Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Лев Кобылинский

 
На тех холмах, где Годефруа, Танкред
предстали нам, как горняя дружина
во славу рыцарских и ангельских побед,
пылают желтые знамена Саладина.
 
 
Король в цепях, на площадях купцы
на рыцаря, смеясь, меняют мула,
от радостного, вражеского гула
вселенной содрогаются концы.
 
 
Давно не умолкают Miserere
на улицах, во храмах, во дворцах,
мужи скудеют в ревности и вере,
лишь женщины да дети на стенах.
 
 
Безгрешные защитники Креста
ушли от нас бродить в долинах Рая,
и алтаря решетка золотая
на золото монет перелита.
 
 
Уж вороны над нами стаей черной
развернуты, как знамя Сатаны,
как дым от жертвы Каина тлетворный,
моленья наши пасть осуждены.
 
 
На улицах собаки воют жадно,
предчувствуя добычу каждый миг,
и месяц злой насмешливо, злорадно
над городом кривой возносит лик.
 
 
Свой кроткий лик от нас сокрыла Дева,
и снизошла кровавая роса
и оскверненный крест на небеса
возносит прочь, сверкая, Ангел гнева.
 

 
Среди песков рыдает Miserere,
со всех сторон, пылая, дышит ад,
мы падаем, стеня, за рядом ряд,
и дрогнул дух в железном тамплиере.
 
 
Лукав, как демон, черный проводник.
к своим следам мы возвращались дважды,
кровь конская не утоляет жажды,
растущей каждый час и каждый миг.
 
 
В безветрии хоругви и знамена
повисли, как пред бурей паруса;
безмолвно все. ни жалобы ни стона,
лишь слезный гимн восходит в небеса.
 
 
Господне око жжет и плавит латы,
бросает лук испуганный стрелок,
и золотые падают прелаты,
крестом простерши руки, на песок.
 
 
Роскошная палатка короля
вся сожжена Господними лучами…
А там, вдали, тяжелыми мечами
навек опустошенная страна.
 
 
Мы ждем конца, вдруг легкая чета
двух ласточек, звеня, над нами вьется
и кличет нас и плачет и смеется
и вдруг приникла к дереву креста.
 
 
И путникам, чей кончен путь земной,
воздушный путь до стен Иерусалима,—
путь благодатный, радостный, иной
вещают два крылатых пилигрима.
 

 
Идет навстречу мне странник,
высок, величав и строг.
– Кто Ты, Божий посланник?
Отвечает Он тихо: «Я – Бог!»
 
 
Речь старца что гром призывный,
в руках – золотой ларец,
в ларце том – замок дивный,
в том замке – храм и дворец.
 
 
Во дворце – огни да злато,
и двенадцать рыцарей в нем
средь дам, разодетых богато,
сидят за круглым столом.
 
 
Поют; под ладные песни
вращается стол и мир,
каждый час светлей и чудесней
их вечный, радостный пир.
 
 
Во храме – строги тени;
бледнее мертвецов
склоняют там колени
двенадцать чернецов.
 
 
Сам Бог внимает строго
святую их печаль,
в том храме – сердце Бога,
в том храме – святой Грааль!
 
 
Речь старца – гром призывный;
вот Он закрыл ларец,
исчезли замок дивный,
храм и дворец.
 
 
Сокрылся старец строгий;
один я в тьме ночной,
иду – и две дороги
бегут передо мной.
 

 
Тайно везде и всегда
грезится скорбному взору
гор недоступных гряда,
замок, венчающий гору.
 
 
Кровью пылает закат,
башня до облак воздета…
Это – святой Монсальват,
это – твердыня завета!
 
 
Ангельским зовом воззвал
колокол в высях трикраты,
к башням святым Монсальвата
близится строгий хорал.
 
 
Руки сложив на груди,
шествуют рыцари-братья
по двое в ряд; впереди
старец предносит Распятье.
 
 
Шествуют к вечным вершинам,
где не бывал человек,
под золотым балдахином
кроя священный ковчег.
 
 
«Сладостен сердце разящий
древка святого удар,
радостен животворящий
неиссякающий дар.
 
 
Кровью и пламенем смело,
страшный свершая обряд.
с сердца омоем и с тела
Змея старинного яд.
 
 
Да победит чистота!
С нами молитвы Марии,
все страстотерпцы святые
и легионы Христа!»
 
 
Крепнет их голос, и снова
хор их молитвенно тих,
старец седой и суровый,
молча, предводит других.
 
 
И, растворяясь приветно,
их принимают Врата…
Миг – и исчезла мечта,
сон дорогой и заветный.
 

 
Промчится, как шум бесследный,
все, чем славна земля…
Прииди, о Рыцарь Бедный,
на мои родные поля!
 
 
Лишь тебе борьба и битва
желанней всех нег,
лишь твоя молитва —
как первый снег.
 
 
Среди бурь лишь ты спокоен,
славословием сжегший уста,
Пречистой Девы воин
и раб Христа!
 
 
Ты в руках со святым Сосудом
сошедший во Ад,
предстань, воспосланный чудом,
отец и брат!
 
 
В дни темные волхвований,
в час близкого Суда,
воздень стальные длани,
и снизойдет звезда!
 
 
Трем забытым, святым обетам
нас отверженных научи;
по рыцарским, старым заветам
благослови мечи!
 
 
Не ты ли сразил Дракона
на лебеде, белом коне?
Не тебе ли, стеня, Аркона
сдалась вся в огне?
 
 
Не ты ли страсть и злато
отвергнул, презрел страх
и замок святой Монсальвата
вознес на горах?
 
 
Над святым Иерусалимом
не ты ли вознес Дары,
и паладином незримым
опрокинул врагов шатры?
 
 
Баллады в честь Ланцелота
не ты ли пропел,
и слезы дон Кихота
не твой ли удел?
 
 
В века, как минула вера
и вражда сердца сожгла,
ты один пред венцом Люцифера
не склонил чела.
 
 
Вдали от дня и света
ты ждешь свой день и час;
три святые обета
храни для нас!
 
 
Смиренный и непорочный.
любовник святой нищеты,
ты слышишь, бьет час урочный,
и к нам приходишь ты!
 
 
Прииди же в солнечной славе.
в ночи нищ, наг и сир,
чтобы не смолкло Ave,
не кончился мир!
 

О Maria, stella maris,

pietate singularis,

   pietatis oculo

 nos digneris intueri,

  nec cuneteris misereri

    naufraganti saeculo!

Sequentia Adami de S. Victore de Beata Maria Virgine.

 
Святых ночей в угрюмом кабинете,
клянусь, и здесь мой Ангел не забыл,
да, милый брат, все тот же я, что был,
передо мной раскрыты «Fioretti».
 
 
Была пора: мы верили как дети,
и век иной ту веру освятил.
он в Имени всю правду воплотил,
всю красоту – в едином силуэте;
 
 
вдруг ожил он, к нам постучался в дверь,
и был над нами голос: «Се Беата!..»
Он отошел. Мы знаем: без возврата.
 
 
Вот сирые, безумные теперь
мы со слезами молим Матерь Божью:
«Спаси сердца, опутанные ложью!»
 

Берлин, апрель 1912.

Те adorant superi

matrem omnis gratiae,

  Maria!

Ad te clamant miseri

de valle miseriae,

  Maria!

Sequentia de BMV.

I.

 
Простые строфы рыцарской поэмы,
Благословенная, благослови!
Перед Тобой мои проклятья немы,
и в сердце грешном нет иной любви,
чем Девы лик безгрешный и пречистый,
Ее убор из роз, венец лучистый.
 

II.

 
Ни девять муз, ведомых Мусагетом,
ни рокот лирный, ни крылатый конь
не властны впредь над рыцарем-поэтом,
не им зажечь в моих устах огонь:
лишь Ты мой дух, безумием томимый,
Мать, озаришь свечой неугасимой.
 

III.

 
Кто б ни был я, но если я посмею
перед Тобой заплакать, как дитя,
к разбойнику, безумцу и злодею
Ты снизойдешь с небес, светло грустя,—
вот я стою с разбитою надеждой,
укрой меня Своей святой одеждой.
 

IV.

 
Я в этот мир явился с жаждой мщенья,
затем, что был замучен в век иной,
я жду любви, как жаждут причащенья,
и в женщине Твой облик неземной
провижу я, обетом старым связан,
служу Тебе, и вот за то наказан.
 

V.

 
Святая Мать, Царица непорочных,
прими незлобно горький мой упрек;
слова созвездий пламенных и точных
я прочитать дал клятву и не смог,
померкло Солнце, вспыхнула Венера,
впились мне в сердце очи Люцифера!
 

VI.

 
Он звал меня: «Там, на другой планете
тебя любил я, как свое дитя,
в моем дворце провел ты пять столетий,
затем, чтоб здесь блуждая и грустя,
ты стал земле навеки враг упорный,
там светлый дух, здесь рыцарь рати черной.
 

VII.

 
В последний миг, когда погасло пламя,
я сам собрал твой пепел на костре,
чтоб под мое, как рыцарь, встал ты знамя
и взорами тонул в моей заре,
где души, оскорбленные землею,
навек неразлучаемы со мною.
 

VIII.

 
В моем раю витают Духи света,
в кружениях поющие огни,
там нет любви и песни без ответа,
желанные друг другу искони
земной любви не ведают позора,
пред пламенем не потупляют взора!
 

IX.

 
Кто под моей, как ты, рожден звездою,
тот не увидит в Духе Света зла;
благословлю – и за его спиною
два развернутся светлые крыла.
Я дал земле, глумясь, свой образ ложный,
меня постигнуть людям невозможно!
 

X.

 
Мою печаль ты пил в лучах полночных,
мой тайный лик провидел на кресте,
искал в любви восторгов непорочных,
служил невоплотимой красоте,
ты был рожден (мои безумны дети!)
с тоской волшебной по иной планете!
 

XI.

 
Не верь земле! К пылающему трону
коленопреклоненный припади,
сорвем мы с Солнца светлую корону!
Мой знак означен на твоей груди!
Я – Первый Свет, я – первенец творенья,
к земле всегда исполненный презренья!
 

XII.

 
Я – осквернивший Розу Эмпирея
и десять опрокинувший небес,
я пал, кляня, стеня, и пламенея,
но луч надежды в сердце не исчез,—
чрез шесть веков я всякий раз свободен,
срок близится, ты, рыцарь, мне угоден!
 

XIII.

 
Мной наделен ты страшными дарами,
ты мой избранник; я тебя люблю!
Я – ураган, играющий мирами,
я – змей свистящий в отческом Раю,
я – на кресте разбойник вопиющий,
я – брат Христа, в Раю предвечно-сущий!..»
 

XIV.

 
Горят во мраке очи золотые.
и знаю я, что мне спасенья нет.
и только имя кроткое «Мария»
уста спешат произнести в ответ;
смешалось все и все вокруг поблекло,
я вижу храм, цветут цветные стекла.
 

XV.

 
Два Ангела направо и налево,
меж них стезя воздушная из роз
и благостно ступающая Дева…
Гремит орган, дыханье занялось,
пою я «Ave», голос странно-тонок,
я – возвращенный матери ребенок.
 

XVI.

 
И в этот миг забвенья и прощенья
мне хочется шепнуть: «О, снизойди
к его кресту, чтоб усладить мученья!»
И жду я с тайным трепетом в груди,
чтоб под Твоими кроткими глазами
я изошел кровавыми слезами!
 

XVII.

 
Я верую, когда во мраке грянет
последний зов, последний день Суда,
Твой кроткий взор один судить не станет,
Ты все простишь, простившая тогда,
в ту ночь, как Ты, склонясь ко злому древу.
о, Ave! оправдала матерь Еву.
 

XVIII.

 
Когда же душ погибших вереницы
сойдут стенать к безжалостным кругам,
в железный лес, где мучатся блудницы,—
и Ты сойдешь к подземным берегам,
чтоб в хоре грешниц с неослабной силой
взывать немолчно: – «Господи, помилуй!»
 

XIX.

 
На исповедь! Отныне все признанья,
все помыслы, обеты, все мольбы —
лишь страшный долг святого покаянья,
лишь ожиданье громовой трубы.
Заступница! Тебе Одной все видно,
лишь пред Тобою плакать нам не стыдно!
 

XX.

 
Мать, огради заблудших, тех, кто схвачен
тоской безумной о былых веках,
на чьей груди знак Дьявола означен,
и черные стигматы на руках,
кто помнит все и жаждет вновь, безумный,
все возвратить в наш век пустой и шумный.
 

XXI.

 
Верни наш век назад, к средневековью,
иль нам верни протекшие века,
за дар святой мы все заплатим кровью,
с надеждою мы ждем в ночи. пока
Ты не сойдешь, ключ райских врат вручая,
с Крестом и Розой сердце обручая…
 

XXII.

 
Я помню, вняв простым словам монаха,
я пред Тобою пал, сожжен стыдом,
я пал как раб, как рыцарь стал из праха,
а надо мной вознесся Кельнский Дом,
лучи играли в окнах голубые,
был месяц май, Твой месяц был, Мария!
 

XXIII.

 
И не напрасны были эти слезы,
все эти взоры, брошенные вспять,
мольбы и славословия в честь Розы
и девственных созвучий благодать:
Ave Maria, stabat dolorosa,
columna ignis, stella, sancta rosa.
 

XXIV.

 
Родные всюду проступили знаки,
стал смутен гул, как от жужжанья пчел,
забылось все, и тихо в полумраке
мне дивный сон на сердце снизошел,—
и все, что прежде, некогда случилось,
передо мною вдруг разоблачилось.
 

Tu es regis speciosi

mater honestissima,

odor nardi preciosi

rosa suavissima.

Sequentia de BMV.

I.

 
Два рыцаря, два друга и два брата
к Святой Земле выходят на заре,
идут в вечернем золоте заката
и в утреннем холодном серебре,—
покинув край родной, гостеприимный,
уходят вдаль, поют святые гимны.
 

II.

 
Незлобивы, доверчивы, как дети,
они бредут чрез долы и леса,
им чудится – идет меж ними Третий,
и внятны им повсюду голоса,
а в трудный миг, когда весь мир – загадка,
им кажет путь железная перчатка.
 

III.

 
Им верится, что лебедь Парсифаля
готов над ними взмыть своим крылом,
заводят речь о рыцаре Грааля,
в безмолвьи строгом шествуют потом,
и там, в лесу, где прыгают олени,
склоняются с молитвой на колени.
 

IV.

 
Невыразимо сладостны те миги,
в них меж землей и небом грани нет!
Видал ли ты порой в старинной книге
двух рыцарей недвижный силуэт,
в порыве несказанного обета,
в предчувствии последнего ответа?
 

V.

 
Лишь красный крест – двух братьев упованье,
и вот поют согласные уста
о сладости венца и бичеванья
и о небесных радостях креста:
«Да обовьет чело нам пламя терний!
Да станем кроткой жертвою вечерней!»
 

VI.

 
Они поют о радости и неге,
не знающей подобья на земле,
о Розе, расцветающей на снеге,
и о Звезде, не меркнущей во мгле;
восстало все, дремавшее доселе:
«O sancta rosa, stella, lumen coeli!»
 

VII.

 
И каждый лист им вторит сладко «Ave!»
и верит сердце – в мире нет греха,
небесный свод горит в закатной славе,
и песнь его торжественно тиха,
и верится – весь мир лишь песнь святая,
и хочется весь мир обнять, рыдая.
 

VIII.

 
Уж облака – без пастыря барашки —
одели мглою золото-руно,
чуть вторит эхо щебетанью пташки,
напев родной, знакомый им давно;
то песнь разлуки тихой: вот пропела,
чирикнула, еще… и улетела!
 

IX.

 
Так целый день до самого заката
они поют, блуждая и молясь,
но глубь лесная сумраком объята,
нисходит к ним с небес вечерний час.
И вот… кругом шушуканье, шептанье,
и шорохи, и вкруг ветвей качанье;
 

Х.

 
из сумрака, из-за мохнатой ели
на них, блестя, глядит лукавый глаз,
за ним еще два глаза поглядели,
и жалоба чуть внятно донеслась.—
то пред разлукой, горестью влекомы,
к двум рыцарям пришли проститься гномы.
 

XI.

 
Вот чудиться им стало, что спадает
у них повязка с пламенных очей,
что их повсюду тайна поджидает:
там, где журчал еще вчера ручей,
им видится хрустальное сверканье,
и ручек, ножек плавное плесканье.
 

XII.

 
Когда ж поднимут братья взор с улыбкой
туда, где спит Вечерняя Звезда,
покров воздушный, весь прозрачно-зыбкий
снимается, – сонм крыльев – туч гряда,
и над луной им видится на троне
Царица Неба в золотой короне.
 

XIII.

 
Они спешат одни среди молчанья
мечтать в ночи о новых временах,
о вещей власти тайного познанья;
предчувствие, восторг и тайный страх
роднит их души, их умы тревожит
и новые надежды в сердце множит.
 

XIV.

 
В них магия волнует ожиданья,
алхимия, наука вечных звезд,
и тайны сновиденья и гаданья,
все знаки – пентаграмма, круг и крест —
ночной порой, среди безмолвной глуши
пленяют их восторженные души!
 

XV.

 
Их некий глас зовет необычайный:
«Срок завершен, уже недолго ждать;
ваш новый брат и ваш водитель тайный
свою сзывает солнечную рать!»
И тихий плач от стен Иерусалима
им слышится; душа огнем палима.
 

XVI.

 
Там, где померкло солнечное око,
встает пред ними пламенный Сосуд,
и вздохи ветра, вея от Востока,
им зовы братьев гибнущих несут.
Пусть меркнет день; коль подвиг их угоден
засветит им с Востока гроб Господен.
 

Virgo virginum praeclara,

praeter omnes Deo cara,

dominatrix coelitum,

fac nos pie te cantare,

praedicare et amare

audi vota supplicum!

Sequentia de BMV.

I.

 
Так долгий срок два рыцаря блуждали,
свершая строго рыцарский обет,
но пробил час, и вот из темной дали
стал близиться к ним замка силуэт,
как сон родной, как спутник их всегдашний:
высокий шпиц, стена, зубцы и башни.
 

II.

 
Вечерний луч, спеша взбежать все выше,
чуть золотит остроконечный шпиц,
где расплескались голуби на крыше;
склоняются они пред замком ниц,
трепещут, оба полные волненья.
предчувствуя обетов исполненье.
 

III.

 
Но замок пуст, не видно в нем ни тени,
не донесется ни единый звук,
и, дружно взявшись за руки, в смятенья
его обходят братья трижды вкруг.
Они зовут – никто не отвечает,
двух рыцарей никто не примечает.
 

IV.

 
Задумавшись стоят они немые,
недобрую на всем провидя власть,
и вдруг безумно именем Марии
один решился замок тот заклясть,
он кличет трижды, трижды эхо вторит,
и вновь безмолвье… Кто теперь отворит?
 

V.

 
Вот с грохотом опущен мост подъемный,
вот растворились главные врата,
вперед… пред ними вырос вал огромный,
вперед… аллея темная пуста,
но полно все незримыми врагами,
и каменный олень грозит рогами.
 

VI.

 
Они идут; о каменные плиты
звучат мечи; безмолвствуют уста;
идут, сердца и руки братски слиты,
о меч рука бесстрашно оперта;
пришли и ждут у черной двери оба
высокой тайны, словно тайны гроба.
 

VII.

 
Вдруг девушка потупленная кротко
выходит к ним из черной двери той,
и грустный взор и строгая походка
им кажется знакомой и святой,
весь этот облик детский и воздушный,
как бы крылам невидимым послушный.
 

VIII.

 
Она стоит, как бы в ограде Рая,
как лилия Архангела стройна,
и, каждое движенье умеряя,
в ней разлита святая тишина,
как в Розе неба, чье благоуханье
не осквернит греховное дыханье!
 

IX.

 
Она глядит, но взор ее не видит
вещей, смешно теснящихся вокруг,
ведь каждый вздох и взгляд ее обидит,
запечатлен на всем у ней испуг,—
цветок, возросший в сумраке упорном,
в лучах, окном просеянных узорным.
 

X.

 
Она идет, и шаг слегка неверный
скользит, как лет трепещущих теней
в обители, где вечен плач безмерный,
достигнувших последних ступеней
и чающих, да грянет гром небесный
и им дарует облик бестелесный.
 

XI.

 
Она предстала строгою весталкой,
целящей чистотою грех и боль,
той нищенкой босой, малюткой жалкой,
чьи ноги лобызал, молясь, король,
садов небесных трепетною ланью,
неведомой телесному желанью!
 

XII.

 
Им чудится, во мраке церкви старой
нисходит к ним виденье… В этот миг
предстала им она святою Кларой
или одной из мучениц святых,
иль над ручьем поникшей Женевьевой,
или… Мариек, Пречистой Девой!
 

XIII.

 
Они молчат, но, одолев молчанье,
спешат промолвить рыцарский привет,
то – светлое, благое предвещанье,
то – братьям свыше посланный совет!
Она покров пред тайною да снимет,
она обет их рыцарский да примет.
 

XIV.

 
Она в ответ: «Вас, рыцари и братья,
я в этом замке жду уже давно,
вот, на груди железное распятье.
ему связать нас клятвою дано,
мы были вместе прежде, цепь замкнулась,
мы вместе вновь»… И тихо улыбнулась.
 

XV

 
Замолкнула… У них дрожат колени,
они спешат без слов склониться ниц,
Ждут чрез нее божественных велений;
сердца полны покорством без границ,
и три души в единое мгновенье
вдруг сплавлены, единой цепи звенья.
 

XVI.

 
И клятва их любви необычайна,
над ней не властна древняя змея,
над нею веет девственная тайна,
тому порукой – звездные края.
Обряд свершен, и оба чуть живые
«Скажи нам имя!» – шепчут… «Я Мария».
 

XVII.

 
И в тот же миг удар меча незримый
их повергает наземь, светлый звон
их души гонит ввысь; как серафимы,
они парят, покуда мертвый сон,
как грубый саван, тело облекает;
все выше, выше вихрь их увлекает.
 

XVIII.

 
На высотах, в лазури беспечальной
вдруг предстает их трепетным очам
Сосуд прозрачный, светлый и хрустальный;
и мнится им, тысячелетья там
воздет горе, он без опоры прочной
стоит, исполнен влаги непорочной.
 

XIX.

 
И две руки с безгрешной белизною,
не возмутив покоя струй святых,
слились в одно с прозрачною волною,
и вдруг сосуд распался пылью в миг,
но формою навек запечатленной
хранима влага чистой и нетленной.
 

XX.

 
И новое виденье посылает
им вещий сон, – гремит, как гром, труба,
их пламя вкруг объемлет, все пылает,
меч и копье – два огненных столба;
свистя, их лижет пламя, страшно близко
щита сверканье, солнечного диска.
 

XXI.

 
Пылает все, вокруг лишь море света,
и мириады огненных очей,
вращаясь, жгут, не ведая запрета,
как тучи стрел, разят снопы лучей;
и внятен зов: «Здесь те, чье сердце смело,
чей дух смиренен, непорочно тело».
 

XXII.

 
Но души их, пронзенные лучами,
твердят бесстрашно вещие слова,
единый крест сложив двумя мечами,
и клятва их великая жива,—
их жег огонь, омыли кровь и слезы,
и близится уже виденье Розы.
 

XXIII.

 
Вот заревом лазури и сапфира
одет Восток, все ближе свет, и вот
они в слезах лобзают Сердце мира,
где каждый луч играет и поет,
бесплотных Сил им внятно величанье,
Креста и Розы тайное венчанье!
 

XXIV.

 
Как пчелы роем, души их влекомы
жужжанием небесных мириад,
на них взирает в Розе лик знакомый,
торжественный их вопрошает взгляд
ужаснее трубы, нежнее скрипки:
«Чье сердце Наши выдержат улыбки?»
 

XXV.

 
Они, паря, крестом простерли длани,
потупили смятенные чела,
и Роза роз, желанье всех желаний,
чистейшая в их сердце возросла.
Прияли души в пламени крещенье,
свершен обряд высокий посвященья.
 

XXVI.

 
И некий муж торжественно и строго
вдруг предстает, даруя им покой,
великий Страж небесного порога,
как мертвецам, заботливой рукой
смыкает им пылающие вежды,
вернув их душам прежние одежды.
 

XXVII.

 
Обряд свершен! Они навеки братья,
она навек их милая сестра,
святой обет хранит ее распятье.
Обряд свершен – и вот им в путь пора;
к Святой Земле, полны благоговенья,
они идут не медля ни мгновенья.
 

XXVIII.

 
За ними вновь грохочет мост подъемный,
невидимой рукою наведен,
взбегает вал за ними вновь огромный,
и замок расплывается как сон,
рука с рукой одни вдали от света
они идут к свершению обета.
 

XXIX.

 
Храни их Бог! Да рыцарских обетов
на небесах пылают письмена,
святее нет залогов и запретов,
противу них безвластен Сатана;
пусть мир проходит облака бесследной,
блюди их Матерь до трубы последней.
 

Speculum virginitatis,

gaude Maria!

I.

 
Идут года, семь долгих лет проходит,
семь раз Христос рождается в ночи,
семь раз весна с улыбкою низводит
ко всем гробам небесные лучи,
но замкнут круг, и вот у замка снова
два рыцаря стоят, мочат сурово.
 

II.

 
Семь тяжких лет в блужданьях непрестанных,
в боях жестоких братья провели,
без жалости разили окаянных
и всюду верным помощь принесли,
все видели, все знали, всюду были,
но о сестре Марии не забыли.
 

III.

 
Не прежние то были пилигримы,
ты в них узнать не смог бы никогда
двух отроков, что шли Христом хранимы,
к Земле Святой, – былого нет следа!
Два всадника, разубраны богато,
пред замком блещут в пламени заката.
 

IV.

 
Об них молва подобно яркой сети
раскинулась теперь по всей земле,
прославлены повсюду в семилетье
их имена, сокрытые во мгле.
Они прошли неведомые страны,
покорены их дланью великаны.
 

V.

 
Один стяжал за подвиги возмездье,
дочь короля ему обручена,
презрела все враждебные созвездья
его золотокудрая жена,
и, как воспоминание святое,
на нем кольцо сверкает золотое.
 

VI.

 
Другой с пути коварно уклонился,
в Сицилии провел пять долгих лет,
потом в страну родную возвратился,
как звездочет, гадатель и поэт.
был всеми чтим, хоть каждый втайне ведал,
что дух и меч он Бафомету предал.
 

VII.

 
И стал их вид таинственно различен,
стал старший брат недвижен, как мертвец,
и ко всему на свете безразличен,
как будто свой предчувствуя конец,
все что-то вспомнить силился напрасно;
была его задумчивость прекрасна!
 

VIII.

 
Другой сверкал зелеными очами,
насмешки яд струил он каждый миг,
и чудилось, что за его чертами
вдруг проступал иной, ужасный лик,
круглился лоб надменно оголенный,
но скорбен взор был тайно-умиленный.
 

IX.

 
Они стоят как в первый час призывный,
на небе гаснет призрачный огонь,
различны оба, странно-неразрывны,
и к белому прижался черный конь.
Им кажется, они нездешней силой
приведены пред очи прежде милой.
 

X.

 
И вновь она навстречу к ним выходит,
светла и непорочна, как тогда,
приветным взором рыцарей обводит,
безмолвствует, по-прежнему горда,
слегка рукой касается распятья,
готово с уст слететь: «Привет вам, братья!..»
 

XI.

 
Но вдруг кольцо увидев золотое,
бледнеет вся, шатается и вмиг.
в нем знаменье увидя роковое,
таинственно преображает лик,—
покорены необъяснимой властью
пылают очи ревностью и страстью.
 

XII.

 
Сорвав с груди железное распятье,
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
 

XIII.

 
Они несутся прочь на резвых конях,
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
 

XIV.

 
Сгустился сумрак, воздух холодает,
нет ни звезды в небесной высоте;
они одни, лишь слышно, как рыдает,
прильнув к земле, Мария в тишине.
и мнится им тогда, в своем рыданье
она земле передает страданье!
 

XV.

 
Вот фыркают, прядут ушами кони,
не слышат шпор и скачут на дыбы,
все ближе шум невидимой погони.
вот грянул топот дрогнул зов трубы,
вот меч сверкнул, за ними, словно птицы
ночных теней несутся вереницы.
 

XVI.

 
Свистят мечи, но сталь лишь воздух режет,
несутся кони. грива по земле,
и дикий смех, змеиный свист и скрежет
за ними долго гонится во мгле;
когда ж занялся луч рассвета бледный,
исчезло все, как утром сон бесследный…