Текст книги "Том 1. Третий Рим. Грозное время. Наследие Грозного"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 50 страниц)

Настало снова молчание.

С пылающими от смущения и стыда щеками принял Иван благословение старца, потом, медленно выпрямляясь, заговорил:

– Судишь ты меня строго, владыко, хоть и мягки словеса твои… Да тем больней уражают они мою душу… А подозволь сказать тебе, отче-владыко… Тоже не в осуждение, а рассуждения для ради… Как оно к делу подошло… Вот пожар великий был… В том року как раз, когда протопоп лукавый нашей душой овладел, мнимой святости словес его и жизни ради… И церкви все, почитай, погорели Божий. Только алтарь, при котором служишь ты, владыко, уцелел произволением, чудом Господним. Ты же не остался при алтаре своем… Вышел из Кремля, со стены спустился, чуть не расшибся насмерть…

– Удушения дымного ради, сыне… И то Бог покарал; сам ты напомнил: расшибся весь, гляди, тогда…

– Вестимо, отче, что дым душил… Да ведь вера – горы подвинуть может, не то пелену дымную раздрать… Как же ты испужался, прочь пошел?… Прости, что пытаю тебя, владыко…

Опять настало молчание. Со вздохом сокрушения вырвалось наконец у Макария:

– Согрешил, маловер… Творил свою, людскую волю, а не волю Божию, явного погубления своего ради…

– Так же и я, отче, маловерен!.. Коротка душа, чтобы на волю Промысла себя и судьбу жены да сына предать… Оттого и о пристановище чужеземном удумал… Так не суди ж меня, отец… Больно я людишками злыми напуган, ведомо тебе довольно об этом…

И чуткий, находчивый юноша-царь, довольный, что сумел отразить мягкий, но серьезный укор уважаемого советника, даже головой кверху встряхнул, словно груз с нее свалился тяжелый.

– Вижу, вижу, чадо: зреешь ты, словно плод некий, дивий, перстом Господа отмеченный… Будет прок царству от тебя. И можно мне с тобой, как с мужем, наравно толковать, а не поучать, как дитя, как отрока юного…

– Аминь, владыко!.. Сам я тоже порой словно вижу и слышу в себе голос некий, образ мужа царственного, каким я быть бы желал… И учит он меня, и зовет, и ведет… К славе, к величию, к покою всей земли родной… И так хорошо станет мне тогда, и страшно, словно дух владеет мною незнаемый, и холод по телу, и жар в голове… А перед очами словно пелена разодранная, и все грядущее видно… Цари идут, витязи предо мной преклоняются… Славу люди поют… Клир священный… Вот совсем как при входе моем в Москву зимою этою… И без конца вижу я те светлые дни. Пророчество это, что ли, души моей? Али соблазны? Как мыслишь, владыко?… Как, помнишь, «Некий» возвел Сына Человеческого на гору…

– И царства земные Ему казал?… Все быть может, чадо. Блюдися гордыни земной. В смирении – Бог чудеса творит… А мы – черви, тли ничтожные… Это помнить надо…

– Помню, отче, помню!.. – с легкой досадой разочарования, даже ногой притопнув, откликнулся Иван. – Да и все кругом – забыть мне того не дают. Не то что души полет, царскую волю мою пеленают, стискивают, словно бы я – тот же отрок, что у них под указкой так долго ходил… И царство они же пеленают да кутают… На каждом шагу препоны кладут мне!

– А что там еще приключилось, государь? Скажи.

– Да все то же… Вон сам видел только что: агличин от своей земли к нам добрался, страху смертного не устрашился… Значит, корысть их манит великая! Да и нам от них – добра немало ждать можно. Не соседи они ближние, нет им нужды подкопы под нас копать, землю нашу рушить…Сам ты об отце моем, о дедев Книгу в Степенную писал… Как они старались на Москву науку чужую залучить, людей знающих… Царем быть над медведями – велика ли сласть?… Вон, сказывают, как иные крули заморские живут, у которых держава-то вся – вотчины нашей малой не стоит!.. Смотреть – любо-дорого. А у нас – меха да сало… Что получше – все чужими руками делано: и наряд боевой, для охраны земской, и все… А боярам – дела нет…

– Так, так!.. Что ж, и мы не спим, скликаем народ полезный. Вон, целая слобода Немецкая у тебя под Москвою под самой: и ратных и сведущих иноземцев в ней немало… Для обиходу хватит.

– Для обихода дворцового, да не для всей Руси… Царство наше поболе, чем шестьсот годов стоит. Беда, лих, на край земли мы загнаны. Всякая нечисть: монголы, татарва, литва, прусы и люторы проклятые – все нас трепали. Пока не окрепла земля… Теперя – на своих на ногах держава русская, вот словно и я бы сам… возмужала… сил набралась. И обоим нам, царю и царству – доля горькая. Пестуны непрошеные, дядьки да мамки стародавние – шагу лишнего ступить не дают. Волю сымают… Забывают: не малолеток я. Созрела держава русская. Вперед пора: к морю-окияну Студеному, к морям Середьземному, да Черному, да Хвалынскому… А к Варяжскому – первей всего! Прадед мой Царьград воевал… Колывань[6]6
  Таллинн.


[Закрыть] – более полтыщи лет назад – была наша дедовщина, Рюрикова… Вся земля за Иван-городом наша же… Дед Ярослав всю Ливонию воевал, Юрьев-городок ставил, церкви тамо заводил… Киев стольный град – колыбель царства… А она у поляков в руках, у Литвы поганой… И вот, с Казанью порешивши, – мыслил я сюды, на Сивер да за заход солнца ударить… Старых отчин, дедовщин воевать. Свейский Густав – стар старичок, в дела наши не вступится. Вон, ратники его Орешком-то нашим как подавились, не взяли небось! Кристьян Данский – стар же. Воюй, знай, на просторе… К морю Варяжскому, Балтическому живо подобрались бы. Да не одним концом, как при Орешке стоим, а на всей вольной волюшке. Оттуда и в Аглицкую землю, и во Фряжскую – открытые пути. Поморы свои тут осели бы, как на Студеном море, – и пошла бы работа! А советчики мои одно зудят: «Куй железо, пока горячо! Взята Казань басурманская, дальше юрты забирай… Астрахань, Черкасские земли… Крым!..» Несмыслят тою, что за дальним погонишься – ближнее уйдет! Астрахань – она не нынче завтра сама наша. Тамо мы, если не закупили, так подкопали все: и силу царскую, и думу их нечестивую, мусульманскую… Чеченские князья – сам ведаешь, владыко, – как прознали о гибели казанской, так и потянули к нам. Вон палаты полны у меня от князей да послов ихних. Грузинская сторона православная – прямо наша, и толковать нечего. А ежели мы туды зря теперь, силом кинемся, кровь да казну терять станем на покорение сыроядцев-кочевников, – люторы, соседи лихие, враги неутолимые, за ум возьмутся, воедино сольют города вольные да бискупства свои. Тогда не угрызть нам их… И ничего-то этого не разумеют советчики мои, поп с Алешей… Вот что горе мое, обида лютая!

Вскочив, Иван заходил крупными шагами по небольшой митрополичьей горенке.

– Так, так! – вторил ласково Макарий, хорошо знавший все, о чем говорит Иван. Но понимал владыко, что юноше хочется и надо высказаться, душу излить, – и не мешал порыву сердцеведец… – И ведь никак не поймут, гляди, что миновала ихняя пора! – стукнув рукой по столу, мимо которого проходил, воскликнул Иван. – Терплю я пока. Так ведь оно еще хуже!.. Отольются им все слезки мои… 0-ох, отольются… Себя не жалеют, дурачье… «Мы-ста да мы-ста!.. Мы – землю с твоими отцами-праотцами собирали, нам и книги в руки!..» А я скажу: пустое дело!.. Конечно, без людей нельзя… Да не тот яблочку хозяин, кто землю круг дерева копал, а тот, кто зерно садил. А зерно мои деды садили, и меня научили, и наследие мне свое отдали… Я и хозяин. Дерево взросло… Теперь землю вскапывать – вред один… Влага дождевая – сама до корней пути найдет… И яблочко я, я один сорвать могу. И не советчики, не равные мне нужны дружинники, а слуги послушные. И будет так… Знаешь, владыко, как мне сейчас думается?… Вот припомнил я: первый день мой под Казанью… До рассвета дело было. Пошли мы к самому юрту, казаки вперед рассыпались… Воротились, говорят: тихо все, чисто впереди, нет засады за горой. И стало войско передовое на крутую гору всходить. Каждый голова, каждый сотник – своих ратников отдельно вел, поодаль один от другого. Шли, как кому способно было. Где леском, где ложбинкой идут в темноте, ползут, цепляются, карабкаются. Не видно самим: куда идут? – знают одно: кверху надо. Не видит один воин другого. Одна рать от другой – и кустами, и ярами отрезана. И все знают, и заодно свое дело делают. Срываются порой на круче… Во тьме иной и земляка толкнет или, с досады, кулаком двинет: под ноги не подвертывайся! А все вперед лезут… Там иной, общий грозный враг за горою, кого сломить надо. Или самому сгибнуть. Но вот и до вершины дошли. И рассвет заалел, показался. Вожди своих ратников, ратники – вождей узнали, видят друг друга. И Казань впереди… А из нее – наших заметили. И высыпали неверные с кличем, с воем диким… Уж тут не то что каждый за себя, а голова за свою сотню, – два вождя за дело взялись: Микулинский да я, с братцем моим на подмогу. Люди строй строить начали, стеной живою встали. И куда мы, вожди верховные, поведем, куды глазом мигнем – туда все с горы и кинется. Ежели тут да по-прежнему, по-ночному: каждому волю дать, – только бы нас и видели! Избили бы враги поодиночке всю рать христианскую. А как сплошная стена наша с горы кинулась-покатилась комом снежным, на отряды бесерменские как ударила, – так каменная ограда одна казанская и удержала рать русскую, страшную, неудержную, словно прибой морской… Так само и царство… Пока оно в гору шло – каждый за себя: князья и дружинники, и бояре думные – все врозь да порознь дело государское вершили да делали, а то и свару затевали порой. А как дошла сила русская, земная, государская, почитай что, на гребень горы, – тут каждый знай свое место!.. А хозяин и владыко земли, – я, после Бога… да тебя, отец митрополит! – словно спохватившись, добавил Иван.

Макарий тонко улыбнулся.

– Ну, исполать тебе, Ваня!.. Словно нового нынче тебя я познал. Не мимо сказано: «Во скорбях, и болезнях открывается человецем премудрость Божия». На пользу тебе пошла хворь долгая…

– Быть может, отче! А только, кабы не зазорно, – один старый клич поновил бы я, наш царский, клич дедовский: «С нами Бог!» Еще бы по-новому кликать научил: «В гору все, в гору, вперед, с Бога помощью!»

– Что же, Бог в помощь… Заведи новые порядки на благо Земли… И благо ти будет… А только, мекаю, сыне: не сразу все поналадишь… Время больно тяжелое…

– Тяжелое, владыка… И горячее время. Страдная пора моя царская. Сам вижу! Бой в дому и за рубежом земли ждет меня… Посему, для покою своего, забочусь о грядущем. Великая еще у меня забота есть одна. Вон, первым делом, царство я покорил Казанское. Второе – ты сам мне сказывал: царский титул – в роду у нас, у Мономаховичей, извечно живет. Ты же меня и царским венцом венчал. А соседи, братья наши, короли и государи, даже хан крымский неверный, – не желают чести оказать, звать-величать меня царем Московским… Все в великих в князьях живем мы у них. Покою мне то не дает… Сейчас литовские послы, гетманские, ждут с грамотой… О перемирье просят. А в грамотах – царского титула моего нет же! Были ж они у тебя, владыко.

– Были, были… Все я тебе сказывал, как отвечал им…

– Вот, вот… Упрямы, еретики безбожные! Не величают меня, царя, как Бог повелел! Хоть назад их гнать домой, миру не давши!.. Как думаешь?…

– Мое ли дело тебе на царенье указывать?… А только полагаю: не лукавство ли тут? Знают, что времена у нас тяжелые… Что мы на люторов снаряжаемся… Думают: и без царского-де титла мир Даст Москва! А ты возьми и погони их домой, к магнатам, к Жигимунду Литовскому. Погляди: с пути, с дороги не вернутся ль? Нет ли у них про запас иной грамоты крулевской, с полным твоим царским величаньем? Ведь им тоже солоны пришлись находы московские на окраину ихнюю…

– Да! – с самодовольной улыбкой подтвердил царь. – Немало полону, и городов, и земель у них поотбили… Почитай, к Киеву самому подобралися. Только все им мало. Твердят: Смоленск я воротил бы им! Без того – нет вечного мира меж нами, и быть не может…

– Так им же сказано в ответ и про Киев, и про Полоцк – дедину московскую, и про Витебск – город твой наследный… И про Гомель, что недавно, гляди, в малолетство твое был отбит… Дело бесспорное… Что толкуют зря!

– Не с барами литовскими толку искать! Круль-де ихний отвечает: «Давно Киев мой, – и не тебе, мне царем Киевским зваться пристало… И без Смоленска – миру не быть! А что мечом взято, то даром назад не вертается!» Словно бы мы Смоленск – вертеном воевали! Теперя, правда, после Казани, посговорчивей стали еретики, да все толку мало… Правда твоя, владыко, попробую попужать Довойну с Воловичем. Назад их без миру погоню…

– А про имя свое царское, ко всему, добавь: «Вон и Казанское царство мое. Как же, мол, я не царь?…» И Владимир Святославич крестился и землю крестил, его царь греческий и патриарх вселенский – венчали на царство русское, тако и писался он… Так и образ его, как преставился государь, – на иконах пишут царем во всей славе земной…

– Скажу, скажу… А еще того бы лучше, кабы наново патриарх меня царьградский, дедовским обычаем, соборне на царстве подтвердил… Можно ль так владыко?

– Отчего нельзя? – в раздумье, слегка затуманясь произнес Макарий. – Коли московских митрополитов помазание не довольствует иноземцев, мы и патриарха приведем к соглашению…

– А за казной я не постою… Сам знаю: ничего даром не сделается…

– То-то же, чадо мое… Готовься, развязывай кису… Готовь калиту дедовскую! – улыбаясь закивал головой Макарий, довольный сообразительностью Ивана. – Да и то сказать: на украшение церкви Божией пойдут рубли да золотые червонцы московские! Так и не жаль…

– Не жаль, не жаль, отче… Одначе, прости: сверх меры утрудил я тебя, недужного… И сам затомился… Зато обо всем потолковали. Душу я поотвел.

– Вижу, вижу, Ванюшка! – по-старому называя царя, как звал ребенком, ласково отозвался Макарий. – И всегда пусть тако будет, пока жив я… Царя в тебе, и сына, и друга рад видеть советного… Верь старику… Безо всякой корысти я в деле твоем царском.

– Знаю, вижу, владыко. Только ты да Господь – и слышите надежды мои, молитвы горячие… Знаете душу мою… А иные – прочие? Э! Лучше и не поминать…

И, приняв прощальное благословение владыки, Иван покинул тихую келью.

А хозяин, проводив взглядом державного гостя, долго глядел ему вслед и потом вполголоса проговорил, по привычке людей; живущих одиноко:

– Ну, батько Сильвестр, пробил твой час… Зазнался, видно, мой попик… Высоко метнул… Орленок-то куды разумней этого пестуна, мной приставленного… А уж Одашева?… Ну, его и подавно надо прочь поскорей… Да тут мне еще царица поможет… А после? Да будет воля Твоя, Господи… И да процветет земля Русская!..

* * *

Две недели не прошло с этого дня, а Данило Захарьин, потолковав с царицей, которой привел нового потешника для развлечения в долгие скучные часы безделья, – явился и к Ивану.

– А что, государь! – спросил он. – Не пожалуешь ли? Новых затей у царицы-матушки не поглядишь ли?… Фрязин тута один… Раньше в толмачах служил… Потом – его с чего-то далече услали советники твои первые: поп и Олешка… Чуть что не на Рифей, руду искать… А он – и знать того дела не знает. Его дело на языки на разные ведать да шутки скоморошьи играть. Больно ловок. Пытал я фрязина: с чего-де так заслан был? Молчит… Один ответ: «Их была боярская воля. Платили знатно. Я и творил волю господскую: ехал куда сказано, делал, что приказано…»

– С чего же тебе-то на ум запало: вернуть его на Москву, потешника-фрязина? – пытливо вглядываясь в хитрое, довольное чем-то лицо шурина, спросил Иван.

– Так… Государыня-сестрица заскучала… А я про штукаря ненароком проведал. Выписал, потихоньку и от попа, и от Одашева. Чтобы не осерчали, храни Господи… Еще не прибили бы нас…

– Нас?! Прибили?! С ума ты спятил, Данилко!

– Храни Боже, государь… Я – про себя с Никиткой говорю. Людишки мы малые. Не про тебя молвилось… Помилуй!.. Это они только, покуль хворал ты, и могли…

– Ну, буде… Сам помню, что было. Не чай меня подзуживать… Добро уж… Приду твово диковинного штукаря повидать. Сам и повыспрошу его. Что-то мне не то здесь чуется…

– Помилуй, государь. Только сестру потешить – вся и забота была моя…

– Ладно, добро… Поглядим тамо…

И, несомненно заинтересованный речью Захарьина, Иван отпустил шурина, ясно видевшего, что заряд его попал в цель.

Тишина после обеда, после полудня, во всем дворце и в теремах царицыных, – мертвая тишина. Поели – и спать полегли все. И только перед вечернями снова оживают покои и горницы, светелки и переходы. А затем, с курами, при наступлении сумерек – опять спать ложатся, помолившись, чтобы с первой зарею, с первым криком петуха проснуться и новый день так же прожить, как вчерашний прожит.

Среди теремных покоев, в стороне, помещается обширная горница, полутемная, потому что два ее небольших оконца выходят в другую, смежную комнату и только оттуда получают солнечный свет. Обыкновенно и эти два просвета закрыты изнутри ставнями, потому что горница отведена под склад вещей, которые не сдаются в дворцовую казну, но и не находятся в повседневном употреблении, при обиходе царицыном. Тут и наряды ее праздничные, не самые дорогие, в сундуках, и ларцах, и в укладах дубовых: и перины запасные, и холсты тонкие, и серпянка домотканая деревенская, оброчная дань баб деревенских из царских сел и угодий… Много тут всякой всячины в коробах и так, по углам лежит, по стенам развешано, в узелках, в сверточках припрятано… И шелка цветные для вышивки пелен и воздухов, над которыми царица часто трудится, и бисера разноцветные… И много еще разного…

Нынче – кладовая эта прибрана ладненько. Окна так же, как всегда, ставнями прикрыты. Освещена горница восковыми свечами и лампадами, которые зажжены перед неизбежным киотом в углу… Стены, раскрашенные масляными красками, – совсем пусты. Одна, самая широкая, покрыта простынями, сшитыми и заменяющими цельный занавес.

Перед небольшим столиком, какой обычно устраивают себе фокусники всех времен и всех стран, суетится небольшой, черномазый итальянец. Таких много можно было встретить на улицах и площадях западных больших городов под кличкой шарлатанов и кудесников.

На соседнем столе стоит простой, грубой работы, квадратный ящик с одной стеклянной стенкой – первобытный волшебный фонарь. Чечевицеобразное стекло – укреплено внутри неподвижно и может давать только известного размера смутное отражение на стене или на занавесе. Но и того достаточно для удовлетворения неопытной еще публики, принимающей фокус – за деяния нездешних сил.

Маг-итальянец одет в обычный наряд астролога: в мантии, с высоким колпаком на голове. Черный плащ, усеянный золотыми звездами, серебряными полумесяцами и красными фигурами чертей, – довершал впечатление таинственности и страха, разлитое сейчас в дворцовой кладовой, ставшей чем-то вроде «комедийной храмины» или сцены.

Не в первый раз творится подобное во дворце. При старухе – бабке Ивана, при княгине Анне Глинской – был даже свой присяжный фокусник, часто потешавший и детей, и взрослых при дворе… Но с появлением Сильвестра все подобные «нечестивые забавы, игры и позорища дьявольские» были исключены из обихода царского. И вот, после долгого перерыва, да и то потихоньку от обоих блюстителей царского благочестия, по старине, устроился настоящий вечер.

Волнуется, ходит итальянец у стола, осматривает фонарь… Его очень занимает исход сеанса. Ведь в случае удачи обещано бедняку, что дадут ему возможность, с богатым награждением, вернуться на родину… Избавят его из кабалы, в какую он попал добровольно, связавшись шесть лет тому назад с первым советником царским, Адашевым… И, весь в лихорадке, ждет фрязин урочного часа…

Вот собралась и публика. Немного ее. Человек десять, и все женщины: царица с четырьмя-пятью своими боярынями и девушками ближними, из родственных семей… Наконец явился царь с двумя Захарьиными. И Висковатов с ними. Никого больше.

Сели на места. Царь впереди. Бояре стоят. Царица подальше села, а вкруг нее, за спиной, прямо на коврах уселись девушки. Две старые боярыни на сундуках приткнулись: боязливо озираются и крестятся незаметно, в душе осуждая затею царицы молодой.

Начались и идут чередом чудеса разные и фокусы, основанные на проворстве рук, на отводе глаз… Вещи появляются и исчезают, растут и уменьшаются. Целые волшебные игрища устраивает маг. Вот из пустого кулака вынул он куклу: совсем татарин… Миг – и литвина кукла в другой руке качается… Ставит фокусник своих актеров на столик, и, покоряясь незаметным проводам и нитям, драться начинают мертвые куклы. Вот на помощь татарину турок ползет, неизвестно откуда явившийся на столе. А за литвином вырос рыцарь ливонский и другой – германский, оба в сталь и железо закованные. С трудом ступают… И накидываются трое на двоих агарян, разговаривают на разные голоса. И вдруг начинают поглощать, словно удавы, своих противников, вступая в драку из-за дележа добычи, так как трудно двоих мусульман на три рыцарских глотки поделить. Вот уж только двое из пяти осталось… Вот и один из последних упал… Тоща оставшийся, германец, на глазах у всех хватает руками павшего врага и начинает его глотать. Брюхо у рыцаря растет, растет… Лопается… Оттуда сыплется казна золотая и разные драгоценности. А рыцарь падает мертвым. Вдруг, неизвестно откуда, является витязь в оружии: русский богатырь. Он подбирает все принадлежащее мертвым недругам, кланяется царю, царице, по-русски, сносным языком приветствуя их, и внезапно исчезает, словно в воздухе растаял…

– Ай да молодец, фрязин! – произнес Иван, все время с интересом следивший за проделками кукол, порой неудержимо хохотавший в самые забавные минуты. – Добро! И на голоса ловко говоришь… И повадку нашу русскую знаешь: двоих стравить, третьему быть, все забрать, во славу христианства православного… Видать, Настя, и тебя братец твой потешить сумел, забавника такого подыскавши.

– Как же, государь… Я бы не звала тебя, кабы не видела, что стоит того… – отвечала царица, сохранявшая почему-то все время серьезное выражение лица. И только легкая улыбка озаряла его в самые интересные минуты представления.

– Что ж, разве не все еще? – спросил Иван, видя, что маг, при помощи одного из братьев царицы, тушит все свечи, кроме лампад у киота. Но и здесь поставлен был высокий легкий экран, вроде ширмы, так что в покое стало темно.

Иван невольно вздрогнул.

– К чему это темь такая? – нервно спросил он. – Не люблю я…

– Не тревожься, государь! – отвечала Анастасья, словно угадавшая тревогу мужа.

Она теперь встала, подошла к мужу и совсем прижалась к плечу его, словно готовая оберечь Ивана ото всякой случайности.

Иван успокоился и стал с любопытством глядеть.

Фрязин такой же ширмой начал отгораживать столы свои со стороны публики. И скоро свет одинокой свечи, горящей на одном из столов, скрылся от глаз присутствующих. А Захарьин, подойдя к Ивану, объяснил:

– В сей час, государь, чудо покажет фрязин: явление Самуила царю Саулу, как волшбу свою творила ведунья Эндорская… Больно забавно… И тоже на голосах представит: как все толковали они…

Иван хотя и волновался, чувствуя, что вот теперь именно предстоит нечто важное, но овладел собой.

– Ну что ж, пускай колдует фрязин… С нами Бог, и расточатся врази Его…

– Да воскреснет Бог и да расточатся врази Его! – многозначительно повторил Захарьин. – Начинай, что ли, фрязин! – приказал он магу.

И сразу из-за высокой черной ширмы, отгораживающей фокусника и столы его, полились оттуда, засияли лучи дрожащего света; круглым широким пятном упали на противоположную от Ивана стенку, завешенную белыми простынями.

В круглом световом пятне постепенно стали обрисовываться какие-то фигуры… Царь Саул, в византийском, современном Ивану, наряде царском, с короной на голове, с жезлом в руке. А перед ним – страшилище-старуха, сгорбленная, скрюченная, кидает волшебные зелья в пламя костра, краснеющего у костлявых ног колдуньи.

И говорит она скрипучим голосом Саулу:

– Трепещи! Сейчас уведаешь судьбу свою.

– Не трепещу! Я царь Саул… Являй мне судьбу мою! – властно, мужским голосом отвечает чревовещатель-фрязин себе же самому от имени вызванных им теней.

И вот над прежними двумя фигурами, царя на воздухе, появляется мертвец в пеленах, но с открытым лицом, пророк Самуил, и спрашивает:

– Кто звал меня?

Глухо звучит замогильный голос, необыкновенно знакомый Ивану. Затем, услышав вопрос Саула: «Чего ему ждать?» – тень Самуила грозно изрекает:

– Горе тебе! Гибель!.. Кайся в грехах… Пробил час!.. Иван весь задрожал. Сомненья нет! Этот же самый голос слышал он шесть лет назад на Воробьевых горах во время большого пожара московского, когда поп Сильвестр сумел всецело овладеть душой и волей его… Когда призраков вызвал он и пугал царя адом… Значит, и тогда комедию играли… Смеялись над ним, над верой, над душой его. Сильвестр с Адашевым… какая низость!.. Стыд какой, что он дался неучу-попу в обман…

Неожиданно горький, истерический смех вырвался из груди у Ивана… Все громче, злее звучит… И удержаться не может царь. Вон уж и свет раскрыли, забаву прервали, свечей зажгли много, хлопочут вокруг царя, воду дают, ворот расстегнули… А он все не остановится, в себя прийти не может, хоть и хотел бы… Кое-как прекратился нервный припадок. Сумрачен Иван. Все в тревоге крушм стоят. Один Захарьин ликует, как ни старается скрыть свое настроение. Теперь несомненно: погибли оба первосоветника, обманом завладевшие душой царя, пленившие его волю на шесть лет.

– Выдьте все… И ты, Настя!.. – приказал Иван, успокоившись понемногу. – А фрязин где?…

Мага уж нет в покое. Убрали его. Но он дожидается рядом. Все вышли. Входит итальянец, в землю кидается перед царем.

– Прости, государь! В уме не было так потревожить тебя… Потешить мнил! – странным, непривычным говором, но понятно, по-русски молит бедняк.

– Встань. Не сержусь я… И не ты меня смутил… Болен я недавно был очень… Еще не совсем оздоровел, оттого все… А ты мне по совести поведай одно, что спрошу тебя…

– Видит Мария Дева, все скажу!.. Что у нас, что у вас – один закон: нельзя солгать помазаннику Божию, как нельзя Богу лгать…

– Вот и хорошо… И еще мне присягу дай… Вот крест мой: Распятие с мощами Николая Барийского… Ваш он святой, как и наш… Вот – Евангелие… Клянись: никому про нашу беседу слова не проронишь…

– Клянусь, государь!

– Иу и ладно! – хриплым, усталым голосом продолжает Иван. – Скажи: не случалось ли когда тебе, так же вот, как и сейчас, только ночью, из места потаенного, голосить, словно из могилы: «Покайся!.. Гибель твоя настала…» Не случалось ли?

– Случилось единова, государь! – бледнея отозвался фрязин. – Только как ты знаешь? Я и тогда клятву давал, чтоб молчать… Как уж и быть мне? Не ведаю… Гибель пришла для души моей!.. Да и сказано мне было: слово кому пророню – не жилец я на свете!.. Убьют, запытают…

И набожный итальянец стал бить себя в грудь, шепча слова молитвы.

– Не бойсь, не стану искушать тебя. Сам все тебе скажу. И коли выйдет, ты не говори, а кивни головой. Тем присяга твоя не нарушится. Ты молчать присягался, а про утверждение молчаливое – никто не приказывал тебе?

– Правда твоя, государь. Про то речей не было.

– Ну вот… Так слушай: поп один, Селиверст, с тобой дело вел… И Одашев, один из вельмож моих нынешних? Так, так! – видя, что итальянец утвердительно кивает головой, прошипел злобно Иван.

Передохнув и справясь с порывом ярости, царь продолжал:

– Ночью дело было… Вели тебя или везли – сам не знаешь куда?… Так, так. И в покой ввели, там сокрыли?…

– Да что, государь, вижу: ты знаешь сам тайну мою… А только в покой меня не вводили… В проходе я стоял потаенном с боярином… И дверь распахнул он и приказал: «Говори те слова, какие учил со мной!..» Я и говорил, как приказано. А на стене, видел я, тени разные таким же фонарем наведены были. А для чего оно было? – по сию пору не знаю, понять даже не могу…

Иван так и впился глазами в глаза хитрого итальянца. Но лукавые, черные, бегающие обыкновенно глаза проходимца – теперь так открыто и прямо выдерживали испытующий взор царя, что тот, успокоенный, откинулся к спинке кресла своего.

– Добро… А вещь-то была немудреная. Надобно мне было единого старого, надоедного пестуна попугать, вот я, понимаешь, всю затею и завел… Я сам! Не знал я только, кто помогал моим советникам: попу да Адашеву? Награду я большую тогда отпустил. До тебя дошла ли награда та?…

– Как сказать, государь, дадено мне… А столько много ли, как ты приказывал, не ведаю.

И жадный итальянец в свою очередь засверкал глазами.

– Сколько ж? Сколько дали? – с живым любопытством спросил Иван.

– Да сто рублев… И служба потом поручена… Хоть и не по мне, а хлебная… Только далеко от града престольного.

– Конечно, с глаз моих подальше. Чтобы не вспомнил я о тебе, не доведался правды… Тысячу дукатов выдать я тебе приказывал…

– Corpo di Baccho! Porco de la Madonna! – взвыл пораженный фрязин. Тысячу… А они?…

– Ну, не горюй! – остановил его Иван. – Делать нечего. Сызнова придется теперь уплатить тебе твое… Да стой, подымайся скорей… слушай! – остановил Иван осчастливленного итальянца, который так и рухнул к его ногам, стараясь губами коснуться хотя бы носка царских сапог остроконечных, сафьяновых, разноцветными узорами изукрашенных.

– Клялся ты, фрязин, и еще поклянись: что здесь было – никому не открывать! Мне из-за тебя с боярами моими жадными не ссориться. Так лучше пусть оно будет, словно бы я и не ведаю ничего… И оставаться тебе здесь не след, в царстве моем. На родину поезжай… Поскорее… Провожатого я тебе дам. Он и дукаты с собой повезет, на рубеже тебе их выдаст – и ступай с Богом на все четыре стороны. Здесь, того гляди, и не выживешь ты долго, Фрязин… А мне жаль тебя!

– Спаси тебя Бог, государь. Все исполню, как велишь. Детей и внуков научу: молиться за здравие твое царское… А уж что Молчать буду… И на духу не скажу попу нашему!.. Клянусь Марией Девой! Пусть на душе моей грех лучше остается, чем не по-твоему сделаю…

И так искренно звучали слова осчастливленного бедняка, что нельзя было сомневаться в готовности итальянца твердо сдержать данное слово. К руке царской допустил Иван мага – и они расстались, чтобы снова свидеться только на суде нездешнем, где только и мог бы узнать итальянец, как его провел болезненно самолюбивый Иван, какую услугу он оказал царю, раскрыв ему глаза на хитрость Сильвестра и Адашева.

Взбешенный царь, оставшись один, не знал, что ему начать, как поступить.

– Росомахи жадные… Аспиды подлые, клятвопреступники дьяволовы… Что мне делать? Куда кинуться?… И мстить-то сейчас не могу… мстить не могу! – с воплем вырвалось у Ивана.

Долго оставался он тут: словно зверь, долго метался по пустынной, полуосвещенной кладовой, прежде чем овладел собой и мог с надменной, холодной улыбкой выйти к ожидающим его за дверьми Захарьиным и жене. Видя, что царь не зовет их и сам не показывается, они все стояли в тревоге и слушали, что творится за дверью…