Текст книги "Приключения двух друзей в жаркой степи (Плюс тридцать пять градусов)"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

+35° Приключения двух друзей в жаркой степи (Плюс тридцать пять градусов)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мы сидели в купе уже, наверное, целых полчаса. Мама, расстроенная, готовая каждую минуту заплакать, торопливо втолковывала мне напоследок, что такое хорошо и что такое плохо, с кем я должен и с кем не должен дружить. Папа смотрел в окно, изредка оборачиваясь и подмигивая сочувственно: терпи, брат, ничего не поделаешь! Катька, моя младшая сестренка, прыгала, как белка, с полки на полку и тоненько тянула свою очередную нескладуху – она их пекла, как блины, по дюжине в минуту:

 
Мы уезжаем к морю,
А Толька остается дома.
Мы будем купаться в море,
А Толька пусть ходит грязным…
 

В другое время я бы ей показал грязного Тольку. А сейчас… Что я мог сейчас сделать? Вот только проворчать негромко:

– Как дам…

– Что? – удивленно спросила мама.

– Я… я не тебе… Я про свое.

– Он про свое! Я с ним говорю, как со взрослым, сознательным человеком, а он сидит и думает про свое!.. Третий раз тебя спрашиваю: где ключ от квартиры?

– А, ключ! Тут. – Я хлопнул себя по левому карману брюк.

– А деньги?

– Тут. – Я хлопнул по правому карману и сразу же вспомнил: – Ой, я их дома оставил!

– Вот! – мама повернулась к пале. – Ты слышал, Женя?

– Ничего страшного.

– Он их потерял – неужели не понимаешь?

– Ничего не потерял, – сказал я. – В кухне лежат, на столе.

Папа полез за бумажником.

– На тебе еще пять рублей. На случай, если все-таки потерял.

Он подмигнул мне и чуть заметно улыбнулся. Я тоже улыбнулся осторожно, так, чтобы мама не заметила. Ну папка! Он еще дома хотел мне сразу дать пятнадцать, но мама не разрешила, сказала, что не надо, меня баловать, хватит и десяти. Пять рублей на дорогу – туда и обратно, пять рублей на всякую всячину.

– Ой, Женя, если с мальчиком что-нибудь случится…

Мама приложила платок к к мокрым глазам и выбежала в коридор плакать.

– Не расстраивайся, Толюха, – папа хлопнул меня по плечу. – Ты же знаешь, мама у нас немножко плакса.

Катьки до этого не было слышно, притихла где-то там на верхней полке, а тут сразу подала голос:

– А я маме скажу!

– Что скажешь? – не понял папа.

– Что ты обзываешься.

– Она скажет, – предупредил я.

– Моя дочь? Не верю! Я же ее знаю.

– Ты целые дни на работе. А я вот точно знаю – как что, сразу ябедничать.

– А я маме все скажу, и она тебе задаст, – опять завела Катька на свой противный мотив.

Папа послушал немного, потом встал, открыл дверь купе.

– Лиза! Лиза, иди сюда. Тебе Катя что-то хочет сказать… Ну, Катя, говори маме! Говори, что молчишь?

Катька сморщила нос и вдруг как заревет. Есть все-таки у человека какие-то остатки совести.

– Зачем ты? – мама с упреком взглянула на папу и взяла Катьку на руки. – Не надо, Катюша, маленькая моя, хорошенькая моя. Обидели девочку.

– Не заступайся за нее, пусть ревет сколько влезет, – строго сказал папа. – Она сама виновата. Детей надо отучать от дурного.

Лучше бы он этого не говорил. Мама сразу вспомнила, что и меня надо отучать от дурного, и опять началось:

– В ванной кран не открывай – он протекает… Магнитофон не крути, опять испортишь, как тогда – уплатили пять рублей за ремонт… В буфет не лазить, слышишь? Там ничего вкусного нет… И смотри, на поезд не опоздай – папа уже телеграмму дал дяде Володе – он будет встречать…

Так продолжалось до тех пор, пока проводница не закричала в, коридоре:

– Провожающих, прошу выйти из вагона.

На перроне, в самую последнюю минуту, когда я уже считал, что все обошлось, мама стала, плача, обнимать и целовать меня так, будто мы не прощались, а, наоборот, встретились после трехлетней разлуки. Все смотрели в нашу сторону и улыбались – и проводница с желтым флажком в руке, и носатый железнодорожный милиционер в фуражке с малиновым околышком. Даже четверо развеселых дяденек за ресторанным столиком, – и те пялились на нас через широкое вокзальное окно.

Мне сразу стало, жарко, лоб покрылся испариной: другие краснеют, когда волнуются или когда им стыдно, а я потею. Почему маме обязательно нужно целоваться при всех? Чем хуже в купе?

Вот папа – совсем другое дело! Папа подал мне руку, тряхнул:

– Действуй!

Это, я понимаю, по-мужски!

Катьку из вагона не пустили, и она ревела в одиночку, прижавшись носом к окну в коридоре.

Наконец кончились мои муки. Поезд незаметно тронулся, провожающие сразу, заулыбались, замахали платочками обрадованно – видно, не одного меня истомили вокзальные страдания. Я тоже махнул разок, потом сунул руки в брюки и стал смотреть вслед поезду, пока он не затерялся среди множества других составов и путей.

И сразу почему-то стало грустно. Ведь я не увижу их долго, долго. Месяц, даже больше. Ни маму, ни папу, ни Катьку.

Я вспомнил, как они вот только сейчас, минуту назад, стояла за окном вагона, несчастная такая, вся зареванная.

Стало еще грустней. Я даже забыл, что мне предстояло. А ведь, наверное, во всем нашем городе не нашлось бы такого мальчишки, который не позавидовал бы мне.

Потому что…

Тут кто-кто как даст мне по плечу! Я сразу шарахнулся в сторону.

– А-а, испугался, Толян!

Колька Птичкин, из нашего класса пацан. Улыбается, довольный.

– Тебя-то, Птичка? Ха-ха! Просто я задумался.

А Птичка нарядный такой, в новых джинсах – кругом молнии и медные полоски. И значок на груди, пять соединенных между собой колец – Токийская олимпиада. Это богатство – и джинсы, и значок – все ему брат на днях из-за границы привез – ребята уже успели мне доложить.

– Видел? – Птичка пятит грудь – чтобы я заметил значок и в восторг пришел.

– Этот? Токийский? – я небрежно тронул пальцем значок. – У Котьки – пацан такой у нас во дворе – целых три токийских и два римских. Он мне по одному отдает– хоть сейчас бери.

С Птички сразу вся спесь слетела.

– Ой, Толян, я тебе за римский десять испанских колоний дам. Даже двенадцать. – И лезет в джинсы за кляссером, там у него марки для обмена. – Пошли к вам, а?

– Нет, не могу. Мне за билетом надо.

– Куда едешь?

– Все равно не, знаешь. Село Малые Катки.

– Пионерлагерь?

– Археологическая экспедиция… Ну, будь, Птичка. У меня еще дел – вот так.

И пошел в билетный зал, оставив его с раскрытым ртом.

Я нисколько не хвастал, я правда завтра утром должен был ехать в Малые Катки. Дядя Володя, папин друг, археолог, еще зимой, предложил мне на летние каникулы ехать с ним в экспедицию. Папа был не против. Мама в принципе тоже. Но она, конечно же, не упустила случая и заявила, что я должен еще заработать право на эту поездку. А что такое «заработать право» – это все ребята знают. Целых пять месяцев я корпел над алгеброй, исправляя тройки первого полугодия, беспрекословно бегал за хлебом, не дразнил Катьку – по крайней мере, при маме.

Я честно заработал право на поездку к археологам. И все равно в последний момент чуть не лопнуло. Ангина… Где она была зимой, когда математичка в обмен на четверку выжимала из меня последние соки? Где ангина была весной, когда физкультурник гонял нас, как зайцев, через еще не высохшие грязные овраги – эта каторга громко называлась кроссом по пересеченной местности. А тут, уже после школы, накануне отъезда, прицепилась ко мне и уложила в постель на целую неделю.

Экспедиция ждать не могла, у экспедиции свои научные цели. Дядя Володя уехал без меня, а мама стала мне красочно расписывать прелести жизни у Черного моря – они собирались туда с папой и Катькой. Я лежал целыми днями на спине и мрачно смотрел в потолок. Ничего мне не было так жаль, как четверки по алгебре. Сколько фильмов пропущено, сколько книг не дочитано из-за этой несчастной четверки. И все зря, зря!

Я же очень хорошо понимал, почему мама вдруг стала так нахваливать целебный приморский воздух и полоскания горла соленой морской водой.

Но тут вернулся из командировки папа. Он поговорил с мамой на кухне, прикрыв дверь, чтобы я не слышал, потом вышел и спросил весело:

– Репудин уже купил?

– Что это такое? – удивился я.

– Средство от комаров… Эх ты, горе-археолог!..

Я еще висел у него на шее, когда подошла мама, подала мне какой-то тюбик, наподобие зубной пасты, и сказала, печально вздохнув:

– Репудина в аптеках нет. Вот «Тайга»… Толик, смотри, береги себя. Главное, больше не простужаться – это может отрицательно сказаться на сердце. И, главное, не сидеть долго на солнце.

– Главное, не пить сырой воды, – сказал папа.

– Главное, не входить разгоряченным в холодную воду – оказал я.

– Вам смешно, – опять вздохнула мама. – А я как подумаю, что он там будет купаться в речке, один, без надзора… Нет, Толик, ты мне должен дать слово…

У нее на глазах выступили слезы.

– Даю! – воскликнул я торопливо. – Купаться в речке не буду. Честное пионерское.

– Ну, хоть так, – мама измученно улыбнулась. – Хоть за речку я буду спокойна.

У меня в характере очень много недостатков. Однажды мама с папой сели их подсчитывать при мне и насчитали целых семнадцать штук. Некоторые я не признал и не признаю до сих пор. Вот, например, пенка с остывшего какао. Я ее терпеть не могу, меня передергивает от одного только ее вида. Но разве это недостаток характера? По-моему, нет, просто вкус.

Или вот я щенков часто тащу с улицы. Жалко их, несчастненьких, когда они скулят, просятся в дом. Мама это тоже присчитала к тем семнадцати моим недостаткам. Но я не согласен. Жалость к животным – не недостаток. Скорее, даже достоинство. Кстати, папа тоже колеблется насчет щенков. Он говорит, когда я их приношу, ему даже нравится. Но потом, когда они привыкают к квартире и начинают носиться по комнатам, лезть под ноги и грызть разные вещи, его берет злость и он ясно видит, что щенячьи увлечения – большой мой минус.

Ну, пусть не семнадцать, но двенадцать настоящих недостатков у меня все-таки есть. Достоинств куда меньше. Настоящих достоинств, я считаю, всего три.

Я регулярно занимаюсь физзарядкой – раз.

Я воспитываю в себе силу воли и часто стараюсь делать то, что мне неприятно, и не делать то, что приятно, – два. Например, когда надо выбирать: делать уроки или бежать на каток – я чаще всего сажусь за уроки.

И у меня твердое слово – три. Это у меня наследственное. Наш папа тоже такой. Честное слово из него клещами не вытянешь, но уж если вытянул – можешь быть спокоен. Он выполнит! И я тоже.

Так что насчет купания в речке – все! Отрезано! Даже если будет тридцать пять градусов выше нуля и даже если там сто пятьдесят речек!

Интересно, а есть ли в Малых Катках озеро? Или, на худой конец, хоть какой-нибудь завалящий прудик?

***

Об одном из своих двенадцати недостатков пришлось вспомнить, когда я вернулся с вокзала домой.

Настроение отличное, в кармане две рублевые бумажки и билет на утренний поезд – ровно в шесть часов. А другой карман пустой – на мелочь от сдачи я по дороге съел мороженое и выпил газировки.

Пустой? Нет, он не пустой. Там же ключ лежит от квартиры. Вот он… Но ключа я не нащупал. Как же так? Наверное, переложил в другой карман.

И в другом нет…

Спокойно, без паники. Главное – вспомнить… Ключ лежал на кухонном столе. Я подошел, протянул за ним руку. Но тут увидел пачку печенья – мама купила мне на ужин. И рука сама повернула к печенью. Распечатал пачку, съел одно. Несколько штук сунул в карман.

А как же ключ?

Остался на столе.

Опять рассеянность!.. Все время у меня неприятности из-за рассеянности. Возьму с собой в школу все тетради, оставлю дома авторучку. Захвачу авторучку, обязательно забуду какую-нибудь тетрадь. Возьму авторучку, все тетради, все учебники, все возьму – забуду, что сегодня первый день занимаемся не с утра, а во вторую смену. Приду в свой класс и смотрю ошалело на малознакомые лица. А, все вокруг гогочут.

Но ручку можно у Птички занять или еще у кого-нибудь. За тетрадкой можно сбегать на переменке – мы недалеко от школы живем. А вот как я сейчас домой попаду – вот что интересно?

С ключом и раньше у нас случались неприятности. Тогда мама звала слесаря домоуправления, огромного, волосатого деда Тишу с круглыми дырочками вместо ушей; раньше, еще давно, я совсем маленький был, дед Тиша, пьяный, отморозил себе оба уха. Теперь он водки в рот не берет, даже по, праздникам, и все свободное время проводит в винном магазине, уговаривает народ бросить пить.

Мама зовет деда Тишу, он приходит, ковырнет отверткой в замке – и готово.

Может, и сейчас его попросить?..

С дедом Тишей говорить надо по-особому: он плохо слышит. Нет, не кричать – криком ничего не добьешься, только глотку надорвешь. Надо встать против света, чтобы он увидел, как губы шевелятся.

Я старательно задвигал ртом, отчетливо выговаривая каждый слог:

– Откройте, пожалуйста, дверь восьмой квартиры.

– Не открою, – сказал дед Тиша. – Пусть мамка придет. Или папка.

– Да ведь они все уехали! – выкрикнул я в отчаянии.

Он посмотрел на меня проницательно, взял в кулак свою бороду.

– Малолетке не открою. Почем я знаю, может, ты от папки с мамкой по дороге сбежал. Откроешь тебе, а ты пьянствовать будешь с дружками в той квартире. Вон вчера из подвала таких же двух малолеток за шкирку выволок. Ну, разве чуток постарше. Надрызгались винишком. А ведь еще один с ними был, третий, удрал, стервец, через окошко.

Дед Тиша явно подозревал, что этот стервец стоит сейчас перед ним. Опять у меня на лбу выступил пот.

– Я непьющий!

Слышал он или не слышал – только повернулся ко мне спиной и стал обтачивать напильником какой-то стерженек, торчащий в тисках.

Стерженек жалобно и пронзительно визжал. Мне тоже хотелось завизжать.

Я пристроился у окна на лестничной площадке и стал думать, как мне быть. Решил: поеду так. Билет есть. А вещи… Мне ведь немного надо. Брюки и рубашка на мне. Загрязнятся – сам постираю, я тысячу раз видел, как мама стирает. Ну, одеяло, подушка. Дядя Володя что-нибудь раздобудет. Есть же у них в экспедиции какие-нибудь мешки, тряпки.

Жильцы проходили мимо, я здоровался. Некоторые интересовались:

– Ты что здесь сидишь?

– Жарко на улице…

Не хотелось рассказывать. Кто посочувствует, кто поругает. А толку что?

И напрасно я никому ничего не сказал. Потому что когда снизу, из своей мастерской в подвале, поднялся все-таки дед Тиша и, ворча что-то непонятное себе под нос, стал возиться с замком, открылась дверь квартиры напротив и вышла мама Котьки, того самого Котьки, про которого я наврал Птичке, что у него куча олимпийских медалей.

Котькина мама спросила…

– Что с замком?

Пришлось сказать. Она всплеснула руками:

– Что же ты молчал? Я же тебя на лестнице спрашивала.

Убежала в свою квартиру и вернулась с ключом на голубой ленточке – я ее сразу узнал: Катькина, из косичек.

– Вот. Твоя мама оставила, на всякий случай. Откроешь дверь – опять верни мне.

Мама, мамочка! Как хорошо ты знаешь все мои двенадцать недостатков! Ладно, пусть не двенадцать – пятнадцать, согласен. На все согласен, кроме пенки и щенков.

Дед Тиша посмотрел на ключ, потом на меня, повертел многозначительно пальцем возле головы и забухал вниз по лестнице своими сапожищами.

– Спасибо, дед Тиша! – заорал я ему вслед, да так громко, что во всех квартирах пораскрывались двери и высунулись испуганные хозяйки.

На этот раз он тоже услышал. Поднял голову и, кажется, улыбнулся. Кажется – потому что из-за бороды не понять: улыбается человек или нет.

Ключа на кухонном столе не оказалось – куда я мог его затолкать? Но он все равно не был мне нужен: уже вечер, и я решил из дома никуда не выходить. Отдал Котькиной маме ключ с голубой ленточкой и заодно договорился, чтобы завтра она меня разбудила: ей все равно рано вставать, в пять утра приходит со смены на железной дороге ее старший сын.

И вот я один в квартире. Хожу по пустым комнатам, ищу, чем заняться. Можно было бы укладывать вещи, да только они еще вчера уложены мамой. Читать тоже не хочется. Если только магнитофон включить… А вдруг сломаю?

Интересно, почему я должен обязательно сломать? Папа включит – не сломает, а я включу – сломаю. Подумаешь, ручку повернуть. Другое дело, если начать внутри отверткой копаться. А я просто включу и буду слушать музыку. Так хочется музыку послушать – сил никаких нет!

Включил магнитофон – и сразу меня к крану в ванной потянуло. Мама говорила, что он протекает. Может, починить? Вот будет им сюрприз: вернутся, а кран исправный. Кто починил? Я! Так хочется кран починить – сил никаких нет!

Разыскал в кладовке щипцы, плоскогубцы. Чтобы веселее было работать, подтащил магнитофон к самой ванной, поставил на пол, шнур длинный, как раз хватило. Музыка играет, я с краном вожусь. Покрутил сюда, покрутил туда – в порядке кран, больше не протекает.

Вернулся в комнату, улегся удобно на диване. Надо бы магнитофон из коридора на столик перенести. Да ладно! И так хорошо слышно! Вот, кончится лента – тогда перенесу.

Тра-ля-ля! Завтра в путь!

Тра-ля-ля! Тра-ля…

Проснулся я от сильных ударов в дверь. Было еще совсем темно. Неужели уже пять?

Побежал к двери.

– Спасибо, тетя Зоя! Я уже проснулся.

– Открывай скорей! Слышишь!

Не Котькина мама! Мужские голоса.

А вдруг жулики?

– Кто там?

– Открывай, тебе говорят! Весь нижний этаж затопило.

И только теперь я увидел, что стою босиком в воде. Откуда в коридоре вода?

Я открыл дверь.

Мимо меня промчались пять или шесть полуодетых людей. Возле ванной первый из них споткнулся о что-то и грохнулся на пол. Послышался треск.

Бедный магнитофон…

Мы все черпали воду ведрами, банками, кружками. Они меня даже не ругали. Только Иван Иванович из нижней квартиры – он работает в угрозыске – увидел на полу в ванной плоскогубцы, вздохнул жалостно:

– Эх, парень, парень!

– Но кран был совсем сухой – честное пионерское!

– А ночью пустили воду…

Часа, наверное, два шли спасательные работы. Потом нижние жильцы, хмурые и неразговорчивые, спустились к себе. Я потоптался виновато у двери, сказал им вслед «до свидания». Внес в комнату раздавленный магнитофон, поставил на стол. С него потекли на пол тоненькие струйки воды.

Как мама могла все предвидеть: и насчет магнитофона, и насчет крана? Ну, разве не удивительно?

***

Я, конечно, опоздал, хотя бежал со всех ног, насколько допускал чемодан. Выскочил на перрон, высунув язык и что? Вполне можно было не торопиться: мой поезд уже целых, пятнадцать минут, как ушел.

Подавленный, я сидел в переполненном зале ожидания между двумя древними старушонками в черных платках. Случались со мной и прежде всякие несчастья, но такого урожая, как сегодня, я еще никогда не собирал.

Следующий поезд в нужную мне сторону шел в полдень. Билет в кассе обменяли без долгих разговоров, пришлось только доплатить за плацкарту в купейный – все другие места были уже проданы.

Как подали состав, я первый подбежал к вагону. Проводница внимательно посмотрела на билет, на меня:

– Один едешь?

– Да… Нет, нет, билет оставьте, пожалуйста, у себя, а то я его потеряю.

Она улыбнулась, сунула билет в свою сумочку…

– Третье купе.

Там уже сидел пассажир и смотрел в окно. Сначала мне показалось – седой старичок. А потом вижу: парнишка. Такой же, как я, ну, может быть, чуть старше, и с совершенно белыми волосами – я таких белых еще ни на одном пацане не видел.

– Тут мое место, – сказал я. – Мотай отсюда.

Он обернулся:

– Ну?

Лицо у него было веселое. Еще смеется!

– Девятое – вот тебе и ну!

– А ты садись на то – оно свободное. – И снова смотреть в окно.

– То одиннадцатое, а мое девятое.

Парнишка ничего не ответил, даже не повернулся.

– Расселся на чужом месте! – разозлился я и, так как он снова и ухом не повел, схватил его за руку и потащил. – Слезай, кому сказано!

Он как будто даже обрадовался:

– Ах, драться!

Выскочил из-за столика, и мы схватились.

Справиться с парнишкой оказалось не так-то легко, хотя на вид он был щуплый, – ловкий такой, верткий. Я ему подножку – и сам же очутился под ним.

– Лопатки! – крикнул он, прижимая меня к полу.

– Врешь, не было!

Я напряг все силы и вывернулся. Теперь я был наверху, а он внизу.

Пока мы пыхтели на полу, открылась дверь.

– Это еще что такое?

На пороге стоял мужчина, тоже с белыми волосами, как у моего противника. Мы оба поднялись.

– Он с нами едет, – бойко ответил парнишка. – Мы боролись.

– Боролись – другое дело. – Мужчина поставил на столик две бутылки лимонада. – Кто победил?

– Я!

– Я!

– Понятно!.. Боевая ничья… Сашок, сбегай к проводнику за стаканами. Это дело надо отметить.

Беловолосый Сашка приволок два стакана. Мужчина налил ему и мне. Спросил, куда еду. Я сказал.

– В Малые Катки? – Сашка рассмеялся. – Вот здорово! И мы туда.

– К кому там? – спросил мужчина.

Я сказал: к археологам. Покосился на Сашку: он смотрел на меня с уважением.

Поезд тронулся.

Мужчина забрался на верхнюю полку и сразу заснул.

Мы с Сашкой стали смотреть на проплывавшие мимо дома, заводы.

– Ракета! – Сашка показал на высокую заводскую трубу. – Уже сняли леса, уже космонавт в кабине… Внимание! До старта осталось десять секунд. – Он положил палец на выключатель настольной лампы и стал считать: – Девять, восемь, семь, шесть…

Заводская труба покачнулась – я видел совершенно отчетливо.

– Пять. Четыре. Три. Два… Пуск! – крикнул Сашка и нажал кнопку.

Раздался пронзительный, нарастающий вой, и труба исчезла. В глазах потемнело. Я испуганно шарахнулся от окна.

Мимо нас, громыхая на стыках, мчался встречный состав.

– Ух ты! – вырвалось у меня. – Знаешь, мне показалось, она в самом деле взлетела.

– А думаешь – нет? – у Сашки горели глаза. – Поедешь обратно, сам увидишь: нет больше трубы.

Я рассмеялся:

– Сказки маленьким рассказываешь?

– А ты сказкам не веришь?

– А ты веришь?

– Верю.

– Всему веришь? Ведьмы есть, черти?

– А ты что – ведьм никогда не видел?

Я подумал и решил, что ведьмы иногда еще встречаются. Вот, например, Ленка Стрелкова из третьей квартиры. Типичная ведьма! На прошлой неделе я ее стукнул – легонько, вполсилы, для смеха, – а она мне щеку расцарапала и сама же побежала к маме жаловаться. Я еще и остался виноватым.

– Ну хорошо. А, скажем, Али-баба и сорок разбойников? Подошел человек к скале, сказал какое-то слово– и скала открылась. И этому веришь?

– Не какое-то слово, а «сезам».

– «Сезам» или «мадам», какая разница?

– Разница такая, что звуковое устройство замка в скале настроено на определенное слово. Будешь кричать «мадам», пока не лопнешь, а устройство все равно не сработает.

– А «сезам» – скажешь, сработает? – улыбнулся я.

– Если настроено на «сезам» – сработает. – Он говорил совершенно серьезно. – Видел, на вокзале автоматические камеры хранения? Набрал нужные цифры, открывай дверцу и забирай свой чемодан. То же самое и со скалой в сказке. Только она открывается не набором цифр и букв, а набором звуков, понял?

Я не смог ему ничего возразить.

Отвернулся, посмотрел в окно: поезд стоял на каком-то полустанке.

– Хочешь, я сотворю чудо? – неожиданно спросил Сашка.

Смеется?.. Нет, серьезно.

– Вот сейчас я скажу: «Вперед!» – и поезд сразу пойдет.

– Давай! – Я уже заранее торжествовал: пусть оконфузится, пусть!

Он поднял руку и как крикнет:

– Вперед!

И тотчас же, повинуясь его команде, поезд торопливо рванул с места. Задребезжали стаканы на столике, под вагоном что-то стукнуло, заскрипело.

Я, наверное, только через минуту сообразил, как ему удалось совершить чудо.

– Ты услышал гудок тепловоза! – закричал я обрадованно.

Он покачал головой.

– А как же тогда ты узнал?

– Очень просто. Я волшебник. – И опять серьезно, без тени улыбки: – Хочешь, я превращу тебя в аиста?

– Думаешь, я испугаюсь? Давай!

Сашка встал:

– Закрой глаза.

Он положил мне на голову руки и стал негромко бормотать: «Мутабор, мутабор». Я смеялся. Но вдруг вспомнил, что это слово – мутабор – произносил калиф из сказки «Калиф-аист» перед тем, как стать птицей. А Сашка все бормотал надо мной:

– Твои руки становятся крыльями. Твои ноги утоньшаются и краснеют. Твой нос вытягивается в клюв.

Потом я услышал:

– Открой глаза.

Я открыл глаза и первым долгом взглянул на себя. И, хотя я не верил ни одному его слову, вздохнул с облегчением, когда увидел, что руки мои остались руками, а ноги – самыми моими обыкновенными ногами. Даже ссадины на коленях и те остались.

– Ха-ха-ха! Ну что? Не получилось?

– На этот раз нет, – сказал он таким тоном, будто у него обычно получалось. – Вагон цельнометаллический. Стены экранируют. Здесь даже приемники не работают.

Ну и заливает! Ну и заливает!

– А-а, знаю, почему у тебя не вышло! – вспомнил я, как было в сказке. – Сначала надо дать выпить волшебный порошок.

– Ты выпил, – сказал он спокойно.

– Как?

– Я тебе насыпал в лимонад.

– А где порошок? Покажи, покажи! – перешел я в наступление.

Он встал, залез в карман плаща, висевшего на вешалке, и вытащил оттуда небольшую круглую коробочку из-под леденцов.

– Вот.

Там и в самом деле был какой-то белый порошок. Я сразу почувствовал неприятный вкус во рту и сглотнул слюну. А что, если он, правда, подсыпал мне в лимонад какую-нибудь гадость?

Сашка смотрел на меня по-прежнему серьезно, но в глазах, его я видел ликование.

Я не хотел признавать себя побежденным.

– Ты, конечно, кого-нибудь уже превращал в аиста?

– Ваську, – ни секунды не мешкая, ответил он. – Братишка мой, целых три часа был аистом.

– И летал? – Я неестественно хихикал.

– Так тебе сразу и летать! Еще научиться надо. Вот крыльями хлопал здорово.

– Он маленький? – догадался я.

– Такой, как я. Близнец.

– Увижу его – спрошу, – пообещал я с угрозой.

– Это пожалуйста. Сколько угодно!

Мужчина на верхней полке заворочался, спустил вниз ноги.

– Ох, изжога, проклятая, замучила. Сашок, достань-ка мою соду. И лимонаду налей в стакан.

Сашка подал мужчине коробочку. Тот насыпал себе в рот немного волшебного порошка, запил глотком лимонада и снова улегся на полку лицом к стене.

Все колдовские чары развеялись. Я давился от смеха.

Сашка сидел, невозмутимый, спокойный, и смотрел на меня чуть удивленно…

…Мы с Сашкой знатно проболтали всю дорогу. Мужчина спал себе на полке, изредка ворочаясь и постанывая. Он Сашкин дядя, звать его Николай Сидорович Яскажук, и работает он электрослесарем ремонтных мастерских в Малых Катках. Летом Сашка живет у него, ну, и Сашкин брат-близнец, понятно, тоже. Они неразлучны. Где Сашка, там и Васька.

Ну и Сашка! У меня прямо голова вспухла от его рассказов. Я тоже люблю научную фантастику, прочитал повестей фантастических целый ворох. Но он куда больше, даже не сравнить. Иначе откуда бы знал столько всяких историй про космос, про будущее и прошлое, про другие планеты?

– А на Юпитере горизонт не так, как у нас. Высоко, чуть не над головой…

– У людей-планеров голова кошачья, а между руками и ногами кожа. Натянут ее и летают, куда хотят. И не надо никакого мотора, никакого горючего…

– А помнишь, как на Марсе: шаг – два метра, не меньше…

Нет, я не помню. А он помнит! И рассказывает взахлеб, да еще с такими подробностями, будто всю жизнь летал на космических кораблях и сражался где-то там, в космосе, с невиданными чудовищами.

Шесть часов пролетели незаметно. И когда проводница зашла в купе и объявила: «Следующая – Воскресенка», мы прямо удивились. Так быстро доехали!

От Воскресенки до Малых Катков еще шестьдесят километров по шоссе. На привокзальной площади стояло несколько машин. Я кинулся к одному газику – не то, не мой. К другому – тоже нет. Может, эта новенькая голубая «Волга»? Вот было бы здорово!

Шофер, пожилой дяденька, повернул ко мне голову, улыбается приветливо. Думаю: «Точно! Она!»

Открыл дверцу, в кабину сунулся.

– Вы меня ждете, да?

– Если ты начальник «Сельхозтехники».

И смеется.

Тут Николай Сидорович, Сашкин дядя, крикнул со ступенек вокзала:

– Ну как, Толик? Есть?

– Никак не найду.

У Николая Сидоровича почти не осталось денег, и я успел наобещать, что повезу его с Сашкой на своей машине. Зря, конечно, обедал. Не станет же дядя Володя ждать меня здесь с утра до вечера – можно было сообразить.

– Ничего, Толик, не унывай, сейчас найдем что-нибудь подходящее.

И захромал через всю площадь к грузовичке, стоявшей в тени большого дерева. Мы с Сашкой – за ним.

Водитель дремал, папироска за ухом. Скуластый, небритый, челочка косая. На кого он похож? А, знаю, на того шофера, который прошлым летом нас с мамой до города подбросил, когда мы возвращались из леса с грибами. Сам остановил машину, сам предложил: «Садись, гражданочка, я человек добрый, что ноги зря калечить себе и дитю»… Потом маме пришлось отдать этому доброму человеку все деньги, сколько у нее с собой было. А он разводил руками и тянул обидно: «Э, гражданочка, имей, совесть!»

Николай Сидорович тронул водителя с челочкой за плечо.

– Друг, ожидаешь кого?

Тот проснулся, потер глаза, сунул в рот папироску.

– Есть огонек? – Прикурил, посмотрел весело на Николая Сидоровича: – Попутчиков с поезда. Возил груз на станцию, обратно порожняком неохота.

Я толкнул Сашку локтем и прошептал:

– Калымщик.

– Откуда ты знаешь?

– Вот увидишь!

– Считай, есть трое, – продолжал Николай Сидорович переговоры, с шофером. – До Малых Катков.

Шофер взглянул на его ногу:

– На фронте? – И, не дожидаясь ответа, скомандовал: – Давай в кабину! А ребятня наверх.

Мы с Сашкой мигом вскарабкались в кузов, устроились на куче пустых мешков. Шофер обошел машину, попинал скаты, мурлыча себе под нос: «И тибе, и мине хорошо…».

– Если понадобится, – он подмигнул, – не орите. Стукните кулаком по крыше – стану у первых же кустиков.

Когда он улыбался, становилась видна щербинка в передних зубах – тоже как у того «доброго человека».

Мы переглянулись.

– Нам не понадобится, – сказал я сердито.

– Не маленькие, – добавил Сашка.

Поехали. Шофер машину не гнал, вел аккуратно, притормаживая перед ямками. Если на дороге попадался кто-нибудь, он останавливал, спрашивал, куда нужно. Но все были местные, шли недалеко, притом в сторону от дороги.

Только двоих удалось ему завербовать: стареньких бабушку и дедушку. Они ждали автобуса в Большие Катки.

– Не будет автобуса! – крикнул он им. – Диффер полетел, засел автобус в Кузнецовке. Садитесь, доброшу.

– Врет ведь, врет! – зашептал я.

Шофер поднес к машине узлы, корзинки, помог старикам забраться в кузов, все напевая свое: «И тибе, и мине…»

– Уступите папаше и мамаше мягкие места, – согнал он нас с мешков.

– Мощный калымщик! – шипел я. – Знаешь, сколько он с них сдерет?

Дальше мы ехали, цепляясь за шаткие борта. Дорога стала очень тряской, машину бросало из стороны в сторону на глубокой наезженной колее.

В Малые Катки приехали уже вечером. Шофер затормозил возле колодца.

– Ой, тетушка, – побежал он к женщине, вытаскивавшей ведро из колодца, – дай напиться, а то так жрать охота, что, даже переночевать негде.

И стал жадно пить, припав к, краю ведра.

Николай Сидорович принял у меня чемодан, помог слезть. Шофер тем временем напоил водой дедушку и бабушку – они так и остались в кузове, не захотели пересаживаться в кабину.