Текст книги "Александр Иванов"

Автор книги: Лев Анисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Н. В. Гоголю и самому, вероятнее всего, нравилось наблюдать за художниками. Зоркий глаз его постоянно следил за душевными и характеристическими явлениями в других.

Известно, он не любил портретироваться, хотя, можно думать, и позировал А. Иванову, помогая художнику в поисках позы раба, фигур «дрожащего» и «ближнего» к Христу. Тем удивительнее, что Н. В. Гоголь, после того как Ф. А. Моллер написал его этюдный портрет во время одного из путешествий за город, заказал следующий портрет художнику.

Может быть, переделывая в то время повесть «Портрет», он сделал это с целью придать еще более профессиональный и правдивый характер описанию работы портретиста, и ничего не подозревающий Ф. А. Моллер сам стал моделью для писателя, предполагает современный исследователь В. С. Турчин [56]56
  Турчин В. С.Эпоха романтизма в России. К истории русского искусства первой трети XIX века. Очерки. М., 1981. С. 175.


[Закрыть]. Трудно сказать.

Некоторые художники, знавшие Н. В. Гоголя, отмечали скрытность его и молчаливость.

– Бывало, – рассказывали они, – отправится с кем-нибудь бродить по выжженной солнцем обширной Кампаньи, пригласит своего спутника сесть вместе с ним на пожелтевшую от зноя траву, послушать пение птиц и, просидев или пролежав таким образом несколько часов, тем же порядком отправится домой, не говоря ни слова.

Впрочем, говоря о скрытности Н. В. Гоголя, не забывали непременно и упомянуть о его доброте и удивительной заботливости по отношению к художникам.

Гоголь многим делал добро рекомендациями, благодаря которым художники получали новые заказы…

А как важны были его статьи о Ф. А. Моллере, А. А. Иванове…

Да, Н. В. Гоголь, как и художники, искал живые характеры, запасные материалы, которые могли бы пригодиться в дальнейшей работе.

Здесь он мог повторить вслед за А. Ивановым: «Что вам сказать? Предметы, меня окружающие, все, как будто, одни и те же: страсти людей, их радости и горе, их забота, их поступки, хотя и наблюдаются, но это записывается карандашом в фигурах и служит запасным магазином…»

А есть ли в ком еще столько жизни, озорства, удальства, чудачества, сколько их можно наблюдать в художниках.

И слушать их одно удовольствие.

Истории же, безыскусно ими рассказанные, лишь высвечивали ярче их характеры и необычную жизнь.

И как было не рассмеяться, выслушав, к примеру, такой рассказ Федора Ивановича Иордана:

«Логановский жил на одной квартире с живописцем Михаилом Ивановичем Скотти, который, пользуясь его простотой и доверчивостью и желая выманить у него бутылку шампанского, вздумал однажды ошеломить его, сказав: „Федор Иванович Иордан читал в английских газетах, что наши взяли Хиву. (Это было во время несчастной экспедиции графа Перовского в 1839 году.) Ведь это дело важное, неслыханное, – продолжал М. И. Скотти, – стоит, брат, Логановский, выпить шампанского“.

Тот в изумлении, на радости согласился. Распили бутылку шипучего, а вечером услыхали совершенно противоположные вести…»

Это был едва ли не последний год уходящей, счастливой во многом молодости Н. В. Гоголя. По тайному стремлению души своей он приблизился к строгому исключительному миру, насельников которого издревле почитали за высокую нравственность и силу духовного зрения. «Многое свершилось во мне в немногое время», – напишет он М. П. Погодину. А в одном из писем прозвучит признание: «Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской». В начале 1842 года Н. В. Гоголь напишет: «Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха».

Как тут не вспомнить, что несколько поколений рода Гоголя верою и правдою служили церкви…

Вряд ли мог слышать Н. В. Гоголь (да при нем и не сказали бы), как едкие на язык художники, рассуждая между собой о своих делах, подтрунивали исподтишка над Ивановым:

– Совсем завяз в Понтийских болотах, и все-таки не нашел такого живописного сухого пня с открытыми корнями, который ему нужен для третьего плана своей картины.

И в какой-то степени были правы.

Иванова, действительно, задержали Понтийские болота, в которых он написал множество этюдов и где ночью однажды, в ожидании рассвета и утреннего тумана, нечаянно заснул, к счастью, не подхватив холеры.

* * *

Хорошо после долгого отсутствия оказаться в собственной мастерской. По всему соскучишься, на все свежим глазом смотришь. В оставленной работе удачи и промахи подмечаешь. И невольно тянется рука за красками и кистями – поправить ошибку.

…Вьется змейкой череда людей, пришедших на Иордан к Иоанну Крестителю. И среди них, на возвышенном отдалении (в правой части картины) стоят фарисеи, – настороженные, с тяжелым взглядом.

Фарисеев в народе называли законниками. Ревнители своей идеологии, Закона, они строго соблюдали субботы,омовения, жертвоприношения, как и вообще все признаки внешнего благочестия. Сепаратисты по духу они старались отделить себя от всех, кого считали недостаточно праведными. Но, соблюдая букву Закона, в большинстве своем эти руководители и учителя народа давно не замечали смысла его. Они забыли заповедь о любви к Богу и ближнему. Их не интересовали заботы и трудности окружающих иудеев.

Уменье притворяться и лгать, скрывать пустоту души под наружным видом благочестия, составляло отличительную черту этих лицемеров.

И не потребность в покаянии влекла фарисеев на берега Иордана. Не с доброй целью шли они к Иоанну Крестителю. Страх потерять влияние на народ и скрытое намерение избавиться от нежданного обличителя гнало их.

Не они ли, фарисеи, слыша слова Предтечи «…аз видех и свидетельствовах, яко Сей есть Сын Божий» [57]57
  Ин. 1, 34.


[Закрыть], едва ли не вслух произносили: «…закон имамы, и по закону нашему должен есть умрети, яко Себе Сына Божия Сотвори» [58]58
  Там же.


[Закрыть].

Именно к фарисеям, по воле А. Иванова, обратил свой взор на картине Иоанн Креститель; к ним, в их сторону, направил стопы свои Спаситель.

Черствость сердец фарисеев очевидна. Надменность и отсутствие раскаяния прочитываются в их взорах.

Их неприятие Мессии далеко от того сомнения, какое испытывал к Мессии стоящий в ряду будущих апостолов Нафанаил с двоедушным лицом и опущенными глазами, как бы повторяющий про себя слова, записанные позже евангелистом: «Из Назарета может ли быть что доброе?» [59]59
  Ин. 1, 46.


[Закрыть]

Недаром Нафанаила, который прежде стоял рядом с двумя вопрошающими его фарисеями, Иванов переместил в группу будущих апостолов.

Чтобы смягчить ощущение от среды фарисеев, Иванов в правой части картины, в противовес жестокосердным законникам, задумывает фигуру раскаявшегося. На одном из эскизов появляется согбенный, с низко опущенной головой, иудей, у которого и глаз не видно, единственный из толпы испытывающий острейший страх и мучительное переживание своей греховности при известии о появлении Мессии. Его с растрепанными волосами, в хламиде бруснично-кирпичного цвета, с худым лицом, обращенным в профиль, Иванов писал с Гоголя. Цвет одежды раскаявшегося тот же самый, что и цвет гоголевского халата на портретах Иванова [60]60
  Машковцев Н. Г.Гоголь в кругу художников. М.: Искусство, 1955. С. 76.


[Закрыть].

Портреты явились не случайно. Иванов, верный себе, изучал черты лица предполагаемого прототипа образа кающегося.

Два портрета Н. В. Гоголя, написанные у него на квартире в 1841 году, стали, по свидетельству современников, лучшими изображениями писателя.

Есть у св. Иоанна Златоуста слова, изъясняющие смысл Крещения Спасителя.

«Христос, принимая крещение от руки Иоанна, пришел исполнить всякую правду. Правдою называется исполнение всех заповедей. Так как исполнять правду должны были все люди, но никто из них не соблюл и не исполнил ее, то Христос, придя, исполняет эту правду. Итак, если повиновение Богу составляет правду, а Бог послал Иоанна, чтобы крестить народ, то Христос исполнил и это. Долг должен был уплатить род наш, но мы не уплатили, и нас, подпавших такой вине, объяла смерть. Христос, прийдя и найдя нас одержимыми, уплатил этот долг. „Мне владыке имеющему, надлежит уплатить за неимеющих“, – говорит Он. Такова причина Его Крещения…»

А. Иванов не мог не знать этих слов, и, можно предположить, задуманный им образ кающегося, эскиз к которому он писал с Гоголя, отвечал надежде, что даже в мире одержимых все же есть и могут найтись души не мертвые.

Гоголя и Иванова в ту пору повсюду видели вместе. Они были неразлучны.

«Это человек необыкновенный, имеющий высокий ум и верный взгляд на искусство, – напишет Иванов о Гоголе отцу. – Как поэт, он проникает глубоко, чувства человеческие он изучил и наблюдал их, словом – человек самый интереснейший, какой только может представиться для знакомства. Ко всему этому он имеет доброе сердце…»

Кажется, художник и писатель понимали и поддерживали друг друга во всем.

В феврале 1841 года Н. В. Гоголь решил помочь земляку художнику-малороссу Ивану Савельевичу Шаповаленко [61]61
  Крепостной полковника Капниста И. С. Шаповаленко в 1834 году сопровождал барина во время его путешествия по Италии и был оставлен им в Неаполе. В 1836 году был освобожден от крепостной зависимости и с 1837 года жил в Риме, где познакомился с Н. В. Гоголем и А. А. Ивановым.


[Закрыть].

Двадцатилетний Шаповаленко получал от Общества поощрения художников пенсион в 80 рублей в месяц, – «каплю живой воды», которой одной и жил. В феврале 1841 года банкир отказал ему в деньгах, сославшись на предписание от Общества. Шаповаленко остался без куска хлеба. В отчаянии он был ни на что не способен. Гоголь, видя общее сострадание, несмотря на свое нездоровье, решился прочесть «Ревизора» в пользу художника.

Было объявлено, что писатель будет читать комедию, а весь гонорар пойдет в пользу Шаповаленко.

– Вот вы увидите, вот вы увидите-с, как Николай Васильевич прочтет, – говорил А. Иванов знакомым. – Это просто чудесно-с! Никто так не может-с!

Зинаида Волконская предоставила для чтения великолепный зал в своем дворце, с обещанием дарового угощения. Билет стоил дорого – пять скудо. Публика, подогреваемая слухами, что Гоголь читает бесподобно, бросилась брать билеты.

«Съезд был огромный, – вспоминал Ф. И. Иордан. – Мы, художники, были все налицо…

В зале водворилась тишина; впереди, полукругом, стояло три ряда стульев, и все они были заняты лицами высшего круга. Посредине залы стоял стол, на нем графин с водою и лежала тетрадь…

Гоголь с довольно пасмурным лицом раскрывает тетрадь, садится и начинает читать, вяло, с большими расстановками, монотонно. Публика, по-видимому, была мало заинтересована, скорее скучала, нежели слушала внимательно. Гоголь время от времени прихлебывал воду… В зале царствовала тишина. Окончилось чтение первого действия без всякого со стороны гостей одобрения. Гости поднялись со своих мест, а Гоголь присоединился к своим друзьям…

Во время чтения второго действия многие кресла оказались пустыми. Я слышал, как многие, выходя, говорили – „Этою пошлостью он кормил нас в Петербурге, теперь он перенес ее в Рим“. Доброе намерение Гоголя оказалось для него совершенно проигранным. Несмотря на яркое освещение зала и на щедрое угощение, на княжеский лад, чаем и мороженым, чтение прошло сухо и принужденно, не вызвав ни малейшего аплодисмента, и к концу вечера зало оказалось пустым; остались только мы и его друзья, которые окружили его, выражая нашу признательность за его великодушное намерение устроить вечер в пользу неимущего художника. Гоголь с растерянным видом молчал. Он был жестоко оскорблен и обижен».

По-другому оценил чтение А. Иванов.

«Для меня это было весьма важным – видеть отечественного, лучшего писателя читающим свое собственное произведение, – писал он отцу. – И в самом деле (это) было превосходно, вследствие чего собрано 500 руб., и Шаповалов с ними начинает важную копию с картины Перуджино, в Ватикане».

Делать копию лучшего произведения Перуджино «Богородица с младенцем Иисусом, окруженная Святыми» посоветовал Шаповаленко А. Иванов.

* * *

Вспоминая о том далеком времени, Ф. И. Иордан писал: «В Риме, у нас образовался свой особый кружок, совершенно отдельный от прочих русских художников. К этому кружку принадлежали: Иванов, Моллер и я: центром же и душой был Гоголь, которого мы все уважали и любили. Иванов же к Гоголю относился не только с еще большим почтением, чем все мы, но даже (особенно в 30-х и в начале 40-х годов) с каким-то подобострастием. Мы все собирались всякий вечер на квартире у Гоголя (в 23-м часу, т. е. около 7 ½ часов вечера), обыкновенно пили русский хороший чай, и оставались тут часов до 9, или до 9 ½ – не дольше, потому что для своей работы мы все вставали рано, значит, и ложились не поздно. В первые годы Гоголь всех оживлял и занимал. Но скоро исчезло прежнее светлое его расположение духа…

Много ли разговаривал Иванов с Гоголем вне этих наших собраний, и был ли у них живой, важный обмен мыслей – того я не знаю, но что касается до наших вечеров, на квартире у Гоголя, то Иванов очень мало говорил, а все более прислушивался к другим, когда мы толковали о художественных новостях в Риме, о работах русских и иностранных пенсионеров, о прочитанном в газетах (мы одно время в складчину подписывались на русские газеты), а иногда, изредка, вспоминали тоже про Россию, про петербургское наше житье. Если Иванов иной раз вдруг и решался что-нибудь рассказывать из увиденного на улице или услышанного, он обыкновенно начинал смехом: „ха-ха-ха, а вот я сегодня…“. Потом он, заминаясь, и спутываясь, тянул, и кончал часто тем, что, бывало, вовсе ничего так и не расскажет. Про свои работы ни Гоголь, ни Иванов, – эта неразлучная парочка, – никогда не разговаривали с нами. Впрочем, может быть, они про них рассуждали друг с дружкой, наедине, когда нас там не было».

О близости писателя и художника свидетельствуют и воспоминания литератора П. В. Анненкова, приехавшего в Рим 28 апреля 1841 года.

«<В первый же день Гоголь> повел меня в известную историческую австерию под фирмой „Lepre“ („Заяц“), где за длинными столами, шагая по грязному полу и усаживаясь просто на скамейках, стекается к обеденному часу разнообразнейшая публика: художники, иностранцы, аббаты, читадины, фермеры, принчипе, смешиваясь в одном общем говоре и истребляя одни и те же блюда…

В середине обеда к нам подсел довольно плотной мужчина, с красивой, круглой бородкой, с необычайно умными, зоркими карими глазами и превосходным славянским обликом, где доброта и серьезная, проницательная мысль выражалась, так сказать, осязательно; это был А. А. Иванов, с которым я тут впервые познакомился…

По окончании расчета… из австерии перешли мы на Piazza d’Espagna, в кофейную „Del buon gusto“, кажется, уселись втроем в уголку за чашками кофе, и тут Гоголь до самой ночи внимательно и без устали слушал мои рассказы о Петербурге, литературе, литературных статьях, журналах, лицах и происшествиях, расспрашивая и возбуждая повествование, как только оно начинало ослабевать. Он был в своей тарелке и, по счастливому выражению гравера Ф. И. Иордана, мог брать, что ему нужно было или что стоило этого, полной рукой, не давая сам ничего» [62]62
  Анненков П. В.Литературные воспоминания. М.: Худ. лит., 1960. С. 62.


[Закрыть].

Иванов, со вниманием слушая беседу, сидел молча рядом.

Он мог за вечер не произнести ни слова.

В день Светлого Воскресения, отмечаемого католиками по своему календарю, Гоголь, Иванов, Иордан и Анненков, ходили вечером на площадь Св. Петра полюбоваться на чудное освещение купола собора и перемену огней, внезапно производимую в известный час…

Читая записки П. В. Анненкова, полнее чувствуешь смысл бесед, которые происходили между А. А. Ивановым и Н. В. Гоголем.

Оба, похоже, испытывали неприязнь к Франции.

Тот же Гоголь с негодованием отзывался о французском владычестве в Риме, когда сподвижники Наполеона I принялись бездушно истреблять коренные народные начала.

Говорили и о пустоте задач, поставленных французами в жизни, искусстве и философии.

Как-то Анненков с Гоголем принялись диспутировать о Франции. Иванов слушал аргументы обеих сторон с напряженным вниманием, но не сказал ни слова. Трудно было понять, чью сторону он держал. Но через два дня Иванов встретил Анненкова на Monte-Pincio и, улыбаясь, повторил незамысловатую фразу, сказанную тем в пылу разговора.

– Итак, батюшка, Франция – очаг, подставленный под Европу, чтобы она не застывала и не плесневела.

Мысль, очевидно, была близка ему, и он все еще продолжал размышлять о недавнем разговоре.

Во Фраскати однажды разговорились до глубокой ночи о родном отечестве. Гоголь, при воспоминании о некоторых явлениях русского быта проговорил задумчиво:

– А может быть, все так и нужно покамест.

* * *

Мысль о России была явно живейшей частью существования обоих художников.

Да и как было не думать о России, когда не один П. В. Анненков отмечал: собственно русских теперь не существует. Есть регистраторы, асессоры, советники всех возможных наименований, наконец, помещики, офицеры, студенты, говорящие по-русски, но русского типа в положительном смысле и такого, который мог бы выдержать пробу как самостоятельная и дельная личность, еще не народилось.

Было о чем подумать умеющему рассуждать человеку, видящему в Риме своих соотечественников, разгуливающих по древним улицам, площадям, с любопытством заглядывающих в католические соборы и церкви.

А ведь именно им, русским, надобно было, как никогда острей, осознавать происходящее в Европе. Понять как можно скорее, в чем сила революции в Европе? Какова идея этой революции, каков ее принцип? В чем состоит этот принцип, перевернувший Францию, волнующий Англию, Испанию, Германию и все области Европы и Нового Света?

Глава четырнадцатая

В последних числах сентября 1841 года Иванов привез из Арричи десять этюдов, которые тут же принялся «приспособлять» к картине.

Гоголя в Риме не было. Он отправился в Россию, думая издать первый том «Мертвых душ».

В последнее время было заметно, что Николай Васильевич сильно переменился. Иногда в целый вечер слова единого не слышали от него художники. Сидит себе, опустив голову на грудь и запустив руки в карманы шаровар, – и молчит.

Не раз простодушный Федор Иванович Иордан говорил ему:

– Николай Васильевич, мы вот все труженики, работаем целый день; идем к вам вечером, надеемся отдохнуть, рассеяться, – а вот вы ни слова не хотите промолвить. Неужели мы все должны только покупать вас в печати?

Гоголь в ответ молчит или ухмыльнется. Изредка оживится и расскажет что-нибудь.

Тем неожиданнее оказалось последнее письмо от него.

Николай Васильевич прислал составленное им прошение в адрес государя наследника от имени Иванова.

Писатель просил художника переписать прошение своей рукой и отправить В. А. Жуковскому для передачи великому князю.

Конечно же не мог знать Иванов слов, сказанных Гоголем о нем старейшине российских литераторов:

«Ему нужно помочь, иначе грех будет на душе: помочь таланту значит помочь не одному ближнему, а двадцати ближним вдруг».

Прошение было переписано и отправлено Жуковскому.

Теперь оставалось ждать ответа.

Ах, Николай Васильевич, Николай Васильевич, добрая душа. В беде не оставит.

«Грусть и скука нам без вас в Риме, – напишет в декабре 1841 года А. Иванов Гоголю. – Мы привыкли в часы досуга или слышать подкрепительные для духа ваши суждения, или просто забавляться вашим остроумием и весельем. Теперь ничего этого нет: вечерние сходки в натурном классе, состоящем из Моллера, Иордана, Шаповалова и меня, не стоят и десятой доли беседы вашей. Неужели вы к нам в Рим и на следующую зиму не приедете? Вы бы могли нам быть весьма полезны во всех случаях».

Именно сейчас мудрого Н. В. Гоголя особо недоставало, когда надобно было выручать из нечаянной беды их общего друга Ф. А. Моллера.

Добрый и впечатлительный Федор Антонович переживал настоящую драму, влюбившись в красавицу Амалию Лаваньини – дочь расчетливой горбуньи. Амалия позировала Ф. А. Моллеру для знаменитой «Русалки». Она же вдохновила его на написание «Обручального кольца». Критика отметила мастерское исполнение картины, на которой изображена девушка-невеста, задумчиво и грустно глядящая на свое обручальное кольцо.

Неожиданно для всех Моллер и Амалия бежали из Рима, а когда возвратились, горбунья принялась настаивать на их браке. Моллер был богат, и она знала об этом.

Друзья кинулись выручать Ф. А. Моллера из беды.

Шаповаленко, будучи «вне подозрений», контактировал с семейством Лаваньини. Василий Серебряков [63]63
  В. А. Серебряков– исторический живописец и портретист, был близко знаком с А. А. Ивановым, Н. В. Гоголем. Сын вольноотпущенного дворового человека. В 1848 году был удостоен звания академика.


[Закрыть]гостеприимно принял Моллера и взялся хлопотать за него у Кривцова [64]64
  П. И. Кривцов– дипломат, с 1826 года служил в Риме старшим секретарем при русском посольстве. С учреждением правительством России в Риме должности «начальника над русскими художниками, посылаемыми для усовершенствования» был утвержден в этой должности. Осенью 1841 года состоялось его официальное представление.


[Закрыть]. Но более всех принимал участие в интриге А. Иванов.

Ф. А. Моллер, казалось, вконец, потерял голову. В январе 1842 года он чуть было не уехал курьером в Россию, но слезы любовницы отложили его отъезд до апреля.

«Как бы я желал взять и разорвать эту позорную связь, но это очень трудно, – сообщал Иванов Н. В. Гоголю. – Как бы желал я их развести для пользы искусства, для его здоровья, для целости денег и чтоб очистить от позорного дому…»

Он перебрался жить к Моллеру, тем более, что врачи посоветовали ему не жить в студии, а поискать солнечную комнату.

К тому времени от напряженной работы над «Явлением Мессии…» у него разболелись и стали гноиться глаза (сказалось и то, что для натурщиков он сильно натапливал в мастерской), и ему запрещено было не только заниматься картиной, но и писать письма.

Настояниями Иванова Ф. А. Моллер решился покинуть Рим и вернуться в Россию.

Наняв веттурино, оба уехали во Флоренцию. Это было настоящее бегство. Ф. А. Моллер даже не захватил с собой необходимых вещей. «Я уехал с вашими чулками на ногах», – писал он позже А. Иванову. Все расходы на поездку взял на себя А. Иванов. Во Флоренции он снабдил Ф. А. Моллера 150 скудо.

Мы не станем сопровождать далее несчастного беглеца. Задержимся в городе вместе с Ивановым и дождемся здесь письма Ф. А. Моллера из Парижа, в котором он написал важные вещи, касающиеся работы Иванова над «Явлением Мессии…»: «Я уже успел довольно внимательно осмотреть все достойное внимания в Париже, в королевской библиотеке и в особенности все, относящееся до вашего произведения, как то: путешествие в Палестину, Сирию и вообще в оттоманскую империю, между прочим, и увраж, виденный вами у Маркова. Но все они очень устарели и весьма неудовлетворительны в художественном отношении. Весьма замечательно то, что лучшее из всех есть суть путешествие в Оттоманскую империю, изданное на польском языке, которое, однако ж, к сожалению, не доходит до Палестины. Виды хорошо и с… (одно слово неразб. – Л. А.)нарисованы и награвированы с большим старанием. Все, что я мог заключить из всего виденного, это то, что вы чрезвычайно верно угадали характер гор и вообще страны, разве только в дальности между другими деревьями кое-где показали бы и пальмы» [65]65
  Письмо приведено впервые Л. М. Маркиной в книге «Живописец Федор Моллер». М.: Изд-во «Памятники исторической мысли», 2002. С. 82.


[Закрыть].

Возвратившись в Петербург, Федор Антонович примется хлопотать об оказании материальной помощи А. Иванову, используя связи при дворе, и преуспеет в том…

Флоренцию А. Иванов покинул в первых числах апреля. Он и подумать не мог, что в Риме его ожидает нежданное знакомство с человеком, который на долгие годы станет его другом.

Недавний профессор математики Санкт-Петербургского университета, надворный советник Федор Васильевич Чижов приехал в Рим 13 марта 1842 года.

Ученый-энциклопедист, инженер, промышленник, человек высокой культуры и нравственности, он оставил заметный след в истории России.

Это он во второй половине XIX века руководил строительством первой русской частной железной дороги от Москвы до Вологды и, не думая о личной выгоде, добивался, чтобы Московско-Курская железная дорога была оставлена за Россией, а не отдана иностранным компаниям в эксплуатацию. Чтобы оживить Северный край, Ф. В. Чижов учредил общество пароходного плавания вдоль Мурманского берега.

«Я русак, люблю Россию», – говорил он.

Ученик академика М. В. Остроградского, Ф. В. Чижов еще в годы работы в Университете всерьез увлекся историей, литературой и искусством. Перевел на русский язык «Историю европейской литературы XV–XVI столетия» Галлама, а оставив Университет по состоянию здоровья, выехал за границу «сглавной целью изучения истории искусства» как «одного из самых прямых путей к изучению истории человечества» [66]66
  Цит. по: Чероков Арк.Федор Васильевич Чижов и его связи с Н. В. Гоголем… М., 1902. С. 10.


[Закрыть].

Год Ф. В. Чижов лечился минеральными водами в Мариенбаде, затем объехал большую часть Западной Европы, посетил Германию, Бельгию, Австрию, Швейцарию, Голландию, Францию и Италию.

Во Флоренции и Венеции знакомился с работами старых мастеров.

«Во Флоренции день мой начинался Рафаэлем, оканчивался лазурью итальянского неба и милой улыбкой цветочницы, – писал он своему приятелю цензору А. В. Никитенко. – Все поэтизировалось, все питало душу прекрасным… Венеция со своими волшебными дворцами, выдвинутыми из моря, со своими Тицианами и Тинтореттами, со всею четырнадцативековою историею, – вот итальянские университеты, вот школы философии. Италия образует душу… она дает простор всему, что есть в ней божественного, она не навязывает праздных идей, но питает и развивает те, которые образовались, и очищает их от всего, наросшего от скверностей земного существования» [67]67
  Письмо от 2 сентября 1842 г. // Русская старина. 1899. № 11. С. 371, 372.


[Закрыть].

В Венеции, а позже и в библиотеке Ватикана, он принялся изучать документы для задуманной четырехтомной истории Венецианской республики.

Маленького роста, с быстрыми и умными глазами, интересный собеседник Ф. В. Чижов в Риме быстро сошелся с русскими художниками и с интересом принялся посещать их мастерские.

В дневнике от 27 марта он пометит: «Пора записывать все, что вижу в мастерских художников, может быть, после что-нибудь сделаю, но главное, чтоб не забыть ничего виденного».

А. Иванова в Риме не было. Он жил во Флоренции. Мастерскую художника занимал его ученик И. С. Шаповаленко. Он-то и предложил Ф. В. Чижову посетить ее. Оказавшись в святая святых гениального соотечественника, Ф. В. Чижов был поражен увиденным.

– Иванов в нашей истории художеств будет одним из первых, – заметил он.

Долго изучал профессор математики картину.

Со вниманием оглядывал мастерскую, стараясь понять художника.

Все стены увешаны копиями со знаменитых творений старых мастеров. Множество этюдов с работ Рафаэля: группы из «Афинской школы», головы из «Преображения» и «Мадонны di Foligno», копии с работ художников Венецианской школы, учителей в деле колорита, Тициана: «Вознесение Божией Матери» и «Нападение разбойника в лесу на Св. Петра», Тинторетта «Чудо Св. Марка». Наконец, огромные портфели с гравюрами и рисунками древних картин и фресок XIII и XIV столетия…

Очень хотелось увидеть и услышать самого художника.

А. Иванов вернулся в Рим 7 апреля.

В какой из дней познакомились художник и недавний профессор математики, сказать трудно, но в дневнике Ф. В. Чижова от 2 мая находим следующую запись:

«…Почти всякой день мы собирались вчетвером: Иордан, Иванов, Магденко [68]68
  Василий Алексеевич Магденко– богатый малороссийский помещик.


[Закрыть]и я в Caffe de bon gout и там говорили о живописи, всякий день прибавлялось что-нибудь или к моим сведениям или развивалось старое».

Сдружившись, А. Иванов и умный, веселый Ф. В. Чижов любили прогуляться по древней Аппиевой дороге, открывая для себя все новые пейзажные мотивы.

Не здесь ли А. Иванов признается Ф. В. Чижову:

«Довел за половину дела труд мой. И никогда не стану раскаиваться, что начал его. Напротив, этим только и буду утешаться всю остальную жизнь. А кроме того, желаю, чтобы мои соотечественники-художники шли той же трудной стезей, чтобы не бросались ни в шуточный жанр, ни в акварель, ни в радужный колер, ни в быстроту эскизного исполнения, – заразительные введения наших пришлецов, ломающих искусство в способы, чтобы жить со всеми прихотями роскоши и забав, не думая о последствиях и не зная отечества». Помолчав, Иванов добавил: «Имея впереди двух пришлецов, занявших быстротою исполнения все внимание русских, плодом коего я предвижу гибель школы отечественной, я сделал все, что от меня зависело».

Ф. В. Чижов не мог не понять, речь шла о Карле Брюллове и Федоре Бруни. Отношение ученого к Брюллову под влиянием А. Иванова резко переменится в последующем. А Иванову он однажды скажет:

«Получай я пять тысяч в год, я бы разделил их с вами, принудил бы вас силою взять их у меня».

Вместе их видели на крестинах у графа П. Е. Комаровского, где после церемонии, за обедом, В. И. Григорович затеял спор с А. Ивановым насчет слишком долгого производства картины, приняв подозревать его в лени и в желании продлить пребывание в Риме.

Художник пытался вначале отшучиваться, но все же был задет за живое и ответил настолько обстоятельно, что В. И. Григорович по возвращении в Петербург принялся лестно говорить о нем президенту Академии художеств А. Н. Оленину и хлопотать за него, где только можно.

В июне 1842 года Иванов по настоянию врача, запретившему ему самые малейшие занятия живописью, уехал во Флоренцию на воды.

Ф. В. Чижов, оказавшись летом в Дюссельдорфе, принялся хлопотать за художника перед В. А. Жуковским.

В результате бесед Ф. В. Чижова с поэтом А. Иванов получил от государя наследника 1500 рублей на продолжение картины. Да помощью Кривцова было выхлопотано А. Иванову 2800 рублей.

Теперь можно было работать спокойно, но болезнь глаз не позволяла.

Переговорив с В. А. Жуковским, которого смущали размеры «Явления Мессии…» («Да куда они пишут такие картины, ведь и поставить некуда?»), Ф. В. Чижов 10 сентября писал художнику:

«Александр Андреевич, думал я, взгляните на Того, святой образ Кого вы нам передаете, – Кто в мире был выше, святее этого человека! И Он должен был страданиями, мучениями и тела, и духа купить исполнение Своего предназначения, – муки, страдания всякого рода: вот удел всякого несущего людям божественные истины. Не смею, не имею права говорить вам это: но я Русский; мне ваша картина не только ваше произведение, мне в ней видна будущность целой школы».

В октябре 1842 года редактор «Санкт-Петербургских новостей» А. Н. Очкин в нескольких номерах газеты опубликовал под названием «Русские художники в Риме» письмо Ф. В. Чижова, полученное им из Рима еще в мае месяце.

Оно настолько интересное, что не стоит удивляться решению редактора опубликовать его. Приведем выдержки из письма. «…Восток разоблачил пред Западом небо Евангелия и ведомые греками Чимабуэ, Джиотто, Масаччио, Липпи, Фра Анджелико да Фиезоле, Перуджинои наконец Рафаэльв христианском Откровении нашли и вдохновение и предмет картин своих… Рим полон искусства… Если случится мне остаться в нем подолее, я постараюсь исследовать все стороны его настоящей деятельности… но теперь позвольте пока ограничиться небольшим уголком его, именно мастерскими наших русских художников… Начну с мастерской г. Иванова.Еще бывши в Петербурге я имел случай видеть очерки большой его картины: Иоанн проповедывающий в пустыне, или вернее: Явление в мир Мессии. Предмет ее взят прямо из первой главы Евангелиста Иоанна, стих 29: „Во утрии же виде Иоанн Иисуса грядуща к себе и глагола: Се агнец Божий вземляй грехи мира“.Сама картина почерпнута из слов того же Евангелиста, стих 19: „И сие есть свидетельство Иоанново: егда послаша Жидове от Иерусалима Иереев и Левитовда вопросят Его: Ты кто ест?“; далее стих 28: „Сия в Вифаваре быша, обон-пол Иордана идеже бе Иоанн крестя“.Строго держась евангельского текста, г. Иванов совершенно подчинился описанию Св. Иоанна Богослова… Евангельское повествование разделяет самое действие между посланными от Жидов из Иерусалима Иереями и Левитами „егда послаша Жидове от Иерусалима Иереев и Левитов“и между крестящимися „идеже бе Иоанн крестя“.Такое разделение, выходя естественно из хода рассказываемого повествования, вкратце как бы обрисовывает весь путь Спасителя и ход Его учения: вера и неверие, ревностные последователи в учениках Его и злейшие враги в учителях Иудейских, – вот постоянные спутники земной Его жизни… Тихо и покойно из дали идет Спаситель, Иоанн указывает на грядущего, весь народ устремляет на Него свое внимание и этим самым привлекает к Нему и все внимание зрителя… Иоанн стоит посреди картины на главном ее плане; он воздел руки к идущему Иисусу; за ним влево его последователи, между которыми первое место занимает сам повествователь Иоанн Богослов, как свидетель рассказанного им происшествия; подле него Апостол Андрей, первый из учеников Спасителя, бывший прежде учеником Иоанновым („Бе же Андрей брат Симона Петра, един от обоих, слышавших от Иоанна и по Нем шедших“. Гл. I, ст. 40); далее Нафанаил, замеченный Христом в первый день Его проповеди, потому что во второй Иисус сказал ему, что Он уже видел его прежде, „суща под смоковницею“ (гл. I, ст. 48). Еще левее виднеются воды Иордана; из них выходят крестившиеся; другие, окончившие обряд крещения, собрались вокруг Крестителя. Правее Иереи и Левиты, сопровождаемые толпою народа; вдали на горизонте цепь гор, подернутых утренним туманом. Вся картина освещена простым дневным светом, с полною утреннею свежестию, нисколько еще не измененною знойными лучами солнца и тоже предписанною словами Евангелия: „В утрие же виде Иоанн Иисуса, грядущего к себе и пр…“»