355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Анисов » Александр Иванов » Текст книги (страница 15)
Александр Иванов
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 20:46

Текст книги "Александр Иванов"


Автор книги: Лев Анисов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

* * *

4 октября 1842 года в Рим приехал Н. В. Гоголь. Приехал с поэтом Н. М. Языковым. Несколько дней они прожили в гостинице «Россия» на виа Бабуино, а затем переселились на виа Феличе, где Гоголь жил прежде.

Дом к тому времени успели надстроить. Языкову вместе с его слугой нашлись две комнаты на втором этаже, Гоголь занял комнаты на третьем, а на четвертом, возвратясь в Рим, вскоре поселился Чижов.

С Гоголем Чижов был знаком по Петербургскому университету. Они в одно время были адъюнктами университета.

В воспоминаниях Чижов напишет:

«…Мы встретились с ним в Риме в 1843 году, и прожили здесь целую зиму в одном доме…

Видались мы едва ли не ежедневно. С Языковым мы жили совершенно по-братски, как говорится, душа в душу, и оставались истинными братьями до последней минуты его; с Гоголем никак не сходились. Почему? я себе определить не мог. Я его глубоко уважал и как художника, и как человека… Вечера наши в Риме сначала проводили в довольно натянутых разговорах… Несмотря, однакож, на наши довольно сухие столкновения, Гоголь очень часто показывал ко мне много расположения…

Сходились мы в Риме по вечерам постоянно у Языкова, тогда уже очень больного, – Гоголь, Иванов и я. Наши вечера были очень молчаливы. Обыкновенно кто-нибудь из нас троих – чаще всего Иванов – приносил в кармане горячих каштанов; у Языкова стояла бутылка Алеатино, и мы начинали вечер каштанами, с прихлебками вина… Большей частью содержанием разговоров Гоголя были анекдоты, почти всегда довольно сальные. Молчаливость Гоголя и странный выбор его анекдотов не согласовывались с тем уважением, которое он питал к Иванову и Языкову, и с тем вниманием, которого он удостаивал меня, зазывая на свои вечерние сходки, если я не являлся без зову. Но это можно объяснить тем, что тогда в душе Гоголя была сильная внутренняя работа, поглотившая его совершенно и овладевшая им самим. В обществе, которое он, кроме нашего, посещал изредка, он был молчалив до последней степени…

Однажды мы собрались, по обыкновению, у Языкова. Языков, больной, молча сидел в своих креслах; Иванов дремал, подперши голову руками; Гоголь лежал на одном диване, я полулежал на другом. Молчание продолжалось едва ли не с час времени. Гоголь первый прервал его: – Вот, – говорит, – с нас можно сделать этюд воинов, спящих при гробе Господнем. И после, когда уже нам казалось, что пора расходиться, он всегда приговаривал: – Что, господа? Не пора ли нам окончить нашу шумную беседу?» [69]69
  Чижов Ф. В.Воспоминания о Н. В. Гоголе. В кн.: Кулиш П. А.Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем в 2-х т. СПб., 1856. Т. 1. С. 106.


[Закрыть]

Н. В. Гоголь переживал сложную пору.

Работа над «Мертвыми душами» рождала новое восприятие современности, новое понимание человеческой души.

Занятый мучительными размышлениями о том, как запуталось человечество на своих путях жизни без Бога, он приходил к мысли, что через возвращение к Христу человечество может обрести новые силы [70]70
  См. об этом: Зеньковский В.Гоголь. М., 1997.


[Закрыть]
.

С его острой чувствительностью ко всякой неправде и мерзости, к пустоте в людях, он как никогда осознавал теперь, что в каждом, даже самом пошлом, опустившемся человеке сохраняется «святыня», но нераскрывшаяся, нереализованная. И именно она, пробужденная временем, может помочь падшему узнать, что в конце той «дороги», по которой движется человек (часто помимо самого себя, не до конца осознавая), – Бог.

Он весь углубился в свой внутренний мир.

«Внутренней жизнью я считаю ту жизнь, когда человек уже не живет своими (внешними) впечатлениями, но сквозь все видит одну пристань и берег – Бога, – прозвучит в одном из его писем. – Внешняя жизнь вне Бога, внутренняя жизнь в Боге».

Многие замечали, что в нем начинало проглядывать странное «учительство» даже в отношении людей, церковно зрелых.

Погодину он признается: «воспитываясь внутренно в душе моей, я уже начинаю приобретать гордые мысли… словом, я уже чуть не почитаю себя преуспевшим в мудрости человеком».

Нечего удивляться, заметил профессор-протоиерей В. Зеньковский, что в этом состоянии Гоголь чувствует и возможность, и даже обязанность давать советы близким людям, руководить ими в духовной жизни.

«Эта новая установка духа более понятна, – писал ученый, – скажем, у того, кто, приняв сан священника, тем самым призывается „руководить“ совестью людей, – но у Гоголя она была выражением потребности делиться с друзьями той мудростью, которую, как ему казалось, он накопил в себе…

Может быть, что-то в Гоголе и есть от нереализованного в нем священства…»

Как тут не вспомнить о тональностиписем Н. В. Гоголя к А. Иванову в те годы.

«Помните, что нельзя работать Богу и мамоне вместе. Вы сами избрали трудную дорогу себе; стало быть, должны и крепиться на ней» [71]71
  Современник. Т. XXII. СПб., 1858. С. 143.


[Закрыть]
.

В другом письме следующие строки: «Словом, вы еще далеко не христианин, хотя и замыслили картину на прославление Христа и христианства. Вы не почувствовали близкого нам участия Бога и всю высоту родственного союза, в которую Он вступил с вами» [72]72
  Там же. С. 145.


[Закрыть]
.

Когда же Иванов пожаловался Гоголю на неприятности, которые у него были, тот советовал ему: «Прежде всего нужно благодарить за это Бога: оно не даром; оно посылается избранникам за тем, чтобы умели они выше чувствовать многие вещи, чем они есть, – затем, чтоб быть в силах потом и других возвести на высоту, высшую той, на которой пребывают люди; равно как и горести даются нам почувствовать сильнее затем, чтобы мы были сострадательней прочих к страждущим положениям других. Но нужно помнить, что творец высших ощущений есть Бог, возвышающий наше сердце до них, а не самый тот предмет, который, по-видимому, произвел их» [73]73
  Там же. С. 146.


[Закрыть]
.

Обратимся к воспоминаниям Г. П. Галагана. Внимательный молодой человек отметил, что Гоголь в ту пору о своих произведениях «не только никогда не говорил, но даже не любил, чтобы кто-нибудь из собеседников о них напоминал».

О знакомых из русского светского общества в Риме Гоголь «выражался всегда довольно резко и часто с насмешливыми эпитетами. Можно бы было по его тону прийти к заключению, что все эти знакомые ему сильно надоедали».

Не упустим из виду и еще одного свидетельства Г. Галагана:

«Один раз собирались в русскую церковь все русские на Всенощную. Я видел, что Гоголь вошел, но потом потерял его из виду и думал, что он удалился. Немного прежде конца службы я вышел в переднюю, потому что в церкви было слишком душно, и там в полумраке заметил Гоголя, стоящего в углу за стулом на коленях и с поникнутой головой. При известных молитвах он бил поклоны» [74]74
  Цит. по: Гусева Е. Н.Воспоминания Г. П. Галагана о Н. В. Гоголе в Риме. Л., 1986. С. 64–69.


[Закрыть]
.

Н. М. Языков, несмотря на то, что у него болели ноги и он почти не выходил из дому, все же побывал в мастерской Иванова и словно преобразился. Таким оживленным его давно не видели. С Языковым художник подружится и назовет самым лучшим поэтом нашего отечества, которому можно поверить всего себя.

Побывали в мастерской и еще два интересных для Иванова человека: Григорий Павлович Галаган – «сокиренский паныч», ученик Чижова, окончивший курс юридических наук в Петербургском университете и путешествовавший какое-то время со своим наставником по странам Западной Европы, и Александра Осиповна Смирнова-Россет – фрейлина императрицы Александры Феодоровны.

Красавицу А. О. Смирнову-Россет, жившую в тот год во Флоренции, пригласил в Рим Гоголь.

Смуглая, похожая, пожалуй, больше на цыганку, чем на южанку, с прекрасными черными глазами, она пленяла каждого умом и красотой. Беседовала оригинально, мило и естественно.

Искусством она увлекалась всерьез. Любила живопись, сочиняла музыку. Близко знала Пушкина, Жуковского, Вяземского, Хомякова, и ни один из них не прошел мимо, не отдав ей поэтического приношения.

Выйдя замуж за дипломата Смирнова, она не утратила связей с представителями литературы.

Давняя духовная дружба связывала ее с Гоголем. Была ли эта дружба любовью, сказать трудно. Но интересно почитать внимательных к их отношениям современников:

«…Смирнову он любил с увлечением, может быть потому, что видел в ней кающуюся Магдалину и считал себя спасителем ее души, – писал С. Т. Аксаков. – По моему же простому человеческому смыслу, Гоголь, несмотря на свою духовную высоту и чистоту, на свой строго монашеский образ жизни, сам того не ведая, был несколько неравнодушен к Смирновой, блестящий ум которой и живость были тогда еще очаровательны. Она сама сказала ему один раз: „Послушайте, вы влюблены в меня…“ Гоголь осердился, убежал и три дня не ходил к ней… Гоголь просто был ослеплен А. О. Смирновой и, как ни пошло слово, неравнодушен, и она ему раз это сама сказала, и он сего очень испугался и благодарил, что она его предуведомила».

Сам Гоголь как-то признался Н. М. Языкову:

«Это перл всех русских женщин, каких мне случалось знать, а мне многих случалось из них знать прекрасных по душе. Но вряд ли кто имеет в себе достаточные силы оценить ее. И сам я, как ни уважал ее всегда и как ни был дружен с ней, но только в одни страждущие минуты и ее, и мои узнал ее.

Она являлась истинным моим утешителем, тогда как вряд ли чье-либо слово могло меня утешить, и, подобно двум братьям-близнецам, бывали сходны наши души между собою».

Смирнова-Россет приехала в Рим и в январе 1843 года сняла апартаменты в палаццо Валентини неподалеку от Форума Траяна. Гоголь каждое утро являлся в палаццо, и они вместе со Смирновой на осликах ездили по Риму и окрестностям.

«Никто не знал лучше Рима, – вспоминала Александра Осиповна, – подобного чичероне <гида> не было и быть не может. Не было итальянского историка или хроникера, которого бы он не прочел, не было латинского писателя, которого бы он не знал; все, что относилось до исторического развития искусства, даже благочинности итальянской, ему было известно и как-то особенно оживляло для него весь быт этой страны, которая тревожила его молодое воображение и которую он так нежно любил, в которой его душе яснее виделась Россия, в которой отечество его озарялось для него радужно и утешительно. Он сам мне говорил, что в Риме, в одном Риме он мог глядеть в глаза всему грустному и безотрадному и не испытывать тоски и томления».

В одну из пятниц января 1843 года Гоголь и Смирнова-Россет посетили мастерскую А. Иванова.

Незадолго до того у художника побывали великая княгиня Мария Николаевна и принц Лейхтенбергский, – президент Общества поощрения художников.

– Их великая благосклонность ввела Александра Андреевича в необычайное смятение, – улыбаясь, говорил Гоголь спутнице, – он признавался мне, что до тридцати шести лет, запираясь в четырех стенах мастерской, совсем не знает светскости и потому крайне неловок в подобных случаях.

Для великой княгини, несмотря на болезнь глаз, Иванов сделал два акварельных рисунка. Один представлял римский танец il sospiro [75]75
  II sospiro ( ит.) – вздох.


[Закрыть]
.

Другой акварельный рисунок изображал простое пиршество римлян на Ponto molo. В центре – женщины, готовые к танцам; слева мужчины собрались в кружок; на втором плане группа немецких художников под предводительством Торвальдсена и Вагнера смотрят на эту сцену. В той и другой картинках вдали Рим, только с разных точек.

Известно, когда стал вопрос о том, какой рисунок из двух подарить великой княгине, Гоголь настоял на том, чтобы подарить тот, на котором изображен танец, против чего возражал Чижов.

Видимо, настойчивость Н. В. Гоголя вызывалась тем, что в акварели, которая больше понравилась Чижову, в группе молодых людей обращал на себя внимание один из них. Он также в цилиндре, но одет в европейский сюртук в отличие от народных итальянских костюмов своих соседей. Лицо же его своими чертами напоминало лицо Гоголя.

А. О. Смирнова-Россет пришла в восторг от картины и художника. Она станет воистину доверенным лицом А. Иванова при императорском дворе.

И именно благодаря ей в июне 1845 года Иванову было назначено пособие для окончания картины.

Она же примет участие в затеянной, по просьбе Чижова, в мае 1846 года в Москве подписке для Иванова.

– Зачем у меня нет денег? – скажет она. – Я так люблю Иванова и так дорожу его картиной.

Ей художник пообещает сделать небольшую копию с изображения Иоанна Крестителя, так полюбившегося фрейлине, и выполнит обещание.

* * *

Н. М. Языков был в родстве с религиозным философом А. С. Хомяковым и, полностью разделяя его взгляды, частенько рассказывал Ф. В. Чижову и А. А. Иванову о разгорающейся полемике между славянофилами и западниками в старой Москве.

В те годы русские люди, со вниманием следящие за происходящим в России, все чаще касались в разговорах религиозных тем.

Говорилось о том, что в XIX веке вольнодумие французских энциклопедистов внесло дух сомнения в сознание русского дворянина, а немецкая философия довершила дело угасания христианской души.

– Наш безграмотный народ более, чем мы, хранитель народной физиономии, – звучало в Москве в доме Елагиных [76]76
  Хозяйка дома Авдотья Павловна Елагина была матерью Ивана и Петра Киреевских. Ее дом был известен всей Москве своим гостеприимством. На вечерах у Елагиных можно было увидеть славянофилов и западников: А. С. Хомякова и П. Я. Чаадаева, Ю. Ф. Самарина и А. И. Герцена, Н. В. Гоголя и Н. Т. Грановского. Н. В. Гоголь читал здесь свои «Мертвые души».


[Закрыть]
. – Дворянство, получив из рук Екатерины Великой власть, воспитанное в духе европейского просвещения, далекого от идей, идеологии монархической России, принялось разносить в провинции мысль о спасительности европейской цивилизации. А ведь Карамзин недаром усомнился в надеждах на век просвещения и, погрузившись в русскую историю, вынес оттуда драгоценное предчувствие национальных начал.

– Цельность духа, бытия как наследия православия сохранена и по сию пору в нашем народе, особенно крестьянстве, – горячо доказывал Иван Васильевич Киреевский.

Ему вторил Константин Сергеевич Аксаков:

– История русского народа есть единственная во всем мире история народа христианского не только по исповеданию, но и по жизни своей. Поняв, с принятием христианства, что свобода только в духе, Россия постоянно стояла за свою душу, за свою веру. Запад, приняв католичество, пошел другим путем. И эти пути совершенно разные, разные до такой степени, что никогда не могут сойтись между собой, и народы, идущие ими, никогда не согласятся в своих воззрениях. Все европейские государства основаны завоеванием. Вражда есть начало их. Не то в России.

– Вот-вот, – вступал в разговор кто-то из священников. – Западная Европа ныне взволнована смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства. А что, подумайте, может быть, когда образованные круги и те полупросвещенные слои, которые вплотную примыкают к простому народу, желая быть его руководителем, все более теряют веру своих предков? Души их не холодны и не горячи, а едва теплятся и чадят. Разрушительный поток, вспомните слова государя, прикоснулся союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского и ныне угрожает России. В церкви, в церкви спасение русских.

– Нападая на просвещенный Запад, вы принижаете себя, – возражали западники. – Не великим ли итальянцем построен Кремль, не немцы ли многое сделали для России в науке, искусстве? Не европейский ли абсолютизм, утвердившийся в России с петровских времен, выдвинул Россию в ряды цивилизованных стран.

– Да поймите, – отвечали их противники, – петровские реформы нарушили естественный ход развития России, сдвинули с национального, самобытного пути, отличавшего ее от стран Европы. Неразборчивое усвоение чужого дало излишнее господство иноземцам и подорвало одну из важнейших основ для охраны народной самобытности, – чувство и сознание своей народности.

Да, жаркие споры разгорались, когда славянофилы и западники принимались рассуждать о петровских преобразованиях, роли самого императора в судьбе России, об отношении России к Западу, путях развития родной страны. Мысли высказывались противоположные, и становилось понятным: разрыв между недавними друзьями неизбежен…

Не однажды, заканчивая беседу, Н. М. Языков говорил Ф. В. Чижову и А. Иванову:

– Помнить бы нам мудрые слова Алексея Степановича Хомякова, что художник не творит собственною своею силою: духовная сила народа творит в художнике.

Было о чем подумать, покидая поэта. Не под влиянием ли услышанного, Ф. В. Чижов задумает для пополнения образования земляков создать своего рода землячество – еженедельные собрания русских художников в Риме, позже получивших название «суббот», на которых читались и обсуждались лучшие произведения русской и западноевропейской литературы, в том числе и русские вещи А. С. Хомякова.

«Я думаю всегда оканчивать чтение чем-нибудь русским, но только именно русским», – запишет в дневнике Ф. В. Чижов [77]77
  «Прошлую зиму г-н Чижов, – писал 12 октября 1844 года Шаповаленко Галагану, – пригласил нас всех русских к себе, носящих русские фамилии, а не иностранные, и читал нам весьма занимательную статью об народе славянском и именно об тех, которые до сих пор находятся под властью Германии. В то время находился в Риме один студент московский г-н Попов, который там же читал историю искусств, переводил с французского и сообщал нам несколько простонародных славянских песен, в которых каждое слово очень близко нашему сердцу и нашему понятию».


[Закрыть]
.

И, действительно, «отважный» Чижов, по словам Иванова, «глубоко запустил в сердца идею о народности русской».

Глава пятнадцатая

Зима 1843 года выдалась премерзкая, такой ее и старожилы не помнили. С утра до ночи дожди проливные. От излишества вод поднялся Тибр и затопил часть города. На некоторых улицах римляне устраивали водное сообщение.

Небо как тряпка. Воздух свищет. Вода бьет в окна, рекой течет по улице. В мастерской настоящие сумерки.

Горько и одиноко. Из Петербурга пришло ужасное известие о смерти матушки.

Вроде бы еще совсем недавно батюшка писал: «По просьбе твоей матушки пишу к тебе желание ее видеть тебя при нас…»

А теперь… теперь не увидеть ее бесценных, родных до боли, бесхитростных писем.

«Любезный сын мой! Александр Андреевич!

Очень рада, что могу опять писать к тебе друг мой. Я была очень нездорова глазами и весьма испугалась чтоб не лишиться зрения, но благодаря Бога теперь совершенно выздоровела. Ты знаешь, что я не охотница лечиться, но домашныя средства мне помогли…

Конечно ты желаешь знать о брате Сереженьке. Скажу тебе, что он прилагает все свои старания к учению, но только слишком застенчив…

Мы мой друг, все считаем сколько осталось еще так (?) пробыть и желаем от души скорого и благополучного твоего возвращения, а до тех пор мы все тебя целуем мысленно. Желаем тебе всех благ.

К. И.» [78]78
  ОР РГБ. Ф. III картон 3. Ед. хр. 31.


[Закрыть]

В последнее время она прихварывала. Днем чувствовала себя еще хорошо, но к ночи ей делалось хуже, так что обыкновенно она проводила их без сна. Это так утомило больную, что довело ее до великой слабости. К тому же у нее стали пухнуть ноги, так что доктор объявил болезнь опасною.

В ночь на 6 января Екатерина Ивановна спала спокойно и поутру чувствовала себя необыкновенно хорошо и даже встала и ходила по комнатам. Но после полудня ей стало делаться все хуже и хуже, а в 8 часов вечера она умерла. Последние мысли ее были об Александре.

Скончалась она в самый праздник Богоявления Господня.

9 января тело покойной предали земле на Смоленском кладбище.

Ф. А. Моллер, едва узнал печальную весть, отправил письмо в Рим Н. В. Гоголю, чтобы он подготовил к ней их общего друга.

«…получил от Федора Антоновича ужасную новость о смерти матушки, сообщенную мне моим самым коротким знакомым Н. В. Гоголем, – сообщал А. Иванов родным. – Не могу вспомнить без глубокой горести такую потерю, но более всего меня тревожит положение батюшки: оно должно быть невыносимо, тем более, что он только что оправился от своей болезни…»

Он как никогда почувствовал свою привязанность к отцу, к брату, родительскому дому…

«Для меня одна награда существует, – писал он отцу в феврале, – кончив мою картину, встретить вас здоровым, живым. Молю Бога, чтобы он меня этого не лишил, а к вам припадаю на коленях и прошу беречь свое здоровье. Простите меня, если я когда-либо вас чем-нибудь обидел. Я более к вам привязан, чем вы можете себе вообразить. Успехи мои в искусстве имеют одну цель – со временем доставить вам радость на земле…»

Батюшка, батюшка… Как бы то хорошо было, ежели бы решился он прожить года два в Риме. Привез бы его брат Сергей Андреевич до границы, а уж тут он, Александр, встретил бы его. А дальней дороги чего же страшиться. И по старости лет, примеры тому есть, путешествуют люди. Страшно-то только до вступления на пароход, а там все чудесно пойдет. А они бы с братом стали жить с ним, батюшкой, на одной квартире, покорными слугами его…

Где бы он ни находился, что бы ни делал, мысль о домашних не покидала его. Все казалось ему, случится что-то. Страшное, непоправимое.

«…Любезный брат! Ты совершенно без совести. Ну, как же можно не писать ко мне столько времени? Ведь я Бог знает, что об этом думал…» (из письма от октября 1843 года).

Он принялся уговаривать отца перебираться в Рим. Тем более, что брат Сергей Андреевич должен был вскоре окончить курс в Академии художеств и ехать за границу.

Но ни настоятельные просьбы сына, ни красоты Италии, ни даже собственное желание свидеться с дорогим и нежно любимым Александром, ничто не смогло склонить Андрея Ивановича к принятию решения отправиться в дальнюю поездку. Он остался в Петербурге, не позволяя старшему сыну даже и думать о том, чтобы оставить работу над картиной и ехать к нему в Петербург, на что тот было совсем решился…

Летом, несмотря на болезнь глаз, А. Иванов возвратился к работе над картиной. Он уехал в Альбано писать подготовительные этюды.

Художник В. Е. Раев, оставил воспоминание о встрече с А. Ивановым в ту пору в запущенном и заглохшем парке, близ Альбано.

«…Я пошел со Штернбергом и Скотти в Парк Киджи, они там писали живописную лесенку и начали свою работу, а я пошел осматривать парк. Парк был совершенно запущен и заглох. В самой глубине оврага у ворот, что близ большой дороги… есть живописная группа деревьев, я здесь встретил нашего исторического художника А. А. Иванова, он жил в Альбано и писал этюд этих деревьев [79]79
  Возможно, речь идет о пейзаже «Дерево парка Гиджи».


[Закрыть]
для свой большой картины „Явление Христа народу“. Иванов приглашал меня начать писать с ним вместе эти деревья, но для меня они показались трудным делом…» [80]80
  Раев В. Е.Воспоминания из моей жизни. Володина К. С. К вопросу о датировке пейзажей Александра Иванова. Сообщения Института истории искусств. М., 1954, № 4, 5.


[Закрыть]

Брату Сергею в августе 1843 года А. Иванов сообщит: «Теперь живу за городом и работаю этюды для моей картины».

Летом 1845 года напишет ему же: «…сильно поражен был видом Рима на 9-й версте, в Альбано, и занялся этим видом».

В сентябре же 1845 года сообщит: «…вчера поздно приехал я со своим прибором из гор в Рим, где уже останусь до последних чисел июля будущего года».

Но около 1844 года он, заметим, проявляет интерес к новым библейским сюжетам.

Из письма художника к отцу от июля 1844 года узнаем, что, почувствовав нужду А. Иванова иметь книгу «Пророков», вдова Баратынского обещалась ему ее доставить в Неаполь.

В октябре того же года, прося Ф. В. Чижова купить сочинение Pio «De l’art chrétien», А. Иванов спрашивает его: можно ли купить «Библию» через Зайцевского. Н. В. Гоголю в феврале 1845 года он поручает узнать в Париже: вышел ли последний том Библии, в издании S. Cahen, то есть Эсфирь, Иов, Псалмы, Притчи, Екклесиаст, Песнь песней, так как прочие 15 томов он уже имеет и читает, находя это издание чрезвычайно любопытным. Брата просит 10 (22) сентября того года также купить Евангелие на французском языке. Летом 1846 года Иванов сообщает С. П. Шевыреву, что думает съездить дней на десять в Палермо для срисовки греческих мозаик, а осенью – Н. В. Гоголю, что занимался в Неаполитанской библиотеке древностями Египта и решился иметь собственное лучшее издание, то есть Розеллини «Monumenti di Editto е di Nupia», несмотря на дорогую цену – 100 скуд; о том же читаем в его записной книжке от 18 сентября 1847 года [81]81
  Собко Н. П.Словарь русских художников. Т. II. Вып. 1. СПб., 1895. С. 70.


[Закрыть]
.

Все это показывает, что тогда же у Иванова родилась мысль об иллюстрировании Св. писания.

С кончиной близкого человека каждый из нас, почувствовав свое одиночество, обостренно начинает думать о смерти, несправедливости кончины, собственной горести, неосознанно, может быть, в эти тяжелые минуты обращаясь к Богу, единственному дающему надежду на встречу с покинувшим мир человеком. За одну эту надежду мы готовы отплатить Ему всем, что только в наших силах.

Спросим себя, не обет ли Ему дал и А. Иванов, задумывая в меру своих сил проиллюстрировать Св. писание, так связанное с Его именем.

А ведь и то еще случилось, о чем молчал он с родными. Порвано было им с женщиной, с которой прожил восемь лет. Трижды учинила она воровство, мерзко подвела его. А ведь и с ней годы эти – что как не блуд. Блуд, за который прощения нет. И после которого душа искупления ищет. Не с того ли и спрашивал он себя в ту пору: «Может ли подлец производить вещь священную?» А ведь только тогда вполне и счастлив человек, когда он молится Богу делами своими. Сравнительно с этим положением его все другие минуты жизни ничего не стоят.

Нет, нужно забыть все, вспоминать хаос молодости, как материал для того, чтобы говорить людям языком человеческим в изображении страстей в своем искусстве. Пора основаться крепко и, веря в провидение, доставляющее безгрешному полное спокойствие совести, быть орудием и слугой Божиим в кругу несовершенных человеков, Братий его.

«Мы, не постигающие вполне мысли Христовой и не в состоянии будучи до такой степени очиститься от беззаконий и пороков, чтобы тоже создать из сердец наших Храмы Богу, полагаем, что наши беспрестанные преступления могут выкупиться соблюдением обрядов, символически Его славимых. Вот отсюда-то и нужно, чтоб мудрой художник русский создал нам Библию в изящных видах и приложил к ней все свои ученые исторические разъяснения…

Христос, представляющий собою связь человека с Богом, т. е. человеческую плоть с невинностью и глубочайшими сведениями, первый высвободил Себя от всех искушений и послужил нам светильником жизни. Пожертвовав Собой, Он совсем не разрушал супружества, подтвердив это следующими словами: М<атфей, гл.>XIX,<ст.>8», – напишет он много позже, в начале июля 1847 года Н. В. Гоголю, как бы объясняя причину обращения своего к новой работе.

И с какой жадностью приступил Александр Иванов к написанию иконы «Воскресение Христово», едва прослышав, что К. Тон собирается заказать ему этот запрестольный образ для храма Христа Спасителя.

Словно что-то главное затронули в душе его, ради, может быть, этого данного им обета, он оставил на несколько месяцев работу над основным своим полотном, чего не позволял себе прежде.

«…Сочинить образ „Воскресше Христово“ – тысячи нужно сведений для меня, – писал А. Иванов А. О. Смирновой-Россет 12 февраля 1845 года, – нужно знать, как он был понимаем нашей православной церковью в то время, когда религия не была трупом: нужны советы наших образованных богословов и отцов церкви. Католические сюда не годятся, а здешний священник слишком мал для меня…»

Иного читателя, возможно, смутит выражение «когда религия не была трупом». Но вспомним Н. В. Гоголя. Как бы отвечая Чаадаеву, Гоголь писал: «Говорят, что Церковь наша безжизненна, но это ложь, потому что Церковь наша есть жизнь»; однако эта ложь «была правильным выводом – это мы трупы, а не Церковь наша – по нас и Церковь назвали трупом <…> Мы шли все время мимо нашей Церкви и едва ли знаем ее и теперь – владеем сокровищем, которому и цены нет…»

По мнению Иванова, разделявшего в данном случае мнение славянофилов, русская жизнь была идеальной в допетровское время, когда существовало патриаршество и когда еще были цельны и нетронуты здоровые начала, противостоящие роковому духовному раздвоению Запада. Православная же вера и церковь составляли духовную основу и высшее воплощение этих начал.

В течение трех месяцев А. Иванов, со свойственной ему добросовестностью, собирал материал для работы.

«Позовите, пожалуйста, брата моего к вам, – просил он Н. М. Языкова в феврале 1845 года, – и укажите ему, где бы можно было найти в Москве иконные образа – изображения Воскресения Христова, и с этих композиций, в каких бы они уродливых формах ни были, потрудился бы мне начертить [он копии] в маленьком виде, дабы иметь понятие, как греки передали сей образ, когда сочинения церковные выходили из самой церкви, без претензии на академизм, который нас совсем запрудил».

Брату же, служившему помощником у К. Тона [82]82
  Константин Андреевич Тон(1794–1881) – архитектор, профессор. Строитель Большого Кремлевского дворца, храма Христа Спасителя в Москве. В 1844 году по распоряжению Николая I был командирован в Англию. Оттуда он должен приехать в Рим, чтобы ознакомить русских скульпторов-пенсионеров с проектом строящегося в Москве храма Спасителя и сделать им заказы на барельефы и скульптуры для собора.


[Закрыть]
, объяснял: «Ты мне сделаешь существенную услугу, без которой я совсем не могу сочинить этого образа. Если изображения иконные разнятся между собою, то все мне передай».

Москвичи всегда отличались добросердечием.

Н. М. Языков отправил художнику в Рим прориси с икон, дорогостоящее издание Снегирева «Памятники русской древности» и «дельную» книгу архимандрита Анатолия «О иконописании».

Умный и добрый Александр Николаевич Попов («человек еще молодой, но… горячий патриот») близко к сердцу воспринимал и исполнял каждую просьбу художника [83]83
  А. В. Попов(1820–1877) – историк, юрист, был близок к славянофилам. Познакомился с А. Ивановым в 1843 году в Риме. Рассчитывая на помощь А. В. Попова, художник обратился к нему в июле 1844 года с письмом, в котором просил показать брату Москву (Лит. наследство. Т. 58. С. 668, 669) и познакомить его с Языковым, Хомяковым, домами Геласиных, Коровских, Варвинских – цветом тогдашней древней русской столицы.


[Закрыть]
.

Помогал и Ф. В. Чижов. «Ал. Андр. Иванову необходимо знать, как изображалось у нас Воскресение Спасителя, – писал он Н. М. Языкову. – Все, что он ни читает, сколько мы ни толкуем, а останавливаемся на одном: что эта минута соединяется в нашей церкви с искуплением душ, то есть сошествием во ад. Исторического рассказа о Воскресении нет…

Когда дело пойдет дальше, я даже думаю написать митрополиту Филарету, прося его руководить в этом истинно благом начинании» [84]84
  Литературное наследство. Т. 19/21. М., 1935. С. 130. Насколько дорог и близок был Ф. В. Чижов А. Иванову можно судить по его письму к Ф. А. Моллеру от 12 ноября 1844 года: «У вас ли еще Чижов? Пожалуйста, скажите ему, чтоб он поторопился в Рим – уже он сделался последней необходимостью для меня…»


[Закрыть]
.

Ф. В. Чижов, встретив во Флоренции направляющегося в Рим К. Тона, примется за подготовку архитектора к нужному пониманию эскиза Ивановым.

«Я дал уразуметь Тону, – писал он художнику, – что в первом шаге к русской архитектуре не будет первого шагу к нашей… иконной живописи» [85]85
  ГПБ, отдел рукописей, Ф. В. Чижов, 10/30, письмо от 17 марта 1845 года.


[Закрыть]
.

Три месяца писал А. Иванов образ «Воскресение Христово» [86]86
  В эскизе «Воскресение…» А. Иванов придерживался композиции православной иконы «Сошествие во ад».


[Закрыть]
, но кончилось тем, что приехал К. Тон в Рим и сказал художнику, что этот образ он отдал Брюллову, а ему поручает самую отличнейшую работу в московском храме – на парусах написать четырех евангелистов.

Удар Иванов перенес мужественно. Он, скорее по инерции, продолжал разрабатывать идеи для храма Спасителя (к примеру, намеревался украсить внутренние стены двумя ярусами ландшафтных изображений Палестины времен нынешних и времен Христа), но мысль, что в «тоновском шкапе» (так он называл спроектированный Тоном храм) не будет «ничего согласного с праведными правилами символики церковной», не оставляла его.

К. А. Тон был встречен русскими художниками с восторгом, тем более, что некоторые из них получили заказы от него. Как это принято в художественной среде, все окружили его, заговорили о заслугах великого архитектора перед отечеством, рассуждали о верности и мудрости принятых им решений. На другой день приезда был дан обед, где ораторствовал Ф. И. Иордан. Правда, к концу обеда все превратилось в неистовый шум.

С горечью поглядывал Иванов на разгулявшуюся братию.

«Приехал Тон и окончилось совершенное свободное состояние художника, – думалось ему. – Это правда, что все к этому уже было готово. Молодое поколение, видя в своих наставниках безбожников, пьяниц, гуляк, картежников и эгоистов, приняло все эти естества в основание, и вот, свобода пенсионерская, способная усовершенствовать, оперить и окончить прекрасно этого художника – теперь превращена на совершенствование необузданностей. Некогда думать, некогда углубляться в самого себя и оттуда вызывать предмет для исполнения. Разумеется, что тут уже лучше заняться заказной работой – вот вам, господа, и цены; Тон привез работы – вот вам сюжеты, вот меры; вдали деньги и приставник, чтобы работали, а не кутили, а может быть и вызов безвременный в Россию. Прощай все прекрасное, все нежнообразованное, прощай соревнование русских с Европой на поле искусства! Мы – пошлые работники, мы пропили и промотали всю свободу».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю