Текст книги "Ударивший в колокол. Повесть об Александре Герцене"

Автор книги: Лев Славин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

И добавлял, что рабочие – «это единственный мир, в который я верю на Западе, точно так же, как у нас в России – в мир мужицкий и грамотный мир беспардонных юношей».

Огарев принес стихи «Студент» с посвящением: «Моему молодому другу Сергею Нечаеву». Там были, между прочим, такие строки:

 
…нелицемерен —
Он борьбе остался верен.
До последнего дыханья
Говорил среди изгнанья:
«Отстоять всему народу
Свою землю и свободу»…
 

Прочтя их, Герцен заметил:

– Стихи, разумеется, благородны, но того звучного порыва, как бывали твои стихи, нет…

Кроме того, Герцена удивило, что все в них изложено в прошедшем времени. Оказалось, что стихи-то старые и уже однажды были посвящены совсем другому человеку – Сергею Астракову, вернее – его памяти.

Узнав об этом, Герцен вспомнил небольшую притчу, рассказанную ему одним проезжим. Герцен с удовольствием повторял ее. Полные губы его, которых не закрывала борода, сохраняли при этом насмешливый изгиб. На небольшой почтовой станции после воцарения Александра II повесили его портрет. Но голова нового царя как-то неестественно держалась на его плечах. Оказалось, что на портрете Николая I замазали голову покойного императора и пририсовали голову Александра II.

Выслушав эту притчу, Бакунин кисло улыбнулся и сказал, что переименование стихов полезно для революции.

Стихи с новым посвящением, прославляющим Нечаева, были изданы и распространены в России.

Гипнотическая сила Нечаева отскакивала от Герцена, как мяч от стены. Экзальтированность Нечаева на него не действовала. Слишком хорошо он знал эту породу. У него был печальный опыт – Натали Захарьина, Наталья Тучкова, Энгельсон, Кельсиев. Немного ему понадобилось времени, чтобы распознать основные черты в характере Нечаева – непомерное честолюбие, страсть главенствовать – этот человек с неудержимой силой рвался в вожаки. И второе: полная аморальность, все позволено, если это полезно для революции, а полезно ли – решает он сам.

Неприятно поражала Герцена и неинтеллигентность Нечаева, вернее – полуинтеллигентность, что еще хуже. В сущности, Нечаев ненавидел интеллигенцию. Сила характера, волевая натура соединились в нем с комплексом неполноценности. Из этого теста формируются деспоты. Когда им повезет, они вскарабкиваются на трон, и тогда горе народу.

Понадобился целый ряд неблаговидных поступков Нечаева, чтобы у Бакунина наконец открылись на него глаза. Предприимчивость «беспардонного юноши» вызвала возмущение даже у него, не слишком церемонного в вопросах морали. Одно дело разбой как теоретический тезис, другое дело, когда с тебя живьем сдирают шкуру.

«Способ действия его отвратительный, – признавался с горечью Бакунин, – он похитил наши письма, он нас страшно скомпрометировал, одним словом, он вел себя, как негодяй…»

– Но кто он, в конце концов, такой, этот ваш экс-любимец? – спросил Герцен.

Огарев пожал плечами:

– Одним он говорил, что он сын мещанина, другим – что сын священника.

– Думаю, – заметил Герцен, – что справедливо второе. В Нечаеве есть что-то протопопоаввакумовское.

– Что ж, поповское сословие дает немало славных революционеров.

– Да… – задумчиво молвил Герцен. – Что-то есть в служении богу такое, что отвращает от него мыслящих людей и зарождает в них протест против владык небесных и земных.

– Во всяком случае, – сказал Огарев, – хорошо, что Нечаев не дворянин, а разночинец.

И с некоторой опаской посмотрев на Герцена, заговорил быстро, боясь, чтобы Герцен не перебил его:

– Справедливо говорит Бакунин, что Маркс искусственно раздувает значение рабочего класса. Есть в обществе более революционные силы…

Герцен устало вздохнул. Снова он услышал в негромком голосе Огарева эхо бакунинского громыхания. Потом принялся терпеливо втолковывать ему:

– Присмотрелся бы ты, Ник, получше к тем, кто идет за Бакуниным и его «Альянсом»: швейцарские кустари-часовщики. Их разоряет развитие крупного производства, и, растерянные и озлобленные, они кинулись в сногсшибательную любительскую болтовню Бакунина и Нечаева о блаженном царстве безвластия.

Огарев замотал головой:

– Нет, Александр, не зажмуривай глаза на действительность. В лице Нечаева подымается в России новый пласт людей, даже если он сам из попов. А это вполне возможно, ибо он преподавал в питерском Сергиевском приходском училище закон божий.

Герцен захохотал:

– Это все равно, что поручить преподавание закона божьего сатане!..

Их было всего четыре письма «К старому товарищу».

Эти восемнадцать страниц Герцен писал более полугода. Не все сразу, конечно. И не только их. Но они дались ему ценой длительных раздумий над ходом современной ему истории.

Адресат – Бакунин. Но был у этих писем Герцена еще один адресат: он сам. Это в некотором роде исповедь – нет, не нравственная, а, так сказать, философски-историческая, отчет, что ли, самому себе в некоторых решительных переменах, происшедших в сознании. Сам-то Герцен называл их как будто и не очень серьезно: то «дельные и едкие письма», то «премеморий». Но это его façon de parler[67]67
  …façon de parler – манера выражаться (фр.).


[Закрыть]. Дочь его Лиза читала параллельно «Записки» Мейзенбуг и «Былое и думы». Вот ее «рецензия»:

«Твои мемуары лучше, потому что ты все весело рассказываешь».

Право, эти непосредственные слова девочки обрадовали Герцена, пожалуй, не меньше, чем давний отзыв Грановского, назвавшего его «великим писателем». Да, великий, но и «веселый», то есть легкий и глубокий. Его слово веско и жизнерадостно. В нем пульсируют ум и энергия.

Бакунин прочел в рукописи Первое письмо (в своем раннем варианте оно называлось «Между старичками»), По словам Огарева, оно Бакунину понравилось, но он просил не публиковать его. В том, что оно так уж понравилось ему, можно усомниться – почему же он в таком случае возражает против его публикации? Не потому ли, что Герцен восстает против бакунинской тактики насилия? Не потому ли, что приравнивает социальные идеалы Бакунина к «каторжному равенству Бабефа» и «коммунистической барщине Кабе»? «Из нашего мира не сделаешь, – восклицает Герцен, – ни Спарту, ни бенедиктинский монастырь».

Второе письмо еще категоричнее. Оно начинается с похвалы «международным работничьим съездам», то есть конгрессу I Интернационала, основанного Марксом:

«Работники, соединяясь между собой… составляют первую сеть и первый всход будущего экономического устройства…»

Нередко в жизнеописаниях Герцена отмечают со вздохом сожаления, что он повернулся лицом к I Интернационалу только под самый конец своей жизни. Или: «Герцен признал огромную роль I Интернационала накануне своей смерти». И так далее. Это выглядит так, словно Герцен знал, что умирает, и принялся спешно спасать свою душу, приняв отпущение своих либеральных грехов и причастившись к святым дарам марксизма.

Пятидесятивосьмилетний Герцен отнюдь не предвидел своего близкого конца. Во всяком случае, можно со значительной долей вероятия допустить, что после того, как политическая мысль Герцена нащупала истинный ход общественного развития, она в своем дальнейшем логическом росте могла привести его в стан Маркса.

Разумеется, Бакунину пришелся не по вкусу этот новый поворот в убеждениях Герцена. И Герцен прямо говорит об этом Огареву не без тайной мысли воздействовать и на него:

– Бакунин поссорился из самолюбия, он поссорился из-за того, что я с иронией смотрю на ложь его речей и расплывчатость его программы. Он на меня дуется, потому что я прав.

Спор со Старым товарищем продолжается в Третьем письме. В нем Герцен временами сливает в образе Старого товарища Бакунина и Огарева, – тогда, например, когда он говорит об их провинциализме:

«Маленькие города, тесные круги страшно портят глазомер. Ежедневно повторяя с своими одно и то же, естественно дойдешь до убеждения, что везде говорят одно и то же».

Это выражение о «порче глазомерам» перелетело из Третьего письма «К старому товарищу», писанного в августе шестьдесят девятого года, в личное письмо Герцена к Огареву, писанное примерно через месяц:

«Ваше кенобитическое (то есть монастырское. – Л. С.) житье вредит глазомеру, и ты с Бакуниным в вашей истине – столько же далеки от истины прикладной, возможной – как были первые монахи христианства. Тут, может, лежит главная причина, почему следует жить в Париже».

Герцен усматривает в этом самоуговаривании Бакунина, да и Огарева, в этом распропагандировании самих себя слепое подчинение событиям. Он резко, как всегда, в острой, образной форме восстает против этой страдательной позиции:

«Быть страдательным орудием каких-то независимых от нас сил – как дева, бог весть от кого зачавшая, нам не по росту».

И видит в этом соединение «дикого фанатизма и непочатого младенчества мысли».

И снова, как и в предыдущих письмах, обращается к образу рабочего движения:

«Самые массы, на которых лежит вся тяжесть быта, с своей македонской фалангой работников, ищут слова и понимания…»

В Четвертом, последнем, письме, как и в прежних, Герцен, не называя Бакунина по имени, выводит его в собирательном образе безымянного иконоборца. Какие же иконы сокрушает он? «Их усердие, – поясняет Герцен, – идет до гонения науки. Тут ум оставляет их окончательно».

Это прямо направлено против брошюры Бакунина «Постановка революционного вопроса», где он, между прочим, ниспровергает и науку:

«Не хлопочите о науке, во имя которой хотели бы вас связать и обессилить. Эта наука должна погибнуть вместе с миром, которого она есть выражение…»

Как ребенку, с трогательным терпением (на дне которого трепещет ирония) Герцен втолковывает Старому товарищу:

«Наука – сила, она раскрывает отношения вещей, их законы и взаимодействия… Механика равно служит для постройки железных дорог и всяких пушек и мониторов… Дикие призывы к тому, чтобы закрыть книгу, оставить науку идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой неистовой демагогии и к самой вредной…»

По Европе в тот год вояжировал литератор Петр Дмитриевич Боборыкин. Он давно уже понравился Герцену своей живостью и не понравился тем, что был, по словам Герцена, «немного офранцужен». Это было больное место Герцена. Он видел, как его дети становятся иностранцами. Да и вообще, зрелище людей, теряющих свою русскую первородность, отдавалось в нем болью. Наблюдательный и схватчивый Боборыкин запечатлел в своих записках живые черты современников Герцена в тот переломный для него период:

«Герцен признает Маркса великим инициатором в борьбе пролетариев с капиталистическим строем… Он ставит в великую заслугу Маркса создание Международного Союза рабочих…»

Таковы были эти замечательные четыре письма «К старому товарищу», о которых Ленин сказал, что, «разрывая с Бакуниным, Герцен обратил свои взоры не к либерализму, а к Интернационалу, к тому Интернационалу, которым руководил Маркс, – к тому Интернационалу, который начал „собирать полки“ пролетариата, объединять „мир рабочий“, „покидающий мир пользующихся без работы“!»

Зову живых!

Нельзя сказать, что он умер, ибо в нем заключалась жизнь целого народа; и этот народ мы будем в нем находить все более и более.

Адель Мишле

У Всегдаева слетело с носа пенсне – так оживленно он мотал головой, рассказывая о своих впечатлениях о Базельском конгрессе. Он бросился подымать, но Герцен опередил его. Садясь на корточки, он заметил, что опускается на растопыренных ногах, как это делают старики. Это неприятно поразило его. Он даже пытался оправдаться перед Всегдаевым, словно он совершил какую-то неловкость.

– Вот засидишься, – сказал он, вручая ему пенсне, – мышцы немеют, суставы сохнут, наступают застойные явления.

Он усмехнулся и добавил несколько удивленному этой сентенцией гостю:

– В жизни общества тоже бывают застойные явления.

– Но нам, социалистам, известен рецепт против этого – революция, – сказал Всегдаев, скромно улыбаясь.

– Ах, вы социалист? – искренне изумился Герцен. – Вот не ожидал.

Тут же подумав, что это может прозвучать обидным для Всегдаева, сказал, стараясь резкость своих слов умерить мягкостью тона:

– Друг мой, сказать: «Я социалист» – это еще ничего не значит. Это не дефинитивно, то есть не определительно. Какого рода вы социалист? Прудоновского толка? Марксова? Фурьерист ли вы? А может быть, придерживаетесь бакунинской ереси, не к ночи будь упомянута? Ветви социализма, его оттенки многочисленны. Я назвал только несколько. Социализм отнюдь не монолит, по нему вьются трещины.

В последнее время Герцен не раз повторял: «Я стар». Но это было несерьезно, скорее – кокетство. Он всегда щеголял физической крепостью. Когда ему сделали маленькую операцию в носу, он сказал Тате:

– Для меня странно иметь болезнь – слишком глупо.

Почему-то перед своими детьми ему особенно хотелось казаться молодым.

– Если бы не моя деятельность, – сказал он сыну, – не постоянное напряженное занятие, состарился бы я…

А сейчас… Он с отвращением оглядывал свое вянущее тело. Да, с некоторого времени… А между тем, несмотря ни на что, он ощущал в себе юность где-то совсем близко. Ему все казалось, что он может окунуть в нее руку – и она вернется к нему упругой, розовой, вместо той костистой деревяшки, какой она становилась сейчас. Он вспомнил того старого поляка, который когда-то сказал ему:

– Порядочный человек приобретает годы, но он не стареет.

Ну, а как обстоит дело с психикой, с духом? Он начал мысленно перебирать свой домашний обиход. Он заметил, что стал приписывать вещам волю. Притом злую. Конечно, это была игра для себя. Так он разряжал свое дурное настроение. Он включал непокорные вещи в число своих врагов за непослушание. Он их казнил. И не раскаивался в этом. Ах, проклятый стакан, ты не повинуешься мне, ты выскальзываешь из рук, так я уничтожу тебя! Уж лучше срывать свое раздражение на вещах, чем на людях.

Сказать по правде, он, конечно, баловень. Есть, есть это. Бытовых неудобств он не выносит. Чего стоит один только обряд приготовления ко сну. Он так тщателен, так прихотлив, что малейшее нарушение, при его любви к порядку, воспринималось нм как хаос. Яковлевская черта, отцовская привередливость вдруг проступила в нем. Он с испугом подумал: «Я становлюсь похож на своего отца… Да, я становлюсь несносен, ворчлив…»

Взять хотя бы эту историю со сливками.

Наталья Алексеевна с видом мученицы, но которой сладостна эта жертва, наливает в чай всем сливки – Лизе, Тате, Герцену.

Лиза:

– Мама, опять ты себя обижаешь, все нам, себе ничего.

Герцен опускает газету, обводит взглядом стол, лицо его принимает раздраженное и мучительное выражение. Он восклицает, переходя с баса на пискливый тон и обратно:

– Натали, не мучай меня! Ты что это надумала? Почему ты терзаешь меня такой дребеденью?

Натали:

– Бог с тобой, это смешно, – из-за чего? Ну, возьму, возьму сливок.

Герцен:

– Господи… Что это со мной… Старею… Нервы никуда… Стыдно тебе, Натали, подчеркивать свое самопожертвование…

И он внезапно хватает кувшинчик и выбухивает все сливки в чай Натали.

Тата и Лиза аплодируют. Герцен, очень довольный, победоносно хохочет.

Огарев, спокойствие и ровность характера которого ничто не могло нарушить, счел нужным предупредить друга:

– Я с горем смотрю на возрастание твоей нервности. Я вижу этому несколько причин: и неладные отношения с Натали, и падение популярности «Колокола», и расхождение с «Молодой Россией». Ты страдаешь всем – и современной нелепостью, и подлостью властей, и бедностью мира молодого поколения.

Герцен кивал головой и грустно оправдывался:

– Я, как каждый человек, имею лицевую сторону и изнанку…

Была, впрочем, еще одна немаловажная причина, но о ней никто не знал – ни сам Герцен, ни кто другой: развивавшаяся у него болезнь – диабет, уловленный непоспевающей медициной много времени спустя. «Как крепок я был в молодости! Тогда я жил в согласии со своим организмом. Теперь между нами раздоры: нагнешься – колет в пояснице, идешь по лестнице – ноют колени, повернешь голову – боль в шее… Как не раздражаться!..»

Герцен заставлял себя гулять. Откровенно говоря, не хотелось. Но он брал себя за шиворот и вытаскивал на улицу. Как няня ребенка, он прогуливал свой организм. Подтрунивая над собой, он называл это «тюремная прогулка».

И вдруг он бросился в скитания. Он метался по Европе, как Наполеон в период Ста дней: Женева, Марсель, Париж, Люцерн, Берн, Цюрих, Милан, Турин, Венеция…

– Есть люди, – сказал он Огареву, – предпочитающие отъезжать внутренне при помощи опиума или алкоголя… Я предпочитаю передвижение всего тела. Я спасаюсь легкой и поверхностной удободвижимостью, которая развлекает, да работой, которая занимает…

Эти два «островка спасения» – работа и метания – отпечатлелись великолепными заключительными главами «Былого и дум». Герцен отнюдь не полагал их завершающими. Но они такими получились стихийно. Да, они оборваны. Но ведь и жизнь так обрывается. Это еще более усиливает сходство «Былого и дум» с жизнью. Хоть они и оборваны – эти последние страницы, но это – подведение итогов. Здесь больше дум, чем былого.

Семнадцать лет создавалась эта удивительная книга. Действие ее тогда и теперь – обжигающее. Потрясенный этим современный Герцену рецензент писал:

«…Стремительный, торопливый, гневный и пламенный стиль Герцена, делающий правдоподобным слух о том, что автор родился во время московского пожара».

Благодаря этому «Былое и думы» со всеми своими трагедиями и смертями – жизнеутверждающее произведение, ураган оптимизма, даже в самой своей словесной плоти это легкие души.

Отрадно восхищение, но и наивно удивление, с которым иные зарубежные рецензенты отмечали «русские достоинства Герцена», который «наделен всеми свойствами, отличающими русский ум, – проницательностью, глубиной анализа, живостью мысли, гибкостью и выразительностью, блестящей остротой сарказма».

В этот январский день в Париже шел мокрый снег с ветром. Как домашние ни уговаривали Герцена, он закутал шею толстым шарфом и побежал на митинг протеста против убийства принцем Бонапартом журналиста Нуара.

Вернулся с ломотой в теле и болью в боку и груди. Даже ложиться не хотел, считал это ерундой.

Все-таки Тата и Натали заставили его лечь в постель и вызвали доктора, знаменитого Шарко. Он тотчас установил воспаление легких.

Герцен нацарапал несколько строк в письме Таты к Огареву:

«Умора да и только – кажется, дни в два пройдет главное. Прощай».

Не проходило…

Временами на него нападало легкое забытье. Болезненная истома разливалась по телу. Ему казалось, что все маленькие лаборатории и мастерские, встроенные в человека и работающие всегда бесшумно, вдруг в нем возмутились, подняли голос, вопят…

Он очнулся. Зазвенело в правом ухе. «Я знаю, кто это рвется ко мне…» Тоненький голосок пел в ухе: «Это я, склероз…» И вот наконец благостная путаница в голове, преддверие сна… И одно и то же лицо стало появляться на маленьких экранах, коими являются изнанки прикрытых век, – Натали, но не эта, а та…

Постепенно он стал удаляться в мир неясных ощущений. Все они нанизывались на стержень мыслей о конце.

Один раз он очнулся и сказал совершенно явственно:

– Врачи все делают вздор…

Ему еще хотелось сказать, что это очень странно из существа превратиться в вещество. Но у него не было сил для слов.

Шарко приходил два раза в день. Герцен к его приходу силился казаться здоровым. Ему мнилось, что если он обманет врача, то обманет и самую болезнь.

У него появились странные желания. То он приказывал завесить зеркало. То требовал, чтобы ему приготовили рябчика. То ему казалось, что он едет в омнибусе. То он принимался сооружать из одеяла шляпу, чтобы куда-то уйти.

Потом в изнеможении падал на подушки.

Внезапно к нему возвращалось ясное сознание. Как звали ту женщину, которую он отговорил кончать жизнь самоубийством? Он ей сказал: «Жизнь – вещь случайная, дайте ей случайно кончиться». И она осталась жить. Да, пусть конец придет так же случайно и бессмысленно, как начало… Вот бы сейчас Грановского сюда! Он, как поп, утешал бы меня сказочками о загробной жизни…

Потом ему почему-то вспомнилось язвительное замечание о нем, о «Колоколе», брошенное вскользь кем-то, он даже не помнил кем:

«Издали браниться нетрудно…»

Ах, как это его ударило, как это его ранило, даже сейчас, когда все ему в общем все равно…

«Оставьте нас в нашей опале, – подумалось ему, – быть в опале у царизма не беда еще…»

Он лежал с закрытыми глазами. Но зрение не бездействовало. Сейчас он видел нечто сплошное белое. Ах, это та комната в Ницце!

Стены обтянуты белым, ведь белое, как и черное, – цвет траура. А к нему цветы, красно-желтый гераниум. И если потянуть носом, можно ощутить их запах. Вот он! Как электрический удар. И ее лоб, холодный лоб…

Он вспомнил все. И боль пронзила его сердце так сильно, что он удивился тому, что опа так сильна. Он удивился живучести боли и подумал: «Пожалуй, это единственное живое, что во мне еще есть…»

Он вдруг встал с постели, как это иногда делают люди в предсмертную минуту, губы его беззвучно шевелились, а ему показалось что он произнес внятно и звучно:

– Не забывайте меня…

Рухнул на постель. И его не стало.

Разве можно забыть его…