Текст книги "Свет маяка (Сборник)"
Автор книги: Лев Толстой
Соавторы: Александр Куприн,Валентин Пикуль,Иван Бунин,Константин Паустовский,Виктор Конецкий,Олег Куваев,Борис Житков,Леонид Соболев,Константин Станюкович,Юрий Казаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)
Борис Романов
Боцманский зуб
(Из повести «Конские широты»)
Вам никогда не приходилось подходить на шлюпке к своему кораблю ночью, издалека, натосковавшись и продрогнув?
Со мной случалось такое.
Однажды осенью, последним рейсом за углем на Шпицберген, мы с «Донецком» отстаивались на якорях у Медвежьего, ожидая ледокол.
В трюмах у нас был груз для зимовщиков «Арктик-угля»: фрукты, овощи, сено, ширпотреб и новогодние елки.
Дули устойчивые ветры, и нам за двое суток пришлось трижды обегать остров, выискивая место поспокойнее. Ледокол запаздывал, а льды в тот год рано сдвинуло к югу, так что нас иногда накрывало полой тумана, который всегда висит у кромки пака.
Боцмана Мишу Кобылина угораздило подхватить зубную боль, да такую, что его разнесло на правую сторону до неузнавания.
– Апельсинов переел, – определил за обедом старший моторист Федя Крюков, – груз на зуб проверял.
– В каждом здоровом коллективе, – утверждает наш капитан Виталий Павлович Полехин, – должен быть свой злодей, свой клоун и свой хранитель чести.
Так вот, Федя Крюков, у нас был как бы хранитель чести. За обеденным столом он сидел по правую руку от боцмана и посмеивался:
– Я почему правду режу? Ему же с левой-то неудобно!..
Налюбовавшись боцманской щекой, Виталий Павлович вспомнил, что на «Донецке» доктор неплохо разбирается в стоматологии, и приказал готовить к спуску правый вельбот.
Через пятнадцать минут мы вчетвером, держась за мусинги, впрыгнули в шлюпку. Следом шагнул боцман. Заверещала шлюпочная лебедка, мы начали проваливаться вниз, и скоро под днище шлюпки шлепнула плавная маковка зыби.
С грохотом отлетели отданные шлюптали, Федя Крюков завел мотор, и мы пошли к «Донецку».
– Долго не задерживайтесь, скоро стемнеет! – напутствовал по трансляции капитан.
Оказывается, только с палубы судна море было спокойным.
Стоя у штурвала вельбота, я глянул вперед и не увидел «Донецка», обернулся назад – полупогруженные в волны мачты и мостик нашего «Валдая» кренились нам вдогонку. Потом вельбот вынесло на вершину волны и стал виден черный, украшенный кремовыми кранами, корпус «Донецка», заснеженные скалы Медвежьего и плывущая в низких облаках вершина горы Мизери.
Так и поплыли, держа берег слева.
Боцман сидел в полушубке, спиной к форштевню, с огромной, закутанной в шерстяной платок, головой. Правый глаз у него был задвинут распухшей щекой. Шевелить головой он не мог, однако по шторм-трапу на «Донецк» поднялся, ни разу не оступясь на выбленках.
Матросы и Федя Крюков по очереди слазали в гости на «Донецк», а мне осточертело торчать в шлюпке, дергаясь под кормой «Донецка» на бакштове и помалу превращаясь в кочерыжку, как и полагается в подобных случаях командиру.
Уже засветился над нашими головами якорный фонарь, когда на юте появился дюжий донецкий доктор без шапки и в халате с поднятым воротником и заорал нам:
– Вашего боцмана, ребята, придется до Баренцбурга здесь оставить! Виталий Павлович добро дал, валяйте домой!
Вахтенный помощник, выглянувший из-под его локтя, добавил:
– Они фальшфейером посветят, а мы за вами в локатор последим. Огонек зажгите! Остров справа держи, да не забудь, течение оттуда, как из Волги, прет! Давай!
И мы поплыли обратно.
Горы Мизери в темноте не видно стало, да еще и темнота была не полная, но, пока мы шли, стемнело. Какое тут работало течение, это я понял сразу, оглядываясь на «Донецк»: нас так и несло боком.
Подправили курс на течение, только не очень я в этом был уверен, потому что картушка шлюпочного компасика сама по себе кидалась в обе стороны сразу на полгоризонта. Потом справа над водой показалось далекое зеленое сияние, и мы не сразу догадались, что это норвежцы включили на своей метеостанции наружное освещение с фонарями дневного света.
С ночного мостика эта метеостанция выглядит почти как набережная Лиссабона, но со шлюпки – вроде северного сияния.
Ребята в шлюпке притихли, даже Федя Крюков замолк, хотя еще выложил не все соображения относительно боцманского зуба, и я, косясь краем глаза на норвежскую иллюминацию, тоже молчал.
Со мной странное состояние случается иногда в ночном безориентирном море: ни неба, ни воды не вижу, волна вверх вскидывает, а мне кажется – падаю прямо к центру пропасти. Волна вниз, а душа все равно у горла стоит. И нужно подумать о чем-нибудь заманчиво-повседневном, например, что есть охота, или бы женщину увидеть, или глоток чего-нибудь веселого хлебнуть не мешало бы, чтобы вновь обрести все привычные земные плоскости и направления.
Человек сам в себе – тоже магнитная стрелка, и теряет устойчивость, выпадая из своего поля. Иногда, правда, в такие минуты мне кажется, что это вечность меня обтекает, но вцепиться в этот поток мне не дано. Он неощутимее воздуха.
Подумать о чем-нибудь я не успел, потому что справа по курсу зажглась на парашюте разноцветная ракета, и когда звезды ее канули в море, в той стороне, на фоне угадываемого острова, проявились корабельные огни. Стало быть, нас там ждали.
Понадобилось еще минут сорок, чтобы выгрести против течения на дистанцию их постоянной видимости, и, чем ближе они колебались в глубине ночи, тем более растягивалось время. Уже и матросы, и Федл Крюков сидели как бакланы, вытянув шеи из воротников, когда по воде послышался божественный звук живого парохода: стук вспомогательного дизеля, шум струи, льющейся из шпигата, жужжание камбузного вентилятора. Несокрушимый борт заслонил нас от зыби и мачтовые светильники заглянули в шлюпку.
– Эй, держи фалинь! Так. Закладывайте шлюптали! Живее! Подобрать фалинь! Держись! – картавя, командовал сверху старпом.
Шлюпку дернуло, стукнуло пару раз о борт дюралевым боком и понесло вверх. Придерживая обессилевший штурвал, я считал этажи иллюминаторов, пока не уперся взглядом в лицо капитана. Литые плечи Виталия Павловича закрывали проем окна, поблескивал перстень на пальце. Капитан не мешал командовать вахте, но и не упустил возможности понаблюдать, как принимается и поднимается на место вельбот.
1
Когда первым шквалом сорвало с полубака пачку лебедочных чехлов, они прокувыркались в воздухе среди брызг, словно растерянные гуси, и пропали под бортом.
Затем, противоборствуя ветру, загудели стальные тросы такелажа. Прошло еще с четверть часа, и следующий шквал заставил судно покачнуться.
Так после ужина они попали в местный средиземноморский шторм, который иногда выбегает в Средиземное море к югу от Лионского залива, когда между Западными Альпами и Севеннами по долине Роны прорывается к морю мистраль.
Этот внезапный ветер поднимает остроугольную высокую волну, и идти сквозь нее так же приятно, как проламываться на тракторе сквозь рвы с кирпичными стенками.
Однако теплоход «Валдай» продолжал следовать генеральным направлением на запад, имея полный груз в трюмах на порт Сант-Яго-де-Куба.
Боцман Михаил Семенович Кобылин о шторме еще не знал.
Он задержался к ужину на покрасе грузовых лебедок. Придя с работы и сполоснув руки, он согнал из-за дощатого стола на верхней палубе дежурных «козлятников», дождался, пока ему подали ужин, съел две тарелки борща, котлету с гречневой кашей, выпил фаянсовый бокал компоту, потом выкурил, разглядывая кильватерную струю, сигарету «Мальборо», плюнул вслед окурку за корму и, убедившись, что плевок попал в воду, пошел в душ.
Пресную воду экономили, но Михаил Семенович знал, когда нужно мыться: для уборки накопленной за день грязной посуды после ужина вода подавалась в систему целый час, а кожаный кисет с ключами от кладовок и душевых оттягивал карман боцманского комбинезона.
Когда налетел первый шквал, Михаил Семенович смывал с себя пену, ощущая, как блаженно и остро звенькают по лысеющей голове струйки душа.
Когда пришел следующий шквал, боцман сопел охлаждаясь. Судно проломило волну, Михаил Семенович качнулся, перекрыл воду, хотел вытереться полотенцем, но раздумал и рывками натянул комбинезон прямо на голого себя. Удовольствие было испорчено, потому что сердце заторкалось, заторопилось, никак не мог вспомнить, все ли толком прибрано на палубе. Застегнув пряжки сандалеток, он глянул, не забыл ли чего в душевой, потушил свет, замкнул дверь и неслышно побежал в каюту.
Трансляция помалкивала, и боцман пригладил волосы над ушами, натянул полотняный берет, взял швартовые рукавицы и двинулся на палубу.
Он не удивился темноте наверху, не стал зажмуриваться, а на ощупь нашел поручень трапа и поднялся на шлюпочную палубу.
Здесь было еще темнее, лишь колыхался свет над иллюминаторами машинного капа, и слышно было, как впереди по надстройке хлещут брызги. Боцман знал здесь назубок каждый шкертик.
Он опробовал шлюпочные стопора, обхлопал тугие, как штормовой парус, чехлы на вельботах, задраил дверцы покрашенных с утра пожарных ящиков и понял, что даже здесь, в тылу надстройки, похолодало. Комбинезон обтягивал его плотно, как вторая кожа, и порывы влажного воздуха вызывали у боцмана озноб.
Глаза скоро освоились, стали видны за бортом белые барашки, вспыхивающие в отсветах иллюминаторов.
Однако в первую очередь нужно было идти на бак, где безудержно разгуливал ветер и бурлило море. Проверяя шлюпки, Михаил Семенович выгадывал время. Он перебрал в уме все, что могло быть не в порядке на баке, вроде бы все там было как надо, но от этого та, носовая часть, не перестала его заботить меньше. Потом боцман с досадой подумал о дефицитной приборной эмали, которою он так ровно покрасил сегодня грузовые лебедки, и которая наверняка погибала сейчас под водопадом соленых брызг, и едва не выругался, потому что всю эту запоротую эмаль придется обдирать с лебедок, зачищать, грунтовать и красить заново. Зря он не устоял позавчера перед старпомом, согласился обождать с лебедками из боязни алжирского пыльного ветра! А теперь соль будет хуже всякой пыли.
Михаил Семенович мимоходом погрелся у машинных вентиляторов, в потоке обжигающего, пахнущего дизелями воздуха, просушил уши.
Пышет, как бронетранспортер, – подумалось ему.
Но тут как раз впереди взорвалась волна, за бортом разлился ослепительный гребень, задребезжал обвес верхнего мостика, засветилось небо перед мачтами, и Михаила Семеновича накрыло тучей мелких, колючих, как осколки, брызг. Вода, журча, побежала к шпигатам, а боцман рывком развернул кремальеру водонепроницаемой двери, по внутренним коридорам добрался до рулевой рубки. Воду с себя стряхивать он не стал, а только по привычке оббил рукавицами обе штанины.
Видимость в рулевой рубке была как в аквариуме. Сползала по стеклам пелена воды, и посреди рубки плавало лишь лицо рулевого, подсвеченное картушкой компаса. Да еще проносились мутные тени разбивающихся гребней. Тогда хлестало соленой дробью, ухало, чавкало в шпигатах и вполголоса ругался впередсмотрящий на левом крыле. Мокро и ветрено ему там было, по капитан запрещал стоять в рубке. «Море надо не только видеть, но и слышать», – говорил он.
Михаил Семенович покряхтел, подбирая голос.
– Капитан где же? – спросил он рулевого.
– Ну что шумишь, Миша? Нашелся?
– Точно так, – обиженно ответил Михаил Семенович, – шлюпки я проверял.
– Шлюпки? Молодец. Иди-ка сюда.
– Здесь я. – Михаил Семенович на звук попытался определить, где же есть капитан. Капитанское настроение можно было и не определять: уже само редкое для Виталия Павловича обращение по имени не обещало ничего привлекательного.
– В штурманскую иди, боцман. Дорога известна?
Капитан засмеялся, и, вслушиваясь в его смех, Михаил Семенович не разобрал ни зла, ни ехидства. Почему же тогда по имени-то?
– Разрешите? Прибыл, Виталий Павлович.
Загорелый, как отпускник, капитан стоял у штурманского стола и щурил густо-голубые глаза.
– Ну что, Миша, все в порядке? – спросил капитан, и во рту его засветилась золотая коронка.
Михаил Семенович помедлил, потянул время, снял берет, промокнул беретом виски.
– В порядке, значит? – капитан снова ощерился.
– Я, Виталий Павлович, сейчас возьму двух матросов с собой. Разрешите свет на палубу?
– Надолго?
– Да так-то все закреплено… Пятые сутки в море… Якоря проверим, вентиляторы трюмные…
– Лебедки, что, сегодня все красили?
– Да, – ответил Михаил Семенович и, как в душевой, почувствовал, что сердце ткнулось в лямку комбинезона.
– Понятно. Чехлов, значит, десять было?
– Все были.
– Ну, поздравляю! С таким трудом достали эту клееную парусину…
Михаил Семенович отмолчался еще раз. Уходя ужинать, он приказал матросу Мисикову убрать всю парусину под полубак. Значит, не убрал матрос…
– Ну, летели они красиво, Миша. Ей-богу. И чем же мы теперь лебедки укрывать будем? Столько времени изоляцию у моторов поднимали… В чем дело, а?
– Я разберусь, Виталий Павлович, и доложу. За лебедки не тревожьтесь, найдем, чем укрыть.
– Может быть, может быть… если, боцман, электромеханик тебе со старпомом голову не отвинтит. Но парусину такую же точно извольте раздобыть где угодно! Это дело вашего кармана.
– Есть, понял, – Михаил Семенович обгладил обшлага и ловко, как пилотку, насадил беретик. – Разрешите идти? Я сообщу, когда освещение понадобится.
– Ну, действуй, боцман. Кстати, по правому борту не ходить! Палубой волну загребаем. Передайте старпому, чтобы командовал авралом, – и поживее, черт вас возьми!
Михаил Семенович бросился к двери, но все-таки успел с удовольствием заметить, как, оценивая, оглядел его капитан. И боцман снова успокоился, понял себя самого, костистого, тяжелого, на ком без единой морщинки распят комбинезон, и даже согнул руку в локте, чтобы почувствовать, как сопротивляется мускулатуре мокрая ткань.
Капитан капитаном, старпом старпомом, а боцман он и есть боцман: и грязь и почет – все на нем.
2
Михаил Семенович забежал в каюту, натянул на плечи скрипучую прорезиненную куртку, а на ноги – тугие резиновые сапоги, хлопнул поочередно по карманам, проверяя, здесь ли кисет с ключами и такелажный нож, и снова с удовольствием ощутил в себе силу, собранность и готовность к делу.
Он поднял на аврал двух человек из рабочей команды, но Володьки Мисикова найти нигде не мог и уже хотел звонить на мостик, чтобы того вызвали по трансляции, но вовремя заметил в конце коридора, под люстрами, желтое пушистое пятно, которое тут же исчезло за углом.
– Мисиков! Стой! – закричал боцман. – Ко мне!.. Давай, давай, я за тобой бегать не буду.
Матрос Володя Мисиков медленно вытянулся из-за угла коридора. Вернее, сначала показалось бледное тихое лицо, освещенное шаром светло-рыжих, желтых, курчавых, как у барашка волос, потом возникла тонкая грациозная шея и узкие по сравнению с прической плечи. Обеими руками Володька держал эмалированную кружку с водой.
– Хо-о-рош!
– Шторм же, боцман…
– Еще бы! А почему убегал? Газировки хочется? Вижу. А ну – бегом марш одеваться – и к третьему трюму! Две минуты на все.
– Ладно же…
– Отставить ладно!
– Тут не армия, боцман, и я вам не солдат, – возразил Мисиков и поднял к груди эмалированную кружку. Газированная вода плеснула на палубу.
– Не армия, значит? Производство? Так что же ты, производственник, чехлы не убрал, как тебе сказано было? Ты знаешь, почем метр эта материя? А ты знаешь, что электромоторы соленой воды боятся? В школе тебя этому учили?
– Меня-то учили, боцман. Там учителя подходящие были, мозги зря не полоскали, – ответил Володька Мисиков, и вода из его кружки еще раз плеснула на палубу, потому что в лице боцмана произошло неясное изменение, а судно резко повалилось на борт.
– Короче, Мисиков: через минуту быть у третьего трюма в полном сборе. Бе-гом!
Боцман отступил на полшага к переборке, и Мисиков действительно побежал, вихляясь нескладным телом, расплескивая газировку. Зыбкий шар волос метался над его тощими плечами.
Зря так спешил Мисиков.
Газировка выдохлась, пока он беседовал с боцманом, на поверхности воды не осталось ни пузырька, а по дороге он разлил половину кружки.
– Тань, а Тань, – поскребся в дверь Таниной каюты Володька.
Ему не ответили, и тогда он с колотящимся сердцем приоткрыл дверь.
– Тань, это я. Я тебе попить принес. Газировочка, холодненькая… Брось же ты расклеиваться… Хочешь, наверх пойдем?
– Спасибо, поставь кружку на столик, – ответила из-за шторки Таня.
– Упадет со стола кружка.
– Ну, вылей в раковину, – ответила Таня.
– Так я же… Я же не так…
– Спасибо, Володька. Мне ничего не надо. Это скоро пройдет. Тебя еще спасать буду.
– А…
– Все, ну, понял? Иди давай, спасибо.
Щелкнул динамик, и жесткий, барственно-грассирующий голос старшего помощника оглушил их обоих:
– Матросу Мисикову срочно на аврал!
Старпом передохнул. В динамике зашуршало, загрохотало, затем старпом ощутимо пожевал губами, причмокнул и повторил:
– Мисикову на бак срочно! Поторопись, боцман!
– Ну вот, слышишь! И так у тебя неприятности, – рассердилась Таня, – пошел же!
– Ладно, – сказал Володька Мисиков, – подумаешь!
Он выплеснул газировку в раковину, швырнул кружку на диван и хлопнул дверью, – подумаешь!
Он шагал уверенно и спокойно, твердо ставя ноги на скользкий линолеум коридоров, не трогая лееров и не размазывая плечами по переборкам.
– Подумаешь! А я вот на работу. В шторм. К Сереге Авакяну. К боцману-фараону! Подумаешь! Еще посмотрим, кто из нас моряк!
Когда он выбрался наверх, он удивился, откуда взялся такой сильный, такой напористый и такой прохватывающий до слез ветер.
У третьего трюма никого не было. Люстры с мачт заливали светом туманную нереальную палубу, за борт страшно было смотреть, и, пока он пробирался вперед, он насквозь промок, ушиб ногу о кронштейн парадного трапа и, кажется, заплакал, потому что на губах стало мокро и солоно.
Он долго рассматривал темную, пронизанную потоками брызг пустоту, потом глотнул горького воздуха и побежал вперед, размахивая длинными руками, поскальзываясь, не слыша, как надрываются наверху трансляционные колокольчики. Володьке казалось, что бежит он под гору, вниз, вниз, прямо за борт. Он добежал почти до полубака, когда впереди вспрянуло высокое белое зарево и теплая густая гора воды рухнула на него, подняла и притиснула снизу к ступенькам трапа. Ему повезло. Трап не пустил его в море, а подоспевший Серго Авакян за воротник рубашки подтянул его к двери шкиперской кладовой.
– Здорово, а? Вот дает! – засмеялся Володька Мисиков, прижимаясь спиной к двери и разлепляя волосы. – Вот дает!
– Иди боцману помоги, я за шкертом пошел, – ответил Серго, сдул воду с усиков, странно глянул на Володьку и пропал в облаке брызг за вентиляционными раструбами.
Володька снова засмеялся и бодро взялся за дверь. Он изловчился, и железные задрайки, скрежетнув, отрубили его от дикого моря, ветра и страха. За закрытой дверью волны шумели, как в кино. В кладовке было светло и сухо. Боцман возился в углу, стаскивая со стеллажей плотный тюк новых брезентовых чехлов. Он даже не глянул, кто это вошел, и какой Володька мокрый, и какое у него веселое лицо, и какие молодцеватые плечи.
– Ну-ка, помоги! Скорее закладывай планку, все на палубе будет! Быстро, пока тюк держу! Быстро! – хрипел боцман, удерживая тюк, – ну же!.. А, Мисиков… Бегом! Быстро!
У боцмана было тяжелое, в испарине, лицо и жилистые неприятные руки.
– Когда коту делать нечего, он у себя под хвостом лижет, – вдыхая поднимающийся от одежды запах штормового моря, твердо ответил Володька Мисиков. – Не муштруй, боцман, здесь не армия!
– Ма-а-рш!
– А иди ты, боцман, на хутор бабочек ловить!
Содержимое полок загрохотало на палубу.
– Ну что ж, производственник… – медленно распрямляясь от тюков и задвигая планку, ответил Михаил Семенович, – нет у меня против тебя зла… Нет!
Перед Володькой Мисиковым полыхнуло желтое и багровое пламя, он раскинул руки и, забываясь, увидел, как взлетели к ногам потолочные светильники…
Валерий Козлов
Штиль
Опять с утра облака. Тропические облака. Грозные, мощные и тяжелые настолько, что вахтенный штурман невольно удивляется, как это они ухитряются удерживаться там, наверху, и не падать в океан, чтобы слиться со своими близнецами-отражениями. Облака не падают, висят себе где и положено, лениво меняют свои очертания, зловеще играют зарницами. Изредка наиболее мрачные тучи роняют сотню-другую теплых капель.
Погода стоит тихая, и все, что происходит на небе, повторяется в зеркальной воде, повторяется изо дня в день, неделями, месяцами… Временами штурману начинает казаться, что судно вовсе не движется, что след за кормой да жиденькая волна веером от форштевня – это все иллюзия, обман: пусть люди думают, что плывут к желанной цели, а на самом деле бурунят воду вхолостую. Но приборы ясно показывают: «Поиск» идет средним ходом, курс – триста градусов ровно.
Урчит репитер компаса, ворочается картушка то влево, то вправо – автоматика, и рулевой матрос от нечего делать изучает в бинокль поведение летучих рыбок. Трудно поймать в поле зрения быструю рыбу, но он ловит, следит за ее полетом.
– Бац! – говорит он. – Влет.
– Колян, вперед поглядывай.
– Гуманоид вчера верещал, что они только планируют. Но я же вижу: по-стрекозиному машут.
– Вперед смотри! – приказывает вахтенный.
– Ну есть. – Рулевой нехотя поднимается с комингса; своей грудью, челкой на лбу он напоминает зрелого бычка. Бычка в красной майке с иностранной эмблемой.
Сам штурман глядит вперед, глядит и не перестает удивляться бесконечной пустоте океана – чуть в сторону от морских дорог, и можно за полгода не встретить ни дымка, ни паруса, можно забыть, что в мире четыре миллиарда, а не тридцать два человека. Штурман мысленно – в какой уже раз – представляет себе земной шар, Индийский океан представляет, и «Поиск», букашкой ползущий по стеклянной воде. Океан, а на нем точка. Космический снимок… Нигде на судне не ощущается так остро оторванность от внешнего мира, как на мостике. Особенно, если кто-нибудь из экипажа прохаживается внизу по полубаку в качестве объекта для трехстороннего грустного сравнения: человек – судно – океан.
Сейчас на палубе никого, все, кто не на вахте, попрятались поближе к кондишенам, понижающим температуру воздуха до двадцати восьми градусов. А наверху плюс тридцать семь, и липкая духота осязается настолько, что штурман начинает ходить взад-вперед, словно надеясь выйти таким образом из невидимого парного облака, повисшего над океаном. Шлеп-шлеп «вьетнамки» по палубе – ширина ходовой семь шагов.
Неожиданно в воздухе появилось нечто новое, свежее, непонятное. Появилось и тут же исчезло. Штурман принюхивается, смотрит по сторонам. Вот… опять повеяло. Неуловимо. Потом сильнее, сильнее, кое-какой верховой ветерок пролетел, и запах моря ударил в ноздри.
Сам по себе открытый океан не пахнет ничем – этот аромат, известный любому курортнику – смесь запахов водорослей, гниющих морских организмов, свежей рыбы – это аромат берега… Приятный запах.
Штурман тихо ругнулся, забрал у рулевого бинокль и стал изучать линию горизонта. Пусто. Он подошел к экрану радара – на нем вовсю хозяйничали засветки от облаков. Как ни смотри, хоть через приборы, хоть невооруженным глазом, впереди одни облака и неизвестность. До боли в глазах и шейных позвонках смотрит штурман на небо. Солнце закрыто наглухо.
– Имеем шанс, – весело сказал рулевой, – ночью в Африку вмазаться.
В рубку, покачивая головой, прикрытой платочком с узелками-рожками, вошел капитан. Значит, уже и заядлые курильщики учуяли запах земли. Потный, в одних шортах и шлепанцах на босу ногу, капитан совсем перестает соответствовать представлению об облике бывалого моряка. Дачник. Маляр. Мастер по оклеиванию комнат обоями. Его и зовут «мастером» на английский манер.
– Работаете? – спрашивает капитан, просматривая последнюю эхограмму.
– Активно! – откликается рулевой.
А штурман демонстративно откинулся на спинку стула в позе отдыхающего и щурится на приборы мимо капитана.
– Работайте.
Мастер уходит, оставив после себя в рубке запах валерианы, который вскоре растворяется в морском воздухе. Ему идти до каюты буквально два шага: шаг, чтобы выйти из штурманской рубки, и шаг налево в дверь красного дерева с бронзовой табличкой «капитан». Вот весь путь мастера от работы до дома.
В каюте капитан долго глядит в иллюминатор на сиреневатую маслянистую воду, потом берется за трубку, потом – за термос с чаем, потом – за какие-то таблетки. От духоты, от неопределенности, от невесомого состояния своей каютки он не знает, за что ему взяться в первую очередь. Тогда он ложится на койку поверх одеяла, нарушая им же самим подписанные судовые правила; верблюжье одеяло колет, кусает потную спину, но так и задумано, чтобы не засыпать…
Конечно, он задремал, и ему в очередной раз приснилось, что дома с детьми произошло что-то непоправимое, а жена от него это утаивает. Он вскочил как ужаленный. В дверь стучали.
– Да-да, – сказал капитан.
Вошел радист, высокий, смуглый, с сильными руками и тонкими губами.
– Прошу разрешения.
– Да-да, что там у вас?
– Депеша не на наше имя, – как всегда непонятно ответил радист, весело и зло наблюдая за сонным, но якобы вовсе не спавшим мастером.
– Положите на стол и свободны.
«Язва чертова», – думает капитан о радисте. И от этой мысли, и от мысли, что нет серьезной причины придираться к «маркони», капитан морщится, стараясь подавить растущее раздражение.
Радиограмма на имя штурмана. И уже один этот факт, что послание, адресованное подчиненному, принесли ему, капитану, уже этого достаточно, чтобы вновь почувствовать неприязнь к радисту, вообще почувствовать неуютность жизни.
Он всматривается в кривые машинописные буковки и каждое слово читает по нескольку раз. «Извини, извини», – зазвенело в ушах.
– Поистине, – вслух сказал капитан, – нет предела женской глупости.
Он вздохнул облегченно – далеко не самого страшного содержания оказалась радиограмма, но вместе с облегчением освободилась энергия для негодования, и мастер вдруг обнаружил, что скомкал листок. Открыв иллюминатор, он швырнул его в океан. «Вот, выбрасываю», – отчего-то такая мелькнула мысль.
Желтый комочек струей прижимается к борту, а затем, ввернувшись в кормовой бурун, отлетает далеко-далеко назад.
– Значит, так, – говорит капитан по телефону радисту, – радиограмму я сгоряча выкинул, напечатайте еще один экземплярчик, я сам решу, отдавать ее или нет.
– Бывает, – отвечает радист, садится за машинку и печатает: «Извини…»
К полудню облака стали заметно обособляться друг от друга, давая тем самым возможность отдельным лучам пробиваться к воде, чтобы добавить величия в тот мир, в котором долгое время существовали лишь маленький корабль да грозди облаков. Появились радуги. Сначала одна большая, в полнеба, затем вторая, поменьше. Картина невероятна, и штурман никак не может поверить в реальность красок – музыка света, и как хочется поделиться этой мелодией с дорогим человеком. Тот человек ждет в другой части света. Должен ждать.
А музыка льется, стекает с пухлых облаков к мягкой воде – что-то сродни кружению над тем майским парком. А в парке играет оркестр, и можно, взлетев на колесе, крикнуть сокровенное слово, и никто посторонний тебя не услышит. Потому что под куполами деревьев задумчиво, но не тихо играет оркестр. А услышит тебя тот, кому это нужно как воздух.
– Гуманоид идет, – докладывает Коля.
К ходовой рубке быстрыми шагами приближается начальник геофизического отряда. Очки его, закрывающие большую часть лица, свирепо поблескивают, за толстыми стеклами неожиданно робкие, растерянные глаза. Он спотыкается обо что-то невидимое и неуверенно входит в рубку.
– Ребятки, умоляю, сделайте невозможное! Дайте точку. Проходим уникальную гору… уникальнейшая структура. – В руках у геофизика чашка, он чашкой рисует в воздухе гору.
– Не надо скандалить, – говорит Коля, – не надо махать посудой.
Чашка повисает на склоне горы, на донышке видны остатки индийского кофе.
– Возьмем солнце, – успокаивает ученого штурман, – и я вычислю это место по обратной прокладке.
– А по счислению? – робко спрашивает геофизик.
– Вы нас когда-нибудь уморите своим научным юмором, – говорит рулевой.
– Пойдемте. – Штурман подводит геофизика к карте, и они вместе прикидывают, какая может получиться ошибка, если рассчитывать место по скорости и направлению движения судна.
Ошибка может получиться астрономической величины.
– Мужики, – раздался из ходовой голос рулевого, – глядите, кого я поймал.
На иллюминаторе сидела обычная бабочка, похожая на шоколадницу нашего детства, и крылышками водила вверх-вниз.
– Странно, откуда она здесь взялась? – удивился ученый.
– В Бомбее подсела, – сказал штурман.
– Такой короткий век, и она решила промотать его в океане.
– Эх ты, махала, плыви теперь. – Коля дунул на бабочку, и та насторожилась.
Начальник отряда потрогал ее пальцем и ушел. В лаборатории он долго возился с дверью, задраивая ее поплотнее, чтобы не утекал холод, а пять геофизиков – весь отряд – сидели на ящиках от приборов и молча ждали, что скажет начальник.
– Мы сейчас в рубке бабочку обнаружили, – сказал ученый.
Он подошел к самописцу: уникальная подводная гора на ленте медленно уплывала за пределы экрана.
Уже час, как третий помощник со своим матросом заступили на вахту, но штурман с мостика не уходит – ждет солнца. И Коля не уходит – куда, собственно, идти-то? Так стоят они вчетвером, курят по кругу одну сигарету и молчат, думая каждый о своем.
И, наконец, наступают минуты, когда солнцу почти целиком удается протиснуться сквозь небесный торжественный хаос. Штурман снимает темные очки и майкой вытирает лицо.
– Время засекай, когда скажу «хоп», – говорит он третьему пому.
Сейчас штурман похож на художника… нет, на фотографа, на охотника. Он прицеливается…
Минута проходит. Все зрители в темных очках, все смотрят на небо… «Хоп!» – и третий щелкает секундомером. Снова штурман прицеливается, покачивает секстант из стороны в сторону, чтобы точно посадить короткое солнце на линию горизонта. «Хоп!» И он ловко, словно мазок кистью, записывает отсчет.
Дальше в ход идут пухлые тома справочников, выискиваются поправки и таблицы, таблицы с бесконечными, как океан, колонками цифр, и среди них находятся те единственные, нужные в данный момент.
– Черт ногу сломит, – говорит третий помощник.
Последний штрих. Двумя аккуратными кружочками наносится на карту в уголке океана, уже почти в Аденском заливе, место судна.
– Это же подводная окраина Сокотры! – восклицает начальник геофизического отряда. – Это же то, что надо!
Он переписывает координаты в книжечку, он улыбается редкими зубами, сияет. Сияют стекла его очков.
В рубке становится тесно. Сработал судовой беспроволочный телефон, и все уже знают все: и что Сокотра недалеко, и что Коля бабочку поймал – «слыхали, тропическая бабочка с тарелку? слыхали, у бабочки морда кошачья?».
