Текст книги "Час будущего. Повесть о Елизавете Дмитриевой"
Автор книги: Лев Кокин
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
Из «Записок Красного Профессора»
«Года три прошло, должно быть, или даже четыре, прежде чем я вновь открыл тетрадку с надписью „Елизавета“. По окончании института (срок нашего обучения ограничивался тремя годами) новоиспеченные „красные профессора“ разлетелись по местам назначения. Но друг друга из виду не выпускали. На обсуждениях встречались, на совещаниях и дискуссиях, а то и на печатных страницах. Развернешь свежий номер журнала – в оглавлении целая группа сокурсников…
Я вел педагогическую работу на рабфаке и в школе профдвижения, а потом на факультете общественных наук в университете. Изложение курса общей истории, пусть и не особенно подробного, позволяло последовательно развертывать перед слушателями (а одновременно и перед самим собою) многовековую картину развития человечества и даже разрешать методологические вопросы, неизменно занимающие аудиторию: что есть история, какова ее связь с современностью. Я старался представить предмет истории как обобщение гуманитарных наук, как раскрытие закономерностей общественного развития – разумеется, с классовой точки зрения. Говорил, наконец, о воспитательном значении истории: она расширяет кругозор, побуждает к размышлениям и оценкам действий исторических личностей и борющихся между собой классов, углубляя тем самым наше понимание самой животрепещущей злободневности. И, к слову, вспоминал о неудаче однажды возникшего среди историков-„икапистов“ замысла организовать семинар по „теоретическому изучению современности“ – в какой-то мере в противовес углублению в прошлое. Замысел оказался мертворожденным именно потому, что исследование прошлого, верно нацеленное, само в значительной степени является „теоретическим изучением современности“.
Как исследователь я специализировался на русском революционном движении XIX века.
Работал я по-прежнему большей частью на хорах Румянцевки и, естественно, не мог пропустить ни одной новинки, тем более такой, как воспоминания Сажина (Росса). Воспоминания обнимали шестидесятые – восьмидесятые годы („мой“ период!) и включали в себя главу о Коммуне, во многом повторяющую газетную статью, когда-то, в незапамятные времена, читанную мною вместе с Любой Луганцевой… Однако здесь, в книге, Сажин вспомнил таинственную „Елизавету“ еще и в другом месте, и это его сообщение содержало нечто весьма важное для меня.
Я тут же переписал на карточку (чтобы потом положить ее в давно не открывавшуюся тетрадку):
Примерно в ту пору образовалось в Москве Общество историков-марксистов. „Там, где мы можем, мы должны создавать свои научные учреждения, – говорил М. Н. Покровский. – Глупо было бы, держа свои руки в карманах, предоставлять работать чужим“. Мы стали регулярно собираться на доклады и дискуссии на Волхонке, 14. Общество необходимо было как для сплочения молодых сил, так и для помощи тем старым историкам, которые стремились перейти на марксистские позиции. Направлял работу, конечно, М. Н. Покровский, активен был и Н. М. Лукин.
После очередного заседания я заговорил о „Елизавете“ со своим бывшим сокурсником, работавшим в Институте Маркса и Энгельса. Спросил его мнение о сообщении Сажина. И услышал в ответ любопытнейшую новость: недавно к ним в институт от наследников одного московского адвоката поступило собственноручное письмо Маркса, в котором он просит своего русского знакомого профессора права Ковалевского обратиться к этому адвокату, Танееву. Речь идет о защите в суде некоего человека, чья жена (Маркс ее называет „одна русская дама“ и „наш друг“) не может найти в Москве адвоката за отсутствием денег. По словам Маркса, дама, оказавшая большие услуги партии, решила последовать за своим мужем, которого считает невинным, даже если его сошлют в Сибирь… Ко всему мой сокурсник добавил, что и в протоколах Генсовета Интернационала, фотокопии с которых институт недавно получил из Британского музея, есть упоминания о некоей „русской леди“, и если учесть, что протоколы велись по-английски, а письмо Ковалевскому написано на французском, то очень может быть, что „дама“ и „леди“ – одно и то же лицо! „Как датировано письмо?“ – спросил я его. – „Январем 1877 года“. – „А процесс, по которому проходил Давыдовский, – почти закричал я, торжествуя, – начался 8 февраля!“ Это выглядело почти доказательством того, что под „одной русской дамой“ Маркс подразумевал мою „Елизавету“!.. Правда, адвокат Танеев не выполнил просьбы, но мало ли что могло ему помешать… При расставании мой товарищ обещал посмотреть повнимательнее, что именно сказано в протоколах Генсовета о „русской леди“.
При следующей встрече он протянул мне выписку из них в переводе на русский:
„(Заседание Совета 2 мая (1871 г.).
…Гражданин Юнг заявляет… из Парижа… русская дама писала, что она ведет активную пропаганду среди женщин, устраивает каждый вечер многолюдные митинги и что формируется женский отряд… В него записалось уже около 5000 женщин. Ее же здоровье настолько ненадежно, что, как ей кажется, она не переживет этой борьбы…“
Похоже было, что „Елизавета“ действительно информировала Интернационал о том, что происходило в Париже… Не это ли Маркс впоследствии оценил как большие услуги, оказанные ею партии?.. „Подожди, не спеши, – прервал мои соображения товарищ. – У нас в двадцать втором вышла книжка об Интернационале, написанная бакунистом Гильомом… Не встречалась тебе?“ – „Нет, по-моему, не встречалась“. – „А жаль“, – сказал он и протянул мне еще одну карточку:
„…Некая госпожа Дмитриева, знакомая Утина и Маркса… известная в кружках под именем гражданки Элизы, была фанатической поклонницей Маркса и не называла его иначе как современный Моисей. Зимой 1870/71 г. она провела в Лондоне несколько недель, а затем вернулась в Женеву…“
Пожалуй, больше не было оснований сомневаться, что коммунарка Элиза Дмитриева была тесно связана с Интернационалом и что именно в ее судьбе в трудный для нее момент принял участие Маркс.
„А что известно тебе про названного здесь Утина?“ – спросил меня мой товарищ. – „Утин, Утин… Землеволец шестидесятых годов… „Молодая эмиграция“… борьба с Бакуниным…“ – добросовестно припоминал я. „И, пожалуй, главное, – он добавил, – Русская секция Интернационала, действовавшая в Женеве“.
Это было на стыке наших с ним интересов. Недавно вышедшую книжку Горохова, о которой он заговорил, я листал. В ней давался подробный обзор издававшегося в Женеве под руководством Утина журнала „Народное дело“, чьи позиции определялись, по сути, взглядами Чернышевского, хотя самим издателям зачастую представлялись марксистскими. В это время Общество историков-марксистов как раз готовилось к столетнему юбилею Чернышевского, и нам пришло в голову подработать совместный доклад о Русской секции в Женеве, тем более что Гильом вспоминал о Дмитриевой именно в связи с тамошней борьбой Утина и его друзей против бакунистов.
Прочитав теперь уже со всем тщанием работу Горохова (увы, довольно путаную), я нашел, можно сказать, прямо обращенные к нам слова о том, что по мере выявления новых исторических материалов сделается возможным осветить еще не ясные вопросы, в частности о составе Русской секции (там названы были лишь Утин, Трусов и неведомая m-me Olga). Пока же, действуя сообща, мы договорились с руководителями Института Маркса и Энгельса дать объявление о нашей – теперь уже нашей! – „Елизавете“ в центральном органе „Правда“.
16 декабря 1928 г. газета поместила письмо в редакцию от имени института – с просьбой ответить на вопросы о „Елизавете Лукиничне Тумановской, по мужу Давыдовской, известной в революционных кругах под фамилиями „Дмитриевой“ и „Томашевской“, – ко всем, кто мог сообщить какие-либо сведения о ней“».
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
По-хозяйски расхаживали по вагонам военные патрули, по-хозяйски проверяли документы у пассажиров, но ее ни разу не потревожили, а щеголеватые офицеры-пруссаки, подкручивая усы а-ля император Вильгельм, учтиво желали мадам благополучного путешествия и прищелкивали каблуками. Она суховато благодарила и отворачивалась к окну, за которым раскрывала перед нею свои нежные пейзажи Северная Франция. Вопреки ожиданиям до Парижа она добралась без каких-либо осложнений.
На площади Северного вокзала люди возбужденно толпились у расклеенных по стенам листов под заголовками «Французская республика, свобода – равенство – братство».
«Граждане! Ваша Коммуна учреждена, – щурясь от весеннего солнца, читала Елизавета. – Голосование 26 марта санкционировало победу революции».
Она читала о расстроенной войною промышленности, прерванном труде, парализованной торговле и о том, что все это необходимо исправить, но покачивающиеся головы впереди стоящих закрывали от нее текст, и поэтому она воспринимала его урывками:
«Ныне преступники… возбуждают к гражданской войне… не брезгуют… клянчить помощи у неприятеля… Граждане!.. судьба в ваших руках… народные избранники… исполнят свой долг».
И подпись: «Парижская Коммуна. Ратуша, 29 марта 1871 г.».
Но странное дело. Невзирая на суровую тревожность этих торжественных слов, люди вокруг в своих блузах и кепи были настроены весьма благодушно, чтобы не сказать беспечно, по каким-то едва уловимым приметам Елизавета верно это подметила. И первое ощущение не обмануло.
Правда, извозчик, нанятый ею до Батиньоля, по-своему определив классовую принадлежность мадам, заломил с нее десять франков и, пробуя вызвать на разговор, причитал дор огой, что вот, мол, господ приходится все больше отвозить на вокзал, хотя, видит бог, Коммуна добрых граждан не обижает, а прибывают в Париж мало. Но Елизавета не поддержала беседы, только спросила, как с провизией в лавках, и этого оказалось достаточно, чтобы извозчик определил в ней иностранку, и тогда она совсем замолчала.
Тем временем миновали бульвар Клиши с его уютными площадями, болтливый парижанин на козлах многоречиво оповещал о них пассажирку – Пигаль, Бланш, Клиши, и подкатили к дому, на карнизе которого, как над афишей Коммуны, было крупно выведено: «Свобода – равенство – братство». Елизавета отыскала двери к мэру, откуда навстречу ей выходили какие-то люди, а какие-то другие вошли вместе с ней.
С бычьей грацией и в то же время с истинно парижской галантностью бородатый Малон вскочил ей навстречу из своего кресла, однако не узнал ее, и ей пришлось просить у мэра аудиенции тет-а-тет. В боковой комнатке она напомнила ему об их встрече в Женеве и передала привет из Лондона. Он с горячностью пожал ей руку и извинился за то, что должен ее на минуту оставить.
– Сейчас я освобожусь… Впрочем, увы, ненадолго. Перед вами член Парижской Коммуны!.. – Как бы оправдываясь, добавил: – Кстати, сюда обещал подойти Серрайе.
– Серрайе уже здесь?
– Да, утром приехал…
Забывчивость Малона ничуть Елизавету не задела. С их встречи в Женеве два года минуло.
Не через минуту, как обещал, но все же скоро Малон вернулся.
– Ах, как жаль, что вы не приехали на день раньше! Вы бы увидели провозглашение Коммуны, поверьте, это было незабываемо! Вся площадь Ратуши в красных флагах, море знамен! Когда оркестры национальной гвардии грянули «Марсельезу», все батальоны, построенные на площади, весь народ, запрудивший и площадь и соседние улицы, женщины на крышах домов, мальчишки верхом на скульптурах, на плечах, а то и на головах статуй, двести тысяч народу подхватили нашу великую песню, давно не слышанную за эти месяцы поражений, и загрохотали пушки! У нас у всех был один громовой голос и одно огромное сердце!
– Как прошли выборы? – отдав дань красноречию члена Коммуны, по-деловому спросила Елизавета. – В Лондоне ждут известий.
– Прекрасно! – воскликнул Малон. – Я никак не ожидал, что так будет – из восьмидесяти четырех человек шестьдесят пять наших!Убежденных сторонников революции восемнадцатого марта! И почти половина из них – сторонники Интернационала. Я ведь было выступил против выборов, сомневался в успехе, но, к счастью, ошибся… Ах, простите, милая, мне пора в ратушу, – но тут он вдруг заметил ее саквояж возле стула. – Вы что, прямо с вокзала?! Отсюда неподалеку, я вам советую, близ бульвара Сент-Уэн, меблированные номера, Серрайе вас проводит, да, да, он пришел, и у него есть дела в Батиньоле. А завтра вечером я прошу вас в кафе, – он назвал адрес, – мы там соберемся с друзьями, я должен вас познакомить. Салют и братство!
Рябоватый худой Серрайе подхватил ее саквояж, и они отправились на бульвар Сент-Уэн. Они виделись в Лондоне всего за несколько дней до отъезда, но преимущество человека, раньше жившего в Париже, уже сказалось. За полдня, проведенные в городе, он многое узнал и успел заразиться здешним энтузиазмом. Правда, едва ли он мог себя чувствовать здесь совершенно как дома. Сын французского эмигранта, Серрайе с детства жил в Англии и только в прошлом году был направлен в парижский Федеральный совет – для связи и в помощь.
– Я уже написал своей Женни… сиречь мадам Серрайе, – пояснил он со смехом, – чтобы приезжала сюда с малышом, Малон обещал нам заведывание приютом у себя в Батиньоле, сейчас иду посмотреть и приют, и квартиру. Прошу ее сообщить Мавру, что здесь все идет отлично, Париж в наших руках, единственное, что еще не двинулось, – это открытие мастерских.
Он не умолкал всю дорогу, не особенно нуждаясь в ее ответах, она только согласно кивала, в сущности, это вполне отвечало корреспондентской задаче… Но то, что Серрайе знал, он сам был способен сообщить в Лондон; однако на первых порах он мог ей помочь здесь освоиться. А кроме того, открытие мастерских занимало и ее, и, узнав о заминке, Елизавета перебила своего спутника:
– А кто занимается этим делом?
– Мастерскими? С сегодняшнего дня – Комиссия труда, промышленности и обмена. Там наши почти все – знакомые вам Малон, Франкель, потом Тейс, Клавис Дюпон, Эжен Жерарден, Авриаль…
– Нет, я знаю из них одного Малона.
– Не беда, узнаете и других. Но помните наш разговор в Лондоне? Здешняя федерация отменно пестра. Сколько усилий пришлось положить на то, чтобы объединить их, чтобы взяться по-настоящему за работу! Когда в прошлом году я приехал сюда, я не мог найти ни секций, ни Федерального совета, все члены Товарищества были разбросаны по разным полкам. А Варлен заявлял, что не следует впутывать Интернационал в политику, а Малон выступал на выборах в общем списке с буржуазией… Нет смысла сейчас говорить о подробностях, но вы не должны этого забывать. Хотя почти все они рабочие люди и борцы с капиталом, Прудон и Бланки им куда лучше знакомы, чем Маркс. Исключение составляют немногие…
– Кто же именно?
– Франкель, Варлен… Но, бесспорно, сейчас главное то, что Париж в наших руках! Даже во Втором округе, этом логове реакционеров, за Огюста Серрайе – в мое отсутствие – подано три тысячи семьсот голосов! Понимаете это? Пускай выбран не я, а торговцы, это все равно замечательно. Кстати, вы, может быть, тоже что-нибудь напишете в Лондон, есть оказия, в нынешних условиях этим не следует пренебрегать.
Она так и поступила, едва войдя в комнату, куда их с Серрайе проводила хозяйка. Торопясь, написала записку на имя Германа Юнга: доехала благополучно, видела Малона и Серрайе, а дела идут хорошо. Уже отдав письмецо и распрощавшись с Огюстом, вдруг вспомнила, что забыла указать свой собственный адрес. Правда, сама еще не успела узнать его.
Приведя себя в порядок с дороги, она послала за газетами. Гарсон притащил целый ворох. Она тотчас же погрузилась в чтение, не теряя ни часу, слишком мало времени было в ее распоряжении. Две недели пролетят незаметно. Внимательно изучила список членов Коммуны в поисках знакомых имен. Но их было немного – знаменитый Бланки, Варлен, которого она помнила по его помощи женевским гревистам, да и по Базельскому конгрессу (и не могла не отметить его популярности среди парижан – Варлен был избран в Коммуну сразу от трех округов). Еще отважный Флуранс – борец за республику равных, письмо к нему от Женнихен Маркс она привезла с собой. Кто еще, не считая Малона? Известный с сорок восьмого года старик Делеклюз. Вот, пожалуй, и все. Об остальных она не слыхала.
В ожидании вечера, встречи с Малоном и его друзьями, весь следующий день она провела на ногах. Пешком отправилась в ратушу, чтобы повидать Флуранса. Путь лежал через площадь Клиши, рю Амстердам, площадь и авеню Опера, мимо Пале-Рояля и Лувра. Навстречу ей или обгоняя ее проезжали переполненные повозки с сундуками, баулами, картонками, чемоданами, и люди на тротуарах плевались им вслед. Возле какого-то дома собралась толпа – месье беглец хотел вывезти мебель, а ему не давали. «Мошенник! Вор!» – раздавались крики. А мальчишка-газетчик на углу кричал: «Купите заговор господина Тьера против республики!» Кое-где разбирали баррикады, когда их только успели соорудить? Или, может быть, сохранились с осады?.. Город был настроен празднично, магазины открыты, кафе полны. И удивительное дело, хотя не раз надо было спрашивать дорогу, в этом незнакомом городе Лиза не чувствовала себя чужой.
Наконец широкая рю Риволи открыла перед нею площадь Ратуши, ту самую, которую так живописал Малон, вспоминая день провозглашения Коммуны. На сей раз не было на ней ни флагов, ни ликующих, как позавчера, толп, ни женщин на крышах, ни мальчишек на статуях. Но и пустынной нельзя было назвать эту широкую площадь перед огромным мрачноватым зданием с длинными рядами окон, многочисленными башенками и статуями в нишах. У подъездов стояли, непринужденно болтая, караулы вооруженных гвардейцев, мимо них взад-вперед проходили неторопливые люди, перекидывались с часовыми словечком-другим.
Лиза направилась к главному входу, и часовой в дверях не хуже прусского патрульного офицера, каких она насмотрелась в дороге, молодцевато щелкнул каблуками, едва она остановилась перед ним.
– Что угодно мадам?!
Ей было угодно повидать члена Коммуны Гюстава Флуранса.
– Коммуна Парижа заседает, – торжественно сказал часовой, – а публика, к сожалению, не допускается на заседания. Мадам придется обождать перерыва.
И увидев расстроенное ее лицо, прокричал внутрь здания через открытую дверь:
– Папаша Эжен, не знаешь, Флуранс здесь?
Ничего не оставалось, как выбирать между Флурансом и Малоном, дожидаться одного можно было лишь ценою опоздания к другому. В конце концов, что случится, если знакомство с Флурансом она перенесет на денек?..
В указанное Малоном кафе Лиза явилась точно в назначенный час.
Ее проводили в боковую комнату, где уже собралось несколько человек.
– А, милая Элиза, – шумно приветствовал ее Малон, – позвольте вам представить мадам Леони Шансэ, писателя, журналиста, известную всему Парижу под именем гражданина Андре Лео…
– Не только Парижу, – поправила Елизавета. – Роман «Скандальный брак» я прочла еще в Петербурге.
– И его высоко оценил Писарев в «Отечественных записках», – в тон Елизавете сказала высокая белокурая дама из глубины комнаты.
– Анна?!
На сей раз неожиданность встречи – впрочем, меньшая, чем прошлым летом в Женеве, – не помешала им расцеловаться. А Виктор Жаклар поцеловал Лизе руку.
Малон отметил:
– Вот видите, оказывается, и вы известны в Париже. Остается вам объяснить, по какому поводу мы здесь собрались.
И он протянул ей пахнущий типографской краской газетный лист. «La Sociale» [3]3
«Социальная революция».
[Закрыть]– было напечатано на листе, – газета политическая, ежедневная, вечерняя, № 1, 31.III.1871.
– Обратили внимание на дату? Завтра парижан осчастливят новой газетой, и вот ее издатели и редакторы: Андре Лео и Анна Жаклар!
– Добавьте к этому редакторов «Папаши Дюшена», они вот-вот должны подойти, – сказала Андре Лео.
Большего нельзя было желать. Кто лучше вездесущих журналистов мог знать обстановку в Париже, кто охотнее, чем они, мог о ней рассказать? Лиза почувствовала благодарность к Малону за то, что он позвал ее сюда.
Малон же, просматривая газетный лист, громогласно возглашал оттуда отдельные фразы:
– Чем объяснить, что ты бессмертна, социальная революция?.. Великая революция 1789 года уничтожила иго феодального строя… Но ему на смену пришел другой феодализм, еще более ужасный и жестокий… Я говорю о промышленном феодализме… На этот раз социальная революция произойдет в интересах городских рабочих!.. Долой эксплуатацию человека человеком! Долой хозяев и наемный труд!..
А Елизавета тем временем на правах давней приятельницы пыталась расспросить Анну Жаклар – в первую очередь о том, чем объяснить эту праздничность под самым носом у неприятеля. Но и Анна хотела ее расспросить – о Марксе, над переводами из которого трудилась еще в Женеве.
Между тем Малон рассказывал Виктору Жаклару, как в ратуше появился Верморель, которого до вчерашнего дня не было в Париже:
– Мы с Лефрансэ глазам своим не поверили, когда увидели его на лестнице. Он был в Лионе и с трудом пробрался через многочисленные посты, заметая следы от шпиков. «Зачем вы ввязались в нашу драку?» – «Я знаю, мы можем погибнуть, – отвечал Верморель. – Обстоятельства ужасны. Но слишком легко прикрыться пессимизмом и сложить руки. Как ни тяжелы условия, надо попытаться одержать победу…»
– Он поступил честно, но где в его словах оптимизм? – усмехнулся Жаклар.
– Вермореля избрали в Коммуну от нашего Восемнадцатого округа, от Монмартра, где Виктор командир легиона, – вполголоса пояснила Анна Елизавете.
А на ее вопрос о, казалось бы, неуместном веселье взялась отвечать Андре Лео:
– А кто сказал, что революция должна быть мрачной? Теперь, после выборов, даже этот карлик Тьер не найдет предлога для гражданской войны. Парижский народ победил! Он законно взял власть в свои руки! Разве это не основание для веселья? И вообще – надо знать парижан! А версальцы? Они те же французы, пускай даже в большинстве деревенщина. Но Жак-Простак не станет стрелять в своих братьев, даже Тьер его не заставит. Они не посмеют!
Андре Лео была душой этого общества. И когда Вильом, один из редакторов «Папаши Дюшена», пришедший один, без своего друга Вермерша, позволил себе усомниться в заслугах женщин перед революцией, утверждая, по стопам Прудона, что их дело – семья, Андре Лео тут же взорвалась, как граната:
– А кем была, по-вашему, совершена революция? Вы забыли восемнадцатое марта, месье?! Ведь гвардейцы на Монмартре преспокойно проспали свои пушки! Разве солдаты не начали уже спускать их с горы? Разве не женщины их окружили, побросав очереди за хлебом? Слава богу, парижанки встают ни свет ни заря. Разве не они хватали лошадей под уздцы и цеплялись за колеса орудий? Разве не они стыдили солдат и упрекали? Не они заставили их обниматься с гвардейцами? Что бы вы делали сейчас, месье Вильом, если бы не эти женщины на Монмартре?
Она была известным еще со времен империи борцом за права женщин – ее романы были этому посвящены. Правда, стоило Лизе увидеть ее с Малоном, как невольно припомнился анекдот о них, любимый Бакуниным… кто же ей рассказал?.. впрочем, не все ли равно кто. В романе «Скандальный брак» благородная барышня влюбилась в рабочего Мишеля и выходит за него замуж. Автор, хотя и не барышня, была дамою незамужней и захотела устроить собственную судьбу, как в романе, для чего упрашивала друзей отыскать ей Мишеля в жизни. Но сколько ее с рабочими ни знакомили, всякий раз она говорила, что нет, это не Мишель. И лишь при встрече с Малоном воскликнула: «Oui, c'est Michel!» – что в устах Бакунина должно было звучать особенно забавно, поскольку Мишелем звали его самого…
Шутки шутками, а Писарев увидел в ней достойную преемницу Жорж Занд. И когда Вильом в ответ на ее вопрос, что бы он делал сейчас, если бы не женщины на Монмартре, смеясь, поднял руки, Андре Лео тут же взяла под свою опеку Елизавету.
– Завтра же я познакомлю вас с супругами Алликс, с Луизой Мишель на Монмартре, где они вместе с Анной работают в женском Комитете бдительности, с Натали Лемель, с Поль Менк… с кем еще, Бенуа? – обратилась она к Малону, но оказалось, что он незаметно исчез.
Вместо него отозвался Виктор Жаклар:
– Малон отправился в ратушу и просил его извинить.
– Но я ведь сюда ненадолго, недели на две, спасибо, – сказала Елизавета. – Правда, сегодня, бродя по Парижу, удивительное дело, я вовсе не ощущала себя посторонней… чужой.
– Чужой? В этом городе есть враги – но чужих здесь нет! Вы слышали, что венгерец избран членом Коммуны? А вот это вы слышали? Как Комиссия, на которую была возложена проверка выборов, ответила на вопрос, могут ли иностранцы быть допущены в Коммуну, – Андре Лео схватила со стола какой-то листок. – «Принимая во внимание, что знамя Коммуны есть знамя всемирной республики… – Вы поняли: знамя всемирной республики!.. – Комиссия считает, что иностранцы могут быть допущены в Коммуну, и предлагает утвердить избрание гражданина Франкеля»!
Они засиделись в кафе допоздна и все-таки дождались Вермерша. Эжен был явно расстроен. Он принес печальные новости: вслед за Лионом и Крезо Коммуна пала в Тулузе и в Сент-Этьенне.
– Значит, держится только Марсель? – шепотом спросила Елизавета у Анны.
– Еще как будто Нарбонн.
– Я даже не знаю, где это.
– Городок на юге, недалеко от Марселя.
