Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Лев Кобылинский

 
Я в комнате один, но я не одинок,
меня не видит мир, но мне не видны стены,
везде раздвинули пространство гобелены,
на север и на юг, на запад и восток.
 
 
Вокруг меня простор, вокруг меня отрада,
поля недвижные и мертвые леса,
везде безмолвие и жизни голоса:
алеет горизонт, овец теснится стадо.
 
 
Как странно слиты здесь и колокольный рев
и бронзовых часов чуть внятные удары,
с капризным облаком недвижный дым сигары,
и шелка шорохи с шуршанием дерев.
 
 
Но так пленительна моей тюрьмы свобода,
и дружно слитые закат и блеск свечей,
камином тлеющим согретая природа
и ты. без ропота струящийся ручей,
 
 
что сердце к каждому бесчувственно уколу,
давно наскучивши и ранить и страдать;
мне просто хочется послушать баркаролу
из «Сказок Гофмана» – и после зарыдать.
 

картина Матисса

 
Здесь будто тайно скрытым ситом
просеян тонко красный цвет,
однообразным колоритом
взор утомительно согрет.
 
 
То солнца красный диск одели
гирлянды туч, как абажур,
то в час заката загудели
литавры из звериных шкур.
 
 
Лишь нега, золото и пламя
здесь сплавлены в один узор,
грядущего виденья взор
провидит здесь в волшебной раме.
 
 
Заслышав хор безумно-ярый,
труба меж зелени в окне,
как эхо красочной фанфары,
взывает внятно в тишине.
 
 
Как бык безумный, красным светом
ты ослеплен, но, чуть дыша,
к тебе старинным силуэтом
склонилась бархата душа
с капризно-женственным приветом.
 

 
Чей-то вздох и шорох шага
у заснувшего окна.
Знаю: это Вы, луна!
Вы – принцесса и бродяга!
 
 
Вновь влечет сквозь смрад и мрак,
сквозь туманы городские
складки шлейфа золотые
Ваш капризно-смелый шаг.
 
 
До всего есть дело Вам,
до веселья, до печали.
сна роняете вуали,
внемля уличным словам.
 
 
Что ж потупились Вы ниже,
видя между грязных стен,
как один во всем Париже
плачет сирота Верлен?
 

 
Больные лилии в серебряной росе!
Я буду верить в вас и в вас молиться чуду.
Я как воскресный день в дни будней не забуду
больные лилии, такие же, как все!
Весь день, как в огненном и мертвом колесе,
душа давно пуста, душа давно увяла;
чья первая рука сорвала и измяла
больные лилии в серебряной росе?
 
 
Как эти лилии в серебряной росе,
прильнувшие к листу исписанной бумаги,
душа увядшая болит и просит влаги.
Ах, эти лилии, такие же, как все!
Весь день, как в огненном и мертвом колесе,
но в тихом сумраке с задумчивой любовью,
как духи белые, приникнут к изголовью
больные лилии в серебряной росе!
 

 
Если бедное сердце незримо рыдает
и исходит в слезах, и не хочет простить,
кто заветное горе твое разгадает,
кто на грудь припадет, над тобой зарыдает?
А, грустя, не простить – это вечно грустить,
уронив, как дитя, золотистую нить!
 
 
Если сердце и бьется и рвется из плена,
как под меткою сеткой больной мотылек,
если злою иглою вонзится измена,
рвутся усики сердца, и сердцу из плена
не дано, как вчера, ускользнуть, упорхнуть.
Ах, устало оно, и пора отдохнуть!
 
 
Паутинкою снова закутана зыбкой
дремлет куколка сердца больного, пока
не проснется и гибкой и радостной рыбкой,
не утонет в потоках мелодии зыбкой,
не заблещет звездою мелькнувшей на дне,
не заплещет с волною, прильнувши к волне.
 
 
Вверь же бедное сердце кружению звуков,
погрузи в забытье и прохладную лень,
в их волненье сомненье свое убаюкав,
бесконечность раздумий в безумии звуков,
закружись полусонно, как легкая тень,
оброненная тучкой на меркнущий день.
 

I. Rococo Triste

 
Вечерний луч, озолоти
больные розы небосклона!
Уж там с небесного балкона
звучит последнее «Прости!»
 
 
И золотые кастаньеты
вдруг дрогнули в последний раз,
и вот ночные силуэты
к нам крадутся, объяли нас;
 
 
И тем, чьи взоры ужасает
мир солнца, стройно и легко
из полумрака воскресает
грусть вычурная Рококо.
 
 
Вот тихо простирает крылья
на парк, на замок, на мосты
ниспав небрежно, как мантилья,
испанский вечер с высоты.
 
 
И весь преобразился сад,
пилястры, мраморы, карнизы,
везде бегут, на всем дрожат
Луны причуды и капризы.
 
 
Фонтан подъемлет клюв и вот
уж сыплет, зыблет диаманты,
волшебный шлейф Луны Инфанты
влачится по ступеням вод.
 
 
И верится, здесь на дорожке
под фантастической листвой
ее капризно-детской ножки
проглянет кончик голубой.
 
 
Обман спешит стереть обман…
Мосты, беседки… Мы в Версале,
и мы от запахов устали,
нам утомителен фонтан.
 
 
Кругом ни шороха, ни звука,
как хрупки арабески сна,
но всюду неземная скука
и неземная тишина!
 
 
В листве желанно и фигурно
застыл орнамент кружевной;
здесь все так мертво, так скульптурно
и все напудрено Луной!
 
 
Но этот странный мир постижен
лишь тем, кто сам иной всегда,
и трепетен и неподвижен
и мертво-зыбок, как вода;
 
 
кто, стили все капризно слив,
постиг бесцельность созерцанья,
усталость самолюбованья,
и к невозможному порыв.
 

II. Rococo Gai

 
Когда душе изнеможенной
родное небо далеко,
и дух мятется осужденный,
лишь ты прекрасен изощренный,
капризно-недоговоренный,
безумно-странный Rococo.
 
 
Ты вдруг кидаешь на колонну
гирлянд массивных цепь… и вот
она, бежавшая к балкону,
свою надменную корону
склоняет ниц, к земному лону,
потешной карлицей встает.
 
 
Ты затаил в себе обиды
от повседневности тупой,
твой взор пресыщенно-слепой
живят чудовищные виды,
и вот твои кариатиды
растут, как башни, над толпой.
 
 
Твои кокетливые змеи,
твои скульптурные цветы,
твои орнаменты, трофеи,
скачки, гримасы и затеи,
отверженным всего милее.
как бред изломанной мечты.
 
 
Лишь ты небрежный и свободный
в своих обманах мудро-прав,
загадочен, как мир подводный
с его переплетеньем трав;
мятеж с условностью холодной
невозмутимо сочетав,
 
 
лишь ты всевидящий провидишь
в затейливости – забытье,
ты цель лишь в сочетаньи видишь,
равно увенчиваешь все,
и все, венчая, ненавидишь,
влача проклятие свое.
 
 
Лишь ты коварный, вечно разный
все очертанья извратил;
неутомимый, неотвязный,
изысканный и безобразный
в один узор винтообразный
ты все узоры закрутил.
 
 
Лишь ты, своим бессильем сильный,
ты, с прихотливостью герба,
в бесстильности капризно-стильный,
с твоей гримасою умильной,
мне дорог, как цветок могильный,
приосенивший все гроба.
 
 
Лишь ты цветешь, не умирая,
не знаешь слез, всегда грустя,
скелет в гирлянды убирая,
ты души, что лишились Рая,
научишь изменять, шутя,
научишь умирать, играя!
 

Забытые обеты

 
В день изгнаний, в час уныний,
изнемогший, осужденный,
славословь три вечных розы,
три забытые обета.
 
 
Роза первая – смиренье,
Бедняка Христова сердце,
роза скорби, обрученье
со святою Нищетою!
 
 
Славословь другую розу —
целомудрие святое,
сердце кроткое Марии,
предстоящей у Креста.
 
 
Роза третья – сердце Агнца,
роза страшных послушаний,
роза белая Грааля,
отверзающая Paul
 

1913.

 
Сегодня с утра дождь да тучи,
под дождем так угрюм кельнский Дом,
как дым, смутен облик могучий,
ты его узнаешь с трудом.
 
 
Как монах, одинокой тропою,
запахнувшись зло в облака,
он уходит упрямой стопою
в иные, в родные века.
 
 
А лишь станет совсем туманно,
он, окутанный мраком ночным,
как вещий орел Иоанна,
вдруг взмоет над Кельном родным;
 
 
вознесется плавно и гордо,
станет бодрствовать целую ночь,
громовержушим «Sursum corda!»
отгоняя Дьявола прочь.
 

 
Чистилища вечерняя прохлада
в твоих тенях суровых разлита,
но сочетают окна все цвета
нетленного Христова вертограда.
 
 
И белый луч, от Голубя зажжен,
сквозь все лучи и отблески цветные,
как прежде в сердце бедное Марии,
Архангелом в твой сумрак низведен.
 
 
Его крыло белей и чище снега
померкло здесь пред Розою небес,
и перед Тем. Кто Альфа и Омега,
возносится столпов воздушный лес.
 
 
В страну, где нет печали, воздыханья,
уводит непорочная тропа,
и у органа молит подаянья
погибших душ поникшая толпа.
 

 
У ног твоих беснуются авто,
толпа ревет: «Satan il destruttore!»
Но ты молчишь, в твоем угрюмом взоре
века не изменилося ничто.
 
 
В тебе душа титана Бриарея,
пред Агнцем кротко падшего во прах,
среди врагов заложником старея,
ты задремал по грудь в иных мирах.
 
 
Разубранный снаружи прихотливо
таишься ты, не тратя лишних слов,
но яростны твоих колоколов
немолчные приливы и отливы.
 
 
Все предали, но свято ты хранишь
синайских громов отчие раскаты,
Архангела-гонца глагол крылатый,
видений райских пламенную тишь…
 
 
Уж шесть веков, как в нас померкла вера,
блюди же правду дантовых терцин,
на куполе – сверженье Люцифера,
и над распятьем черный балдахин.
 

 
О Доминик, мертва твоя гробница,
не слышен лай твоих святых собак;
здесь складки мертвые, бесчувственные лица,
здесь золото и мрамор, сон и мрак.
 
 
В холодной мгле безумная Мария,
как трепетная раненая лань,
рвет на груди одежды голубые
и на Отца, стеня, подъемлет длань.
 
 
У ног ее окровавленный муж
простерт, вкусив покой давно желанный,
и давит сердце вздох благоуханный
цветов увядших и бескрылых душ.
 

I.

 
Здесь он бродил, рыдая о Христе,
здесь бродит он и ныне невидимкой;
вокруг холмы, увлажненные дымкой,
и деревянный крест на высоте.
 
 
Здесь повстречался первый с ним прохожий,
здесь с ним обнялся первый ученик.
здесь он внимал впервые голос Божий
и в небе крест пылающий возник.
 
 
Железный змей, безумием влекомый,
вдали бежал со свистом на закат,
и стало так все радостно-знакомо,
все сердцу говорило тайно: «Брат!»
 
 
Здесь даже тот, кому чужда земля,
кто отвергал объятия природы,
благословит и ласковые всходы
и склоны гор на мирные поля.
 
 
О Божий Град! То не ограда ль Рая
возносится на раменах холма?
Не дети ли и Ангелы, играя,
из кубиков сложили те дома?
 
 
И как же здесь не верить Доброй Вести
и не принять земную нищету?
О, только здесь не молкнет гимн Невесте
и Роза обручается Кресту.
 
 
Прими ж нас всех равно, Христова нива!
К тебе равно сошлися в должный срок
от стран полудня кроткая олива
и от земель славянских василек!
 

II.

 
Вот голуби и дети у фонтана
вновь ангельскою тешатся игрой,
вот дрогнул звон от Santa Damiana,
ладов знакомых позабытый строй!
 
 
Все строже, все торжественней удары,
песнь Ангелов по-прежнему тиха,
– Придите все упасть пред гробом Клары,
пред розою, не ведавшей греха!
 
 
И верится, вот этою дорогой,
неся Любви святую мудрость в дар,
придут, смиреньем славословя Бога,
Каспар и Мельхиор и Балтазар!
 
 
И возвратятся, завтра ж возвратятся
забытые, святые времена,
концы вселенной радостно вместятся
в тот городок, где Рая тишина!
 
 
Лишь здесь поймет погибший человек,
что из греха и для греха он зачат,
и Сатана вдруг вспомнит первый век,
пред Бедняком смирится и заплачет.
 
 
– Pieta, Signore! – … дрогнули сердца…
Какой упрек! Весь мир святей и тише,
и ближе до Небесного Отца,
чем до звезды, до черепичной крыши!
 
 
О мертвецах, почивших во гробу,
о всех врагах, мне сердце изъязвивших,
о братьях всех любимых и любивших
я возношу покорную мольбу.
 

 
Я его ждал, так пламенно, так долго.
вот исполнился должный срок,
сегодня днем, на улице самой людной,
подошел Он ко мне тих и строг.
 
 
Он не был в одежде жреца или мага,
в руках – старый зонт, на голове – котелок,
Лишь в глазах роились молнии да слезы,
и лик был исчерчен вдоль и поперек.
 
 
Я молчал и ждал, все было в Нем знакомо,
я молчал и ждал, что скажет мне Гонец,
Он взглянул так просто и промолвил:
– Я пришел, потому что близок конец!
 
 
На Него посмотрел я с ясною улыбкой
(вкруг меня шумели, и толпа росла),
я Ему указал рукой на Мадонну,
что несла нам Сына тиха и светла.
 

 
Я не знаю, как это было,
я пел в хоре, как вот пою,
вдруг бедное сердце застыло,
и я очнулся в Раю.
 
 
Там сливались лучи и струны,
там я помню тихий закат
и голос схимницы юной.
зовущий солнце назад.
 
 
Там пели хоры иные,
я к ним без страха воззвал,
голос сладостный: «Ave Maria!»
меня поцеловал,
 
 
улыбался, вдали замирая,
печалуя и веселя;
я не знаю. то был голос Рая
или твой, Святая Земля.
 
 
Но сливались лучи и струны,
но я помню тихий закат
и голос схимницы юной,
зовущий солнце назад!
 

I.

 
Три девушки бросили свет,
три девушки бросили свет,
чтоб Деве пречистой служить.
– О Дева в венце золотом!
 
 
Приходят с зарею во храм,
приходят с зарею во храм,
алтарь опустелый стоит.
– О Дева в венце золотом!
 
 
Вот за море смотрят они,
вот за море смотрят они,
к ним по морю Дева идет.
– О Дева в венце золотом!
 
 
И Сын у Нее на груди,
и Сын у Нее на груди,
под Ними плывут облака.
– О Дева в венце золотом!
 
 
«Откуда Ты, Добрая Мать?
Откуда Ты, Добрая Мать?
В слезах Твой безгрешный покров!»
– О Дева в венце золотом!
 
 
– «Иду я от дальних морей.
иду я от дальних морей,
где бедный корабль потонул».
– О Дева в венце золотом!
 
 
«Я смелых спасла рыбаков,
я смелых спасла рыбаков,
один лишь рыбак потонул».
– О Дева в венце золотом!
 
 
«Он Сына хулил моего,
он Сына хулил моего,
он с жизнью расстался своей»
– О Дева в венце золотом!
 

II.

 
Три рыцаря бросили свет,
три рыцаря бросили свет,
чтоб Даме Небесной служить.
– О Дама в венце золотом!
 
 
Приходят с зарею во храм,
приходят с зарею во храм,
алтарь опустелый стоит.
– О Дама в венце золотом!
 
 
Вот на горы смотрят они,
вот на горы смотрят они,
к ним по небу Дама идет.
– О Дама в венце золотом!
 
 
И Сын у Нее на груди,
и Сын у Нее на груди,
и звезды под Ними бегут.
– О Дама в венце золотом!
 
 
«Откуда Ты, Матерь Небес?
Откуда Ты, Матерь Небес?
В огне Твой безгрешный покров!»
– О Дама в венце золотом!
 
 
«Иду я от дальней горы.
иду я от дальней горы,
где замок священный стоял».
– О Дама в венце золотом!
 
 
«Я рыцарей верных спасла,
я рыцарей верных спасла,
один лишь огнем попален».
– О Дама в венце золотом!
 
 
«Нарушил он страшный обет,
нарушил он страшный обет,
он душу свою погубил!»
– О Дама в венце золотом!
 

баллада

 
Взыграли подземные воды,
встает за волною волна,
печальная, черная барка
сквозь сумрак багровый видна;
злой Дух парусами играет,
стоит у руля Сатана.
 
 
В той барке погибшие души,
вкусившие грешных утех,
вчера лишь их создало небо,
сегодня ужалил их грех;
и плачут, и черная барка
навеки увозит их всех.
 
 
Их жалобы к звездам несутся,
но строгие звезды молчат,
их к Ангелам тянутся руки,
но страшен и Ангелам Ад,
и молят Отца, но решений
своих не берет Он назад.
 
 
Вдруг на воды пало сиянье,
и видны вдали берега,
идет к ним по водам Мария
печальна, тиха и строга;
о камни, о черные волны
Ее не преткнется нога.
 
 
Как звуки органа, разнесся
зов кроткий над черной рекой:
«Стой: черная барка, помедли,
не страшен мне твой рулевой;
брось души, еще до рожденья
омытые кровью святой!»
 
 
И с криком в проклятые воды
свергается Враг с корабля,
с улыбкою строгой и тихой
Мария стоит у руля,
к Ней души прильнули, как дети,
пред ними – Святая Земля!
 

 
Окончив скитанья земные.
в преддверии райских селений
заводят свой спор пред Марией
две новопредставшие тени.
 
 
Одна неостывшие четки
рукою безгрешной сжимает;
потупив взор грустный и кроткий,
другая дитя обнимает.
 
 
«Мария! – средь райских затиший
их ропот разносится в небе,—
Чей подвиг прекрасней и выше,
чем многострадальнее жребий?»
 
 
С улыбкой и светлой и строгой
на скорбные тени взирая,
им Матерь ответствует Бога,
им молвит Владычица Рая:
 
 
«Я ваших сомнений не знала,—
не ведая ложа и гроба,
я подвига оба прияла,
отвергла я жребия оба!»
 

 
Вот и ты пришел помолиться,
Я, как мать, стою над тобой,
посмотри на Меня, Я – Царица.
потому, что была рабой!
 
 
Я тебя никогда не покину,
в последний час явлюсь!
Ты не Мне молись, а Сыну,
Я сама лишь Ему молюсь.
 
 
На плитах каменных лежа,
ты, погибший, лишь здесь поймешь
всю правду смертного ложа,
всю ложа брачного ложь.
 
 
Ты поймешь, как дитя рыдая,
и навек сомкнув уста,
как бедна Правда святая
и как страшна красота!
 

I.

 
Матерь благодатная,
шлем Тебе хваления,
мудростью богатая
сладость искупления!
 
 
Ты – чертог сияющий,
блеск короны царственной,
свет зари немеркнущий,
в благодати девственной.
 
 
Слаще меда сладкого
Непорочной лилия,
сердца в скорби кроткого
вечные веселия.
 
 
Ток неиссякающий,
оборона верная,
святости сияющей
чаша драгоценная.
 

II.

 
Ты – Царя царей рожденье,
Матерь Высочайшая.
нарда тихое куренье,
и роза сладчайшая;
 
 
Ты – живое жизни древо,
Ты – звезда нетленная,
Ты – меж дев святая Дева
и благословенная;
 
 
Ты – погибших благостыня,
Ты – Царица благости,
Ты зачала в сладком Сыне
ток чистейшей радости.
 
 
Луч нетленный, свет прекрасный,
верное прибежище,
вспомни о душе несчастной
в страшный час Судилища!
 

III.

 
Мира утешение,
благодать безмерная,
аромат курения
и победа верная!
 
 
Да на веки вечные
примешь восхваления,
Дева непорочная,
роза без истления!
 

с испанского

 
Мой Бог! Не ради вечного блаженства,
хоть беспредельна райская отрада,
не ради мук неисчислимых Ада
люблю Тебя и жажду совершенства!
 
 
Твои, Спаситель, созерцаю муки,
Твой крест, на нем в крови Тебя, Распятый:
разверсты раны, холодом объятый
средь хохота Ты простираешь руки.
 
 
Вихрь пламенный мою объемлет душу!
Тебя любить я буду и без Рая,
без адских ков обета не нарушу,
 
 
свою свободу тайно презирая,
чему я верил, верить не умея,
и что любил, любить того не смея!
 

 
Невеста Христова слепая,
заблудшая Церковь моя.
бредешь ты на зовы Рая,
незримые слезы струя.
 
 
Съели зрак твой тайные слезы,
иль черный выклевал Враг,
но свет немеркнущей Розы
лишь ты пронесешь через мрак.
 
 
В руке свеча восковая,
в крови золотой убор,
бредешь ты во тьме но, слепая,
лишь к небу подъемлешь взор.
 
 
Вокруг холодные лица,
но светят из тьмы времен
Жаркие слезы блудницы,
святого разбойника стон.
 
 
Под золотом балдахина
ты воссядешь, стыдясь, грустя,
с толпою нищенок «Salve Regina!»
не устанешь петь, как дитя!
 
 
На себя приняв все удары,
победишь все дни и века,
ты – плоть нетленная Клары,
чудотворный гроб Бедняка!
 
 
Как ты, я давно не вижу,
я бреду в ночи слепой,
ужели тебя обижу,
ужель не пойду за тобой?
 

 
Под тихие, строгие звуки,
ресницы очей спустя,
скрестив со смирением руки,
к причастью подходит дитя.
 
 
Вдруг отрока ужас объемлет,
вдруг чудится, своды дрожат,
он видит бесплотных, он внемлет
славословие дивное «Свят!»
 
 
То Он, сияющий ликом,
с обагренным солнцем в руках,
сонмы сонмов в восторге великом
перед Ним упадают во прах!
 
 
Свершилось… Под тихие звуки
возносится Чаша, блестя,
скрестив со смирением руки,
к причастью подходит дитя!
 

 
В день Марии, в час рассвета
  рыцарь молодой
шепчет строгих три обета
  Матери святой.
 
 
Послушаньем, чистотою
  Матери служить,
со святою Нищетою
  в браке дружно жить.
 
 
Полон рыцарского жара,
  и не встав с колен,
для себя три чудных дара
  просит он взамен:
 
 
слава подвигов святая,
  вечная любовь,
третий дар: «Мне пальму Рая.
  Матерь, уготовь!»
 
 
Вдруг у Девы еле зримо
  дрогнули уста,
словно песня серафима
  с неба излита.
 
 
«Три обета Я приемлю,
  и воздам стократ,—
ты идешь в Святую Землю,
  не придешь назад.
 
 
Слава мира мимолетней
  этих облаков;
что неверней, беззаботней
  менестреля слов?
 
 
Дама сердца перескажет
  всем дела твои
и другому перевяжет
  перевязь любви.
 
 
Ты от вражьего удара
  примешь смерть в бою.—
от меня три чудных дара
  обретешь в Раю.
 
 
Совершая три обета.
  презрен, нищ и наг,
верный Сыну в Царство света
  возойдешь сквозь мрак!»
 

 
Весть ужасная достигла
до Италии веселой:
«Град священный взят врагами,
Магомет попрал Иисуса!»
 
 
«Горе Иерусалиму!»
и, главы посыпав пеплом,
пурпур сбросили прелаты,
рыбака святого вспомнив.
 
 
Град священный взят врагами,
потому что Магомету
мусульмане лучше служат,
чем Иисусу христиане.
 
 
И далеко над пустыней
слышен хохот Магомета,
величание Агари,
Измаила ликованье.
 
 
«Горе Иерусалиму!»
плачут ангелы и люди,
как дитя, рыдает папа,
пред крестом упав в соборе.
 
 
Над священными стенами
в полночь, в пятницу страстную,
вдруг орел поднялся черный,
распластав широко крылья.
 
 
Он держал в когтях железных
семь разящих молний-копий,
он вещал громовым гласом:
«Горе Иерусалиму!»
 
 
Сбросив светлые доспехи,
молча, рыцари клянутся
возвратить Святую Землю
кровью, потом и слезами.
 
 
И в лучах багровых солнца,
в тихом плаче, в блеске позднем,
от земли восходит к небу
очертание Сосуда.
 

 
Non nobis, Domine! Эй, Beauseant! Вперед!
Напор, и дрогнут дети Вавилона…
Их стрелы тьмят сиянье небосклона,
их тысячи, а мы наперечет.
 
 
Да встретит смерть, как Даму, рыцарь храма,
благословит кровавые рубцы,
за нами море медное Хирама,
Иерусалима белые зубцы.
 
 
Путь рыцаря – святой и безвозвратный,
жизнь – путь греха, но смерть в бою чиста,
и ждет за гробом новый подвиг ратный
согревших кровью дерево Креста.
 
 
Чтоб утучнить святую ниву кровью
мы собрались от всех морей и стран,
пребудь же нам единственной любовью
средь вражьих стрел – святой Себастиан.
 
 
Смешались кровь и красные шелка,
с молитвой брань и с кличем отзвук стона…
Вперед… и вдруг незримая Рука
отбросила взревевшего дракона.
 
 
Враги бегут… с копьем наперевес
их Белый Рыцарь прочь метет в восторге.
он вознесен, он блещет, он исчез…
– Хвала тебе, хвала, святой Георгий!
 

 
Душа была безумием палима,
Всю ночь он гнал лесного кабана…
Деревьев расступается стена,
у ног его зубцы Иерусалима.
 
 
Священный град почил, как Рыцарь Белый,
повергнут мановением Царя;
он ждет тебя; холодная заря
ласкает труп его похолоделый.
 
 
В тяжелом сне он горестно затих
под вещими Господними словами:
«О сколько раз собрать птенцов Моих
хотел я материнскими крылами!
 
 
Се дом твой пуст, вместилище пороков!
До страшного и горестного дня
ты не увидишь более меня,
о город, избивающий пророков!»
 
 
Какой восторг тогда, какая боль
проснулась в миг нежданно в сердце львином?
И протекла пред верным паладином
вся жизнь твоя погибшая, король!
 
 
И вспомнил ты свою смешную славу
все подвиги ненужные свои;
как раненый, с коня ты пал на траву
с росою слив горячих слез ручьи.
 
 
Почившего Царя своих мечтаний
ты в верности вассальной заверял,
и простирал сверкающие длани,
и рыцарские клятвы повторял.
 
 
Какой глагол звучал в душе твоей?
И сон какой в тот час тебе приснился?
Но до звезды среди лесных ветвей
ты, как дитя, и плакал и молился.
 
 
И пред тобой безгрешною стопою
согбенный весь под бременем креста,
благословляя грешные места,
прошел Господь кровавую тропою.
 
 
И отпустил тебе твой Бог и брат
твои вины, скорбя о сыне блудном.
и заповедь о Граде Новом, чудном,
тебе земной тогда поведал град.