий клинок. – А теперь пусть каждый, сознающий себя Истинно Верным, преклонит колени и помолится Творцу. Пусть сердца ваши будут открыты правде и закрыты для лжи…

Он поправил алую повязку, перетягивающую длинные волосы, и среди вновь опустившейся на берег Кшаа благоговейной тишины громко, отчетливо и уверенно произнес:

– Дождь будет. Я просил Творца о милости, и Голос открыл мне, что она будет дарована не позже завтрашнего утра. И пусть грязная кровь Могучих и их прислужников прольется так, как прольются дожди на нашу иссохшую землю!

Десятки ненавидящих взглядов скрестились на старосте, и старик попятился, пытаясь хранить достоинство, но все-таки помимо воли отгораживаясь слабыми ладонями от пронзающих глаз сородичей.

Короткая усмешка изогнула губы М'буулы М'Матади.

– Жаахат не знает пощады. Однако прошу вас, дети Тха-Онгуа: когда пройдет дождь, пусть те, кто осознает себя Истинно Верными, не трогают этого старого человека. Он трижды заслужил смерти, но в жилах его течет та же кровь, что в жилах моей матери, и в детстве он научил меня кулачному бою. Пусть останется жить, и пусть жизнь будет ему наказанием…

– О М'буула М'Матади… Отец… Да будет благословенно твое имя, Слышащий-Голос-Тха-Онгуа… – застонали, закричали люди, опускаясь на колени, вздымая руки, протягивая их к торжествующе улыбающемуся всаднику.

И вновь короткий треск громкой палки заставил толпу притихнуть.

– Довольно, – уже совсем тихо сказал сидящий на белом ооле. – Вера словам ущербна, и лишь делам, доказанным делом, можно доверять. Если слово мое окажется лживым – что тогда? Тогда вы со стыдом вспомните, как громко прославляли меня. Подождите до завтра. И если Тха-Онгуа подтвердит сказанное мною, жду вас в долине Уурры не позже следующего полнолуния!

Встряхнул массивной мордой белый оол, разворачиваясь вспять, и помчался прочь от реки, туда, где ждали вождя Истинно Верные, а рядом с М'буула М'Матади поспешали, стараясь не отстать от оола, Вииллу-вестник, рожденный в Верхнем Кшарти, и Г'Хавно, просветленный Творцом чесальщик пяток, бывший некогда Могучим…

…Люди расходились беззвучно, боязливо втянув головы в плечи.

Самые смелые нет-нет, да и бросали взгляд в Высь.

Но солнце даже не думало униматься.

Напротив, оно бесновалось страшнее прежнего, с удесятеренной яростью выжигая иссохшую, потрескавшуюся землю. К полудню зной сделался так страшен, что не только в хижинах, укрытых тенистыми кровлями, но даже и в прохладных доселе землянках стали терять сознание старики и самые слабые из женщин, а над умирающей Кшаа встала и вытянулась облаком до самого горизонта сизая туманная пелена пара. Уже не имея сил реветь, жалобно хрипели от удушья оолы и нуулы в крытых загонах, и невесть откуда обрушились на приречные селения тучи огромных слепней, жалящих больнее огня.

Потом пришла мгла, удушающая, страшная мгла.

Она припала к земле и сделала день вечером, а вечер – ночью.

А когда, бессильно роняя головы, стали хрипеть и плеваться багровой пеной уже и сильные мужчины-пахари, с востока, оттуда, где горы, задул ветер.

Люди, вповалку лежащие в земляных укрытиях, очнулись от сильного грома и блеска кривых молний, разрывавших предутреннюю тьму. Небо бороздили пламенные зигзаги. Порывы холодного, с каждым мгновением усиливавшегося ветра проносились над землей, качая вмиг ожившие деревья, пригибая к земле обезумевший от счастья лозняк, шурша камышом в плавнях.

Затем по кровлям звонко ударили первые капли.

Это был не дождь. Пришло то, чему нет имени в языке нгандва. Сорвавшаяся с привязи стихия, словно собираясь за одну ночь наверстать упущенное, наотмашь хлестала равнину косыми потоками воды – от Кшантунгу до Кшамату, Кшатлани, Кшанги, до Кшарти Верхнего и Кшарти Нижнего, до самого отдаленного Кшаари…

Вся равнина, все холмы, все овраги – все было залито, избито, измочалено плетками дождя. К утру он чуть притих, иногда даже синее небо и блестки теплого, доброго солнца на миг-другой озаряли насквозь промокшую, сладостно взбаламученную землю, а затем снова гремел гром, сверкала в тучах молния, грохотало где-то на востоке, там, где возвышаются горы, и нескончаемые жесткие струи били и кромсали землю. Она же, пьяная досыта, уже сверх меры напиталась влагой и больше не желала пить.

Мутные валы катились по влажной почве, не впитываясь, урча и сверкая.

Высохшие притоки великой Кшаа вздулись и, сметая все лежащее на пути, низвергались с холмов на равнину, и сама Кшаа, совсем еще недавно такая тихая, мирная, обмелевшая речушка, с истошным воем и грохотом катила свои седые, злобно вздыбившиеся воды, смывая и унося все, что не успели убрать люди. Повозки, обломки хижин, сено, оолы и нуулы, не загнанные в первые часы ливня в подземные стойла, – все, смешавшись, мчалось невесть куда, жутко подпрыгивая над водоворотами…

Три дня и три ночи буйствовали дожди, превратив жирную землю в топкое болото. Затем дождь прекратился. Мгновенно, словно исполняя чей-то приказ. Холмы снова подернулись голубой туманной дымкой, ушли тучи, щедрое, уже вовсе не злое солнце выкатилось из-за холмов и нежно приласкало равнину. Подул легкий ветерок, зашумели деревья, забормотала листва в душистых садах, а лишняя вода быстро ушла, испаряясь, словно ночная роса на рассвете.

А еще через два дня и три ночи равнина заискрилась, запестрела, зацвела.

Красные, опушенные белым гаальтаали, белые биммии, желтенькие «девичьи глазки» поднялись из изумрудной травы и цветным ковром покрыли землю. Темно-зеленая листва затянула рощи, высокий камыш зашелестел, заколыхался над спокойной водой, пугая болотную птицу…

И радовались люди нгандва, готовясь к пахоте.

Но меньше было пахарей ныне, чем в прежние годы.

Вооружившись кто чем, двести с лишним крепких мужчин из многолюдного поселка Кшатлани, и почти двести – из каменистого Кшанги, и полтораста – из болотистого Кшамату, и свыше сотни – из Кшарти Верхнего, и столько же – из Кшарти Нижнего, а всего – около восьми сотен смельчаков нгандва, рожденных на берегах Кшаа, ушли на восток, туда, где поднял знамя свое М'буула М'Матади, дабы помочь избраннику Тха-Онгуа сокрушить Могучих, лишних на этой земле…

А в славном Кшантунгу, где некогда впервые увидел солнечный свет парень Ваяка, курились еще никак не желающие затухать обломки самой большой и богатой из хижин, и среди черной груды золы, целый и невредимый, плакал, отталкивал руки жен и никак не желал уходить с пепелища дряхлый старик, приговоренный сородичами отныне и до самого последнего своего дня именоваться Оком Подпирающего Высь…

Межземье. Дни петушиного крика

Смутные мороки скользят сквозь кустарник. Бесшумные, легкие, укутанные сиянием белой луны…

Большая поляна.

Костер.

Призраки обретают плоть.

Все мужчины лагеря, и зрелые, и совсем юные, собрались здесь. Сидят на корточках вокруг живого огня, полусогнувшись, прищурив глаза. Мускулистые коричневые спины лоснятся, по коже пробегает мелкая дрожь, и многоцветные узоры на коже обретают жизнь, шевелятся, словно собираясь уползти в траву.

В центре круга – дгаанга.

Лицо его укрыто сине-белой маской Двух Лун.

Так-така-тун-так! – дребезжат перстни-трещотки.

В костре рождается белый цветок.

Черное покрывало опадает. Теперь, кроме маски, на дгаанге лишь узкий набедренник.

Блики луны гуляют по лезвиям вскинутых ножей.

– Оэ! Оэ!

Дгаанга высоко подпрыгивает. Обрушивается наземь, бьется в конвульсиях, тряся бедрами и головой.

На искаженных хрипом губах – белая пена.

Наконец затих. Присел. Глухо забормотал, раскачиваясь из стороны в сторону.

Прислужник в маске подал чашу, и дгаанга пошел по кругу.

Остро отточен нож. Боли нет.

Крест-накрест рассекает жрец запястья воинов, подставляя чашу под темные капли, и кровь тотчас запекается.

– Оэ… Оэ…

Обойдя всех, дгаанга возвращается на прежнее место.

Спиной к костру, а лицом к сельве стоит он, подняв обеими руками полную чашу, и ворчащая тьма стихает.

– Хэйо, Незримые! – рвется к белой луне крик. – Примите в дар нашу кровь! Пришлите в отдарок удачу!

Бережно неся перед собой чашу, дгаанга уходит во мглу.

Воины склоняются к земле, скрестив руки над головами.

В гулкой тишине рождаются и умирают мгновения.

Затем тьма разражается звонким криком петуха.

Хой!

Напряженные лица расслабились, спины выпрямились, вздох облегчения обежал поляну.

Духи сельвы приняли жертву.

Темная жидкость, которой смазали ранку на запястье, на сутки приковала Дмитрия к ложу. Тело то пылало огнем, то обрушивалось в ледяную бездну, руки и ноги выламывало судорогами, и ни на миг не приходило милосердное забытье. Ничего не поделаешь. Зато теперь ни змеиный яд, ни паучья слизь не причинят вреда, хоть днями напролет броди по кишащей гадами чаще…

Вот как это было.

А нынче в ослепительном зареве встающего солнца рождалось новое утро, пятое от начала похода.

Гулко зевая, пробуждалась ото сна земля, и дыхание ее было теплым и чистым. Огромные гологоловые г'ог'ии, усевшись рядком на ветвях одинокого бумиана, расправляли для просушки широченные, в рост женщины, крылья – ночью был дождь. Птицы отрывисто каркали, перекликаясь. Они хотели есть, остальное не заслуживало внимания – ни розово-багряная прелесть рассвета, ни мириады росяных капель, источающих искрящийся парок, ни длинная цепочка вооруженных людей, проскользнувшая по бурому склону горы и сгинувшая в подлеске…

Свет угас, сделался мягким, расплывчатым.

Над головами – плотный шатер листвы.

В густой зелени яркими заплатами сверкают причудливые мохнатые цветы: белые, оранжевые, нежно-лиловые. Паутина изящных лиан обвивает кряжистые мангары, увешанные гирляндами мхов, похожих на брови дряхлого старца.

Это – Ат'Ттао, Громкая Сельва, царство крика и визга.

В гуще крон мечутся, надсадно переругиваясь с пятнистыми белками, крохотные длиннохвостые обезьянки. Пронзительно вопят хохластые ппугайи, перелетая с ветки на ветку, их яркое оперение вспыхивает и переливается всеми цветами радуги в тонких сплетениях солнечных лучиков, иголками пронзающих ветвяной навес. С мясистых, низко нависших над тропой листьев равномерно и тяжко падают крупные капли, разбиваясь мириадами брызг…

Прелестна и шаловлива Ат'Ттао.

Но она – всего лишь коврик у порога Ттао'Мту, Истинной Сельвы, где царит вечный полумрак, воздух неподвижен и мертв, и только хруст гнилых сучков под ногами да шорох палых листьев нарушают вековечную тишину…

…Шли цепочкой, как заведено издревле, а откуда-то спереди и с флангов покрикивали птичьими голосами разведчики, покинувшие ночлег задолго до рассвета.

Тропа капризничала, петляла, подчас вообще исчезая в гнили, и тогда следопыты, идущие во главе колонны, замедляли шаг, отыскивая едва заметные метки, оставленные парнями М'куто.

Даже охотнику дгаа нелегко в Истинной Сельве, где пути прокладывает зверье…

Временами тропа, расширяясь, оборачивалась крохотной полянкой или спотыкалась, уткнувшись в истлевающие развалины лесного исполина, рухнувшего, оставив светлое, медленно зарастающее оконце в темно-зеленой крыше над головами. Тогда до самой Выси вырастали прямые, сотканные из солнечных лучей стволы, и люди невольно замедляли шаг, подставляя плечи теплым потокам яркого света. А порой лес ненадолго редел, солнце, проникая сквозь листву, рассеивало сумерки, и в перепутьях кустарника мелькали, плыли пятна, замыливая самый искушенный глаз. На таком фоне леопарда или змею не заметишь и в двух шагах…

Тропы паутиной покрывают сельву.

Есть среди них Старшие, существующие изначально, есть Средние, протоптанные животными, есть и Младшие, нахоженные человеком. Эти – капризнее всех, как и пристало младенцам. Если о них забывают хоть на неделю-другую, они обижаются, зарастают травой и пропадают бесследно. Но вместо них рождаются новые тропинки. В таком лабиринте легко заблудиться чужеземцу. Да и охотник дгаа, связанный с сельвой незримыми нитями, хоть и умеет читать мудреную книгу лесных и горных троп, но без крайней нужды не станет далеко уходить от обжитых мест. Только отважные ттао'кти, братья-лесовики, рискуют бродить по непролазным чащобам, ища поживы, но их дни не бывают долгими, и дети лесовиков зачастую вырастают, не помня отцовских лиц…

Мерно, в точном соответствии с советами Мкиету вдыхая и выдыхая волглый воздух, Дмитрий готов был петь от счастья. Больше всего боялся он повторения позора первой вылазки, когда сержант и ефрейтор нянчились с ним, как с больным ребенком, а обожающие взгляды урюков казались насмешкой.

Нет. На сей раз не было этого.

Ни выбоины, до краев заполненные гнилью, ни цепкие силки лиан, ни корни-капканы, притаившиеся в пружинистой влажноватой трухе, теперь не мешали ему, не лезли под ноги, напротив – уважительно уступали дорогу.

Он шел наравне со всеми. И даже лучше многих.

Он был на своем месте.

Дгаа среди дгаа.

Нгуаби.

На пятые сутки похода пришло долгожданное донесение от М'куто.

Молоденький двали, востроглазый и юркий, как ящерица, вынырнул из колючих кустов совсем бесшумно, дыхание его было ровным, на жилистом теле – ни одной царапины.

Посланец пытался говорить, сохраняя на лице спокойное достоинство, но получалось плохо: то и дело губы растягивались в улыбке, а глаза вспыхивали двумя счастливыми звездами.

Новости того стоили.

Перехвачен обоз врага. Потерь нет. Охрана из трех воинов нгандва перебита. Если великий нгуаби изволит приказать, он, Барамба б'Ярамаури, укажет путь к месту славной битвы!

Нгуаби изволил.

А спустя час и убедился: юнец не преувеличил.

На месте стычки все было спокойно.

Два короткогривых нуула мирно пощипывали травку, победители, присев на корточки, тихо беседовали с пленными, М'куто с новеньким карабином в руках расхаживал около горки трофеев: мешков с рисом, ящиков и тюков, попинывая время от времени лежащие навзничь трупы в пятнистых камуфляжках.

Доклад Следопыта был краток:

– …одного, вон того, крайнего, взяли живым. Вырвался. Пытался удрать. Пришлось прикончить.

Он ждал похвалы.

И дождался бы, не вмешайся Мкиету.

– Не хвали их, нгуаби. Они действовали храбро, но они разведчики, а не бойцы. Все мы оглохли бы и ослепли, случись с ними беда…

– Их следует высечь, – подтвердил Убийца Леопардов, играя бичом. – Но позже. А вообще-то, – гигант фыркнул и подмигнул оробевшим дозорным, – вы молодцы. Не так ли, мудрый мвамби?

– Не спорю, – все еще хмурясь, согласился Мкиету.

И усмехнулся.

– Ладно, живите…

Дмитрий сгреб всех пятерых в охапку, и юноши молча прижались к нему, не пытаясь оправдываться.

Быстро допросили пленных.

Как и следовало ожидать, троица носильщиков, молоденьких дгаа из Межземья, хоть и глядела на великого нгуаби с откровенным восторгом, не сообщила ничего полезного.

Старики велели им идти, они повиновались.

Вот и все.

Махнув рукой, Мкиету велел мальчишкам умолкнуть и повернулся к бритоголовому хозяину нуулов.

Этот смотрел почтительно, но без робости.

Он – ттао'кти. Он знает: ни лесные люди, ни народ гор не причиняют вреда вездесущим пронырам, разносящим по глухим селениям серую соль и бруски желтой бронзы. Если великому нгуаби нужны новости – очень хорошо; нет ничего проще! У-Мбоу готов к честному обмену…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю