Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Лев Кобылинский

(Св. Людовиг Гонзагский)

 
Я был, как дева, робок и стыдлив,
меня бежал лукавый Искуситель,
бесплодно злую мудрость расточив.
 
 
Но не Тебе, Христос и мои Спаситель,
я в жертву сердце бедное принес,
уйдя из детской в строгую обитель.
 
 
Святая Дева дев и Роза роз,
я отдал все Тебе Одной, Мария,
без размышлений, колебаний, слез!
 
 
Я был еще дитя, когда впервые
с улыбкой благосклонной надо мной
склонила Ты свои черты святые,
 
 
и, молодость отдав Тебе Одной,
я принял целомудрия обеты
с благоговейно-строгой тишиной!
 
 
Вот детские, как сон, мелькнули леты,
и вот зарделись юности цветы,
но я хранил высокие запреты,
 
 
средь золота придворной суеты
и посреди тончайших обольщений.
Как мать, мне грустно улыбалась Ты,
 
 
живую благодать благоволений
мне в душу источая каждый миг…
Так в юности не знал я искушений.
 
 
моим щитом был Девы светлый лик.
Как мать, Ты наставленья мне шептала,
я, как дитя. к твоей груди приник,
 
 
и ревность с каждым часом возрастала…
Толпою дам придворных окружен,
ни разу я, как строгого забрала,
 
 
ресниц не поднял на прелестных жен,
страшась прочесть в их взорах знаки Ада,
к Тебе святою ревностью сожжен.
 
 
Так с ранних лет священная ограда
замкнула сердце, чуждое тревог,
и взоры упокоила лампада.
 
 
Я был во всем покорен, тих и строг,
я плоть, бичуя, изнурял сурово,
страшась вкусить плода, сорвать цветок
 
 
благоухающий иль молвить слово.
Я все забыл, друзей, отца и мать,
их взгляды встретить было б взглядам ново,
 
 
их имена не смел бы я назвать;
так каждый миг незримым внемля хорам,
я брел один, не смея глаз поднять,
 
 
по сумрачным и строгим коридорам.
и годы расточались, словно дым,
но Ты повсюду с нежно-строгим взором,
 
 
окружена сияньем золотым!..
Мать приняла сыновние моленья,
и в небо отошел я молодым.
 
 
Я шлю с небес свои благословенья
вам, девушки моей родной земли,
в Раю мне внятней ваши песнопенья,
 
 
мне ваши слезы здесь видней, вдали!
О верьте: взор святого прочитает
всю груду писем, брошенных в пыли;
 
 
когда собор поет и зацветает,
и в каждом сердце снова дышит май;
мой взор простая надпись умиляет:
 
 
«Заступнику, святому Луиджи, в Рай!»
 

 
Ослеплена сияньем нестерпимым,
я прошептала робкие слова,
пред Женихом единственно любимым,
 
 
от ужаса и счастья нежива:
«Господь, умерь твоих лучей потоки,
не сжегшие моих очей едва!..
 
 
Как лезвие меча, они жестоки,
иль дай невесте ангельскую плоть!..»
Но замерли безумные упреки,
 
 
иные очи мне отверз Господь,
свевая с вежд моих туман печальный,
Он дал мне ужас света побороть.
 
 
Диск солнечный мерцал свечой венчальной;
все пламенным венцом окружено,
сияло Сердце, как сосуд хрустальный,
 
 
прозрачней, чем священное вино;
кровавая на нем зияла рана,
увито было тернием оно,
 
 
но, как светило блещет из тумана
над Ним, приосенив святую кровь.
Креста пылала вечная Hosanna.
 
 
И стал мне внятен глас: «Не прекословь!..
Прими свои последние стигматы,
да будет миру явлена любовь
 
 
невестою с Распятым сораспятой,
стань ученицей Сердца Моего,
и станешь вновь рожденной и Веаt'ой!..
 
 
Святой любви свершится торжество:
погаснет Солнце, мы пребудем вместе…
Лия лучи блаженства своего,
 
 
Святой Жених грядет к своей невесте!..»
Упала я пред Ним без сил вздохнуть
и, плача, улыбалась доброй вести,
 
 
и вдруг лучи мою рассекли грудь,
и сердцу моему так сладко было
к сосуду Сердца Божьего прильнуть,
 
 
и нас одно сиянье окружило.
 

I.

 
Четыре дня томительного сна,
четыре дня предчувствий беспокойных,
и, наконец, душа отрешена.
 
 
Вот развернул извивы звений стройных
торжественно-рыдающий хорал
взываний и молитв заупокойных.
 
 
Он близился, он грустно замирал,
и было мне, почившей так прекрасно,
следить, как в сердце пламень догорал,
 
 
и улыбаться странно-безучастно,
смотря, как к золотому гробу мать
и две сестры в слезах прильнули страстно.
 
 
Легла на сердце строгая печать,
им был восторг мои тайный непонятен,
не смела я их слезы понимать.
 
 
Вдруг тихий зов сквозь сон стал сердцу внятен,
и взор скорбящий в душу мне проник,
и вспыхнули огни кровавых пятен,
 
 
меня назвал Он трижды и поник,
а я, ответ замедлив свой, не знала,
то был ли голос Агнца, иль в тот миг
 
 
моя ж душа меня именовала;
но я была безгласна как дитя,
на милосердье Агнца уповала.
 
 
Он улыбнулся, содрогнулась я,—
а там, внизу, из брошенного тела,
скользнув по гробу, выползла змея,
 
 
клубясь, свивала звенья и свистела
и горстью мертвой пепла стала вдруг,
и вот я к Жениху простерла смело
 
 
огни моих крестообразных рук,
и дивные предстали мне виденья
среди моих неизреченных мук:
 
 
был искус первый – искус нисхожденья,
душа была низвергнута во Ад,
вокруг, стеня, толпились привиденья,
 
 
и в той стране, где нет пути назад,
черты родные всех, что сердцу святы,
я встретила и отвратила взгляд.
 
 
Была дыханьем огненным объята
я у разверстой пасти Сатаны,
заскрежетал он, словно мавр проклятый,
 
 
но вождь незримый с правой стороны
со мною шел, мне в сердце проливая
целительную влагу тишины.
 
 
За Женихом я шла, не уставая.
и невредима посреди огней
свершала путь, молясь и уповая,
 
 
сквозь все ряды мятущихся теней
по лестнице великой очищенья
и через седмь священных ступеней.
 
 
И каждый миг чрез новые мученья
меня влекла незримая рука,
изнемогая в муках восхожденья,
 
 
пережила я долгие века…
 

II.

 
Услышав зов, склонилась я к подножью,
дух ангельский и девственное тело
предав Кресту, объята сладкой дрожью,
 
 
и, плоть свергая, тихо отлетела.
(Последнее то было обрученье!)
Поникли руки, грудь похолодела,
 
 
и замерло предсмертное биение;
вот отступили дальше в полумрак
мерцанья, славословья, песнопенья;
 
 
как воск мощей, простерта в строгой раке,
беззвучно я запела «Agnus Dei!»,
и вот святые проступили знаки;
 
 
и миг последний был всего страшнее,
но тень крыла мне очи оградила,
я каждый миг свободней и смелее
 
 
по ступеням безмолвья восходила,
и близясь каждый миг к иным преградам,
при шаге каждом крепла в сердце сила.
 
 
Мой верный Страж ступал со мною рядом,
меня в пути высоком ободряя
то благостным, то непреклонным взглядом.
 
 
Вот заструились дуновенья Рая
неизреченны и невыразимы,
и луч не дрогнул, сердце мне пронзая.
 
 
А там, внизу, как стадо агнцев, дымы,
у наших ног теснясь благочестиво,
не двигались… Но мы неуловимы,
 
 
их ласке улыбнувшись торопливо,
влекомы восхождением упорным,
восстали там, где для души счастливой
 
 
последний путь отверст в окне узорном,
где искони в борении согласном —
два светоча на перепутьи горном —
 
 
луч белой Розы сочетался с красным…
Взглянула я, и вдруг померкли взоры,
и лик Вождя явился мне ужасным,
 
 
я вопросила с трепетом: «Который?»
Смешалось все, и сердце ослабело,
и замолчали ангельские хоры.
 
 
Я взоры вниз потупила несмело,
в груди сомненье страшное проснулось:
«Чье мертвое внизу простерто тело?» —
 
 
и вдруг в смертельном ужасе очнулась.
 

 
В урочный час и на условном месте
она пришла и стала у Креста:
«Я здесь, Жених, предстань Своей невесте!» —
 
 
шепнули робко строгие уста;
в потоке слез к Его ногам покорно
была ее молитва пролита,
 
 
и черный Крест на нити четок черной,
пылая, сжала жаркая рука;
она призыв твердила свой упорно,
 
 
и вдруг, светло-прозрачна и легка,
восхищенная силой несказанной,
всему земному стала далека.
 
 
и свет пронзил ей сердце, и нежданно
ее очам разверзшимся предстал
Жених, лучами славы осиянный,
 
 
и, затмевая звезды, Он блистал,
как в час великой славы на Фаворе,
Он трижды «Мир вам!» тихо прошептал,
 
 
но та же скорбь таилась в светлом взоре…
И, Крест омыв ручьем блаженных слез,
каких еще не исторгало горе,
 
 
«С рабой своей пребудь вовек, Христос!» —
она, раскрыв объятия, взмолилась,
вся зажжена огнем безумных грез;
 
 
над ними время вдруг остановилось,
и Он коснулся черного Креста,
все белым светом дивно озарилось,
 
 
и взор слепила каждая черта…
Вот снова мрак соткал свои покровы,
но грудь ее лучами залита,
 
 
нетленная звезда во тьме суровой,
сияет Крест пылающий на ней
и каждый миг, исполнясь силой новой,
 
 
все лучезарней, чище и сильней,
горят, его осыпавши чудесно,
узоры ослепительных камней —
 
 
в слезах земли зажжен огонь небесный!
 

 
Молюсь Тебе затем, что пять веков
легли меж нас, как строгие преграды,
Ты падший дух выводишь из оков
и не слепишь мои больные взгляды,
как солнца лик сквозь глыбы облаков!
 
 
Сойди в мой склеп надменна, как инфанта,
вся, как невеста, девственно-чиста,
мои давно безгласные уста
зовут Тебя: «О Santa, Santa, Santa!»,
дай силу мне стать рыцарем Христа!
 
 
Ты в сонме тех, чей каждый шаг – победа,
чей взор – огонь, чьи слезы – благодать,
родной страны печальница и мать,
вручи мне тайну ангельской беседы,
овце чужой приди спасенье дать!
 
 
В пыланиях своих не зная меры,
Ты истязала девственную плоть,
обеты «Vulnerari», «Ne ridere!»
Ты приняла покорно, и Господь
Твой дух вознес к огням последней сферы!
 
 
Проклятья, вопли ужаса и дым
стремились ввысь, пылали квемадеро,
но Ты предстала знаменьем святым,
два пламени твои: Любовь и Вера
вдруг вознеслись виденьем золотым.
 
 
Ты в наши дни – лишь имя, лишь преданье,
но памятны для сердца все рыданья,
все лепестки Твоих девичьих грез,
растоптанных Тобой без состраданья,
и язвы все, что ведал лишь Христос!
 
 
Страдалица, Твой образ кротко-строгий
меня зовет на старые пути!..
В нас озлобленье плоти укроти,
и в Замке сердца, в царственном чертоге,
как мать, больное сердце приюти!
 

 
Я перед Девой склоняю колени:
«Все ей, безумной, прости!»
Хмурятся строго вечерние тени:
«Бесцельны пред ней все пути!»
 
 
Я перед Девой склоняю колени:
«Все ей, погибшей, прости!»
Шепчут зловеще вечерние тени:
«За нас, за нас отомсти!»
 
 
Я перед Матерью пал на колени:
«Матери Матерь, прости!»
Плача, поникли полночные тени:
«Все отпусти!»
 

 
Горестно носятся в далях просторных
ветра глухие рыданья,
странно размерены криков дозорных
чередованья.
 
 
Полночь, и лагерь заснул перед боем,
лагерь, от боя усталый;
день отпевая пронзительным воем,
плачут шакалы.
 
 
Месяц недобрый меж облак бессонных
лагерь обходит дозором.
ищет он. ищет бойцов обреченных
пристальным взором.
 
 
Час их последний и ясен, и краток,
снятся им сны золотые,
благостно шествует мимо палаток
Дева Мария.
 

(Эредиа)

 
Их жены падают с молитвой на колена,
одеты в шерсть и лен; под ними скал гряда,
простерши длани ввысь, они глядят туда.
где грани острова обозначает пена.
 
 
Бесстрашных моряков отвага – неизменна…
Их гавань дальняя манила в царство льда,
их дружная семья теперь стеклась сюда…
И вот, возврата нет, им не уйти из плена.
 
 
Дробясь о берега, рыдает вал морской,
он ищет, он зовет Тебя, Звезда святая!
Надежда гибнущих в пустыне роковой!..
 
 
На загорелых лбах морщины собирая,
далекий Angelus гудит над лоном вод
и замирает там. где бледен небосвод!
 

 
Я угасил свой взор, печальную свечу,
я пролил чашу слез и чашу опрокинул
и вновь молитвенно ее, подняв, придвинул
к Твоим живым струям и к твоему лучу.
 
 
Подобен сладостно-разящему мечу,
твой луч рассек мне грудь, как перст ее раздвинул,
от просфоры живой потом частицу вынул,
и все вокруг горит, и я: горя, свечу.
 
 
Туда, где голуби ласкают купол строгий,
где камень оградил небесные чертоги,
душа возносится, обняв святой напев:
 
 
«Ave Maria!»… Пусть из нежно-голубого
в луч фиолетовый Ты превратишься снова,
о, Rosa mystica, Святая Дева дев!..
 

 
Ко мне примчался белый конь,
то – конь моей Мадонны…
Мы скачем, я пою Огонь
душой, навек сожженной,
мы скачем… Я пою Огонь
душой освобожденной!
 
 
Ко мне на грудь из царства звезд
спустился Лебедь снежный.
весь распростерт, как белый Крест,
он – вестник смерти нежной,
и вот, пою мой белый Крест
я в радости безбрежной!
 
 
И вот опять на грудь мою
спустился Ангел Рая,
Марию-Розу я пою
от радости сгорая!
И песнь моя поет в Раю,
поет, не умирая!
 

 
Вновь движется и меркнет, и сверкает
Твой кроткий лик, Святая Роза роз,
опять в душе, струясь, не иссякает
дар благодатный тихих, теплых слез.
 
 
Как сладостно мой разум преклоненный
в рыданиях органа изнемог,
и как легко, полетом окрыленный,
я, нищ и наг, переступил порог.
 
 
Расширен взор и строгий, и прилежный,
и в цепь одну сомкнулась с дланью длань,
в Твоем саду, в Раю Марии нежной
я – над ручьем играющая лань.
 
 
Приди, мой Ангел, стань у двери храма,
там, где ее преклонена глава,
укрой свой лик в покровы фимиама
и мне шепни забытые слова.
 
 
Как чистый воск, весь мир плывет и тает,
вокруг ни очертаний, ни границ.
Се на крылах недвижных низлетает
чистейшая из чистых голубиц.
 
 
Как в Матери, душа черты родные
вдруг узнает, Тобой опалена,
и что тому земные имена,
кто дышит сладким именем «Мария!»
 

(Из Данте Алигьери)

 
Тебе, о Дева-Мать, Дщерь Сына Твоего,
молюсь! Ты вознеслась превыше всех смиреньем,
для Вышней Воли цель творения всего!..
 
 
Ты нас прославила, сроднила с искупленьем.
Ты просветила плоть, и Сам Творец Благой
не убоялся стать меж нас Своим твореньем.
 
 
Как солнечным лучом, лучом любви святой
взрастила Розу Ты; здесь, мир вкушая вечный,
Ты Солнце благости полуденной порой,
 
 
Живой надежды там источник бесконечный!..
Кто ищет благодать без помощи Твоей,
в том крыл не развернет, увы! порыв сердечный!..
 
 
Ты нам прибежище; Ты в благости Своей
всем, кто Тебя зовет, щедроты рассыпаешь,
спешишь навстречу просьб, молений и скорбей
 
 
и милосердие на падших изливаешь…
Ты – сострадание, Ты милость без конца,
непостижимо Ты – в Себе соединяешь
 
 
Все, что есть высшего в творении Отца!..
Сей муж [5]5
  Данте.


[Закрыть]чьи взоры вглубь вселенной проникали
и все создания Премудрого творца
 
 
от страшных, адских бездн до Рая созерцали.
перед Тобою днесь с мольбой покорной пал,
чтоб силу дивную Твои щедроты дали,
 
 
чтоб ныне высшее блаженство он познал…
О никогда, клянусь, восторгов созерцанья
себе столь дерзостно молить я не дерзал,
 
 
как для него молю… Услышь мои воззванья,
я ныне все мольбы в одну мольбу солью, —
пусть тучи смертности единый луч сиянья
 
 
рассеет без следа. Да перед ним, молю,
блаженство высшее предстанет… О Царица,
Ты можешь все свершить… Пускай любовь свою
 
 
он чистой сохранит, пускай в груди смирится
порыв земных страстей пред властью Твоея!..
Днесь Беатриче ниц, молясь, спешит склониться
 
 
и длани вознести; весь Рай вокруг Нея
с моей молитвою напев соединяет;
и то, о чем молю, о чем взываю я,
 
 
собор блаженных душ Марию умоляет!..
 

I.

 
Буря затихла… Снова колонны
в бездне дрожат золотые,
снова к нам взоры твои благосклонны,
Ave Maria!
 
 
Чуть отражается в глади зеленой
звездная, млечная пена,
снова поник я душой умиленной.
Gratia plena!
 
 
Вечная Роза, гори, не сгорая,
в звездной, немеркнущей Славе,
Свет и врата недоступного рая!
Ave, Ave!
 
 
Огненной стигмы кровавого знака
жаждет так сердце больное…
Вдруг все затихнет, и снова из мрака
смотрит лицо восковое!
 

II.

 
Ave Maria! – гимн благословенья,
где каждый звук и благостен, и строг,
Ave Maria! – тишина забвенья,
садам блаженства горестный упрек.
 
 
Ave Maria! – праздник величанья,
Врата небес, Звезда немых морей,
Ave Maria! – торжество молчанья
перед завесой строгих алтарей!
 
 
Ave Maria! – полумрак лиловый
молитвенно-потупленного дня,
где каждое, как вздох, протяжно слово,
как ореол, мерцание огня.
 
 
Ave Maria! лишь Тобою святы
те дни, когда, молясь, Франциск святой
напечатлел нам вечные стигматы
и обручил нас с Дамой-Нищетой.
 
 
Ave Maria! – тихий хор хвалений
из рода в род, из всех веков и стран,
бегущий вечно ввысь фонтан молений,
бегущий вниз раскаяний фонтан!
 
 
Ave Maria! – лишь Тобой хранимы,
мы лишь к Тебе возносим очеса,
причастницы, цветы и серафимы
в Твоих созвучьях слили голоса!
 
 
Ave Maria! – молния органа
и колыханье кроткое огней,
и радуга над пастью урагана
из седмицветных, легких ступеней!
 
 
Ave Maria! – трепет белых крылий
средь сумрака узорчатых окон,
плач Ангелов и славословье лилий,
и стройная задумчивость колонн.
 
 
Ave Maria! – золотые четки,
гирлянды звезд, протянутых Отцу,
моление, да придет пастырь кроткий
обнять мой дух, как белую овцу.
 
 
Ave Maria! – волны благодати,
зачатье, где безгрешен каждый миг,
последний крик, последний вздох распятий,
преображенья осиянный лик!
 
 
Ave Maria! – низверженье Ада,
заплакавший в душе погибшей рай,
обетованье Солнечного Града,
среди снегов цветущий вечно май.
 
 
Ave Maria! – радость Вифлеема,
Голгофы Крест, священных терний кровь,
и воскресенья вечная эмблема,
и рыцаря безгрешная любовь!
 

 
Предстояла Матерь Божья,
горько плача, у подножья
пригвожденного Христа,
и была пред Ней, смятенной
и мечом насквозь пройденной,
кровь святая пролита.
 
 
Как печалилась, рыдая,
Матерь Божья Пресвятая,
видя Сына Своего,
как томилась, горевала,
в скорби слезы проливала
перед муками Его!
 
 
Смертный, кто не возрыдает,
зря смятенный, как страдает
Матерь Божья у Креста,
кто, едва на Матерь взглянет.
сопечальником не станет
Сопечальницы Христа?
 
 
Перед Ней за род греховный
Безглагольный, безвиновный
сладкий Сын Ее и Бог,
под бичом язвим жестоко,
умирая одиноко,
испустил последний вздох.
 
 
Матерь Божья, ток любви!
дай мне стать причастным крови
и печали Твоея.
чтоб к Христу любовью смело
сердце вечно пламенело,
чтобы с Ним страдал и я!
 
 
Дай мне силы, Пресвятая,
чтоб и я, как Он, страдая.
был с Распятым сораспят,
чтоб все язвы в умиленье,
как святое искупленье,
разделить я был бы рад!
 
 
Пресвятая, дай мне силы,
быть с рожденья до могилы
сопечальником Твоим,
у Креста святого стоя,
сопечалуясь с Тобою,
преклоняясь перед Ним!
 
 
О, Святая Матерь-Дева,
на меня воззри без гнева,
близ Тебя рыдать позволь,
и мою страстям Христовым,
язвам Господа суровым
сопричастной сделай боль!
 
 
Пусть я буду изъязвленный,
крестной мукой упоенный,
кровью Сына опьянен,
да не буду, Матерь-Дева,
в страшный день Суда и гнева
каре вечной обречен!
 
 
Да чрез Матерь Пресвятую
пальму славы обрету я,
о Христе, мне силы дай,
чтоб в тот час. как гибнет тело,
пред душой моею смело
мне открылся славы Рай!
 

 
Ave Матерь Божья,
звезда морей златая,
Приснодева, Неба
сладкое Преддверье!
 
 
Восприяв покорно
Гавриила «Ave»,
дай забыть нам мирно
имя древней Евы!
 
 
Разрешая узы,
озаряя светом,
расточи напасти,
дай вкусить блаженства!
 
 
Буди Матерь наша!
Да мольбу приимет
ради нас приявший
от Тебя рожденье!
 
 
Пресвятая Дева,
кроткая меж кротких,
нас, детей греховных,
вознеси, очисти!
 
 
Укрепи, очисти
жизни путь лукавый:
да Христа мы узрим
в радости соборной!
 
 
Да восславим дружно
и Отца, и Сына,
и Святаго Духа —
Трех хвалой единой!
 

 
Я спасен! Подо мной воют яростно адские бездны,
призрак в маске железной меня стережет на пути…
Надо мной в небесах снова луч зажигается звездный.
Я, рыдая, молюсь, и мне радостно дольше идти!
 
 
Есть божественный миг: эта жизнь предстает перед нам
словно сон, что когда-то пленял и сжигал, и томил,
кончен путь на земле, но, эфир рассекая крылами,
мы умчимся туда, где дрожат мириады светил.
 
 
Там расторгнуты грани пространства и времени грани,
там бессменно сменяет видений чреду череда,
дышит Роза, омыта рекой золотых созерцаний,
и сожженное здесь, загорается вновь навсегда!
 
 
За пределами звезд, где скользят бестелесные тени,
где безгрешные духи о тихих блаженствах поют,
перед образом дивного Данте склоняя колени,
наши бледные тени с землей примиренье найдут!
 

Арго

Предисловие

Собранные в «Арго» стихотворения написаны в разное время за период с 1905 по 1913 год, написаны они в совершенно различные часы жизни, под влиянием различных переживаний, стремлений и влияний, на разных ступенях пути. Тем не менее, собранные вместе, они являют внутреннее единство. Далекие всякой гармоничности, всякой последовательности достижения, они кажутся неизбежными в самой смене путей, пройденных исканий, изменивших разбитых надежд и помраченных кумиров. Три внешне различных пути внутренне объединены здесь, и нет теснее объединения, чем неизбежный переход явления в свою противоположность. Тем вернее приходят все эти три пути к пути единственному и незыблемому, тем неизбежнее несбывшиеся мечты о новом превращаются в восстановление забытых обетов, ибо без исправления нарушенного, без возврата к оставленному нет пути вперед, пока утраченный Рай позади нас.

Современному поэту, все еще ревниво стремящемуся остаться только поэтом, но уже властно увлеченному потоком всеразрушения, потрясенному и ужаснувшемуся до конца, столь естественно отдаться голосам детства, этого малого утраченного Рая – призракам, снам и сказкам, которым не дано повториться никогда; только призраки детства – всегда реальны, только детские сны не знают пробуждения, сказки – конца, только поэзия детства чиста и незабываема. Но сны и сказки детства понятны и живы лишь для детской души. и как бы ни верилось в их возврат, они не вернутся; голоса детства оказываются слабой песенкой Табакерки с музыкой: вышел завод, гаснут огоньки елки, тают Ангелы, сны улетают, нет забвения, и Рай еще невозвратнее.

Тогда в тишине и пустоте отчаяния, подобно блуждающему огоньку, вспыхивает Голубой цветок, как иная весть об ином Рае, как звезда любящих, как чудо Мечты, вечно цветущей, как ключ в тайное царство единой и вечной песни, как путь посвящения в последнюю тайну сердца, как знамение новой религии менестрелей, «религии любви», как знак избранников и мучеников вечно-женственного.

Но ужасна тайна Голубого цветка! Кто поверит ему и пойдет за ним, тот под последним покровом тайны увидит лишь свой собственный лик. Кто узрит его, станет безумным!

Но, утратив мерцание чистой мечты, душа не вернется на землю, ибо на земле нет ничего, чего не было бы в царстве грезы; в самом безумии, в беспокойных изломах и изысканной прихотливости сочетаний, в опьянении странным и причудливым миром искусственного, в бреду самосозерцания, убегая от земли и неба в искусственный рай, в царство

Гобеленов, в вечный маскарад бессмертных теней, и дыша экзотической властью Орхидеи, она, утомленная непрестанным творчеством призраков, неизбежно погрузится в небытие и полное самоотрицание. Тогда лишь встанет перед ней во всей своей неотразимой правде сознание, что она заблудилась безнадежно, что не обрести ей золотого руна, что прикован к месту и вечно будет стоять ее волшебный корабль

Арго, что призрачным и ложным был весь ее путь с самого начала, и бодлеровское «Il est trop tard!» и безумный смех Заратустры прозвучат над ней.

Увидев всю ложь своих путей, не раньше сможет поэт понять, что не впереди, а позади его истинный путь и тайная цель его исканий, что не обманут он голосами зовущими, но сам предал и позабыл обеты, принятые некогда перед истинным небом и не свершенные, что, не исполнив данных обетов, безумно искать иных. И что эти Забытые обеты – навсегда. Он увидит свой утраченный небесный Рай далеко позади себя столь же прекрасным, как и всегда, и все те же неизменные три пути к нему: путь нищеты духовной, чистоты и смирения. Три пути эти – едины! Они – единственны!

Кто принял их, для того других путей быть не может, они не созданы и не найдены, они указаны свыше, заповеданы навеки! Тому, кто решил им следовать, предстают три великих и вечных символа, равных которым не было и не будет: крест монаха, чаша рыцаря и посох пилигрима!

Воспевший достойно эти три пути и эти три символа станет воистину поэтом религиозным, принявший их до конца – святым. Но даже и тот, чей голос слаб и шаг нетверд, сможет до земли преклониться перед совершенством и святостью этого старого и вечно нового пути, повторить забытые, несвершенные обеты, оплакать все былые падения и измены и, еще не видя Рая и Иерусалима Небесного. воспеть, как может, два их земных подобия, два святых града: Иерусалим и Ассизи!

Такая песнь да станет чаянием будущего возрождения христианского искусства, прихода грядущего во Имя Господне поэта-рыцаря, долгожданного певца во славу Божию, безгрешной песней своей отверзающего Врата Рая!

Не веря иным путям, мы верно ждем Рыцаря Бедного.

Эллис

Штутгарт, 15 октября 1913.