Текст книги "Том 1. Третий Рим. Грозное время. Наследие Грозного"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 50 страниц)

Глава II
ГОДА 7052—7054-й (1544–1546)

Немало дней спустя после первой своей удачи, после такой дивной победы над сильнейшим боярином изо всей густой, многоголовой толпы князей и вельмож, толпившихся вокруг трона, юный государь как опьянелый был. Даже весь словно переродился. Походка, голос, взгляд – сразу изменились.

– Совсем покойный Василь Иваныч осударь! – шепчут старые слуги, помнящие отца Иванова.

А сам Иван только и твердил:

– Господь предал в руки мои врага моего, обидчика и хулителя злейшего… Господь за меня!..

От радостного потрясения, как раньше от ужаса и обид, – даже припадок с мальчиком сделался. Но уж не лежал он беспомощным, как в былые, печальные свои дни. Кроме бабки княгини Анны Глинской, ее врач, итальянец, собственный лекарь Ивана и еще несколько лучших врачей, какие были у Мстиславского, у Морозова, у Курбских, – все они сошлись к кроватке больного. Бояре главнейшие столпились в соседней горнице и спрашивали у каждого выходящего:

– Как государю? Да лучше ли?..

Припадок скоро прошел. Разошлись бояре, но тучи осенней мрачней.

С этого дня страстям и желаньям своим полную волю дал необузданный по природе мальчик, вконец исковерканный за пять долгих лет боярского самовластия, наставшего после отравления Елены… Правда, и теперь не унялись нисколько гордые, надменные представители первых вельможных родов. Но приходилось им считаться с каждой прихотью юного царя, если еще не с сознательными решениями, не с царственной волей повелителя всея Руси.

Настоящую власть в государстве присвоили себе Глинские, Бельские и Сабуровы со Мстиславским во главе, как с одним из старейших. Но уж если Ивану забрело что в голову, волей-неволей приходилось исполнять. А приходило ему на ум многое по-детски незрелое и жестокое вдобавок. Никто не дивился, что на другой же день после смерти Андрея Шуйского Иван послал гонцов в Кострому: вернуть Федю Воронцова, наперсника своего, с отцом его.

– Чтоб ни спал, ни ел гонец, пока их не увидит. Пусть двадцать, тридцать коней загонит… Но чтоб через десять ден Федя здесь у меня был!

И такое, почти неосуществимое, приказание было выполнено. Но вот решил Иван выместить старые обиды, свои и Федины, какие раньше выносить им довелось от сверстников и товарищей по играм, от «ребят голоусых», от рынд и других, что наверху, в царских хоромах живут.

Княжич Мишенька Трубецкой да княжич Дорогобужский Иван, первый – из литовских, второй – из северских владетельных князей, в споре детском, давно как-то, своею знатностью похвалялись, в ловкости и удаче превзошли Ивана. Не забыл этого злопамятный мальчик. Теперь велел их в тюрьму отвести. А туда прислал верных людей, доезжачих своих, и погибли оба. Одного задушили подушками. Другого – прирезали.

Немного дней спустя товарищ обоих загубленных, красавец-юноша, Федор Иванович Овчина с «верховыми» ребятами толковал.

Высокий не по летам, сильный малый, был он сын родной того самого Ивана, который правил в годы правления княгини Елены и считался ее возлюбленным.

– Как похожи вы с осударем! – сказал кто-то Федору Овчине. – Совсем братья родные. Одна стать и постать. Рядом поставить – не разберешь: хто ты, хто царь Иван… Только что постарше ты малость…

Нахмурился Федя.

– Молчи лучше!.. Любил я его, правда, как брата. И отец мне говаривал: люби государя… А теперь не видел бы его! За что он Мишку и княжича Ивана загубил?.. Палач, не брат он мне!..

Вечером того же дня схвачен был юный Овчина, и не успел никто о нем похлопотать, потому что наутро уже мертвым лежал несчастный. А государь молодой и во дворце не остался.

С гиком и свистом, окруженный ватагой приспешников, целой ордой шалопаев из боярских детей и простых молодчиков, помчался Иван за пять верст от Москвы, в сельцо Островское, где стоял загородный дворец, построенный покойным Василием.

И в бесшабашном веселье четырнадцатилетний царь, успевший уж до срока изведать почти все дурное и запретное в жизни, пылкий и рослый не по годам, в разгуле и шуме старался подавить неведомо почему и откуда выплывающую в душе тоску…

Гудели струны, скоморохи и шуты плясали, визжали… Бабы и девки, согнанные сюда, пьяные, нагие, угождали красавчику-государю, как и чем могли… И сквозь весь нестройный шум, сквозь чад разврата и опьянения как будто слышал отрок чей-то жалобный, знакомый голос, молящий о пощаде, различал чей-то стон.

– Ну, что там?! – вдруг словно окрикнул в душе сам себя Иван. – А они жалели тебя?!

И, расправив нахмуренные, тонкие брови, он беззаветно предался разгульному веселью, кипевшему вокруг…

Бояре все это знали, видели.

Пытались они обуздать молодого царя, да не очень. Не до того им вовсе было. И даже на руку это им. Каждый понимал, почему Андрей Шуйский потачку давал дурным наклонностям ребенка. Руки у бояр тогда свободней, не так связаны. При безупречном царе – и самим придется не очень свободно жить, зазорно станет вести ту, хотя и скрытую, менее видную сейчас, но беспощадную, смертельную борьбу, которую не переставали они поддерживать.

В минуту, когда пришлось сделать усилие и свергнуть нестерпимого для них Андрея Шуйского, помирились, обещая забыть взаимные обиды, даже такие враги, как Челяднины и Кубенские, давние «советники» Шуйских, как Воронцовы и Головины-Ховрины, из рода тех Головиных, которые содействовали ссылке отца и сына Воронцовых… Но момент прошел, Шуйский мертв, и бояре не подумали, как бы прежде всего ослабить царскую власть, пользуясь малолетством царя Ивана. Нет! Опять поднялась старая вражда, перекоры, доносы да местничество. Полугода не прошло – и последствия розни сказались. Раньше других стали осматриваться Глинские, особенно выигравшие от переворота.

Недаром юный государь первые дни своей власти ознаменовал кровавой местью. Он был только вглядчивым и понятливым учеником у старших. Два брата Кубенских – князья Иван и Михаил – сразу попали под обух. Зимой, в мороз, схвачены были с постелей оба и со всеми чадами и домочадцами увезены в ссылку. Объявлена им была опала царская за многие дела воровские и непотребные. В том числе говорилось о сношениях с родичами и сторонниками Андрея Шуйского, с князем Петром Ивановичем Шуйским и другими. Кубенские сами толковали другое.

– Воронцовы злобу свою тешут – вымещают на нас! Ну, да недолго. Им дружки ихние тоже шею свернут. Литовцы эти, налеты московские, Глинские да Бельские!.. А там и на энтих мор придет! Наши не выдадут, не потерпят чужаков у трона!

Кубенские не ошиблись, хотя не знали главной пружины, той руки, которая незримо двигала шашками на клетках московского дворцового поля.

Рука эта скоро обозначится.

Когда весть о ссылке и опале Кубенских разнеслась, Палецкие, Петр Шуйский и князь Горбатый, прихватив Курбского и Мстиславского, кинулись прямо к митрополиту Макарию. Тот как раз хворал: ноги схватило… От бдений долгих, от простуды давней. А все же в келье сидел и работал старец.

– Что же могу я, чада мои? – ответил он на просьбы. – Дело это мирское. Как царь да его ближние бояре решают – так тому и быть.

Но ходатаи не отставали.

Подумал, повздыхал Макарий.

– Ну, ин ладно! – говорит. – Попытаюсь… Правда, такая уж наша доля пастырская: овец, и правых, и заблудших, порой боронить… Идите, чада мои, с миром! Попытаюсь… Бельских да Глинских, конешно, нечего просить. Это Воронцовых рука. А те не смилуются. Немецкая кровь, памятливая!.. Самого царя-отрока попрошу. Авось уважит старику. Не часто я докучаю ему!..

Вняв призыву больного архипастыря, Иван поспешил явиться к митрополиту.

Правда, не часто тревожил Макарий царя, хотя никогда и отказу в прошенье не знал. Мальчик охотно и нередко, по-старому, захаживал в митрополичьи кельи, вглядывался, как тот работал, молился у себя в небольшой моленной, «крестовенькой», как называл ее Макарий.

Все уважение, всю любовь, какую мог питать Иван к кому-нибудь, питал он к митрополиту.

Умный старик быстро вышел из-под опеки Шуйских, вознесших его, правда, на высоту, но поступавших и не по-божески, и неразумно. Теперь Макарий старался поставить себя совершенно независимо, как подобало духовному пастырю всея Руси.

Но в то же время, как человек практический, он понимал, что «в мире жить – надо мирское творить»!

Незаметно, твердой рукой старался он если не создавать, так направлять события в той исторической драме, которая разыгрывалась вокруг отрока-царя. Дело с виду, казалось бы, просто: стоило, как делали все, проводить на разные места своих людей, окружить ими царя, потакать его мелким слабостям и даже крупным порокам… А там и совсем забрать в руки государя и власть.

– Так оно было всегда, так и останется до веку. Не упускай же своего, отче владыко!

Так в откровенной беседе советовал митрополиту старый его приятель, протопоп Сильвестр.

– Немолод ты, отче! – ответил Макарий. – Опытом искушен, и умом Бог не обидел, а не дело говоришь.

– Кое же не дело? Скажи, отче митрополит!

– А вот, слушай! Как мыслишь. Злых да скверных мало ли кругом?..

– Ой, много!

– То-то ж. Так скажем: для-ради устроения земли, для спокою христианского душою мы покривим, потакнем государю… Он нас возлюбит… Волю нам даст. Надолго ли оно? Иные явятся, совсем душу диаволу предавшие. Да не ради земли или христианского спасения, а ради корысти и прелести земной. Уж они так юношу улестят, на то пустятся, чего мы с тобой, поп, и за райское древо не сотворим. И по маковке нас тогда… Другие придут. И настанет стон, и плач, и скрежет зубовный! Так ли?

– Пожалуй, правда твоя, отче митрополит. Выходит: и так горе, и инако вдвое.

– Ничего не выходит. Помолчи уж. Твоя речь впереди. Твое слово умное не усохнет, верь!..

– Верю… слушаю, отче!..

– То-то ж! Скор ты больно! Обмирянился… Нашу, высшую, Божию правду забыл, Христом заповеданную. Сказано есть: «Возлюбите ближнего своего паче себя!..» Великое, плодоносное это слово. Злого человека любовью своей ты смягчишь, ненависть в нем погасишь… Ремства не вызовешь, коли видит он, что ты за тем же куском не тянешься, который он себе облюбовал… А добрый душу отдаст за любовь. Понял?

– Понял… Да все же: с куском-то как? Надо его доставать же?.. Без него нельзя же?..

– А-ах, отче! Совсем ты школьную науку забыл. Пословки старой не помнишь: двое тягаются – третьему корысть! При нашем куске не то двое, двадцать два спорщика найдутся. Пусть колотятся. А мы подождем. Не уйти куску от нас. Терпенье, терпенье, поп, возьми – и сам целей будешь, и дело лучше сладится. Я уж малолетка-царя вот как узнал. Погоди, все тебе в свой час скажу, как будет дело!..

Заступник за христианство, умный, развитой, широко, не по времени, образованный пастырь, искренно страдая при виде того, как медленно строится царство, как тяжко жить слабым и беззащитным земским людям, Макарий терпеливо выжидал желанной поры. Однажды незадолго до прихода государева, который обещал в тот же день явиться на зов, Макарий призвал юношу, Алексея Адашева.

– Что, сыне, готово твое писание?..

– Готово, святый отец. Благослови прочесть… – с поспешностью, свойственной всем авторам, доставая из шапки листки какой-то рукописи, свернутые в трубочку, отвечал Алексей.

– Нет, погоди, Алеша!.. Дай-ка сюды. Ты мне скажи одно: все по моему сказу писано?

– Все. Как же иначе, святый отец!

– Ин, ладно. Побудь рядом… в келии… Я сам прогляжу. Может, поисправлю что. Уж не посетуй!.. А ты побудь там. Государь, если придет, все жди же! Да вон подвинь поближе лик-то Спаса, что я по тебе писал. С поставцом… Так… Ну, иди с Богом!.. Дожидайся да Богу молись!..

Приняв благословение пастыря, Алексей Адашев с сильно бьющимся сердцем перешел в соседнюю келью, полный какого-то непонятного волнения, странного ожидания. Макарий, между тем не любивший тратить ни единого часу понапрасну, послал за одним из самых знающих своих толмачей итальянцем Чекки.

Уж много лет работал Макарий над огромным и сложным трудом: составлял Четьи-Минеи. Для этой работы ему переводили с латинского и греческого языков всевозможные старые книги и редкие рукописи, которые с затратой трудов и крупных средств добывал отовсюду пастырь, ученый и поэт. Поэтическая находчивость и живость вымысла особенно помогали святителю в его работе по составлению сборника Четьи-Минеи. Источники были неполны, искажены, порой в обрывках… Об одном и том же святом разные авторы говорили различно. Приходилось или выбирать, что больше подходит, или даже создавать, для цельности повествования, события и черты из жизни, которые соответствовать должны были и лицу, взятому в описании, и духу православной веры, какой царил в современном Макарию обществе, особенно в среде духовенства.

Но те же толмачи переводили ему и светские хроники с итальянского, французского и иных языков.

Сегодня Макарий велел читать и переводить себе старинное сочинение: «Gesta Romanorum», книгу, полную вымысла и драматизма, ту самую, из которой много лет спустя англичанин Шекспир позаимствовал немало сюжетов для своих драм.

– Найди-ка, сыне, ту гисторию, как ходил в пещеру король к ведунье-жене и та показала ему судьбу царства… И как то поразило царя… – обратился Макарий к вошедшему Чекки. – Прочитай мне ее еще разок… И по-нашему перетолкуй… Я послушаю. Да и порисую вот еще… Благо работать сидя можно…

Чекки нашел повесть, послужившую потом зерном для «Макбета», и стал читать и переводить тут же живой, интересный рассказ.

Поправляя изображение Христа, представляющего почти портрет Алексея Адашева, с которого, вопреки обычаю, писал образ Макарий, старец внимательно слушал толковника. Иногда давал ему знак остановиться и о чем-то думал, покачивая своей седой головой, обрамленной ореолом пышных волос, которые сейчас были зачесаны и собраны вместе.

– Государь жалует!.. – доложил пастырю служка. И тотчас почти за дверью раздался звонкий голос Ивана:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

– Аминь!.. Входи, входи, царь-государь! – делая движение встать при помощи служки, произнес митрополит. В то же время махнул Чекки рукой, чтобы тот уходил.

Отдав земной поклон вошедшему отроку-царю, итальянец ушел со своим тяжелым, в кожу переплетенным, фолиантом в руках.

Иван поспешил к Макарию.

– Не труди себя, отче… Да еще при недуге! – искренно ласково сказал он, принимая благословение пастырское и целуя руку митрополита.

Тот обнял, сидя, царя и поцеловал его.

– Да уж, хворь – не свой брат. Спасибо, что ждать не заставил, государь. Просить тебя надо, а самому – ни с места. Пришлось тебя уж тревожить, от царских забот отрывать.

Иван вспыхнул.

Просто, без малейшего намека, были сказаны эти слова, но таким горьким упреком прозвучали, при всех их простоте и кротости, что царю легче было бы обиду и брань снести, чем это извинение старца. Вспоминая, к а к и м и царскими делами занимался он эти дни, отрок так и горел от стыда, проснувшегося в душе.

– Какая просьба, отче-господине?.. Приказывай!.. Как сын покорный – все сотворю, что велишь.

– Ну, что ты!.. – замахав слегка худощавой своей аскетической рукой, с улыбкой сказал Макарий. – По-церковному – я еще могу указать тебе. А по мирским делам – ты царь!.. Помазанник Божий!.. Тут я, как и все подвластные тебе, просить лишь горазд!..

– Все равно, отче! Говори, что хочешь? – глубоко польщенный такой речью, отвечал Иван. – Хоть я и догадываюсь: о Кубенских ты, надо быть?

– Как тебе не угадать?.. Орел ты у нас! Прозорливый духом, умом остер! Царь Божией милостью… Вот о них о самых и прошу тебя. Не ради их грешной души. Уж, конечно, коли ссылал ты, так знал за что. А ради милосердия, ради имени светлого твоего молю… Не посмели бояре к тебе, ко мне забежали. Пришлось тревожить тебя…

– Ага, не посмели? Боятся, значит, меня?

– Как не бояться?! Гроза и милость царская, что Божий гром и вёдро. Нигде не уйдешь от них, не скроешься!.. Вот после грозы – пусть солнышко проглянет! Помилуй окаянных. Господь, помнишь, Содом хотел пощадить ради одного праведного. А у тех бояр и дети есть, невинные, малые, и жены… Вот ради них…

– Не щадили они меня, отец!.. Ни матушку не пожалели, извели бедную…

– Ну, это кто знает? Нешто по сыску дознано, что Кубенских то дело?..

– Все они заодно. Вон дядевья мне толкуют: всех прибрать к рукам надо… И Воронцовы мне измену Кубенских, как масло на воду, вывели! Что же щадить воров?..

– Дяди? – в раздумье повторил Макарий. – Воронцовы?.. Ну, конешно: они теперь правители… Они, значит, тут всему головой. Прости, царь, что обеспокоил. Их просить буду, коли ты не можешь, не дерзаешь против дядей да Воронцовых… Не посетуй, что утрудил те…

Но Иван не дал кончить старику. Глаза загорелись, лицо снова вспыхнуло, но уж не стыдом, а досадой.

– Не дерзаю? Не могу? Я – все могу!.. Да и сам же ты говоришь: многие за тех просили! А у меня в думе моей – все бояре равны, что дядевья, что Воронцовы. Все передо мной равны!..

– Спору нет! Да и по Писанию… И по-всякому! Совесть царева – единый ему закон да правда святая. А то – не должен он знать лицеприятия, как солнце не знает его: сияет на злые и на благие…

– Ну вот, видишь! Дай же, я напишу… Тут, у тебя. Пускай ворочаются Кубенские. Только чтобы уж больше не смели воровским делом жить. Пусть тебе, отче, присягу дадут великую… Я тогда и дядевьям скажу: теперь их бояться, мол, нечего! Присяга великая, святая дадена!..

– Так, так! Истинное слово твое. Ну, пиши! Спаси тебя Христос, что стариковского слова послушал, просить себя напрасно не заставил! Оно и то сказать, Кубенские – сумы переметные!.. Промеж бояр мотаются, сами не знают, чего ищут… Так острастка на пользу им. И не сразу вернем опальных. К Пасхе вот… Красное яичко поднесем – слово это твое милостивое… Пока побережем его… – пряча написанное царем в ящик стола, сказал Макарий.

– Вот и хорошо. Не сразу мне придется Федю и дядей озлить… – совсем развеселясь, сказал Иван. Но вдруг снова задумался.

– Вот сказал ты, отче, Кубенские – переметчики. И не такие уж злодеи… А ведь есть такие, что опасней других… Как бы с теми быть? Со злыми да крамольными? Научи, отче!..

– Ну, что ты меня пытаешь, государь! Говорю: плох я в мирских делах. А только помню… Молод еще был, вот вроде тебя же. С отцом в лес мы поехали. К весне дело было… Лошадка в санях… И сосунок-жеребеночек сбоку. Домой уж нам вертаться, а тут волки настигли, голодные, злые… И пришлось покинуть жеребеночка… Отогнать его от себя! Живо волки налетели, зарезали малого, рвать стали. А там и меж собой грызться почали… Только клочья летят! Мы-то ускакали в тот час. А как вернулись с мужиками, с пищалями, от жеребенка костяк один лежит, да и волков немало обглоданных… Это за добычу друг дружку они… волки-то… Так и в жизни приходится. Малое что-либо злым уступишь и отойдешь. Они тебя не тронут, за малое грызться да губить друг друга станут. Все же потом повольнее будет добрым… И руки чисты у добрых останутся. А чистые руки – великое дело перед Господом.

Иван опять невольно потупился и нервным жестом сжал в кулаки пальцы обеих рук, стараясь убрать их от взоров старика, глядевшего так незлобиво, ясно и ласково.

После небольшого молчания юноша произнес негромко:

– Сдается, отче, уразумел я слова твои!

– И в добрый час! Аминь… Ну, и дело с концом. А теперь не взглянешь ли на работу стариковскую…

И Макарий ближе подвинул простой мольберт, на котором стояла доска кипарисовая с законченною почти иконой – изображением Спасителя.

– Покажь, покажи, владыка! Мне очень по нраву образа твои. Вот словно живые все!.. Да, постой… – вглядываясь в образ, с изумлением воскликнул Иван. – И впрямь, я видел недавно совсем такое лицо. Поплоше малость, постарше… Не такое милостивое да блаженственное… Погоди, сейчас видел, вон в том покое… Твой служитель один там был, кланялся мне, как я проходил. Славный такой…

– Адашев Алеша… Ну, конечно, не ошибся, государь. С него и взято подобие… Хотелось мне для тебя памятку оставить. Умру, чай, скоро… И годы, и недуги… Как сам ты отрок – и Христа-отрока Господь изобразить привел!.. Прими, не побрезгуй!..

– Благодарствуй, отче!.. Постой, постой! И правда, у парня того лик такой… добрый, ясный. Редко даже видеть мне приходилось…

– Золотой парень, государь! Душа чистая, голубиная!.. Учен сколь хорошо!.. Род их – из Сурожа. Того самого Адашева сынок, коли помнишь, у которого, год вот минул…

– Бояре против Шуйского собирались?.. Помню… Помню… А что он делает у тебя?..

– Так, в делах помогает… Языкам чужим зело хорошо обучен… И сам в риторстве не промах. Способен на все… Одарил Бог!.. Да, вот… Как раз у меня… Не читал я еще… новое сложение его… Не взглянешь ли?..

И Макарий, уже раньше проглядевший работу Алексея, подал теперь ее Ивану.

Юноша развернул, прочел заглавие:

«ЦАРЬ ХРИСТИАНСКИЙ И ЗЕМЛЯ ЕГО».

После этого заголовка, начертанного вычурными, разрисованными буквами, шли строки, выведенные красивым почерком, словно печатанные.

– Как пишет хорошо… Да и, поди, что-нибудь такое, дельное. Семь-ка я пролистаю…

Иван, всегда любивший чтение, стал пробегать глазами строки. Долго читал он не отрываясь. Разные оттенки самых разнообразных ощущений пробегали по выразительному лицу царственного юноши. А старик, не сводя глаз с Ивана, читал в его лице, как в раскрытой книге, все мысли и ощущения душевные.

Только проглядев все до последней строки, положил Иван рукопись на стол, не говоря ни слова, весь находясь под впечатлением прочитанного.

Рукопись, в виде поучения, оставленного умирающим греческим царем юному наследнику своему, давала полную картину идеальных отношений хорошего правителя к любящей его стране, к народу и земле. Это был горячий гимн во славу полубожественной, полуотеческой царской власти, за которую народ платит и обожанием ребенка, и почтением, страхом смертного перед носителем вечной истины и благости. Тут же указывались средства избежать покушений со стороны врагов, как внешних, так и внутренних. Словом, в царе, описанном Алексеем, Иван видел себя, не такого, каким был он сейчас, а каким представлял себя порою, тем идеальным царем, который может затмить славу Августа, могущество Соломона и милосердие Тита. Цари – и Давид, и Константин, и Феодосий – не так благочестивы и умны, как этот царь.

При чтении то восторгом сжималась грудь Ивана, то слезы умиления сверкали в глазах впечатлительного юноши. А порой – и стыд пурпуром заливал полные щеки, одетые пушком юности.

– Что, али не понравилось? – первый прервал молчание Макарий.

– Говоришь, отче: не понравилось? Что ты? Почему? – не желая сразу обнаружить впечатления, произведенного на него чтением, отвечал самолюбивый и по привычке чрезмерно скрытный юноша. – Нет, ничего. Изрядно составлено… Ты бы его мне показал, писателя твоего…

– Как пожелаешь, сын мой… Он, поди, и теперь здеся. Кликнуть могу. Прикажешь?

– Ин, позови, пожалуй… Посмотрим твоего тихоню, святошу да разумника. Что-то и не видал я таких круг себя.

– Есть они, государь, да вперед не пузырятся. По углам стоят, дела ждут. А кто побойчей да поклювастей – и тут как тут!..

– Правда, правда твоя! Ну, зови парня…

Адашев быстро явился на зов, поклонился, как следует, и царю, и митрополиту, и молча стал у дверей.

– Что же ты? Ближе подойди, Алексей. Так ведь звать-то тебя?

– Так, государь! – подходя ближе и глядя своими большими, черными, огненными глазами прямо в глаза Ивану, ответил Адашев, свершив обычный поклон.

– Лет много ли? Двадцать будет?

– Двадцатый пошел, государь!

– Немного старше меня! – с легким оттенком зависти сказал Иван. – А изрядно твоя эпистолия слажена. Сам слагал?

– Сам, государь!.. – помня наказ Макария, слегка потупившись, ответил Адашев.

– Да ты не потупляйся, не девка красная… И дело не зазорное. И я, и отец митрополит – хвалим же. Чего ж тебе? Кверху голову держи. Я трусов не люблю.

– Не трус я, государь! Хоть сейчас вели на бой! На Литву, на агарян ли нечистых – твой холоп и ратник. Увидишь: трус ли я?!

– Ого! Вот, по-иному заговорил, как ты его, государь, за живое задел. Знаю: не трус он у меня. И в делах ратных сведущ…

– Да ты клад, парень… Мы тебе дело найдем, – принимая осанку и вид властителя, сказал юный царь, довольный, что может, помимо бояр, сам взять себе приближенного человека, возвысить его. И уж, конечно, этот будет предан из благодарности.

– Думаю я, – все так же серьезно продолжал отрок, – пора с Казанью кончать. Из-за малолетства моего бояре матушку-репку пели, брюха свои толстые берегли. Я поубавлю жиру в них!.. Пусть с Казанским Юртом кончают, да и весь сказ. И Шигалейку туды…

– Воинов мало, государь… – заговорил, очевидно хорошо осведомленный в этих делах, Адашев. – Правда, Литва притихла, да Крым наседает. Того и жди погрому… Бояре – врозь. Хрестьянам – разор чистый от наместных бояр да тиунов… Грамоты вольные мало где дадены… Дел [4]4
  пушек


[Закрыть] осадных, ни великих, ни малых, – вдосталь нет… Чем Казань воевать?

– Так, так! Все-то ты знаешь! – кивая головой, проговорил Иван. – Так, погоди, что вперед будет?! Мной уж приказ даден: все те порухи исправить. Обещались дядевья Горбатый и Мстиславские и Курбский Андрей – уж, толкуют, за дело взялись!..

– В добрый час! – отозвался Макарий, нарочно давший свободу двум юношам столковаться между собой.

– Ну, вижу: добрый ты слуга царю своему. И о том печалуешься, от чего мало корысти тебе было доселе. А что будет – увидим.

Затем, поднявшись и сделав обычный поклон митрополиту, Иван принял от него благословение.

– А ты, Алексей, – сказал он Адашеву, – нынче ж ко мне наверх приходи. Дело я для тебя придумал. Знаешь, отец митрополит, от самой, почитай, смерти отцовской «Царская книга» наша не сведена лежит. Вот искусник этот пусть и засядет за нее. А там поглядим!.. Пока – прости, владыка!..

И царь ушел, допустив на прощанье к руке Адашева.

– Ну, пойдем, Алексей, Богу помолимся со мной, чтобы помог Он нам в начинаниях наших… – сказал Адашеву митрополит, возлагая руку на голову замечтавшегося Бог весть о чем юноши.

И с помощью Алексея и служки перейдя в молельню свою, долго и горячо молился старик о том, чтобы Бог исполнил все, как он задумал.

О чем молился Алексей – кто знает?!

Бояре все не унимались. Распри и раздоры росли и клубились, грозя затопить все царство.

Юный царь, в душе которого различные настроения менялись так же быстро и легко, как очертания тучек в небесах, то карал, то миловал бояр своих, сегодня налагая по чьему-либо доносу опалу на боярина, а завтра, по просьбе других, сменяя гнев на милость. Сам он, между тем следуя, кстати, и осторожно данному Адашевым совету, только и делал, что ездил по разным монастырям и, колеся из конца в конец своего царства, узнавал Русь.

Адашев, собственно, не посоветовал ему ездить, а красноречиво описал, как Кир Персидский и Александр Македонский в юности исходили по всей земле, которая их наследием потом стала. И знали землю… И говорили со всяким, кто жил в земле у них, его языком.

– И я бы так хотел! – заметил Иван, теперь не стеснявшийся откровенно высказывать перед тихим, вдумчивым Алексеем все свои желания, кроме грязных; о тех он с другими толковал.

– Да, хорошо бы… Да нельзя. И земля еще у нас не улажена… Могут и тебе вред какой сделать… И не пристало… Хоть и отрок, а царь ты… Вон через год и боярская опека с тебя снимется… Разве вот что…

– Что? Говори скорей!

– Государи завсегда по монастырям благочестивым ездили. Этого никто претить тебе не станет. Вот и ты начни. А там – и монахи, и игумены – всякую тебе правду скажут… И про бояр, и про тяглых людей, как тяжко им от насильников… Они бы рады лучше тебе, царю, последнее снести, а лиходеи и отбирают.

– Ну, недолго им!.. Пусть погодят… Скоро я с ними! – сжимая руки, пробормотал Иван.

И сейчас же объявил главным боярам, что желает на богомолье по монастырям поехать накануне своего царского совершеннолетия у Бога помощи и совета просить. Все только похвалить могли Ивана за намеренье. И до пятнадцати лет своих, когда пришла пора, – согласно завещанью отца, – отстранить боярскую опеку и взять правленье в свои руки, Иван посетил до двадцати монастырей и обителей в разных концах Московского царства. В декабре 1545 года побывал царь и во Владимире, когда удалось наконец Москве хоть на малое время снова посадить в Казани «своего» хана и приспешника – толстого Шигалея.

Везде и монахи и народ простой с восторгом принимали царя. И всюду – жалобы и слезы доходили до государя на своеволие наместников, окольничих, старост губных, тиунов, вплоть до мелких служилых людей, которые обирали и теснили чернь. И все это залегло в душе и памяти Ивана. Где и чем мог, облегчал он народ, монастырям и селам и пригородам грамоты льготные давал. Но помнил, как еще недавно его самого теснили и открыто грабили алчные, гордые бояре, потомки старой дружины великокняжеской, куда после прибавились потомки удельных князей, потерявшие власть и значение личное, собравшиеся вкруг крепнувшего трона московских царей. И всеми силами не позволяли эти люди, старались остановить в известных границах быстро растущее самодержавие Москвы, грозящее разбить, задушить последние искры их собственной былой мощи и самостоятельности…

Все понимал на опыте изведавший это молодой царь и решил потерпеть, подождать, пока сможет при помощи «земли» очистить царство от лишнего валежника, сваленного бурями минувших веков.

Осенью 1545 года свершилось царю пятнадцать лет. Теперь он уже не опекаемый мальчик, который просит опекунов: сделать так или иначе. Хотя и по виду, но все им совершается. Указы и доклады ему читаются; как он повелит? Теперь уж никто не смеет именем Ивана столбец подписать, послать бумагу куда на исполнение. Сам молодой государь дела государские ведает… на словах, конечно. Все идет, как машина, заведенная еще дедом, Иваном Третьим. Стара машина, кое-где заржавела, скрепы расшатались, повизгивают… Да и надстроено в ней не мало за последние тридцать – сорок лет… Не совсем даже части ее одна другой соответствуют… Но еще хорошо работают крепко откованные, гладко отлитые колеса и шестерни… И одно новое в ней сейчас колесо работает: это – воля, порой дикая, неукротимая воля, – ребенка-царя. Но она больше пустых или не важных, ребяческих вещей касается, и тонет этот новый голос в шуме и шорохе, который издают все части государственного механизма – до последней мелкой цевки да мужичка-оратая включительно… До той самой цевки, из которой и создана прочная основа земли Русской, царства великого Московского…

Тем самым временем, – именем Ивана, за его подписью, а порой и по собственной воле, – продолжались опалы, ссылки, даже казни. Так, Афанасию Бутурлину за дерзкие речи язык резали… Глинские с Воронцами, как звали Воронцовых, подо всю партию Шуйских подкопались и добились ссылки их главарей. Но по пути и сам Воронцов Федор опалу испытал. Постепенно любимец забыл всякую осторожность и прямо головой себя выдал, когда однажды ворвался к царю да стал чуть не с криком выговаривать: