Текст книги "Сельва умеет ждать"

Автор книги: Лев Вершинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– В залу? Сколько угодно, господин начюротдела. Вон туда, налево, потом направо, три ступеньки вниз, опять налево – и дверь. Открывается внутрь, клянусь всем святым!

Пройдя указанным маршрутом, Крис вышел на сцену, пока еще отделенную от зрительской залы плотными занавесками.

И был атакован янычаром.

Грозным, шикарно усатым, облаченным в невообразимо широкие шаровары и форменную куртку фельдфебеля космопехоты, покрытую живописно заплатанным во многих местах панбархатным плащом. Из-за цветастого кушака торчали рукояти громадных пистолетов и кривого, в неподдельно фальшивых изумрудах ятагана.

– Замри, ничтожный, бойся и внимай, – вскричал янычар напыщенно и патетически, свирепо вращая подведенными чернью глазами, – отмщенья неизбежному вердикту, который суд Фортуны возгласил тебе, который смел младую деву, которая доверила себя растленному маркизу Муссолини…

При последних словах янычар стремительно рухнул на колени и, потрясая над тюрбаном мосластыми кулаками, спросил робко и трепетно:

– Ну как, братишка… сойдет?

– Вполне, – не покривил душой Крис. – Здорово!

Янычар замлел.

– Всю натуру вкладываю, – слезливо прошептал он. – А главнюк не ценит, ракло туземное…

Между тем становилось все теснее. Через сцену, стараясь не стучать сапогами, прошли двое мастеровых и подтянули повыше лампионы. Запорхали амуры в розовых трико и сильфиды в крахмальных пачках. Провели понурого, ко всему безразличного оола. Суфлер, что-то дожевывая и обтирая ладонью губы, полез в будку, вяло отругиваясь от хватающего его за грудки пожилого козлоногого фавна.

Крис чуть приотодвинул край занавеса и выглянул в залу.

В первом ряду, справа и слева от пустующего золоченого сиденья, по протоколу как бы занятого главою планетарной Администрации, откинувшись на малиновый плюш спинок, надменно восседали коллеги, начальники отделов миссии. Изящный шеф губернской канцелярии, опершись о подлокотник и оживленно теребя кончик щегольского шейного платка, что-то дружески рассказывал соседу слева, солидному, прекрасно ухоженному туземцу, украшенному медным кольцом в породистом носу. Время от времени он досадливо морщился, не находя нужных слов, и тогда жмущийся рядом ярыжка бойко перетолмачивал, а премьер-министр Сияющей Нгандвани степенно качал головой и откликался с полным пониманием, но почему-то не на лингве и не на нгвандвайя, а на ином, совсем уж экзотическом, певучем и мелодичном языке:

– Бяли, бяли… Элбэттэ![4]4
  Правильно, правильно… Совершенно справедливо (фарси).


[Закрыть]

Позади персон перворазрядных сидело некоторое количество старшин и прапорщиков губернаторской гвардии, а также пятеро министров-нгандва, посчитавших приятным долгом сопровождать в театр главу Кабинета. Люди пожилые, в трезвом виде весьма благообразные, они с удовольствием поглаживали большие жестяные медали, лично вырезаемые Его Величеством из банок с удивительно вкусными дарами Могучих, и горделиво раздували ноздри. Даже олигофрен сообразил бы, до какой степени льстит им роскошь и великолепие, окружающие их, скромных нгандва, со всех сторон, какую гордость внушает почет и откровенное уважение, проявленное Могучими, которые не только не выгнали их, явившихся без приглашения и билета, пинками, но дали по бутерброду и усадили во втором ряду, позволив невозбранно любоваться выражением сиятельных затылков.

Прямо за креслами шли ряды стульев, плотно забитые широким ассортиментом дам и дамочек в светлых и цветных платьях с пышными рюшами и немалым количеством лиц мужского полу, обильно потевших и выглядевших несколько натужно в редко надеваемых смокингах и слежавшихся по сгибам вицмундирах.

Однако! Отчего на его, Кристофера Руби, кресле лежит шляпа?!

Сбоку возмущенно зашипели. Пожилой темнокожий нгандва в синей, франтовато ушитой джинсовой паре, выглядывая из-за развесистого кактуса, гневно грозил Крису пальцем.

– Ай, имдлунгу… Ушель заль бъ…истро… – На вдохновенном лице творца и театрала сияли круглые испуганные глаза. – Ушель-ушель… На-ши-найц увъ… ертъ… Йур…

Тревожно оглядевшись по сторонам, абориген торопливо прикоснулся языком к кончику носа и приглушенно закричал:

– Тьяньи!

Двое бачат,[5]5
  Мальчишек (пушту).


[Закрыть] спрятанных по бокам рампы, потянули за концы веревок, и занавес с легким шелестом поплыл в стороны.

Погас свет. В желтоватом круге, расплывшемся на авансцене, возник некто в костюме Пьеро: просторный белый балахон с огромными желтыми пуговицами и колоколообразными, почти до колен спускающимися рукавами, коническая шапочка с помпоном, но без полей и густо выбеленная маска вместо лица, украшенная алой щелью рта и черными кругами глаз.

– Уважаемая публика, – зычно возгласил конферансье, и шушуканья тотчас же умолкли. – Предлагается почтеннейшему вашему вниманию, – он изобразил на лице трепет, – большой пантомимный балет в трех действиях с сражениями, маршами и великолепным спектаклем, – рукава всплеснулись, словно оберегая владельца от неминуемой опасности, – «Огнь страсти супостату не превозмочь, или Недосокрушенный Левиафан«, сочинения его высокоблагородия подполковника действительной службы Эжена-Виктора Харитонидиса, – шурша выходными смокингами, присутствующие мужеского рода с готовностью приподнялись, но конферансье пресек позыв властным, отточенно-доверительным жестом, – выразившего, однако, желание и на сей раз скрыться под таинственным псевдонимом… – гулкая пауза мечом Дамокла зависла над залом, – Бен Гурский!!!

Грохот аплодисментов сотряс лампионы.

– Сия героическая пиэса, – конферансье прижал руки к груди, не в силах преодолеть шквал обуревающих его чувств, – имеет роли, наполненные отменной приятностью и полным удовольствием, отчего уже восемь сезонов от Великого Сахалинчика до Покусаева-Последнего, а равным образом и в Котлове-Зайцеве понимающею публикой завсегда благосклонно принимаема была… – Тон Пьеро сделался менее мажорным. – Особливо хороши декорации и музыка маэстро Реджинальда Кпифру, лейб-живописца и камер-капельдинера личного Его Величества короля Сияющей Нгандвани сводного оркестра, – давешний джинсовый туземец, выйдя из-за кактуса, чопорно поклонился партеру, – в коей мастера бурового участка нумер, – конферансье сверился с конспектом, – семнадцать рудника «Несгораемый» как на скрипке квартетом, так и на различных орудиях соло для вашего внимания играть будут!

Барабанщики за ширмами заиграли что-то тихое и печальное.

Извиняясь и пригибаясь, Крис проследовал к своему месту, не глядя, спихнул на пол нечто партикулярное, в шляпе, сел, вытянул ноги, мельком полюбовавшись гуталиновыми бликами на идеально вычищенных кроссовках, скрестил руки на груди и начал воспринимать…

Там, на сцене, продавали рабов.

Рабы воздевали руки к небесам, проклиная жестокую долю, отдавшую космолайнер в руки межпланетных инсургентов, посягнувших на самое святое, что есть у каждого из нас, сами же инсургенты, в том числе и приснопамятный янычар, сейчас почему-то вызывающий ассоциацию с плохо пропеченным чебуреком, бродили вокруг, скрежетали ятаганами и глумились над пленницами, время от времени щелкая длинными бичами.

Крис Руби едва заметно вздрогнул.

Не так давно ему тоже довелось стоять на невольничьем рынке. Правда, бичи там были совсем иного пошиба, а ятаганов не было вовсе, да и сам рынок официально именовался биржей труда, но если кто-то скажет, что биржа труда и невольничий рынок – разные вещи, можете быть уверены: этот умник никогда не был на Валькирии…

Он, Кристофер Б. Руби, дипломированный юрист, стряпчий и ходатай по всем вопросам, старший компаньон адвокатской конторы «Руби, Руби энд Руби» (Конхобар), битых полторы недели стоял по колено в грязи, выбелив по идиотскому местному обычаю голени, стоял среди бомжей, наколотой шпаны и опущенных алкашей, с каждым днем все острее ощущая перспективу остаться здесь навсегда, потому что космоскутер, доставив его, убыл, а «пассажиры» почему-то не летают. Но даже если бы и летали, билет хотя бы до Муванги стоит сто тридцать три креда, а тут это все равно что миллион на Конхобаре или миллиард на Земле. Нет, креды-то у него были. Сперва. Пока в его жизни не появилась эта сучка. Нюнечка…

Впрочем, к исходу недели Крис перестал думать об умном. Он просто хотел есть, а от ночевок в сырой канаве появился лающий кашель, и юрист Кристофер Руби был готов на любую работу по специальности, вплоть до подкупа присяжных, запугивания свидетелей и защиты серийного маньяка с набором бритв и коллекцией детских гениталий…

Он был готов на все. А эта блядская планетка, представьте себе, не испытывала потребности в дипломированных юристах. Требовались кувалдьё за две секции в час, шпалоукладчики за три и землекопы – за три с полушкой, но покончить самоубийством можно было и быстрее, без ненужных мучений…

К чему, собственно, дело и шло.

И когда явившийся на рассвете десятого дня ада громадный мужик в светло-сером мундире, коротко переговорив с маклером и задав пару вопросов дипломированному юристу, поманил его пальцем, Кристофер Руби бросился за гигантским паланкином, словно собачка, почуявшая запах колбасы, боясь одного – что ноги, ставшие в последнее время ватными и непослушными, откажут служить именно сейчас и дивное виденье растворится в потеках серенького валькирийского дождика.

А потом была работа.

По специальности.

Очень много интересной и трудной работы, совсем не пугавшей Кристофера Руби…

– Маэстро Кпифру в своем репертуаре, – приглушенно сказали в третьем ряду. – Слишком много самодостаточной символики.

– Отнюдь, – возразили в пятом. – Скорее реминисценции по мотивам Дарковского.

– В ущерб смыслу, – хихикнули в третьем.

Крис негодующе обернулся.

– Прекратите же!

Представление близилось к финишу.

Кульминация жестокой мелодрамы с битвами, переодеваниями, погонями, подмененными младенцами и героическим майором действительной службы Никосом-Ойгеном Грасиосисом, многократно споспешествующим спасению захваченного инсургентами в плен благородного юноши, гидальго дона Родриго, давно миновала. На фортифицированной посадскими умельцами сцене, треща, рушились и пылали в бенгальском огне редуты и контрфорсы злодеев, а десяток коммандос с шевронами спецподразделения «Чикатило», браво выпрыгнув из фанерного чрева крайне потрепанного в боях, но, вопреки невзгодам, недосокрушенного космофрегата «Левиафан», повергали во прах жалко кающегося за содеянное вожака инсуррекции, по ходу финальной сцены вызволяя из темницы мрачной и сырой леди Аннабель-Ли, прекрасную и златокудрую возлюбленную дона Родриго…

– Браво! – возгласил шеф канцелярии. – Бис!

– Право! – вскинулся премьер-министр. – Пис!

– Пис-пис-пис! – наперебой подхватили министры.

Рукоплескали долго, вдохновенно, вынудив труппу выйти на поклон раз десять, а то и все двенадцать. Столкнувшись взглядом с Крисом, чебурек в тюрбане приятельски моргнул и послал персональный воздушный поцелуй.

– Засим желающие могут выйти в фойэ, – прокричал Пьеро сквозь обилие навеянных спектаклем слез, – и выкурить пахитоску или иное табачное изделие в то время, когда трио бандуристов «Кобзарэви стогны» исполнит для пожелавших остаться на занимаемых местах Третью Патетическую сонату маэстро Людвига ван Бетховена, именуемую также «Аппассионатой», в аранжировке маэстро Кпифру…

Вновь явившийся взорам джинсовый абориген отвесил публике поклон, после чего, оставив пост, направился к деревьям, на ходу извлекая из-за пазухи туго набитый кисет, кремень и кресало.

Чуть поразмыслив, Крис решил остаться наедине с классикой.

Жалеть не пришлось. Возможно, на чей-то вкус «Обретение рая», приспособленное к тамтамам и тростниковым свирелькам, и выглядело несколько вызывающе, но Вангелис есть Вангелис, и когда Пьеро снова призвал присутствующих к тишине, господин Руби ощущал себя уже вполне благоудовлетворенным, о Нюнечке же временно забыл вовсе.

– А сейчас глубокоуважаемой публике предлагается на четверть часа пройти в буфетную, после чего по многочисленным просьбам поклонников ее замечательного таланта выступит несравненная Дусенька, – партер, успевший за перекур поднакопить силенок, заметно оживился, – супруга всеми нами уважаемого гражданина Небого Панфера Панкратыча, смотрящего третьего специального блока морально-оздоровительного учреждения «Алабама»!

Взоры публики скрестились на сухоньком старичке в долгополом старообрядческом кафтане.

Шурша фижмами, дамы заспешили к столам, увлекая замешкавшихся кавалеров. Иные, завидев Криса, строили глазки, но начальник юридического отдела отвечал прелестницам доброй улыбкой знающего жизнь человека, и очередная шалунья, убедившись в полной бесперспективности проекта, теряла к объекту всякий интерес и отставала, украдкой показав бесчувственному чурбану длинный розовый язычок.

Пили соки и минералку. Единодушно бранили сухой закон. Поругивали погоду и прохудившиеся трубы. Привычно похваливали «Левиафана», соглашаясь, впрочем, что сцена четвертования во втором акте срежиссирована из рук вон скверно, в чем, конечно, нисколько не повинен автор, да и постановщика винить не стоит, поскольку маэстро Кпифру, что ни говори, всего лишь нгандва, однако мэтр Хазаров, ставивший пиэсу в сезоне две тысячи триста семьдесят девятого, как раз накануне своего окончательного отъезда, хотя, по правде говоря, и грешил сверх всякой меры натурализмом, зато это уж было четвертование так четвертование. Столь же привычно судачили по поводу аккомпанемента, более всего интересуясь, правдивы ли на сей раз опять упорно ходящие слухи о предстоящем получении маэстро Кпифру Экклесиастовой стипендии, а следовательно, и о скором отбытии маэстро на Ерваам для изучения нотной грамоты в одном из тамошних музыкальных колледжей, и единодушно сходились на том, что иначе просто не может быть, потому что есть же Бог на свете, а маэстро Кпифру хоть и нгандва, но, право же, такая душка! По большей же части перемывали косточки предстоящей во втором отделении Дусеньке, и даже не слишком искушенному в дамских причудах Крису вскоре стало ясно, что особа эта самим фактом своего на свете существования уже не первый год до сердечных колик нервирует прекрасную половину Котлова-Зайцева.

Беседа проистекала преувлекательно.

– Нет-нет, даже и не пытайтесь спорить. – Скосив глаз, Крис обнаружил, что хриплым ямщицким баском вещает монументальная матрона средних лет и хорошо оформленной свежести. – Какая же это ахтерка? Мила, хороша, не буду отрицать, но ведь проста! Проста ведь, как… как мыло! Без манер, без э-ле-мен-тар-ной, – по тону ощущалось, что это слово матроне очень нравится, – грации. Ее дансы и прыжки, не говоря уж о фиоритуре, не делают э-ле-мен-тар-но никакого влияния на мои чувствия!

Ее конфидент, из милости принятый в дамский кружок долговязый китаец в синей чесучовой шинели, при косице и повидавшей виды феске с инженерской кокардой, в горестном отчаянии заламывал тощие руки.

– Не правы-с, – шепелявил он, опасливо вжимая голову в плечи и искательно ловя взгляд могучей vis-a-vis,[6]6
  Собеседницы (фр.).


[Закрыть] – милейшая кузина Бетти, извините, никак не правы-с! У Дусеньки окромя настоящей природной красы и чудного голоса есть и поворот головы, и отточенная легкость па, и…

– Да бож-ж-еж мой… Танцы! При чем же тут танцы? Сами же слышали, Акакий Акакиевич, не станет она нынче плясать… Петь она станет! Да разве ж это вокал? Выскочит себе пава этакая, повопит, задом покрутит – и под койку. Но при чем тут уроки маэстро Кпифру? При чем тут belle canto? Назовите этот вокал трагедией,[7]7
  Козлиное меканье (греч.).


[Закрыть] и лично я сниму всякие претензии, – удивленно поднимая пышные плечи и томно обмахиваясь веером, нарочито громко формулировала роскошная блондинка в вызывающе пышном, вполне возможно, единственном на всю Козу кринолине. – Что ж вы молчите, миссис О'Хара, скажите же и вы, прошу вас!

Та, к которой она взывала, маленькая, сухая, с суровым, хотя и некогда привлекательным лошадиным лицом женщинка, откликнулась немедля, тоном скрипучим и откровенно враждебным всему миру:

– Были бы у Дуськи дети, да помаялась бы Дуська с мое, я б тогда еще посмотрела, кто из нас посмазливее да поголосистее! С чего ж Дуське-то не петь? Дуська-от за мужем как за каменной стеной, Дуське той небось Панфер Панкратыч пуховички под ножки стелет… а где та фифа Дуська в гражданскую была, когда у меня в дому ни корочки сухой, ни косточки вобляжьей не оставалось? Когда Малаша моя, царствие ей небесное, до срока чахоткою помирала?.. Вот и весь belle canto, как есть, и нечего тут говорить, бабоньки!

Маясь у стенки под прицелом вскинутых бюстов, китаец-правдолюб тем не менее лица не терял, а стоял на своем:

– А я бы все же присудил полное торжество этой фемине, этому нашему валькирийскому соловью! При лучших учителях, да не будь супруг ее столь ревнив, она б, я думаю, превзошла и самое Фаринелли! Хоть гневайтесь на меня, кузина Бетти, хоть от дома откажите, а способности у нее несомненны, да и внешних качеств природа отпустила не поскупясь!

Пирамидоподобная кузина принялась разворачиваться. Совершив оборот вокруг своей оси, она хищно нагнулась над зажмурившим косенькие глазки оппонентом и окатила его волной холодного презрения.

– Вы, Акакий Акакиевич, мужчина бывалый, вы на Земле живали, с вами нам, бедным валькириям, спорить неловко. – Она гневно вздохнула, и на спине ее звонко, словно отпущенная тетива доброго валлийского лука, щелкнула лопнувшая завязка. – Возможно, мы, провинциалки, в курбетах и вокализах не разумеем многого. Однако твердо знаем, что качества души и тела дарует не природа. – С каждым словом обширное декольте ее все более румянело. – Да, сударь, не природа, а Бог! Э-ле-мен-тар-но!

И, прекратив замечать существование разбитого наголову, принародно осрамленного китаезы, величественно отплыла прочь, словно утица-мать, сопровождаемая послушным выводком.

Прозвенел звонок. Публика расселась.

Пьеро деликатно отступил в сторонку, а покинувший свое убежище маэстро Кпифру, успевший в антракте сменить джинсовую пару на ярко-желтый старомодный, с низким вырезом и утрированно длинными фалдами редингот, наклонив смуглую голову, наполовину утонувшую в кружевном жабо, торжественно и вместе с тем любезно произнес:

– Д'Узенька!

После чего повернулся и, делая широкий приглашающий жест, отступил вглубь, пятясь к кулисам.

По залу пробежал не то сдавленный гул, не то глубокий, замедленный вздох. Головы задвигались. Дамские прически заколебали воздух. Таракан-Коба, владелец «Двух Федоров» и один из столпов Козы, перегнувшись через головы сидящих, что-то шепнул Кузе-Макинтошу; тот, не отрываясь от сцены, согласно кивнул. Один из прапоров-гвардионцев вооружился моноклем.

Конферансье, вернувшись на законное место, выкатил грудь.

– Исполняется, – он выдержал паузу, – печальная народная песня «Ой, не шей мне, матушка, сто восьмую-прим»![8]8
  Что означает данная статья в ХХIV веке, автору неведомо. Согласно УК незалежной Украины, статьей 108-прим предусмотрена ответственность за умышленное заражение партнера венерическим заболеванием при отягчающих обстоятельствах (Л.В.).


[Закрыть]

Зал умер.

Остался только рокот световых волн, набегающих на воспаленные нервы. И песня. Жалостливая и гордая, исполненная бесконечной, раздольной, степной печали, томной неги и бесстрашного вызова злой судьбе, парящая в поднебесной синеве, взметающаяся в черные, лишь холодным звездным мерцанием пронизанные высоты и низвергающаяся в самые недра земли, туда, где предвечное пламя ярится и буйствует, тщетно тщась изгрызть усталые стены темницы. Песня звала и вела, песня учила свободе и велела умереть бойцом, песня становилась частью души, ни о чем не моля, но властно повелевая бороться и искать, найти и не сдаваться…

Один из немногих, Кристофер Руби слушал, не глядя.

Что экстерьер? Экстерьер – пшик!

Тем паче, что такой типаж никогда не привлекал его; в Дусеньке не было ни холодно соразмерной грации античных статуй, ни вампирически манящей сексуальности, ни юной, нетронуто-непорочной свежести; возможно, и даже наверняка, та же Нюнечка была куда милее и женственнее, но сейчас, когда под сводом шапито, растворяя в себе всю суету и грязь шумящего за стенами мира, царило, созидало и властвовало это теплое, играющее нежными обертонами сопрано, плавно снижающееся в задушевное меццо, все остальное на время сгинуло, ушло прочь, сделавшись тленным и незначительным. Уже не смущали душу ни рыжая косматая борода, дикими клочьями обрамляющая щербатый рот, ни рваные ноздри, ни каленым железом выжженное клеймо на низеньком лобике – все искупала песня.

Это, несомненно, было колдовство.

Присмиревшие, укрощенные валькирии глядели на сцену с детским восторгом, мужики – неприкрыто вожделея. Лишь сухонький, стриженный в скобку старичок в пятом ряду вроде бы даже и не слушал, а, сонно щурясь, крутил синими от наколок пальцами аметистовые четки, изредка остренько и победоносно оглядывая зал, словно говоря: э, хорошие мои, слушать да смотреть всем можно, а руками трогать одному мне дозволено! Он имел на это право, человек, отстоявший право обладать Дусенькой в беспощадных ножевых схватках, на треть сокративших население камер прославленного на всю Валькирию третьего специального блока…

Песня растекается в воздухе.

Тает. Тает. Та-а-а-е-е-еее…

Всхлип.

Всплеск рук.

Все.

Чудо убежало, оставив на память о себе светлую грусть в душах и густой аромат сапожного дегтя…

Зал медленно возвращался в реальность.

Аплодисментов не было.

– Во, бля! – констатировал шеф канцелярии.

– Оп, ля, – присоединился премьер.

– О, я, я… – хором затянули министры.

– И в заключение нашей антрепризы, – Пьеро трагически воздел руки к люстре, призывая ее в свидетели, что нет его вины в неумолимом течении времени, – вниманию достойнейшей публики предлагается премиерная мелодрама «Ярмонка на Ыврэйе, или Как добрый молодец пятый угол искал«, препотешной, разнохарактерной, комической дивертисман с принадлежащими к оному разными ариями, хохмами, анекдотами и побасками, исполняемыми как на отменной лингве, так и на йоркширском, малороссийском, баварском, провансальском, калабрийском и прочих забавных наречиях, а частью говором кокни, также и на достойный язык нгандва переложенных усилиями дорогого нашего маэстро Кпифру…

За кактусом устало вздохнули.

Маэстро, вновь джинсовый, привычно принял овацию.

– За сим… – Пьеро взмахнул рукавом. – Прошу!

Действо продолжалось.

А за матерчатым куполом шапито неспешно плыла по черни синяя луна, ожидая скорого появления красной товарки, легкий ветерок раскачивал над площадью круглые фонари, из соображений экономии отключенные на сезон двухлунья, и дюжие носильщики, усталые от безделья, дремали в ожидании завершения концерта, сидя на подножках паланкинов…

Его высокоблагородие подполковник действительной службы Эжен-Виктор Харитонидис, подойдя к окну, прислушался к приглушенным взрывам хохота и всплескам аплодисментов, доносящимся из «Гранд-Опера», пожал плечами и посмотрел на песочные часы.

Судя по времени, да и по реакции публики, поехала «Ярмонка».

Не лучшая из его вещей. Впрочем, веселая, шебутная. Недаром же она давно уже стала народной пиэсой. Как и «Не шей мне, матушка…». Да и сам автор, лейтенант Жэка Харитонидис, был тогда молод, благодушен и весело смотрел в будущее, не сомневаясь, что уже к сорока его не обойдут большие звезды. А вышло раньше. Только без всякого «Левиафана»; «Левиафан» – это ведь так, для художественности…

А был борт «117».

И был сумасшедший пророк Этюдо Авель Вальдес.

Его ясноглазые юнцы знали, что ведут себя скверно, и обещали сдаться, как только братоубийца Каин будет осужден, причем обязательно – это было их вторым и последним условием – в Нюрнберге. К переговорам подключили обоих пап, но, когда дело уже сладилось, Господь ни с того ни с сего послал своему Этюдо знак, что Каин находится где-то среди заложников. С этого момента счет пошел на минуты. А начальство, как всегда, блефовало, хитрило и требовало от спецназа стопроцентных гарантий…

Заложников, однако, спасли. Почти всех. Не повезло лишь некоему Натаниэлю Бумпо, пожилому трапперу с Фронтиры, графу Алексу де Бурбон д'Эсте и его супруге Наталии Данииловне, в девичестве Коршанской.

И грянул звездопад.

Большие звезды летели с толстожопых паркетных шаркунов, осыпаясь на погоны штабсов, старлеев и просто лейтенантишек, бравших тот проклятый отель. Перескочившие через чин, а то и через два, усеянные медалями ребята получали высокие назначения и отбывали к новым местам службы.

Итуруфия, Кхушха-2, Урюпиэна…

Свежеиспеченному майору действительной службы Эжену-Виктору Харитонидису досталась Валькирия.

Было интересно. Не так давно завершился Третий Кризис, Земля понемногу восстанавливала связи с колониями, волна за волной шли транспорты с переселенцами, которых надо было обустраивать, а ведь были еще и переселенцы-1, почти одичавшие за кризисный век, и им следовало мягко, тактично напомнить, что они тоже земляне.

Он справлялся. И ждал вполне заслуженного перевода если и не на Землю, где все равно уже не было родителей, то хотя бы поближе к Центру. А получил вторую звезду и благодарность Его Высокопревосходительства «за особые успехи в освоении целинных и залежных Внешних Миров».

Жена, сперва весьма довольная ролью первой леди, уже через три года не выдержала, и Эжен-Виктор не стал препятствовать разводу. Его самого на Валькирии удерживало чувство долга – не только перед Федерацией, которой он присягал, но и странного, гнетущего личного долга перед седым человеком из Лох-Ллевена, олицетворяющего собою эту Федерацию.

Теперь, двадцать два года спустя, все понимая и со всем смирившись, подполковник действительной службы Харитонидис любил планету седьмого стандартного класса Валькирию…

Ему хотелось, чтобы она была не хуже других.

В «Гранд-Опера» захохотали навзрыд.

Ага. Надо думать, вывели парового оола. Маэстро Кпифру, пожалуй, угадал, заменив фанерный паровоз этой животиной. Сейчас, когда отстроены четыре станции, а пути протянуты от рудников в излучье Уурры до сельвы предгорья, уже никого не удивишь паровозом – ни землян, ни туземцев.

– Ту-ту-у-у, – пролетело над сонной площадью.

Буйвола потянули за хвост. Значит, минут через сорок публика начнет разъезжаться…

Подполковник Харитонидис неторопливо прошел к массивному шкафу, снял с полки сияющий, крохотный, но совсем как настоящий паровозик, поставил его на стол и чуть-чуть подтолкнул пальцем.

– Ту-ту-у-у, – сказала моделька, пыхнув паром.

И пошла вдаль, курсом на юго-запад столешницы.

Забавно: паровозы, буквально как в древности, при Хаммурапи или, допустим, Утине. Хотя, кажется, уже тогда люди пользовались чем-то другим, бесшумным, экологически безопасным и эстетически безукоризненным…

Иногда Эжен-Виктор Харитонидис завидовал предкам.

Счастливчики, жившие в пасторальном, не знающем ни крупных войн, ни экологических катастроф двадцатом столетии, в эпоху разума, мира, братства и радужных надежд, – разве могли они хоть на миг допустить, что потомки пустят наследство по ветру? Если же и допускали, то в любом случае никто из них не мог представить себе, что это такое – три Кризиса подряд…

Человечеству еще предстоит осознать, каким чудом выкарабкалось оно из двухсотлетнего разрушительного противостояния, выхлестнувшегося с Земли во Внешние Миры. И далеко не сейчас, а годы и годы спустя, когда время, подзалечив раны, позволит судить о минувшем без гнева и пристрастия, внуки ровесников подполковника Харитонидиса сумеют по достоинству оценить то, что сделал для них Его Высокопревосходительство.

Который, однако же, все-таки не всесилен.

Сегодня многое приходится начинать практически с нуля. Конечно, кое-что сохранилось, и лаборатории работают, и, к примеру, компотехника почти достигла уровня середины позапозапрошлого века, а скутеры и глиссеры уже обеспечивают вполне нормальную межпланетную связь, но больших космолетов, транспортников и «пассажиров» пока что единицы.

Поэтому его высокоблагородие глава миссии оказывал всю необходимую поддержку представительству Компании на Валькирии не только во исполнение приказа Центра, но и, можно сказать, от чистого сердца. Он вовсе не обольщался насчет этих ребят и их непростого прошлого (личные сбережения Эжен-Виктор предпочитал держать в «ССХ-Банке»), но именно Компания, а не господа Смирновы, подписала с Дедом соглашение «О реализации программы реконструкции и развития прыжкового Космофлота».

Их идея была проста и парадоксальна, как все гениальное.

Нельзя завозить во Внешние Миры сырье, которого давно нет в Центре, и громоздкую технику, которую не опустишь с орбиты в крохотном ботике, – и не надо. Вполне достаточно местных ресурсов. Разработав их любыми способами, вплоть до домниц, паровой тяги и привлечения к сотрудничеству туземцев, буде таковые отыщутся, можно проложить первые посадочные полосы для джамперов – и транспортная проблема будет снята.

А Валькирия – и Харитонидис весьма гордится этим – не просто располагает всем необходимым, включая и сырье, и толковых, рукастых аборигенов, с которыми в женском варианте даже весьма приятно спать, только нельзя размножаться…

Мда…

Так вот, валькирийское плоскогорье – одна из немногих, если не единственная точка во всей Федерации, идеально подходящая, условно говоря, баллистически…[9]9
  Засим автор прекращает изложение технических подробностей, ибо заколебало. Умный читатель, несомненно, и так уже все понял, а дураки меня не читают (Л.В.).


[Закрыть]

– Фр-р… – обиженно сообщил паровозик, упершись медным лобиком в пузатый графин и нещадно буксуя. – Хрр-у…

Господин подполковник вздрогнул.

Хру?!

Неужто Гриша голос подал?

– Гриня, Гринечка, – скорее по привычке, нежели надеясь на успех, позвал он. – Выходи, а?

Ни звука, ни шороха.

Забился куда-то и спит как сурок.

Что ж это с ним сделалось? Ведь разумный был дружочек, смышленый, говорить умел, в преф играл. Сглазили, что ли? Или простудился, когда пропадал в марте на три дня? Вернулся – как подменили Гринечку. Ласков по-прежнему, да что толку? Для ласки бабы есть, а для души – никого…

Тоска.

Его высокоблагородие взял за спинку царапающийся паровозик и водворил в законное гнездо на полке.

– Вот тебе и ту-ту, – наставительно сказал он.

– Ту-ту-у-у! – откликнулись за окном.

Загружаясь в носилки, звукоподражал министр, весьма оживленный, переполненный впечатлениями и желанием ими поделиться.

Паланкин тронулся.

– Ту-ту-у! – паровыми оолами заголосили члены правительства Сияющей Нгандвани, трусцой устремляясь вслед. – Ту-ту-у!

– Орлы, – откомментировал Харитонидис, усаживаясь за стол.

Возникновением семьи, частной собственности и государства, имевшим место лет десять тому на южных равнинах, он практически не интересовался, препоручив эту проблему представительству Компании, так и так вербовавшему среди туземцев нгандва неквалифицированную рабочую силу.

Лично Эжена-Виктора никак не затрагивало, что делегацию Валькирии в верхней палате Галактической Ассамблеи отныне будет возглавлять король Муй Тотьяга, Подпирающий Высь, толстый и рыхлый парень, обожающий халву. Ведь и до того на ежегодных пленарных заседаниях Ассамблеи некоторых глав миссий, согласно указу Его Высокопревосходительства, замещали шефы их канцелярий…