Текст книги "Том 1. Третий Рим. Грозное время. Наследие Грозного"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 50 страниц)

Глава III
Год 7074 (1560)

Крым и Литва – вот кто теперь был опасен царству. Ливония также заботила Иоанна.

Придравшись к своему родству с князем Темгрюком Черкасским, будто для обороны тестя, приказал Иван на Тереке «город», крепостцу поставить, стрельцов астраханских и казаков украинских в городке том посадить.

Затревожились крымцы. Года три тому назад, при помощи богатых даров и подкупов удалось Москве получить от Крыма «шертную» грамоту, мирный временный договор. И, надеясь на безопасность Украины от татар, Иван все пограничные южные войска мог двинуть на борьбу в Ливонию и в Литву, у которой даже взят был Полоцк…

Тогда напуганный Сигизмунд-Август прислал даров вдвое больше – и хан крымский, нарушив перемирие неожиданно напал на окраину русскую, появился под самой Рязанью.

Беспутный, злой, но храбрый воевода Алексей Басманов с сыном Федором, – которых Иван наскоро послал устроить оборону города, пока подойдет подмога из других городов, – оба они собрали ратников – рязанцев, вооружили боярских детей, горожан, купцов, и успели отбить первые приступы татар. А там, заслышав, что близко войска московские, хан ушел назад. К нападению на Русь подбивал хана не один король. Новый «хункер» – султан турецкий Солиман II, проведав, что на Москве сейчас разлад пошел, вздумал отнять у Иоанна оба мусульманских юрта: Казань и Астрахань, и поручить их тому же хану Девлету. Но крымцы боялись своих единоверцев турок больше, чем Москвы. Султан давно жар загребал чужими руками, подбивал ханов на войны с христианами, а все плоды этих тяжелых походов, вплоть до пленников, забирал себе…

И Девлет старался только искусно лавировать между другом – султаном и врагами – Польшей да Москвой: как бы первому отдать поменьше из того, что выжмет из вторых… А выжимать удавалось прекрасно…

Пользуясь каждым случаем, видя, как важно для враждующих христианских государств невмешательство хана, Девлет нагло клал свою саблю из весы, между Русью и Литвой, и спрашивал:

– Кто даст больше?

Но, узнав, что Иван подбирается даже к Тереку, хан не на шутку озлился.

Много лет жил в Крыму посол московский, боярин Нагой, наружно – хлопоча о заключении вечного мира, а на самом деле – стараясь вызнать слабые стороны врагов, язык и нравы которых прекрасно изучил, подкупать которых мог щедрою рукою, когда это требовалось…

Хан призвал Нагого и заявил:

– Плохо делает твой царь! Вечного мира просит, а наших мусульманских юртов нам не отдает. Поминки присылает легкие. Дани прежние не платит… И приговорили со мной все салтаны-царевичи, Карачи, князья да мурзы и вся земля: «Мириться нам с Москвою никак не возможно… С царем помириться – значит, круля ему головой выдать! Сейчас царь завоюет Киев, станет по Днепру города строить и до нас доберется… Нам тогда Москвы не избыть. Ничего, что царь мурзам и мне поминки посылает, шубы дарит. Вон и казанцам тоже шубы дарились, а теперь – Казань к Москве отошла! Так нечего московским шубам радоваться…» Вот что все в Совете говорили… Да еще причина: теперь твой царь на Тереке город ставит… Так и Шамхальское ханство, и Тюмень всю возьмет… Ты скажи: города бы он не ставил! И Астрахань с Казанью вернул бы. Да поминки большие, старинные, Магмет-Гиреевские давал бы… Тогда помирюсь… Иначе, горы золота давай, миру не быть! Из-за пустого мне с султаном не пригоже ссориться… А он – тоже велит Москву воевать.

Кое-как, подарками и посулами удалось Ивану оттянуть нападение крымцев на рубеж. Но успокоиться царь уже не мог.

С Литвой не лучше дело шло.

Дальше Полоцка не пошли завоевания Ивана. Да и то, как он узнал: шведы и крымцы – готовы прийти на помощь Литве; все средства пущены в ход, чтобы заставить русские войска убраться из Ливонии, уйти из Литвы, тогда, пользуясь временной удачей московских воевод, разбивших войска Литвы под Озерищем, под Черниговом, – с помощью нескольких православных литовских воевод, подкупленных московским золотом, решил Иван заключить мир лет на десять, на пятнадцать с Литвою.

Дело сперва наладилось. По обыкновению, послы московские запросили гибель уступок, «без которых и о мире нельзя-де говорить!». А свели все к одному Полоцку с пригородами и требовали, чтобы Литва отказалась от своих недавно приобретенных прав на Ливонию.

Усталая от войны, Литва готова была на уступки.

В Москву явились «большие послы» литовские – гетманы Тышкевич и Хотькевич.

Нежданные вести, негаданные объявили они. Король и паны все, ближняя рада литовская – согласны на мир, вернее, на продолжительное перемирие, уступая Москве завоеванный Иваном Полоцк и все города внутри Ливонии, с тем чтобы Русь не двигалась там дальше, ближе к морю.

– Вот уж того не может статься! – ответил Иоанн. – Море нам нужно. Пускай Ригу отдадут да Ревель. Мы взамен всю Курляндию крулю уступим, без слова единого! Да по ту сторону Двины – границу хорошую Литве дадим, чтобы и впредь – споров не было!

На это гетманы, как они уверяли, не были уполномочены, снялись и уехали. Но почин был сделан. Иван решил немедля своих полномочных послов отрядить на Литву, кончать с королем насчет Ливонии и повета Полоцкого.

– Так и время не затянется! – толковали в московской Думе бояре. – Не поспеют поляки с германским императором и с крымским ханом столковаться путем. А русские войска тою порою изготовятся к большому походу в Ливонию…

– Мало того, бояре! – возразил царь. – Надо ныне же накрепко порешить: мир или война с Литвой? Дело-то надвое класть не приходится! Много уж крови пролито, много казны ушло… Вон и земля жмется; жалобы я слышу: война тяжела-де! Надо о деле о великом всю Землю спросить.

Не хотелось бы боярам земщину серую в дела государские путать. У вельмож это честь отымет, черни – новую силу придаст! Да – царь сказал… А времена такие пришли, что с ним много не потолкуешь… Сказал – исполнять надобно!

Поскакали гонцы-бирючи во все концы земли, звать выборных лучших людей на совет к царю… Ни земским боярам своим, старинным кривотолкам, продажным изменникам, ни молодой опричнине, служащей из корысти и страха Ивану, царь в глубине души не доверял. Захотелось ему узнать всенародное мнение.

Глас народа – глас Божий! Этот один завет из всех заветов Сильвестра и Адашева, преподанный тогда еще, когда не вмешались они в свару боярскую, – он один и уцелел в душе Иоанна. Видел царь, что не терял никогда, обращаясь прямо к народу. Не потеряет, наверное, и теперь.

Трех недель не прошло, стали в Москву съезжаться выборные люди ото всей Земли. Из духовенства, кроме митрополита Афанасия, собралось девять архиереев, четырнадцать архимандритов и игумнов и девять старцев благочестивых, своим подвижничеством в целом народе прославленных.

Бояре, окольничий, казначеи городские и царские: земские, государевы дьяки, дворяне первых родов, дети боярские и дворяне помельче, второй статьи, особенно соседние с Полоцком, помещики повета Луцкого и Торопецкого, дьяки и приказные люди всех родов, гости торговые и купцы свои, московские, лучшие, и смоленские обыватели, знающие новый, царем завоеванный край, – все съехались понемногу… И сейчас же, собираясь по чинам, о деле стали толковать.

Много собраний было, много споров-перекоров, и шуму, и гомону! Наконец на обширной площади Кремлевской, у места Лобного, собрались земские послы, ждут появления царя. Веет ветерок майский, свежий и ласковый. И все-таки пот катится ручьем по красным лицам у взволнованных, непривычных к своему делу земских советников. К тому же наряжены они в лучшие наряды свои, в дедовские, тяжелые, в кафтаны расшитые, иные и в шубах жалованных… Пусть знают люди: не кто-нибудь это, а слуга верный, среди многих отличенный! Духовенство стоит на особом помосте. Бояре – на другом. Дворяне, окольничий на конях сидят.

Грянул звон колокольный. Царь показался, подъехал. Слез с коня, прошел на свое место царское, минуя ряды склонившихся в земном поклоне советчиков земских. Идет он не прежней быстрой поступью; тяжело ступает, медленно. На жезл окованный, людям и заглазно знакомый, опирается. Согнулся стан под тяжелыми ризами. Еще не оправился царь после недуга последнего. Да и жизнь, которую ведет теперь государь, – не красит она людей. А без веселья дикого в свободные часы не выносит жизни Иван.

Борода и волосы – снова отросли у царя, но нет уже прежних темных кудрей… И борода – жиденькая выросла, какая-то клочковатая. Брови совсем нависли над глазами, которые нездоровым, странным огнем горят и все по сторонам бегают, словно выслеживают кого или заглянуть каждому в душу хотят… Кто встретится с упорным, тяжелым этим взглядом исподлобья – невольно опускает глаза, а сердце сжимается от ужаса, словно на мертвеца ожившего глядит человек, на вурдалака опасного. Не человечий взгляд стал у Ивана. Только губы, полные и красиво очерченные, по-прежнему улыбаются порой. Но бледны они и слабо искривляются от улыбки, а не раскрываются с веселым смехом, по-старому, непринужденно, широко.

Сейчас старается царь принять поласковее вид. Но не вполне удается ему попытка. Глубокая складка меж бровей, и эти брови, никак не умеющие расправиться, – омрачают они веселую, ласковую мину царя, как тучи грозовые осенние мрачат синее, ясное небо…

Осень жизни, ранняя осень настала для царя. Сам он это чувствует.

Поклонясь на все стороны, Иван заговорил.

Но слабо, глухо, хрипловато звучит когда-то мощный и звонкий голос. Его тоже болезнь подкосила…

Все-таки внятно довольно проносится над толпой каждое слово царя. Да выборные и раньше знают, что скажет царь. Мало кто перед самым днем сейма прибыл. Большинство давно на Москве живут, успели узнать, о чем речь будет. Как отвечать им надо? – тоже столковались… Но все по порядку должно пойти.

Царь говорит:

– Король, брат наш, Жигимонт-Август добрые вести прислал, думает мир делать на долгие годы. И немалые нам уступки чинит. Юрьев и земли тамошние, Ливонские, что к рубежу к русскому подошли, наши оне остаются. Полоцк – нашим же будет, как повоевали мы его своею царскою рукой. И вверх по Двине, на пятнадцать верст, и вниз – на пять верст все нам же отойдет. Только лишь за Двиной – земель ни пяди не дают. А про Ливоны толкует круль: «Рад-де я с тобой заключить мир честный и выгодный. Да без Ливонии ни чести, ни выгод нет для Литвы. Рига на Двине сбытчик наш прямой. Нельзя без Риги Литве стоять. Заберет себе Москва всю Ливонию, с гаванями да крепостями частыми, с городами богатыми, торговыми и реками судоходными, – что же Литве останется? То мы Москве пути к морю заграждали, а то – она нам заградит их. Не может того быть. Такой мир к большой войне поведет. Теперь через прусские гавани – все везут к нам лучшее, и наши товары увозят по свету. И золота, и серебра, и платья западного – всего у нас довольно. А возьмет себе Москва те гавани, – и нам разор!» Так говорил наш брат круль. Мы же ему отвечали: «Чтобы миру промеж нас быть, отдай нам города, раньше нами повоеванные, ныне тобой в обереганье взятые: Ригу, Вольмар, Ронебурх, Кокенхузен и иные с ними, которые к порубежным городам нашим Псковским и Юрьевским подошли, да заречье Полоцкое за Двиной… А мы тебе взамен – уступаем из повоеванного пять городов в Полоцком повете, но за Двиной, верст на шестьдесят или семьдесят во все стороны, уступаем Озерище-городок, волость Усвятскую в Ливонской земле, шестнадцать городов по-за Двиною в Курляндской земле, с уездами, с угодьями со всеми. Полоцких пленных, полончан всех – лущу без выкупу, а русских пленных – выкупать стану. Вот все, – что дать тебе могу…» Только на те мои слова от послов великих брата нашего Жигимонта-круля – согласья не было. Наших должны мы теперь послов посылать. Только, может статься, речей наших не примет брат Жигимонт и до бою дело доведется. Так хочу знать вашу думу: в бой ли идти, снова кровь лить христианскую, казну терять, потом да крови вашей добытую, или мир писать и еще уступать литовцам, как они прикажут? По правде Божией, по вашей совести дайте нам ответ, как крест целовали нам, сюда собравшись!

Снова отдал поклон, на сиденье опустился, здесь для него поставленное. Словно жужжанье пчелиное, говор пошел по толпе многолюдной. Речь Ивана, умно и ясно составленная, рассеяла последние сомнения, если они и были у кого, – насчет ответа царю.

… Какой тут мир, если Литва, нами же разбитая, хочет столь жирный кус – Ливонию – из-под носа отнять? Ну, повоевали, поизубыточились… Что поделаешь: в драке волос не жалеть! – пословица старая. А Литва, хоть и грозна, да не больно страшна, все это видели…

И все растет жужжанье, переговоры людские… Иван, отпив глоток из кубка, который наготове держит его врач, – глядит, ждет, что-то будет? Раньше смутно угадывал он, что не выдаст его народ. А сейчас и совсем уверился в этом, глядя на лица возбужденные, на сверкающие отвагой глаза людей, стоящих здесь, и молодых и старых…

Первое, как и следует по чину, духовенство откликнулось. От лица всех заговорил болезненный, хилый митрополит Афанасий:

– Велико смирение государево! И правда его царская перед королем велика есть! Больше, как сказано государем, ничего уступить нельзя! Пригоже стоять за те города ливонские, которые отнять думает коруль у царя. Если же не стоять царю за те города, то они укрепятся за Литвой и разорение оттуда пойдет церквам православным, которых много в Ливонии. Не одному Юрьеву притесненье начнется. Пскову да Нову-городу теснота станет великая, и в иных городах торговля для русских торговых людей затворится… В ливонские города коруль – неправдой вступился. Пока Русь на Ливанов не пошла, литовцы и думать не могли взять земли ливонские… А Ливонская земля от прародителей, от Ярослава Владимировича – искони русская. И наш совет государю: за те города и земли стоять. А как стоять? – в том его государская воля, как Бог вразумит. Нам должно за него Бога молить, а учить – непригоже…

Царевич Саин Бекбулатович, как первый в Думе, отвечал от лица бояр, окольничих и приказных людей, у которых голоса были опрошены в свое время, на совещаниях особых.

– Царь-государь! Как Бог и ты рассудишь! А нам сдается: нельзя и пяди земли уступать! Если у Полоцка Заречье Литве отдать – в осаде город учинится. По сю сторону Двины, в Полоцком совете – все худые места, а лучшие по-за Двиною. Стоит в годы мирные литовцам за рекой новый город поставить, – и возьмут наш город враги, если сызнова брань начнется! Также и в Ливонии – нельзя ходу давать королю. Лучше тебе, государю, не давать врагам часу рать большую созвать, не мириться с корулем на высоком безмерье его. Пока Руси Бог удачу пожелает, – потоль и не пропускать ее. А еще по всем вестям: с цесарем германским у польского короля брань идет, недосуг теперь ему. И помощи Польша Литве не подаст. По всем этим делам: мириться царю с королем непригоже. А нам всем – за государя головы свои класть, видя надменность и высость короля… и на Бога надежду держать надо. Бог гордым противится. А нам как показалось, так государю мы и являем мысли свои…

Все с поклоном отступили. Один дьяк государев ближний, Иван Висковатов, впереди стоит, хочет слово сказать.

– А! Не согласен, видно, со всеми? Ну, говори, Михайлыч: что надумал? Ты человек не глупый… Висковатый, и то сказать!

– Согласен и я со всеми, государь,… Да одно, ин, прибавлю: чтобы не сразу разруху мирным задиркам учинить, и так можно бы положить: пусть на перемирие согласится круль Жигимонт. Да пусть войска свои из Ливонии повыведет… Да пусть не мешает государю нашему всевать германов неверных, изменников… Да не помогал бы им, если года выйдут перемирные… Тогда не надобно и ждать от круля, чтобы уступал он нам то, на что сам прав не имеет…

– Да, умно! – улыбнулся Иван. – Тех же штей, да пожиже влей… Не он даст, мы сами возьмем… Любо бы… Да, лих, не захочет.

– Бог да ты, государь, – про то знаете. А я свою мыслишку холопскую сказал, как крест целовал: всю думу но правде свою говорить.

Заговорили, наконец, торопецкие и луцкие помещики, вызванные в качестве «сведущих людей».

Из густой, нарядной толпы всадников, увешанных оружием, выдвинулся один, старейший по годам и влиянию между всеми.

– Царь-государь! Мы, холопы твои, за одну десятину земли повета Полоцкого да Озерищенского головы свои сложим. Без той земли нам не жить! Отдашь их – нам в Полоцке так и помирать тощими, от врага запертыми… Вот мы сейчас на конях сидим. Так за государя с коня и помрем, на врагов кинемся. Пусть прикажет лишь… Государя нашего перед крулем правда. По-нашему: за Ливонские земли государю стоять крепко, а мы, холопы его, на государево дело и службу – все готовы! Да живет великий государь на многая лета!

И грянуло, прокатилось «Многая лета!» – по широкой многолюдной площади.

Дворяне и дети боярские – то же сказали, что и все.

– Челом бью Земле за совет и за пораду… Знаю думу всенародную. А там – тому быть, чему Господь присудит! – с поклоном, громко, сверкая глазами, словно помолодевший сразу, произнес Иван.

Грянули колокола. Царь вернулся сперва во дворец Кремлевский, а потом и в свою «опричную Слободу»… А люди выборные земские разъехались по своим углам, гордые тем, что им делать пришлось, полные смелых надежд и светлых ожиданий.

Воспрянул царь после решения всенародного, думского. Не ошибся он в Земле! Напрасно ему шептали, что бояре казнимые успели в народ забросить зерна недоверия и нелюбви к царю… Земля чует, что не во вред ей ведет царь-кормчий ладью государственную…

А в этом кроется и утешение, и сила огромная для измученной души Иоанна. Народа, любви народной терять бы он не хотел.

В покое своем, в Слободе, сидит Иоанн и толкует с послом «большим», отправляемым на Литву – с Колычевым-Умным. Последний наказ ему дает, как дело вести, чего держаться, чего избегать, чего требовать.

Почтительно склонясь, стоит Колычев и слушает отрывистую, усталую, но властную речь Иоанна, который все старается припомнить, все предугадать, как глубоко понимающий дело и знающий людей человек.

– А еще, ежели к случаю будет, брату нашему Жигимонту помяни: это ли брата правда, что ссылается со шведским против нас? А и чести своей круль не бережет: пишется шведскому брату равным. Ну да то его дело, хотя бы водовозу своему звался братом. Его воля… А какая в том правда, что пишет круль нам, будто Лифляндская земля – его вотчина, а шведскому отписывает: вступился-де он за убогих германов, за повоеванную, опустошенную землю. Письма его мы те довольно видели. Значит, то не его земля выходит! Помни…

– Запомню, государь.

– А еще: епископы и паны литовские затеяли неудобную гордость! Раней боярам нашим писали и братьями нарицались с теми. А ныне отцу митрополиту пишут, с ним ссылаются, когда митрополит у нас на Москве в такой же чести, как и братья наши, цари венчанные… Так пригоже ли подданным – митрополиту братьями писаться…

– Понял, государь.

– Да еще, воеводы литовские – перемирие то и знай нарушают… А иные и более того. Как мы Тарваст взяли, так Троицкий воевода ихний к боярскому сыну нашему… Как его?

– К князю Кропоткину…

– К нему, к нему… Грамоту зазывную подослал: князек бы от службы нашей отступился, ради нашей царской жестокости… К литовцам бы перешел… А это совсем негоже. Мечом воюй; а подсылы слать – не к чести крулевской.

– Вестимо, государь…

– Да стой, молчи! Мало того! Собаку – Козлова, отъезжика нашего, круль к себе приблизил, к нашему величеству послом посылал… И тот, собака, грамоты зазывные привез и передал боярам нашим главным… Вельскому, Мстиславскому, Воротынскому и конюшему боярину, Ивану Петровичу Челяднину… Так вот они ответы бояр моих верных на те грамоты… Пусть читает да почесывается. Отобьет у злобного литвина охоту – бояр наших переманивать!

Иван подал Колычеву грамоты, подписанные теми боярами, которых перечислил сейчас. Но составлял те гордые, полные брани ответы – сам Иоанн, перехвативши письма Сигизмунда. И, конечно, напуганные бояре – все подписали, еще от себя яду прибавили, только бы оправдаться от подозрения в соучастии с Козловым, соблазнявшим их к отъезду… Кой-кого, кто понужнее был, – простил Иван, а с остальными по-своему расправился… Вспомнив об этой расправе, быстрее заговорил царь:

– А если вопрос будет: за что государь казначея своего, Тютина, и князя Щенятю, Петра, и троих Ростовских князей, да Ряполовского Димитрия с Турунтаем Пронским и с Куракиным Булгаком казнил? – скажи прямо: «За это, за самое! За письма зазывные, за измену ихнюю… Что хотели земле изменить эти бояре…»

– Так и скажу, государь…

– Так и скажи. Или мы изменников своих казнить не вольны стали? Вон Вероникина изымали у поляков, что он нам, помимо воле нашей, письма писал, службу предлагал клятвопреступную: круля обещал извести… Литовцы его казнили же? Так и мне не закажет никто.

– Помилуй, государь, кто посмеет?

– Были охотники! Ну да дело надо… Про Киев сказать можно, он-де искони вечная вотчина наша… от великого князя Владимира. Нам ею и владеть. И еще скажи: мы у его братской чести ничего не убавляем, а брат наш в грамотах своих пишет наше царское имя не сполна. А его все государи пишут, которые и повыше будут круля… Бог нам дал его… Сам ведь знаешь, какого мы колена?

– Знаю, государь! Август-кесарь, всею вселенною возобладавший, имел брата Прусса и на берегах Вислы его постановил… До самой реки, до Немана. То и есть Пруссия ныне. А от Прусса – четырнадцатое колено, гляди, и до государя великого, до Рюрика, прадеда твоего, государь…

– Так, так… Все ты и выложи им… Да, вот еще… Если спросят ненароком: куда государь зимою из Москвы вон ездил, в запрошлой зиме? И опалу за что на людей клал? И что такая у вас за опричнина? И для чего приказал на Москве государь поставить себе двор за городом, на Арбате да на Петровке? Что скажешь, а?

– То и скажу, государь: двор за городом для государского прохладу и здоровья ради поставлен… А не для раздела, не для опалы на бояр али горожан… Делиться государю не с кем, все его!

– Так, так…

– А зимой уезжал да опалу клал за измены боярские и дворянские великие. И которые дворяне служат царю правдою – те поближе к царю живут. А которые раней неправды делали – подале от очей его светлых…

– Так, добро… А еще прибавь: мужичье, мол, не зная, зовет опричниной. Так мужичьим речам верить нечего…

– Попомню, государь!

– Вижу, вижу… По шерсти кличка… Умный Колычев… Не зря тебя прозвали… Вон, толкуют, игумеи Соловецкий, Филипп, родич твой, и вовсе свят человек.

– Великого благочестия инок!

– Слыхал… Говорили нам про него… Ну так вот… Тут еще тебе для памяти, написано на хартии многое… Возьми, поглядишь… Наказ ума не портит. Наказ помни, ума не теряй… Ступай… Стой… Курбского увидишь – и говорить с изменником не смей… Слышь? А спросят про измену его, так и говори: царю изменял, над Анастасией, над детьми моими промышлял чародейным обычаем… Так и скажи…

– Не пожалею, государь…

– А если… Речи ходят… Если паны литовские слово закинут, чтобы сына Ивана я им на царство дал… Отмолчися… Рано об этом еще звон начинать…

– Трудно ль отмолчаться, государь?

– То-то! Ну, все. Ступай…

И он отпустил посла.

Скоро от Колычева-Умного и вести из Литвы пришли, но невеселые.

Как царь заранее знал, король не согласился на условия, предложенные Москвой. Послов приняли сурово, кормов им не дали. Задержали на Литве, а в то же время послан был вестник войны, Быковский, с «разметом»…

На пути между Москвой и Новгородом принял Иоанн посла, прискакавшего с объявлением войны.

Быковского ввели в шатер царский, где царь в доспехах боевых, окруженный своими воеводами, тоже во всеоружии, принял гонца.

– Ладно же круль, брат наш, держит мирных послов московских! – резким упреком начал царь свою речь. – Мало того, что бесчестье нашему послу нанесли, кормов им не давали, – еще и задерживают их без права и причины. Не бывало того николи! И ты не подивись, что сидим мы здесь в приправе воинской. Ведомо нам, со стрелами пришел ты от брата нашего Жигимонта… Потому мы и изготовились так…

– Творю я волю пославшего меня, Государь… А что про твоих послов, про Колычева-Умного со товарищи… Сами они виной, упрямство их не во сердцу пришло королю… И король мой Сигизмунд-Август Богом Распятым сзидетельствуется, что не от него война, которую я прислан объявить тебе, великий князь Московский. А вот и королевская разметная грамота. Нет боле мира меж Литвой и Русью! Да здравствует круль мой, Сигизмунд-Август.

– Да здрав будет царь та великий князь Иван Васильевич на многие лета… С нами Бог! – загремел ответ вождей московских, бывших в шатре.

Началась опять война…

Быковский был взят под стражу, в оплату за Колычева-Умного, которого задержали на Литве. Имущество посла, товары купцов, ехавших под его охраной, по обычаю, отобраны в казну.