Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Лев Кобылинский

 
Каждый миг отдавая себя,
как струна отдается смычку,
милый друг, я любил не тебя,
а свою молодую тоску!
 
 
И рассудок и сердце губя,
в светлых снах неразлучен с тобой,
милый друг, я любил не тебя,
а венок на тебе голубой!
 
 
Я любил в тебе вешний апрель,
тишину необсохших полей,
на закате пастушью свирель,
дымку дня и прозрачность ночей.
 
 
Я любил в тебе радостный май,
что на легкой спине облаков
прилетает напомнить нам Рай
бесконечным узором цветов.
 
 
В мгле осенней твой горестный взгляд
я любил, как старинный портрет,
и с портрета столетья глядят.
в нем раздумий означился след.
 
 
Я в тебе полюбил первый снег
и пушистых снежинок игру,
и на льду обжигающий бег,
и морозный узор поутру.
 
 
Я в тебе полюбил первый бал,
тихой люстры торжественный свет,
и в кругах убегающий зал,
и на всем бледно-розовый цвет.
 
 
Кто же отнял у сердца тебя,
кто насмешливо тайну раскрыл,
что, в тебе целый мир полюбя,
я тебя никогда не любил?
 

А. Блоку

 
Я власти горьких вдохновений
свой дух и крылья предаю,
как лебедь, песнь благословений
я, отходя от вас, пою!
 
 
Всему, что тает, облетает,
всему, на чем печать греха,
что уплывает, убывает,
я расточаю боль стиха!
 
 
Тебе, о серп едва зачатый
и блекнущий от взоров дня,
и вам, больные ароматы,
вам, отравившие меня!
 
 
Люблю я пены переливы
в песках потерянной волны
и недопетые мотивы
и недосказанные сны!
 
 
И вас, нежданные невзгода,
и горестная тишина!
Ах, слезы сердца слаще меда
и упоительней вина!
 
 
Люблю я кротость увяданья
и воск покорного лица,
люблю страданье для страданья
и безнадежность без конца!
 
 
Все, что безропотно и кротко
исходит от незримых слез,
но в чьей судьбе смешно-короткой
неисчерпаемый вопрос!
 
 
И вас, иссякнувшие реки,
сердца, закованные в лед,
вас горемыки, вас калеки
мое безумие поет!
 
 
Но нет душе испепеленной
святей, как все отнимет даль,
тебя, любви неразделенной
неизреченная печаль!
 

 
Ты, как чайка, в лазурь уплыла,
ты, как тучка, в дали замерла,
ты, рыдая, закат обняла.
 
 
Ветер утра живит небосвод,
дышит сумраком зеркало вод,
под тобою закат и восход.
 
 
Над тобой глубока вышина,
под тобою чутка глубина,
безмятежна твоя тишина.
 
 
Ты паришь над своею судьбой:
под тобой полог струй голубой,
никого, ничего над тобой.
 
 
Чуть дыша в голубом забытьи,
чуть колышат эфира струи
распростертые крылья твои.
 
 
Твой полет беспредельно-высок,
я покинут, забыт, одинок,
бесприютен мой бедный челнок.
 
 
Преклони же свой взор, преклони,
грезы ночи от крыл отжени,
с белых крыльев перо урони!
 
 
Урони и в лазурь улети.
чтобы мог в бесприютном пути
я от радостных слез изойти.
 

 
Воздушно-облачный, неверный, как мечтанья,
над грязным городом, где вечен смрад и гул,
легко-телесные он принял очертания
и, в синеву небес вливаясь, утонул.
 
 
Он уплывает ввысь, туда, навстречу снегу,
чтоб с ним соткать одну серебряную нить,
и землю белую и снежных тучек негу
в один серебряный напев соединить.
 
 
Он каждый миг иной, он бледное дыхание
под тяжким саваном затихнувшей земли,
его излучины, порывы, колыханье
возводят новый мир в лазоревой дали;
 
 
как жизнь богата их и как их смерть богата!
Смотри, как мчатся вдаль крылатые ладьи
за далью золотой, туда, в страну заката…
Вот снова замерли в бессильном забытьи.
 
 
Им нет нигде пути, им нет нигде запрета,
они печаль земли возносят до луны,
то удлиняются, как призрак минарета,
то развеваются, как утренние сны.
 
 
Им свят один закон – безбрежный мир свободы,
нет их причудливей, нет в мире их вольней:
едва протянуты готические своды,
уж мир классических воздвигся ступеней,
 
 
дым ластится к земле волнистый, оживленный,
то увядает вдруг, как вянут паруса,
растет над лесом крыш воздушною колонной,
  но умирать уходит в небеса!
 

 
Он весь – прозрачное слиянье
чистейшей влаги и сиянья,
он жаждет выси, и до дна
его печаль озарена.
 
 
Над ним струя залепетала
песнь без конца и без начала.
к его ногам покорно лег
легко порхнувший лепесток.
 
 
Лучом во мгле хрустальный зачат,
он не хохочет, он не плачет,
но в водоем недвижных вод
он никогда не упадет.
 
 
Рожден мерцаньем эфемерным
он льнет, как тень, к теням неверным,
но каждый миг горит огнем,
безумья радуга на нем.
 
 
Он весь – порыв и колыханье,
он весь – росы благоуханье,
он весь – безумью обречен,
весь в саван светлый облечен.
 
 
Он дышит болью затаенной,
встает прозрачною колонной,
плывет к созвездьям золотым,
как легкий сон, как светлый дым.
 
 
И там он видит, слышит снова
созвездье Лебедя родного,
и он возможного предел
туда, к нему, перелетел.
 
 
Он молит светлый и печальный,
чтоб с неба перстень обручальный
ему вручила навсегда
его хрустальная звезда.
 
 
Он каждый час грустней и тише,
он каждый миг стройней и выше,
и верится, что столп воды
коснется радужной звезды.
 
 
А если, дрогнув, он прольется,
с ним вместе сердце разобьется,
но будет в этот миг до дна
его печаль озарена!
 

 
Я видел облако. Оно влекло мой взор,
как мощное крыло владыки-серафима.
О, почему тогда в пылающий простор
оно уплыло вдруг, оно скользнуло мимо?
 
 
И мне почудилось, что Ангел мой тогда
ко мне склоняется, крыло распростирая,
и пело облако, что нет на небе Рая,
и с песней тихою исчезло без следа…
 
 
Тогда не ведал я, какие струны пели,
мой бедный дух подъяв за облака,
но все мне чудился напев виолончели
и трепетание незримого смычка.
 

chanson d'hiver

 
Не потупляй в испуге взоры,
нас Мертвый Сад зовет, пока
из-за тяжелой, черной шторы
грозит нам мертвая рука.
 
 
Горят на люстре сталактиты,
как иней – тюль, меха – как снег;
и наши взоры строго слиты
в предчувствии холодных нег.
 
 
Потух камин, чуть пепел тлеет,
оборван яркий плющ огня,
так что ж?.. Кто призывал меня,
пусть холодно благоговеет!
 
 
Еще на улицах движенье.
полозьев визг и стук копыт,—
здесь с тишиной изнеможенья
забвенья шепот мерный слит!
 
 
Соединим покорно руки!
Забудем все! Туда! Вперед!
Зовут нас гаснущие звуки,
нас Мертвый Сад к себе зовет!
 
 
В окне холодном и хрустальном.
в игре слепого фонаря
возник он призраком печальным,
погас, как мертвая заря.
 
 
И мы скользим стезею бледной,
вдали растет за рядом ряд
и тает позади бесследно
деревьев строй, как ряд аркад!
 
 
И мы, как дети, суеверны,
и как нам сладок каждый шаг,
и как твои шаги неверны
в твоих хрустальных башмачках!
 
 
Но ни одной звезды над нами,
и если взглянем мы назад,
два сердца изойдут слезами.
и вдруг растает Мертвый Сад!
 

 
Ее безумный крик извилистый и гибкий
    вдруг срезал серп смычка…
  Мне ветерок донес издалека
   твое дыханье, Ангел скрипки,
   и расцвела в твоей улыбке
     моя тоска.
 
 
Она, как женщина, со мной заговорила,
   как Ангел, душу обняла
   и мне на сердце положила
     два грустные крыла,
    заворожила
    и вознесла.
 
 
«В последний раз, – она шепнула, —
я на твоей груди дрожу.
в последний раз к тебе прильнула
и отхожу, и отхожу.
 
 
В моем саду поющих лилий,
где мы бродили краткий час,
я зыблю взмахи белых крылий
в последний раз, в последний раз.
 
 
Я слишком трепетно запела,
и я ниспасть осуждена,
облечь свой дух в покровы тела,
я женщиною стать должна.
 
 
И потому тебя, оплакав,
я ослепляю на лету,
храни же тайну вечных знаков
и белых крылий теплоту».
 

Андрею Белому

 
Надо мною нежно, сладко
три луча затрепетали,
то зеленая лампадка
«Утоли моя печали».
 
 
Я брожу, ломая руки,
я один в пустом вагоне,
бред безумья в каждом звуке,
в каждом вздохе, в каждом стоне.
 
 
Сквозь окно, в лицо природы
здесь не смею посмотреть я,
мчусь не дни я и не годы,
мчусь я целые столетья.
 
 
Но как сладкая загадка.
как надежда в черной дали.
надо мной горит лампадка
«Утоли моя печали».
 
 
Для погибших нет свиданья,
для безумных нет разлуки,
буду я, тая рыданья,
мчаться век, ломая руки!
 
 
Мой двойник из тьмы оконца
мне насмешливо кивает,
«Мы летим в страну без Солнца».
и, кивая, уплывает.
 
 
Но со мной моя загадка,
грезы сердце укачали,
плачь, зеленая лампадка
«Утоли моя печали».
 

Гобелены

 
Неизгладимыми строками
я вышил исповедь мою,
легко роняя над шелками.
воспоминаний кисею.
 
 
В ней тюль Весны, шелк красный Лета
шерсть Осени и Зимний мех,
переплетенье тьмы и света,
грусть вечера и утра смех.
 
 
Здесь все изысканно и странно,
полно утонченных причуд,
и над собою неустанно
вершит неумолимый суд.
 
 
Здесь с прихотливостью безумий
во всем расчет соединен,
и как в безмолвьи вечном мумий,
смерть стала сном, стал смертью сон.
 
 
Здесь все учтиво так и чинно,
здесь взвешен каждый шаг и жест,
здесь даже бешенство картинно,
и скрыт за каждым словом крест…
 
 
Но смысл, сокрытый в гобелене,
тому лишь внятен, в том глубок,
кто отрешенных измышлений
небрежно размотал клубок,
 
 
и в чьей душе опустошенной
стерт сожалений горький след,
кто в безупречный триолет
замкнул свой ропот исступленный,
 
 
кто превозмог восторг и горе,
бродя всю жизнь среди гробов,
для истлевающих гербов,
для непонятных аллегорий.
 
 
Кто, с детства страсти изучив,
чуть улыбается над драмой,
и кто со Смертью, словно с Дамой,
безукоризненно учтив; —
 
 
и для кого на гобелене
весь мир былой отпечатлен
кто, перед ним склонив колени,
сам только мертвый гобелен.
 

 
Влюбленных в смерть не властен тронуть тлен.
Ты знаешь, ведь бессмертны только тени.
Ни вздоха! Будь, как бледный гобелен!
 
 
Бесчувственно минуя все ступени,
все облики равно отпечатлев,
таи восторг искусственных видений;
 
 
забудь печаль, презри любовь и гнев,
стирая жизнь упорно и умело,
чтоб золотым гербом стал рыжий лев,
 
 
серебряным – лилеи венчик белый,
отдай, смеясь, всю скуку бытия
за бред мечты, утонченной и зрелой…
 
 
Искусственный и мертвый след струя,
причудливей луны огни кинкетов,
капризную изысканность тая;
 
 
вот шерстяных и шелковых боскетов
без аромата чинные кусты,
вот блеск прозрачный ледяных паркетов,
 
 
где в беспредельность мертвой пустоты
глядятся ножки желтых клавикордов…
Вот бальный зал, весь полный суеты,
 
 
больных цветов и вычурных аккордов,
где повседневны вечные слова,
хрусталь зеркал прозрачней льда фиордов,
 
 
где дышит смерть, а жизнь всегда мертва,
безумны взоры и картинны позы,
где все цветы живые существа,
 
 
и все сердца искусственные розы,
но где на всем равно запечатлен
твой странный мир, забывший смех и слезы,
 
 
усталости волшебной знавший плен,
о, маг, прозревший тайны вышиванья
в игле резец и кисть, Жиль Гобелен!
 
 
Пусть все живет – безумны упованья!
Равно бесцельно-скучны долг и грех;
картинные твои повествованья
 
 
таят в себе невыразимый смех!
Ты прав один! Живое стало перстью,
но грезы те, что ты вдали от всех
 
 
сплел, из отверстья к новому отверстью
водя иглой, свивая с нитью нить.
бессмертие купив послушной шерстью,—
 
 
живут, живут и будут вечно жить
загадочно, чудесно и капризно;
им даже смерть дано заворожить.
 
 
В них тишина, печаль и укоризна,
Тебе, о Жиль, была чужда земля
и далека небесная отчизна,—
 
 
ты отошел в волшебные поля,
где шелковой луны так тонки нити,
толпы теней мерцаньем веселя,
 
 
и где луна всегда стоит в зените,
там бисер слез играет дрожью звезд
на бархате полуночных наитий,
 
 
там радуга, как семицветный мост
расшита в небе лучшими шелками…
О Гобелен, ты был лукав и прост!
 
 
Как ты, свой век, владыка над веками,
одно лишь слово – изощренный вкус —
запечатлел роскошными строками;
 
 
божественных не признавая уз,
обожествив причуды человека,
ты был недаром гений и француз,
прообраз мудрый будущего века.
 

 
Шутили долго мы, я молвил об измене,
ты возмущенная покинула меня,
смотрел я долго вслед, свои слова кляня,
и вспомнил гобелен «Охота на оленей».
 
 
Мне серна вспомнилась на этом гобелене, —
насторожившись вся и рожки наклоня,
она несется вскачь, сердитых псов дразня,
бросаясь в озеро, чтоб скрыться в белой пене.
 
 
За ней вослед толпа охотников лихих,
их перья длинные, живые позы их,
изгиб причудливый охотничьего рога…
 
 
Так убегала ты, дрожа передо мной,
насторожившись вся и потупляясь строго,
и потонула вдруг средь пены кружевной.
 

 
Вечерний свет ласкает гобелены,
среди теней рождая строй теней,
и так, пока не засветят огней,
таинственно живут и дышат стены;
 
 
здесь ангелы, и девы, и сирены,
и звезд венцы, и чашечки лилей,
ветвей сплетенья и простор полей —
один узор во власти вечной смены!
 
 
Лишь полусумрак разольет вокруг
капризные оттенки меланхолий,
легко целуя лепестки магнолий.
 
 
гася в коврах, как в пепле, каждый звук.
Раздвинутся, живут и дышат стены…
Вечерний свет ласкает гобелены!
 

 
Дыханьем мертвым комнатной весны
мой зимний дух капризно отуманен,
косым сияньем розовой луны
здесь даже воздух бледный нарумянен,
 
 
расшитые, искусственные сны,
ваш пестрый мир для сердца сладко-странен;
мне не уйти из шелковой страны —
мой дух мечтой несбыточною ранен.
 
 
В гостиной нежась царствует Весна,
светясь, цветут и дышат абажуры,
порхают попугаи и амуры,
 
 
пока снежинки пляшут у окна…
И, словно ласки ароматной ванны,
Весны улыбки здесь благоуханны.
 

 
Как облачный, беззвездный небосклон,
и где лазурью выплаканы очи,
в предчувствии однообразья ночи
подернут тенью матовой плафон,
 
 
и каждый миг – скользя со всех сторон,
она длиннее, а мечта короче,
и взмахи черных крыльев все жесточе
там, у пугливо-меркнущих окон.
 
 
Уж в залах дышит влажный сумрак леса,
ночных теней тяжелая завеса
развиться не успела до конца,
 
 
но каждый миг все дышишь тяжелей ты,
вот умер день, над ложем мертвеца
заплакали тоски вечерней флейты.
 

 
Как мудро-изощренная идея,
Вы не цветок и вместе с тем цветок;
и клонит каждый вздох, как ветерок,
Вас, зыбкая принцесса, Орхидея;
 
 
цветок могил, бессильно холодея,
чьи губы лепестками ты облек?
Но ты живешь на миг, чуть язычок
кровавых ран лизнет, как жало змея.
 
 
Ты – как в семье пернатых попугай,
изысканный цветок, вдруг ставший зверем!
молясь тебе, мы, содрогаясь, верим
 
 
в чудовищный и странно-новый рай,
рай красоты и страсти изощренной,
мир бесконечно-недоговоренный.
 

 
Роняя бисер, бьют двенадцать раз
часы, и ты к нам сходишь с гобелена,
свободная от мертвенного плена
тончайших линий, сходишь лишь на час;
 
 
улыбка бледных губ, угасших глаз,
и я опять готов склонить колена,
и вздох духов и этих кружев пена —
о красоте исчезнувшей рассказ.
 
 
Когда же вдруг, поверив наважденью,
я протяну объятья провиденью,
заслышав вновь капризный менуэт,
 
 
в атласный гроб, покорная мгновенью,
ты клонишься неуловимой тенью,
и со стены взирает твой портрет.
 

 
Гремит гавот торжественно и чинно,
причудливо смеется менуэт,
и вот за силуэтом силуэт
скользит и тает в сумерках гостиной.
 
 
Здесь жизнь мертва, как гобелен старинный,
здесь радости и здесь печали нет;
льет полусвет причудливый кинкет
на каждый жест изысканно-картинный.
 
 
Здесь царство лени, бронзы и фарфора,
аквариум, где чутко спят стебли,
и лишь порой легко чуть дрогнет штора,
 
 
зловещий шум заслышавши вдали,—
то первое предвестье урагана,
и рев толпы, и грохот барабана!
 

 
Бьет полночь, вот одна из стен
лукаво тронута луною,
и вот опять передо мною
уж дышит мертвый гобелен.
 
 
Еще бледней ее ланиты
от мертвого огня луны,
и снова образ Дракониты
беззвучно сходит со стены.
 
 
Опять лукаво озираясь,
устало руку подает,
неуловимо опираясь
о лунный луч, со мной плывет!
 
 
Всю ночь мы отблески целуем,
кружась в прохладе полутьмы,
всю ночь мы плачем и танцуем,
всю ночь, танцуя, плачем мы.
 
 
Неслышно стены ускользают,
сквозь стены проступаем мы,
нас сладко отблески лобзают,
кружась в прохладе полутьмы.
 
 
Так полночь каждую бывает,
она нисходит в лунный свет,
и в лунном свете уплывает,
как крадущийся силуэт.
 
 
И знаю я, что вновь нарушу
ее мучительный запрет,
и вновь шепну: – Отдай мне душу! —
и вновь она ответит: «Нет!»
 
 
Но, обольститель и предатель,
я знаю, как пуста игра,
и вот созданью я, создатель,
сегодня говорю: – Пора!
 
 
Конец безжизненным объятьям!
И вот лукавая мечта
пригвождена одним заклятьем.
одним движением перста.
 
 
Не сам ли мановеньем мага
я снял запрет небытия,
и вот ты снова – кисея,
и шерсть, и бархат, и бумага!
 

 
 В тоскливый час изнеможенья света,
  когда вокруг предметы.
  как в черные чехлы,
 одеты в дымку траурную мглы,
 на колокольню поднялися тени,
 влекомые волшебной властью зла,
 взбираются на ветхие ступени,
  будя колокола.
 Но срезан луч последний, словно стебель,
 молчит теней мышиная игра,
 как мотыльки на иглах, веера,
 а чувственно-расслабленная мебель
 сдержать не может горестный упрек
  и медленный звонок…
Вот сон тяжелые развертывает ткани,
узоры смутные заботливо струя,
и затеняет их изгибы кисея
 легко колышимых воспоминаний;
здесь бросив полутень, там контур округлив,
и в каждом контуре явив – гиероглиф.
Я в царстве тихих дрем, и комнатные грезы
ко мне поддельные простерли лепестки,
и вкруг искусственной кружатся туберозы
 бесцветные забвенья мотыльки,
а сзади черные, торжественные Страхи
бесшумно движутся, я ими окружен;
вот притаились, ждут, готовы, как монахи,
  отбросить капюшон.
Но грудь не дрогнула… Ни слез. ни укоризны,
  и снова шепот их далек.
и вновь ласкает слух и без конца капризный,
 и без конца изнеженный смычок…
Вдруг луч звезды скользнув, затеплил канделябры,
вот мой протяжный вздох стал глух, как дальний рев,
 чу, где-то тетива запела, задрожала,
  рука узду пугливо сжала,
и конь меня помчал через ряды дерев.
Мой чудный конь-диван свой бег ускорил мерный,
  за нами лай и стук и гул.
  на длинных ножках стройный стул
  скакнул – и мчится быстрой серной.
И ожил весь пейзаж старинный предо мной,
  вкруг веет свежестью лесной
  и запахом зеленой глуши;
  гудя зовет веселый рог,
скамейка длинная вытягивает уши…
    две пары ног…
   и… скок…
Мы скачем бешено… Вперед! Коль яма, в яму;
ручей, через ручей… Не все ли нам равно?
Картины ожили, и через реку в раму
мы скачем бешено, как сквозь окно в окно.
Та скачка сон иль явь, кому какое дело,
коль снова бьется грудь, призывный слыша крик,
   коль вновь душа помолодела
   хотя б на миг!
В погоне бешеной нам ни на миг единый
не страшны ни рога. ни пень, ни буйный бег!
     А, что, коль вдруг навек
   я стал картиной?!
 

терцины

 
Доносится чуть внятно из дверей
тяжелый гул встревоженного улья,
вот дрогнули фигуры егерей,
 
 
и чуткие насторожились стулья.
Все ближе звон болтливых бубенцов,
невинный смех изящного разгулья.
 
 
Вот хлынули, как пестрый дождь цветов
из золотого рога изобилья,
копытца, рожки, топот каблучков,
 
 
и бабочек и херувимов крылья.
Здесь прозвонит, окрестясь с клинком клинок,
там под руку с Жуаном Инезилья,
 
 
а здесь Тритон трубит в гигантский рог;
старик маркиз затянутый в жилете
едва скользит, не поднимая ног,
 
 
вот негр проходит в чинном менуэте,—
и все бегут, кружат, смешат, спешат
сверкнуть на миг в волшебно-ярком свете.
 
 
И снова меркнут все за рядом ряд,
безумные мгновенной пестротою
они бегут, и нет пути назад,
 
 
и всюду тень за яркой суетою
насмешливо ложится им вослед,
и Смерть, грозя, бредет за их толпою.
 
 
Вот слепнет бал и всюду мрак… О нет!
То за собой насмешливые маски
влекут, глумясь, искусственный скелет,
 
 
предвосхищая ужас злой развязки.
 

 
Среди наследий прошлых лет
с мелькнувшим их очарованьем
люблю старинный менуэт
с его умильным замираньем.
 
 
Ах, в те веселые века
труднее не было науки,
чем ножки взмах, стук каблучка
в лад под размеренные звуки!
 
 
Мне мил веселый ритурнель
с его безумной пестротою,
люблю певучей скрипки трель,
призыв крикливого гобоя.
 
 
Но часто ваш напев живой
вдруг нота скорбная пронзала,
и часто в шумном вихре бала
мне отзвук слышался иной,—
 
 
как будто проносилось эхо
зловещих, беспощадных слов,
и холодело вдруг средь смеха
чело в венке живых цветов!
 
 
И вот, покуда приседала
толпа прабабушек моих,
под страстный шепот мадригала
уже судьба решалась их!
 
 
Смотрите: плавно, горделиво
сквозит маркиза пред толпой
с министром под руку… О диво!
Но робкий взор блестит слезой…
 
 
Вокруг восторг и обожанье.
царице бала шлют привет,
а на челе Темиры след
борьбы и тайного страданья.
 
 
И каждый день ворожею
к себе зовет Темира в страхе:
– Открой, открой судьбу мою!
– Сеньора, ваш конец – на плахе!
 

 
Полу-задумалась она, полу-устала…
Увы, как скучно все, обыденно кругом!
Она рассеяно семь раз перелистала
  свой маленький альбом.
 
 
Давно заброшены Бодлер и «Заратустра»,
здесь все по-прежнему, кто что бы ни сказал…
И вот откинулась, следя, как гаснет люстра,
  и засыпает зал.
 
 
Она не чувствует, как шаль сползла с колена,
молчит, рассеянно оборку теребя,
но вдруг потухший взгляд коснулся гобелена,—
  и узнает себя.
 
 
То было век назад… В старинной амазонке
она изысканно склоняется к луке,
на длинные черты вуаль спадает тонкий,
  и кречет на руке.
 
 
Сверкает первый луч сквозь зелень молодую,
крупицы золота усыпали лужок,
все внятней хоры птиц, и песню золотую
  вдали запел рожок.
 
 
Последняя звезда еще дрожит и тает,
как капля поздняя серебряной росы,
лишь эхо смутное из чащи долетает
  да где-то лают псы…
 
 
И та, другая, ей так странно улыбнулась.
и перья длинные чуть тронул ветерок…
Забилось сердце в ней, но вот она проснулась,
  и замолчал рожок…
 

 
Мерцает черным золотом аллея,
весь парк усыпан влажными тенями,
и все, как сон, и предо мною фея
лукавая… Да, это вы же сами?
 
 
Вот, улыбаясь, сели на скамейку…
Здесь день и ночь ложатся полосами,
здесь луч ваш локон превращает в змейку,
чтоб стал в тени он снова волосами.
 
 
Я говорю смущенно. (Солнце прямо
смеется мне в глаза из мертвой тени.)
Вы здесь одна, плутовка? Где же мама?
Давно, давно на бледном гобелене
 
 
она неслышно плачет надо мною.
ее печаль тиха порой осенней,
и безутешна скорбь ее весною!