Текст книги "Человек из оркестра"
Автор книги: Лев Маргулис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
28 декабря.
В 6 час. утра я встал, чтоб встать в очередь за вином у Елисеева. Я стал просить денег, чтоб мне одолжили на пару дней, хотя никто не спал, никто меня «не слышал». Я был возмущен до слез. Наконец Рубанчик, под ругательства Аркина, дал мне 30 руб. Бутылку дал мне Ананян. На улице был страшный мороз. Я пошел с Ананяном и хотел убить двух зайцев, став за вином и папиросами. Я, конечно, не успел ни здесь, ни там. В 9 час. пошел в ДКА позавтракал. По дороге зашел к Любе и одолжил у нее 50 руб. Придя на Радио, сразу отдал Рубанчику долг. Звонил Нюре, что приду домой, но не пошел. На Радио целый день нет света. Сидел вечером внизу, потом поднялся наверх и лег спать.
29 декабря.
Встал попозже. Холод ужасающий. На репетиции у меня буквально отняло правую руку. Раньше у меня были холодны только пальцы и кисти рук. Пальцы на правой ноге я, очевидно, отморозил. Я их только чувствую. Они у меня распухают. Хожу злой, как это заметил Рубанчик. Сегодня у нас выходной день. Хотел пообедать и пойти домой. Но обед в столовой на радио запаздывал. Был только дрожжевой суп, и я в 2 часа ушел домой. Вчера в этой столовой был гречневый суп, и я, несмотря на то что прилично пообедал в ДКА, взял 2 супа. Собрал гущу в чашку и на утро имел каши немного. Домой пришел в 3 часа. Оставил портфель и пошел по магазинам искать вино. Был на нашем рынке и видел обменную торговлю. Вязанку дров мне предложили за 400 гр. хлеба. Плитка шоколада 150 руб. 100 гр. хлеба, если случайно найдешь за деньги, 50, 60 руб. В основном меняют дуранду на хлеб и наоборот. Коробка спичек 6, 7 руб., пачка папирос 10 руб. – «Звезда». Цены баснословные{344}. В маленьком магазинчике на Большом у 4-й линии без очереди плодо-ягодное вино 750 литр, но я хочу достать лучшего. Вскоре начался обстрел. Над нами свистели снаряды. Оказывается, рвались они у Мариинки, на Желябова{345}. Я побежал домой. К 6-ти пришла Нюра. Она еще вчера сварила суп из макарон и картошки с кусочком мяса. Такой роскоши нет нигде. Мы затопили печь. Отогрелись немного. Я съел 2 % тарелки этого густого супа, и мне стало нехорошо после голодовки. Я отогрелся дома вдвойне и теплом печи, и теплом и вниманием Нюры. Она мне подарила жизнь. Я отвел душу, рассказав ей о покраже и др[угих] переживаниях. Писал потом Мусе и папе о ней и всех ее благодеяниях в отношении меня.
30 декабря.
Проспав ночь в теплой постели, встал в 9 час. Зажег примус, там еще осталось немножечко керосина, подогрел суп и вчерашние жареные макароны. Наелся супу. Макароны уложил в банку и взял с собой. Пошел прямо к Любе. Ей Нюра послала немного макарон (гр. 300). От Любы пошел в ДКА, где съел суп с лапшой. Зашел в ТЮЗ и наконец получил расчет в сумме 232 р. Там были Шер и Шифман. Когда шел в ДКА, взял у Любы бутылки и чуть не получил пива, но, пока мыл их, мне уже не досталось. После репетиции взял опять у Любы большую бутыль и карточки на случай, если дадут конфет. Но ничего в ДКА вечером не было. Съел кашу и пришел к Любе. Здесь мне подогрели макароны (половину). Я поел и здесь же ночевал.
31 декабря.
2 хорошие ночи подряд. Тепло. В 8 утра пошел опять с бутылью в ДКА. Съел кашу, но ни конфет, ни пива не было. В вестибюле там лежала большая елка. Они собираются встретить Новый год по-настоящему{346}. Сегодня кончается туда мой пропуск. Очень жаль. Хоть бы получить пиво{347} и конфеты. Вчера читал мораль Бусе. Может быть, немного поможет, но пока лучше он не стал от этого. В ДКА пообедал одним супом. Кончились мои талоны, а вместе с ними пропуск в ДКА. К концу моего обеда стали давать монпансье{348}. Я взял для Любы этих конфет. Во время моего обеда был обстрел района. Как всегда, об этом было объявлено по радио с объявлением гражданам прятаться и прекращении движения post factum. Люба была очень довольна. Пива мне так и не удалось получить. Как потом выяснилось, у меня не было 4-го талона, по которому его получают, т. к. его мне отхватили, когда я получал у Елисеева конфеты. Встречал Новый год в Радио (в уборной) и в 10 мин. первого сидел с ребятами. Выпил 8 стаканов какао с кипятком (выдавали по случаю Нового года у нас в столовой). Дежурной команде выдали шпрот по 3 шт[уки], вырезая 50 г. мясных талонов, а я, Петя и Рубанчик <…> получили по 100 гр. сыра с вырезкой 25 гр. тал[онов] масла. Тот самый эрзац (кстати, непохожий) сыра{349}, полкило которого мне дала Нюра без всяких талонов. Съел все это. Хлеб у меня был с кусочком соевой колбасы. Потом играли в лото, где проиграл несколько рублей. С 1-го января я начинаю дежурить в охране по-настоящему.
4-е января [1942 г.].
За эти сверххолодные и голодные дни не мог писать{350}. Нормы, конечно, не прибавили, наоборот, с хлебом стало ужасно{351}. Его нет в булочных, и народ целыми днями простаивает в очереди, чтоб получить свой несчастный паек. К счастью, мы на Радио получаем его утром в столовой. Холод на Радио ужасающий, всю ночь дрожу. Особенно закоченели и онемели ноги. Громоздкое здание не отапливается, света нет, и есть нечего. Живу эти дни на свои 200 гр. хлеба и тарелке жидкого супа. 29/XII умер старик (52 года) Брылев{352}, хорист, живший с нами в комнате. Он ушел домой и в этот же день скончался от истощения{353}. Значит, можно умереть не будучи опухшим{354}. Сведения о смертях знакомых следуют ужасно быстро. У Рубанчика грабители задушили тетку с двоюродной сестрой (мать валторниста Шапиро). Сегодня нас известили о смерти Срабова. Он вчера только шел, но не дошел на работу. А мы не верили, когда он жаловался. К вечеру свалился виолончелист Лейкин{355}. Его и какого-то Верховского{356} свезли в больницу, но можно их уже считать мертвыми. На Радио за эти дни умерло много народу, так что некому дежурить. Рубанчик уже 2-й день ходит опухшим. Опух также Ерманок. Увидев это, я испугался. Оркестр, очевидно, перестанет работать. Это решила дирекция, т[ак] к[ак] очень многие опухли и еле двигаются: Таракан{357}, Ананян, Лейкин и др. Умер фаготист Воробьев{358} (кажется, это его фамилия). Короче говоря, многие еле дышат и ждут смерти со дня на день. Я просился домой вчера и даже звонил Нюре, что буду, но меня не отпустили. Сегодня ночью я дома, но Нюры нет. Боялся, что ничего дома не застану, но, во-первых, нашел соленую помидору, во-вторых, отваренные макароны, полную большую кастрюлю, и потом уже в шкафчике хлеб и 3 оладьи. Спасибо, спасибо Нюре. Я так скоро не умру, если она меня не оставит и будет и впредь подкармливать. Я сегодня наелся досыта. Затопил печь, согрел макароны – суп. Сам себе сделал оладьи (Нюра натаскала муки). Завтра возьму их с собой. Из-за окна достал кусочек свиного сала, давно, давно принесенного Нюрой, поджарил (сжег) кусочек и сдобрил им свою тарелку густо[го] супа. Потом выпил 4 стакана чаю с сахаром и конфетами и съел гр. 50 шоколада. Я подкрепился на славу.
1-го числа играл по рекомендации Аркина шефский концерт по приглашению Шестаковой в госпитале. Далеко было идти на Биржевую линию, 16, на Васильевском у Малой Невки. Там были Вельтер, Ульрих{359}, Висневский{360} и ноющие родственники Шестаковой{361}. Главный врач госпиталя, очевидно, ее родственник или очень близкий человек. Ульриха не узнать, настолько он похудел и постарел. Угощали хорошим, жирным супом и немножечко каши манной с 4–5-ю черными макаронами, хлеба гр. 100 и полстакана вина. Хорошо, но я только после еды захотел есть. Надо зайти к Любе и узнать, как у нее дела. Так вот оно, начало 1942-го года. Все ждали прибавки продуктов. Она не состоялась. Вместо улучшения наступило ужасное ухудшение. Жиров не выдают за декабрь{362}, и смертность увеличилась донельзя. И неизвестно, когда наступит улучшение. Немцы нас потому, наверное, и не обстреливают часто, что знают, сколько народу гибнет и из них 90 % мужчин. На кладбищах трупы сложены штабелями, многие из них раздеты. Роют неглубокие траншеи и сваливают туда в братские могилы{363}. В городе совершенно нет топлива. Этим многие объясняют отсутствие хлеба в булочных, которое в последние дни навело на публику паническое состояние. Боже! Что ж это будет? К весне и оттепели ждут страшных эпидемий{364}. Начался переучет военнообязанных. Судя по вышесказанному, переполненным больницам и все ухудшающемуся пока продовольственному кризису, многих недостанет. Боже, упаси меня от военной службы. Нужно форсировать создание нашей бригады с Нечаевым и Шестаковой и закрепиться за политуправлением армии. Это при удаче могло бы спасти меня и наш квартет. Мусе не могу писать. Сегодня получил от нее еще одну идиотскую открытку. Она, очевидно, не получила моей телеграммы. Письма идут еще хуже, чем раньше{365}. Несмотря на победы(!?) на фронте, в стране увеличивается развал. Хухрины и Бан[н]овы{366} живут себе неплохо и создают невыносимые страдания огромному, подавляющему большинству.
9 [января]. [14]14
В ркп. декабря ошибочно.
[Закрыть]
4-го вечером нам наконец поставили печурку. Она внесла какое-то оживление. К нам переехало много народу: Кутик{367}, Бабаев{368}, Сафонов{369} и др. К нам отовсюду стали приходить погреться{370}. Первые два дня было хорошо. Мы играли в лото. Я играл 2 раза{371}. 1-й раз под Новый год я проиграл несколько рубл[ей], теперь выиграл руб. 4. Дежурства на вышке отменены. Теперь мы дежурим на внутренних постах: в студии и внизу у входа. Дежурим мы ночью по 2 часа. 6-го был на переучете. У меня отобрали военный билет и дали повестку на 8-е «на комиссию». Я уж думал, что все кончено. Надоедал Прессеру так, что он меня выругал. Ходоренко не взял мою повестку и сказал, что даст ответ 7-го.
7-го я пошел с Прессером, Прокофьевым и др. к Шилкину в спецотдел. Там им выдали старый, недействительный спецучет, а обо мне он вообще ничего не знал. В оркестре мы сейчас не играем. Это хорошо, потому что мы не мерзнем в студии. У меня приличней стали руки, кажется, отходят ноги. Прокофьев с ума сошел и ужасно захандрил. Они с Рубанчиком пошли к Ходоренко, и он их успокоил, что скоро станет хорошо. Прокофьев захотел очутиться по ту сторону, но это невозможно. Он забеспокоился оттого, что Баккара{372} стало плохо, история с Лейкиным на него подействовала. Умер Вахрушев и Поляк{373}. Ему показалось, что он тоже умирает, и он заскулил во всю мочь{374}.
8-го утром был с Прессером у Ходоренко. Он дал мне бумажку, что я уже на спецучете, но не оформлен, и просил отложить мой призыв до оформления. Я с этим ушел, не веря в ее действия. Эти дни ежедневные обстрелы. И сегодня, 8-го, все время стреляют. Я решил пойти с этой бумажкой к военкому. Я его долго искал. Обошел на Васильевском все три пункта военкомата и наконец все-таки нашел его. Передо мной один молодой парень просился в армию, несмотря на то что имел спецучет. Он его направил. Потом я дал ему свою бумажку. Он написал «освободить от мобилизации до оформления спецучета». Мне стало легче. Я до военкомата был дома и оставил портфель. В ящике стола нашел кусок коржа, который испекла и оставила Нюра. Я съел кусочек и взял его с собой. По дороге я все время откусывал во время поисков военкома. Придя с бумажкой на пункт, я без очереди вошел в комнату и через несколько минут вышел с отданным мне билетом. Итак, и в третий раз я победил. Что теперь дальше будет? Буду надеяться, что Ходоренко не соврал насчет спецучета, и я его все же получу. Из военкомата я пошел домой. Пробовал делать блины, но ничего не выходило. Плохая мука или это потому, что я жарил на большом огне. Пришел Шифрин, хочет устроиться на Радио, но теперь это невозможно. По-моему, он пропал и ему не избежать призыва, а может быть, он вывернется. <…> Взял с собой муки и льняного масла. Забрал все конфеты, которые я берег для Симульки и Муси, сахару и пошел в 5.15 на Радио. Пришел веселый к разводу. Сегодня я дежурю с 1 до 4-х внизу. Комната наша превратилась в проходной двор. <…> Ночью топил нашу печь бухгалтер Иванов. Ужасно надымил и потом влез грязными туфлями к Лейбенкрафту в кровать. Я пришел в 6-м часу утра. Проветрил, выгнал его из Костиной кровати, который в это время дежурил на 2-м посту. Я сделал себе чай и выпил с невиданным удовольствием и лег спать, прослушав последние известия.
9 января.
Вчера вечером с нами в комнате беседовал секретарь парткома. Из разговора выяснилось, что дорога и прорыв блокады будут не скоро. Пока что мы все превратились в скотов. Не умываемся даже по утрам, не говоря уже о том, что по 2 месяца и больше не были в бане. Воровство продовольствия, этих крох, получаемых нами, развилось и приняло ужасающие размеры. Рвут из рук. Лучше всех живет у нас N. Эта сволочь достает где-то и жрет масло, сахар, мясо, кильки – все то, о существовании которого мы забыли. Встал я около 2-х часов и пошел в столовую. Очередь громадная. Наконец около 3.30 пообедал и опоздал на напрасный сбор оркестра, за что получил выговор от Прессера. Суп ужасный, из шелухи пшеничной, мелко посеченной. Ел и плевался, и за это вырезали 25 гр. крупы. Котлетка с гарниром этой сечки с крупинками и желе. Видел Ерманка. Он уже сделал ноты для Нечаева. Оформить бы скорее нашу бригаду. Планов столько! И один лучше другого. Хоть бы пронесло этот переучет у Шифмана. Тогда начнем что-нибудь делать. После развода был в магазине Елисеева. Дают котлетки. Очередь большая. Был на Ракова. Этот магазин совершенно пуст. 4 рваных пачки кофе – вот его весь товар. Опустил письмо, написанное вчера Мусе. Хотел поздравить ее с Новым годом и все забываю. Я его писал во время беседы вчера парторга. Бедные мои малыши, выживут ли хоть они? Ну и мельница! Мировые жернова, за что? Рубанчик разбил […], в котором брали воду… <…> кретин поставил его на печь, и он, конечно, лопнул. Теперь не с чем ходить за кипятком. Дома у меня тоже нет воды{375}. Город, с его громадными разрушениями, без воды, без света и без транспорта. Все это я предвидел, но все же не знал, какие это прелести. Магазины «торгуют», собственно, торгуют только булочные, при тусклых лампадках. Ведь все окна и витрины забиты досками. Какое жуткое зрелище представляет город своими руинами от авиабомб, забитыми окнами, подбитыми трамваями и оборванными проводами от обстрелов, баррикадами{376}, с бледными, качающимися, еле идущими, хмурыми жителями его, идущими, исхудалые донельзя, по улицам десятки верст из дома на работу и обратно или на промысел съедобного типа дуранды, с постоянно встречающимися гробами и покойниками без гробов, с его громадными очередями. А Ходоренко говорит «крепитесь, скоро». Если сможем дождаться, то подождем. Что ж, пока он мне помог, и очень много. Все получили зарплату, кроме меня. Мне выпишут за целый месяц.
10 января.
Был утром у Любы. Соломон здоров и, судя по рассказу приехавшего оттуда с письмом от него, неплохо устроился. Он приготовил мешок картошки, чтоб отправить его при первой возможности домой. Пил у Любы кофе с монпансье. Меня она угостила маленьким кусочком хлеба. Оттуда пошел в аптеку, достал 5 пачек «пирамеина»{377} от головной боли. Очень доволен. Хотел еще в Пассаже купить иглы с нитками в футляре, но Пассаж закрыт. Сегодня нам выдавали сыр без талонов по полкило. Получил его около 4-х. Рубанчика и Прокофьева отправляют в санаторий для поправки{378}, а Лейбенкрафт тает изо дня в день. Я, когда был дома, захватил с собой муки и варю из нее клей, т. е. кашу. Неплохо. Нехорошо только, что все видят и завидуют. Сегодня читал драмы Чехова и «Гитлер против СССР»{379}.
11 января.
2-ю ночь пользуюсь одеялом Шредера. Мне тепло под этим ватным одеялом, а в эту ночь еще подложил матрасик Кутика. Было совсем замечательно. Сегодня <…> забирает его у меня. Буду спать на кровати Савельева. Звонил с утра к Нюре, но никак к ней не дозвониться. Столовая ее день или 2 не работала. Был Ерманок. Я звонил ему, чтоб он пришел получать сыр. Нечаев сегодня не приехал, и оформление при политуправлении, о котором мы мечтаем, опять не состоялось. Ужасная бесперспективность. Сегодня опять мерз. На улице жуткие морозы по 30°. Согреться можно только у дымящей печурки. Рубанчик невыносим, Прокофьев тоже хандрит и обижен. <…> Утром ел свой клей, днем взял 2 желе, съел весь свой хлеб и часть сыра… Надо терпеть. Не знаю только, доколе это будет возможно. Завтра мне 32 года. Положение в городе все хуже, и все потеряли веру в спасенье. Книжка кончается, но в ней так мало важного, действительно характерного для нашего времени. Жаль, что я так близорук. Добавлю только, что на рынке все становится изо дня в день дороже. Продуктов меньше. Шоколад, плитка – 180–200 руб. Неделя тому назад – 150. Хлеб, если его достать за деньги, – 40 руб. 100 гр. 400 руб. килограмм! Масла и др[угой] роскоши совсем не видно. Меняются в основном: хлеб, овес, дуранда, дрова – одно на другое{380}. Пачка папирос рублевая – 15 руб., спички – 10 р. Бутылку вина мне предложили за 50 рубл. пол-литра и т. д. Умерла уборщица Васильева, которая все время у «титана» пила чай по 20 стаканов. Она вчера бредила в соседней комнате и кричала на нас, что она не воровка. Сегодня Ясенявский и Аркин отвезли ее вечером за полкило сыра в морг на ул. Маяковского. <…> Мне нужно завтра увидеться с Нюрой и чтоб приехал Нечаев и состоялось оформление. Сегодня я получил удовольствия в виде дыма при относительном согревании холода, и вполне осознал нашу компанию с ее оптимизмом. На днях в дремоте я ясно ощущал, как Мусины руки гладили меня по лицу. Я воображал, что еду на яхте. Мечтал, мечтал о своих дорогих малышах. Думаю теперь, к стыду, очень редко. Енька Зингер{381} стал доцентом Московской консерватории. Уехали Юхнин и Герчиков, оставив оркестр 5 морей{382}. Неужели мы все здесь погибнем?
Третья тетрадь
14 января 1942 г.
9 ч. 30 мин. вечера. Я в хорошем состоянии. Только что съел кусочек жареной свинины, пролежавшей за окном дома месяца 2–3, его принесла Нюра. Я захватил его с собой вчера утром. Ведь мне вчера исполнилось 32 года[15]15
Вероятно, эта дневниковая запись сделана 13 января. М. родился 12 января 1910 г.
[Закрыть]. А кругом ад. Когда я его жарил, здесь был Хухрин и тающий Лейбенкрафт (от голода) плакал, что его не отправляют на поправку, как ему это обещал Ходоренко. Прудникова{383} вместо него назначила Шаха. Дело в том, что отправляется от Радиокомитета 10 чел[овек] в так наз[ываемый] «дом отдыха», наиболее истощенные, и в их числе Прокофьев и Рубанчик. Последний явно симулирует, и, хотя он был распухшим, теперь он поправился. Назначенный туда же Соболев{384} скончался в прошлую ночь. Лейбенкрафт действительно очень плох. Он целыми днями лежит в постели. Мы здесь живем в общежитии на 6-м этаже, в 30-й комнате, в страшной грязи, в дыму и копоти, но это все же гораздо лучше холода. Я уже недели не умываюсь вообще. В бане не был 2–3 месяца, но у меня действительно нет сил. Саше Прессеру вчера показалось, что я распух. Рука правая у меня действительно распухла 3-его дня и вчера утром. Вчера я побрился и испугался своей худобы. Борода ее очень скрадывает. Последнюю неделю питаюсь ржаной мукой, сваренной в виде обойного клея. Но это мое первое впечатление от серии чудесных каш, которые я теперь варю из ржаной муки и сдабриваю поджаренным льняным маслом. С какой завистью поглядывают на мои каши мои голодающие сожители. Особенно Прокофьев, ранее ко мне хорошо относившийся и имеющий первую категорию{385}: 350 гр. хлеба против моих 200 гр. и в полтора раза, минимум, остальных продуктов больше моего. Я чувствую, что очень истощен и, главное, потерял веру в спасенье, несмотря на болтовню и обещания ответственных] работников на скорое избавление от блокады и голода. Все обещанные ими сроки прошли{386}. Я сегодня валялся днем с головной болью, и, несмотря на каши и съеденные сегодня 400 гр. хлеба, я все время голоден. Что ж тогда говорить другим? Но они не говорят, они просто умирают. Наше положение фактически ухудшилось, т. к. масло за 3-ю декаду декабря пропало. И не только масло, а все продукты, которые население не успело выкупить{387} за декабрь м[еся]ц, пропали: и масло, и мясо, и кондитерск[ие] изд[елия], заменяющие сахар. Несмотря на то что прошла уже половина января, еще ничего не выдавали, кроме хлеба, и только со вчерашнего дня начали выдачу в виде аванса населению по 400 гр. крупы и по 100 гр. мяса. В ночь с понедельника на вторник (12-го на 13-е) был дома. Удалось созвониться с Нюрой. Я так хотел ее видеть, ведь я ее еще не видел в этом году. Но разговору у нас было мало. Она все-таки слишком проста и страдает от моего страстного желания уехать. Она не может понять обстановки, и логические доводы не укладываются в ее голове, полной впечатлений от идиотских слухов и разговоров ее сослуживцев. Когда я пришел домой, уже топилась печь и варилась каша, гораздо вкусней моих, и я оглоушил всю кастрюлю. У нас было мало воды, но я ей выделил стакан кипятку из моего чая, и она сварганила лепешку. Я не ожидал, что она спечется, [и] вообще рассчитал использовать ее завтра, но она скоро испеклась. Оказывается, в печке оказалось для этого достаточно жару, и Нюра попробовала ее вкус. Я тоже попробовал и, уже не удержавшись, съел ее всю. Я получил от этого нескончаемое удовольствие. Ночью часто просыпался. У нас дома холодно. Теперь в общежитии гораздо теплее.
15 января, 12 час. ночи.
У нас в комнате все переболели легким гриппом. У всех больны глаза. Очень слезятся и красные веки. Только я и Аркин еще не болели. Теперь все спят. Аркин, когда узнал, что я веду дневник, смеясь, заявил, что это, вероятно, стенографически-гастрономический отчет. Сегодня Прокофьев был у себя дома и рассказывал свои переживания. Проходя мимо садика, запущенного, всего в сугробах снега, он вспомнил, как в нем играли дети, как он среди них находил своих ребят, теперь он пуст. Дом, в котором была булочная, где он брал булки и покупал конфеты, разбит бомбой, и булочная разворочена, а у уцелевших булочных стоят громадные хвосты при ужасных морозах на улице. Какое счастье, что мы берем хлеб у себя в Доме радио. Я, идя домой, в свое время тоже замечал места, где мы гуляли с Симой. Теперь я уже, проходя, не мечтаю о прошлом, а думаю: «Скорей бы пройти до обстрела». Я мало думаю теперь о своей семье. Наконец увидел сегодня Нечаева. Как мне сказал Ерманок, он действительно был на Радио в 10 час. вечера. Но как я ожидал, он не стремился создавать бригаду и побаивается опасной поездки. Из этого ничего не выйдет. Все же завтра он встретится с Ерманком. Моня бывает и в ТЮЗе. Он не оставил мысли об отъезде, как я узнал из встречи с Суходревом{388}. Был у Любы. Она еще больше похудела. И несмотря на свои обманутые ожидания об улучшении в январе, все еще на что-то надеется. Третьего дня передавали беседу{389} с секретарем Ленинградского] гор[одского] ком[итета] ВКП Попковым{390}. Дурацкая публика из его туманных обещаний уже сделала далеко идущие выводы о скором – сегодня, завтра – увеличении нормы продуктов{391}, но это чушь{392}. Петелька медленно, но верно затягивается. Люди гибнут как мухи, и я не надеюсь дотянуть до улучшения. Раньше, когда у меня были дрова и мы с Нюрой ходили домой, она приносила и подкармливала меня. Теперь же я здесь, а она живет у Даши и, конечно, все, что ни утащит, тащит туда. Мне теперь уж не найти дома того, что было прежде, а голод продолжается и ухудшается, и если даже он облегчится, сразу же начнутся усиленные бомбежки и обстрелы. Ужасно, что электростанции почти не работают, и нет энергии даже для трансляционной передачи. Теперь не объявляются по радио воздушные тревоги. Их сейчас нет, но, когда они будут, я себе не представляю, как об этом дадут знать населению. У нас в самом Радио это на днях передавали устно – «кто-то пришел и сказал». Я вчера дежурил у входа и, хотя съел 400 гр. хлеба за весь день, а вечером кусочек свинины и согрелся, придя в 12.30 с поста с остывшими ногами, так и не мог согреть их до утра и встал в 9 час. с ужасно холодными, застывшими ногами. Это одно свидетельствует о том, что я страшно ослабел и истощился, а теперь, потеряв веру все-таки выбраться отсюда, я совсем упал духом. Сегодня я лежал и встал в 9 веч[ера] только затем, чтоб увидеть Нечаева. Из-за этого я съел кашу, которую не мешало оставить на завтра, и вообще мне нужно растягивать продукты, которые с каждым днем становятся ценнее и пропадают на рынке. Сводки наши бледны, о Ленинградском фронте уже месяц, как не сообщали ничего хорошего, видно наступление застыло. Война затянется. Как сказал Нечаев, на севере из-за темноты нет активных военных действий, которые начнутся примерно с февраля. В Мурманске стоят английские экспедиционные войска{393}.
Изматывают еще очень очереди за обедом, когда выстаивать приходится за тарелкой супа по 1½ часа в ужасающем холоде в столовой на каменном полу. Какое спасенье наша печурка. Пусть чад, смрад, дым и грязь, но все же около нее обогреваешься немного от всеобъемлющего и всесокрушающего холода, губительно, смертельно действующего на наши истощенные организмы. Ведь даже Аркин потерял свой оптимистический нахально-навязчивый тон и меньше утешает и официально ободряет. Оказывается, донором неплохо быть. Ясенявский и Аркин, кроме 1-й категории, еще получили массу продуктов в виде единовременной выдачи{394}. Как я просчитался, что в свое время не пошел на это, но я боюсь крови. Мне и сейчас нехорошо, как только назовут это слово.
16 января.
Пожары. Из-за железных печек, установленных в домах и учреждениях, возникло за последние дни масса пожаров. Печки установлены для экономии топлива{395}. Я по глупости не дал Нюре в свое время приобрести «времянку» или «буржуйку»{396}, как они прежде назывались, за 400 гр. хлеба, т. к. за деньги они не продавались, или если достать за деньги, то они стоили 250 и больше рубл[ей]. Теперь у меня поэтому нет дров. Горел Гостиный двор, на Пантелеймоновской, у Цирка и др. Т. к. все замерзло и воды нет, то, пока пожарные добывали воду, выгорали целые здания. На завтра в 1.30 назначена реп[етиция] с Нечаевым. Сегодня был у нас в комнате Хухрин, и ему подали мысль – для спасения вымирающего оркестра спасти его эвакуацией{397}. Он, кажется, ухватился за эту мысль. Как-то посмотрит вышестоящее начальство. Сегодня я себя чувствую бодрее, хотя пролежал до 1.30 и проворонил хлеб. Мне его не досталось, и я в первый раз ел только в обед в 4 часа, и то холодный суп, желе и кашу. Опять про гастрономию и Нюру: она ведь меня фактически содержала с конца августа. Она приносила по 5 котлет, колбасу, свинину. Ее щи – густые, жирные, она мне уступала свой хлеб, приносила каши, стирала мое белье. И за все это не брала ни одной копейки. Она поддержала меня самым настоящим образом. Может быть, да и наверно, только поэтому я сейчас еще бодр. Я сегодня даже проявил активность, сходив за дровами 2 раза вниз и за водой. К ночи я после недельного перерыва умыл руки, шею и лицо. На улицу не выходил. Прессер говорит, что я бодр оттого, что был все время в тепле. Это верно. Какое счастье наша маленькая печурка. Хотел звонить Нюре, но не звонил. Заканителился с обедом. Боюсь, что она мне теперь ничего не принесет. Пришел Баккара и взял у меня одеяло, я боялся, что замерзну, но ушел Савельев и отдал мне матрац и одеяло ватное и пальтушку. Теперь мне будет тепло. Вот как спасает случай, и поэтому не надо отчаиваться. В городе, говорят, с хлебом опять ужас. Его нет в булочных, и народ простаивает целыми днями. Хорошо, что я беру на день вперед, а то бы мой хлеб пропал. Не проспать бы завтра и получить его. Завтра уходят на стационар{398} Рубанчик, Прокофьев и Баккара. Лейбенкрафту и Кутику дали спецпитание. Лейбенкрафт ожил и, очевидно, под впечатлением разговоров о возможном отъезде в особенности. Он даже играл в лото. Протянуть бы муку до свидания с Нюрой и не потерять ее помощи, не то я погиб.
1-е февраля 1942 г., воскресенье.
Сегодня я дома. Ушел из Радио в начале пятого. За эти 2 недели был дома 2 раза, по понедельникам. Брал с собой муки и понемножечку крупы. В первый раз овсянку, во второй пшеничную. За это время многое переменилось. Во-первых, мы не работаем. Я только дежурю. Аркин и Ясенявский отлынивали понемногу от этого дела, а теперь из нашей комнаты дежурю только я. В Радио вовсю рубят и пилят мебель на дрова. Благодаря этому у нас сухие дрова, мы к этому еще крали доски на чердаке и топим уже не бумагой, а сухими досками. Печка почти не дымит, но в общежитии все равно ужасно грязно. Я по неделям не умываюсь. Даже руки и те умываю раз в 2–3 дня. Из-за ужасной грязи и возни с печкой грязь въелась в тело и ее, кажется, не отмыть вовек. Положение наше ухудшается со дня на день, и то, что казалось концом страданий, оказывалось еще далеко не концом. Утренние стоянки в ужасном холоде в столовой на каменном полу за хлебом, которого вечно не хватает, и за обедом, выражающемся в тарелке жидкого супа, ужасно изнуряют, но все же это куда легче, чем остальному населению, выстаивающему целыми днями в очередях при теперешних жутких морозах в 30 с лишним градусов. Тем более что, благодаря близости общежития, мы все время бегаем обогреваться домой. Неделю тому назад отправили в госпиталь (стационар) Лейбенкрафта и Шредера{399}. С Лейбенкрафтом у меня произошли большие неприятности… <…> когда его отправляли, он пристал ко мне, чтоб я его проводил. Я и так боюсь ходить по городу, и я ему отказал… <…> Он <…> упорствовал, и я, считая, что я достаточно поухаживал за ним первую половину дня, сварив ему кашу и делая др[угие] услуги, он не ушел и вернулся обратно. К счастью, на следующий день Андрей подал мысль заплатить уборщице, чтоб она его проводила. Так оно и было. Он был благополучно доставлен, но я ужасно волновался эти 2 дня. В особенности в первый день, когда все ушли и я мечтал, проводив больных, позаниматься немного на скрипке. Это мне, конечно, не удалось. Несмотря на то что Радиоцентр переведен на особый кабель, по которому у нас все время должен быть свет{400}, свет часто гаснет на целый день. Мы собираемся в кружок у печки, греемся и разговариваем. Настроение подавленное, и не столько потому, что нам холодно и голодно, но особенно ужасно то, что мы ожидали резкого улучшения в связи с близким прорывом блокады, но чем дальше, тем положение безнадежнее. Прорывом блокады пока и не пахнет. Продукты за декабрь (жиры и невыкупленные др[угие] продукты) пропали. Голод все усиливается, грязь из-за отсутствия воды и холода все больше. Уборные везде загажены и закрыты{401}. Уборщицы болеют и большей частью околачиваются в столовой, ничего не делая. Куб, из которого мы брали кипяток («титан»), сняли будто бы для того, чтоб починить, но обратно не поставили. От этой грязи во всем городе, массы неубранных или плохо убранных трупов все ждут весной, кроме бомбежек, и страшные эпидемии, которые, несомненно, возникнут при потеплении, когда снег и грязь расплывутся. Участились случаи убийств на почве грабежа и людоедства{402}. Вернулся Лейкин, которого мы отправили 3 недели назад в полумертвом состоянии. Он лежал в больнице в страшном холоде и абсолютной темноте, т. к. окна забиты досками, а света нет. В его палате лежало 5–6 человек, и почти ежедневно кто-нибудь умирал, иногда двое умирало в сутки. Человек лежит, разговаривает, и через полчаса он уже готов. Кормили там очень плохо, но там, очевидно, все-таки лучше кормили, чем в нашей столовой, т. к. он немного окреп. Трупы в больнице складывались в сарай, как дрова. К Нюре мне очень трудно теперь дозвониться. Во-первых, у нас в Доме радио испортились телефоны. Я стою на холоде по 20–30 мин. в 41-й комнате и держу кнопку испорченного телефона. Нюру, как правило, не вызывают, но все-таки пару раз за все время я ее добился. Вдруг неделю назад в городе не работал 3 дня телефон, но это ужасное бедствие перекрыло последнее несчастье – в город перестали подавать воду{403}. Это меня как обухом ударило. Неделя, как нигде не идет вода, и весь город тащит воду из рек: Невы и Фонтанки. Мало того что нет продуктов, мало очереди за хлебом, так еще воду тащить бог знает откуда. Мы брали снег на крыше, растапливали его, но вода от него такая грязная и дурно пахнет, что это добывание воды из снега доставляло мне больше мучения, правда, очищение воды от грязи отнимало много времени, и это уже было хорошо, т. к. безделье страшно угнетает. Вернулись, как я уже, кажется, писал, Прокофьев и N. С последним я ужасно ругаюсь. Он стал еще невыносимее. Кричит о том, что его спасли от смерти, хотя и сейчас его жизнь в большой опасности, если он что-либо будет делать. Ему надо лежать, чтоб ему все подавали и т. д. Говорит он очень тихо, чтоб подчеркнуть свою слабость. Ленив он невероятно, нахален, и я своей несдержанностью нажил в нем ужасного врага. На днях зашел Хухрин. Он теперь к нам часто заходит и рассказывает, что выехать очень трудно, а коллективом невозможно, несмотря на благожелательное отношение к этому дирекции Радио. В связи с последним выступлением Попкова и его призывом к очищению города от грязи и нечистот{404} все: и больные, и здоровые из нашей комнаты – должны были идти на связанные с этим работы. N, как всегда архитихим голосом, заговорил о своей слабости и способности к смерти. Я имел глупость сцепиться с ним и Прокофьевым. Скандал был большой. Утром еще я как дневальный выносил ведро{405} и по совету Прессера пошел по черной лестнице, где было темно, и в довершение дверь на улицу оказалась закрытой. Я достаточно помучился и, придя в комнату, назвал его скотом, не ожидая, что это произведет такой отрицательный эффект. Он на меня взъелся не на шутку, и, таким образом, я в один день заимел 3-х могущественных врагов. Прессер был еще на меня сердит за то, что я не мог ему больше принести масла и муки, и он искал случая отомстить мне или меня помучить. Он его теперь нашел. Я больше всех дежурю и «чужак» в общежитии. К счастью, это продолжалось 2–3 дня. Я не получил спецучета, которого так жаждал и надеялся получить после замечательной бумажки Ходоренко. Не получили его и Кутик, и Прокофьев. Бабаева призвали в армию. Я бросился к П[рессеру], ожидая в скором этого и для себя, но П[рессер] со своим обычным спокойствием заявил мне, что «все будет в порядке». Я сам пошел к Хухрину выяснить этот вопрос. Он сказал, что узнает. Я ему, конечно, не поверил, и, как впоследствии оказалось, он был слишком занят собой, стараясь эвакуироваться хотя бы сам, без оркестра, чтоб справляться обо мне. Все кругом стараются уехать. У меня тяжелое состояние, и я часто спускаюсь в мастерскую, где проходят горячие трубы, грею ноги и отдыхаю один от окружающих в общежитии. До скандала я как-то расчувствовался с Кутиком, и он мне рассказал, что они, т. е. П[рессер], он и Аркин, предпринимают шаги к отъезду. В компанию включен и я. Я поговорил с Аркиным, и казалось, что вся остановка в транспорте. Я взялся тоже помочь, использовав для этого Ерманка и его связи. Все, как полагается, оказалось блефом, но в какой-то степени сблизило меня с ними. Как-то, когда я стоял на посту, пришел актер, на которого не был оставлен пропуск, я его не пропускал. Разговорился с ним. Он оказался Чобуром{406}, актером театра Радлова{407} (который, я слышал, должен был эвакуироваться) и секретарем партбюро этого театра. Он обещал меня устроить в театр и забрать отсюда. Опять, наверное, чепуха, но если б это вышло… Получил в предыдущий приход домой письмо от Муси. Письмо ужасное по настроению и беспомощности. Я невероятно злился, не находя выхода своей злости. Я ей ответил через неделю. Мои письма к ней злы и беспощадны, хорошо, если они к ней не доходят. 30/I вдруг ко мне подошла из спецотдела Измайлова и велела зайти к ней. Меня это взволновало. Не меньше я был удивлен, когда она мне вручила повестку явиться в Большой дом{408} на Литейном. 1-го числа я там был, но прием был отложен на 2-е. О чем я только не передумал по дороге туда. Я думал, что больше меня оттуда не выпустят, что на меня сделан ужасный донос. Подумал я и о наследстве из Америки – какой вздор! Пришел я туда рано и пошел к Любе коротать время. Во дворе я встретил плачущего Бусю. У них умерла маленькая Маргарита. Люба мечтала, что после войны этот ребенок будет для них большой радостью, но ее жизнь оказалась намного короче длительности войны. Вечером я был дома{409}. Как я ни добивался этого вечера, меня заставили дежурить, и я пошел домой только в воскресенье. В первый раз за все время Нюра ничего мне не могла дать. Она эту неделю ничего не приносила. Я к ней эти дни совершенно не мог дозвониться, и, хотя в прошлый раз, когда я был дома, мы договорились, что Даша в среду переедет ко мне, я боялся идти без предупреждения. Но сколько ни звонил, не мог добиться Нюры. Хотел идти в субботу 31/I, но заставили вечером дежурить, и мне пришлось идти в воскресенье 1/II после того, как я был в Большом доме. В субботу, кстати, целый день стреляли. Вышел я в начале 5-го. Замка на двери не было, но дверь была закрыта. На мой стук ответил Надькин голос, что «мама скоро придет». Я взял у Купцовых ключ и вошел в комнату. Приятным было то, что не было адского холода, которого я так боялся при посещениях дома. Было так холодно, что я не мог стоять на полу и всегда переминался с ноги на ногу, стараясь поменьше касаться пола. Все замерзало, и Нюра мне пожаловалась, что графин лопнул. Правда, она его отогревала у печки, но это не в счет. Она не оставила своей старой привычки бить нещадно посуду. Оказалось, что все чашки перебиты. Я отвлекся. Даша скоро пришла. Она ходила за водой на Неву. Надя все время кружилась и прыгала, пока мы с Дашей разговаривали. Оказывается, за эту неделю Нюра ничего не принесла домой. И несмотря на то что я принес керосина 2 литра, вымененного у Лейкина, которому я отвалил за это 3½ чашки муки, я еле взял у них 2 чашки муки: одну для отдачи Лейкину, другую для себя. Угостили меня вечером студнем, очень хорошим, из свиных шкурок, и макаронным супом, в который Нюра положила немного мяса. Утром, доев свою тарелку студня, я ушел.
