Текст книги "Том 1. Третий Рим. Грозное время. Наследие Грозного"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 50 страниц)

– Татары были с этим зверем-царем?

– Кажется, были…

– Ну, значит, хорошо досталось горожанам-беднякам. У, скоты проклятые! – грозя кулаком в ту сторону, где теснились татарские пленные, проворчал Кунц. – Много горя они и в нашей прекрасной Ливонии понатворили. Бели бы не в плену здесь я с ними встретился, дал бы им себя знать… Но чего от нас хочет московский царь? Уж не будет ли сманывать к себе на службу? Пускай меня повесят, а не стану драться за разорителя Лифляндии!

– Я тоже нет! – так и выкрикнул Эверт. – Пускай замучат… Может быть, после смерти душа моя пролетит над милыми голубыми озерами родной Шотландии… Услышу звук волынки… увижу…

Он не договорил.

– И я не согласен… И мы… И я… – отозвались остальные пленники.

– А может быть, – вдруг прозвучал из полумрака нерешительный, дрожащий голос, – может быть, нас хотят обменять на русских пленных? Может быть, нас собираются выкупить родные? Вот царь и…

Голос оборвался, умолк.

Никто не поверил этим робким словам надежды, как не верил им и сам говорящий. Но все так и вздохнули одним общим «Может быть! Дай Бог!»

И они, столпившиеся раньше вокруг говорящих, снова вернулись на свои места, где лежали и сидели, истомленные, неподвижные…

Против окна-отдушины, на полу, куда падало пятно слабого света, было начерчено на каменной плите подобие шашечницы, лежали черные и белые камешки, подобранные у реки, заменяющие шашки.

Оба партнера освоились за время неволи с полутьмой и свободно различали клетки своеобразной игорной доски, смело двигали свои шашки, впрочем, узнавая их больше по положению и на ощупь, чем по различию цветов.

– Первую в лоб, пли! Битва началась! – побивая шашку Эверта, объявил Кунц.

– А я две за одну, – ответил юноша, и даже слабая улыбка удовольствия озарила его лицо. – Слышишь, Кунц, – продолжал он, пока тот задумался, не решаясь, как ходить, – нам плохо… Так, что уж и говорить нечего… А только и московам нехорошо… Поди, не лучше нашего! Много и навидался я сам, пока сюда нас вели… И слышал тоже… Дорогой ценою купил ихний царь свои победы и в Ливонии, и на Юге, на востоке… в Казани, в Астрахани… Сам, пожалуй, видел, как безлюдны стали их города. А в глубь страны поглядеть или на севере – прямо пустыня… От Вологды до Ярославля – недавно один торговец говорил – больше 50 сел, деревень и посадов, словно после чумы, пусты стоят. Дома новые, дворы – покинуты. Народ от наборов, от поборов в степи, на Волгу, на Дон разбежался…

– В казаки? Вольницей стали, как здесь называют?

– Да. Ходи, товарищ, не то я возьму пешку еще… Муромчанин один, торговец, другому жалобился: на целом посаде – из 600 дворов – только десять живым народом еще у них занято. Остальные разбежались… А тот ему отвечает: «И у нас, на Кошире не лучше! Полтыщи хозяев было… Приезжаю с товаром – и сотни не осталось. Кто сбежал, кто в обозе стрелецком ушел, иные разбойничать стали или сами убиты… Так и продавать товаров некому!».

– Хо-хо… Гляди, скоро приостановит московский царь свои походы, как людей не станет у него да кормить нечем войско… Да податей некому платить…

– Должно быть… Поплатится тогда Москва за все обиды, которые кругом наносит… А царь этот Иоанн ихний, «кровожадный», как у нас называют его… Он и сам непрочен… Ненавидят его попы и бояре… Теперь и простые люди стали бояться и проклинать потихоньку за избиение своих же собратий во Пскове и в Новгороде… Изведут, говорят, скоро этого царя, нового выберут они себе…

– Новый-то, пожалуй, и отпустит нас на самом деле, – в раздумье покручивая седеющий ус, проговорил Кунц…

– Может быть! – прозвенел ответ Эверта. – Я бы тогда сейчас домой, б Шотландию…

– Что? Довольно? Повидал света? Постранствовал? Хе-хе… То-то, молодо-зелено…

И Кунц самодовольно начал подсмеиваться над Эвертом, словно сам не был таким же неудачным пленником-бродягой, как и этот мечтатель-юноша…

Между тем Кара-Мелиль успокоился у себя в углу и занялся другим пленным, племянником своим Ибраимом, атлетом-удальцом лет двадцати двух.

Вместе были они взяты в плен – и с тех пор не разлучались. Да и не выжил бы Ибраим без старика. Взяли его с поля битвы израненного, и простреленного, и проколотого в нескольких местах.

Старик сперва на руках почти нес долгое время Ибраима, только не бросить бы его в степи на растерзание волкам.

Потом умолил обозных, и раненого не пришибли, а позволили приютиться на одном из возов. Так и дотащились оба до Торжка, где их кинули в подвал.

Дорогой от грязи у Ибраима более глубокие раны загноились, в них завелись черви. Но крепкая натура молодого татарина долго позволяла ему все выносить. Старик омывал раны, порою томился жаждой, только бы сберечь каплю чистой воды больному племяннику… За этими заботами он забывал свои страданья, свой плен.

Одно время Ибраим стал поправляться. Но вдруг, должно быть от перехода гнойного заражения в кровь, стал бредить и метался целыми часами в жару, только изредка приходя в себя…

Склонясь над Ибраимом, прислушивался теперь Кара-Мелиль к его порывистому дыханию и видел, что тот скоро станет бредить.

Этого старик очень не любил. В бреду больной вскакивал. У Кара не хватало сил удержать могучего юношу. И тот метался по своей каменной клетке, тревожа остальных пленных собратьев.

Нередко попадал он и туда, где сидят немцы. Хотя они щадили больного, но все-таки довольно нелюбезно выпроваживали его обратно в «татарский» угол.

Ласково, почти с материнской нежностью поник суровый Кара-Мелиль над пылающим племянником и начал что-то нашептывать ему, словно желая заговорить, заколдовать больного от приступа бреда.

В это самое время говор, топот, лязг запоров послышался за входной дверью.

Пленные немцы, занимающие келью, первую от входа, все, кто только мог держаться на ногах, вскочили, прижались к стене, против двери, и стали ожидать.

Заскрипела на ржавых петлях тяжелая, окованная дверь. И по мере того, как она раскрывалась, потоки красноватого света от факелов и фонарей вливались в подземелье, заставляя щуриться пленных.

Немцы из второй кельи, а за ними и все татары из своего отделения сейчас же кинулись на свет, на звуки и сгрудились темной стеной между полусводами, отделяющими келью от кельи.

Первым вошел, спустившись по нескольким выщербленным ступеням, тюремный приказчик и с ним два факелоносца.

Человек восемь стрельцов протянулись затем живой стеной между пленными и царем, который появился в подземелье, окруженный ближайшими опричниками.

Как «игумен» и глава «братьи слободской», этого гнезда насильников, которое, по прихоти больного царя, подчинялось монастырскому строгому уставу и строю, – Иоанн одет в черную рясу, поверх которой темная шубка. На голове – шапка меховая, невысокая, вроде клобука. Под рясой звенит кольчуга. В руке – тяжелый посох со стальным острием на конце. За широким, иноческим поясом – дорогой восточный кинжал, – смесь монаха с воином.

Совсем близко за его плечом, справа, одетый почти так же, стоит кряжистый, широкоплечий Григорий Лукьяныч Малюта Скурлятев-Бельский. Рыжая борода беспорядочно обрамляет его простое мужицкое лицо. Понурый взгляд исподлобья и мясистые, бесформенные черты живого лица делают очень неприглядным этого первого помощника и палача царского, параклисиарха, пономаря Александровской «обители».

Рядом с этой отталкивающей маской выигрывало даже лицо Ивана, испитое, синевато-бледное, как у мертвеца, обрамленное жидкой, клочковатой бородой и повисшими усами, причем глаза так и горели, так и бегали, как у затравленного зверя, а мимолетная гримаса-судорога то и дело искажала все черты. Его сильные, желтоватые зубы оскаливались до клыков – и настоящий зверь глядел тогда на окружающих.

Иногда тяжелый, отвратительный недуг, много лет пожирающий Ивана, заставлял отекать его тело, все лицо. Тонко очерченный, красивый нос, сохраняющие еще былую правильность очертаний губы – все это искажалось, тонуло, обрюзглое, между вздутыми, отекшими щеками. Тогда Иван становился ужасным, отталкивающим на вид не меньше Малюты.

Отступя немного от обоих, встал соперник и тайный враг Скурлятева, князь Афанасий Вяземский, «келарь» братии. Стройный чернокудрый красавец, он не проигрывал даже под черным подрясником и скуфьей. А в блестящем боевом наряде чаровал и своих, и иностранных гостей.

Недаром одно время толковали, что нет и не будет у царя любимца ближе Вяземского. Но потом женоподобный Басманов, вкрадчивый, упитанный щеголь-князек Богдан Вельский заняли у Ивана то место, на которое не пошел мужественный, грубоватый подчас Вяземский.

Из думных и дворцовых бояр здесь постельничий царский, князь Димитрий Иваныч Годунов и племянник его, юный Борис Федорович, царь в грядущем.

Последнего особенно отличает Иван. Недавно подарил ему даже весь московский дворец убитого брата своего двоюродного, Владимира Андреевича, последнего удельного князя Ста рицкого.

Но «земских» мало с царем. Все опричники, человек сотня. Иные сюда вниз протискались, другие – в башне наверху остались, на дворе пережидают, не кликнет ли их «игумен» державный? Не отдаст ли им кого на расправу, на потеху.

Еще и на пороге не показался царь, как уж приказчик тюремный крикнул заключенным: «В землю ударьте челом государю царю великому Ивану Васильевичу вся Руси!» – хватил тяжелой плетью ближайшего немца, словно желая таким образом сделать русскую речь понятнее «бусурманам», и сам упал ниц.

Неохотно, один за другим, позвякивая оковами, склонились передние ряды, за ними задние.

Кто стоял в самой глубине, в темноте – те только согнули спины. Все равно не видно!

Отрывают свои головы от земли пленники, выпрямляются, не вставая с колен, глядя, слушают.

Царь стоит на верхней ступеньке, озаренный факелами, и глухой, носового оттенка, скрипучий какой-то, но внятный голос властно звучит под сводами:

– Сколько много всех их? Какие?

Также на коленях, смиренно, не подымая очей и головы, мучитель узников, тюремщик их робко, сладенько отвечает:

– Бусурман девять десят и три да татарвы – с два десятка… Али-бо-копа! Крымчаков – пяток, гляди, коли не врут… А то – ногайцы, степняки все.

– Крымских отбери. В обмен пригодятся. Из этих, – кивнув на литовцев, отрывисто, быстро проговорил Иван, обращаясь к толмачу-дьяку, – кто «посошные»,[14]14
  Земское войско, милиция


[Закрыть] кто – настоящие ратники? – отделятся пускай друг от дружки.

Толмач по-немецки крикнул прежде: «Встаньте!» – и, когда все поднялись, повторил им приказ Ивана.

Переглянулись угрюмо пленники, но ни один не шевельнулся.

– Да што же они стоят? Не понимают, што ли? Али все – одной масти? – уже с заметным раздражением сказал Иван. – Пускай же объявят: какие они? посошники? рейтары? копейщики? сыны Вельзевула проклятого?

С проклятиями, с богохульствами повторил дьяк вопрос.

Кунц, стоящий в переднем ряду, негромко, угрюмо заговорил:

– А зачем это знать вашему царю? Все равно, горожане мы, крестьяне, солдаты ли – воевать к нему против наших братии не пойдем… Мы – не татары, поганые язычники… Такие же христиане, как вы верные слуги нашего великого Ордена. А царь ваш жестокий – губит и нас, и вас самих без пощады!

Понимающий по-немецки Иван внимательно вслушивался в простую, нескладную речь ландскнехта, очень несхожую с книжной, и понял лишь главное: раб смел отказаться и за себя, и за остальных.

Красными пятнами покрылось лицо царя. Глаза засверкали. Зазвенел стальной конец посоха, ударяясь о каменные ступени.

Не успел еще толмач перевести слов Кунца, как Иван шагнул вперед, почти к самой толпе пленных, надменно выпрямил свою сгорбленную до того фигуру и негромко, но грозно заговорил:

– Не желает? Он не желает? Так я понял, Шемшура? Сам не желает и другие не хотят, ежели бы я позволил их к себе на службу взять? А?

– Так, государь, так, милостивец, родименький… Ясный со… – А на дыбу он желает? А огоньку попробовать, чтобы других не мутил, не выскакивал, в коноводы смут не совался? Ну-ка!

И наложил тяжелую руку на плечо Кунца: он отделил его от стены товарищей и толкнул за неподвижный ряд стрельцов, вперед к Малюте. Сам обернулся туда же и, разглядев на груди у Кунца багровую полосу старой, раскрытой раны, ткнул прямо туда острым концом своего посоха, отчего кровь закапала часто-часто, и сказал:

– Припали-ка ему это местечко, кум. Видишь, полечить надобно.

Стиснув крепко зубы, звука не издал старый солдат.

Малюта неторопливо, лениво даже как-то, взял один из факелов у провожатых.

В то же мгновение Эверт рванулся вперед к толмачу, судорожно ухватил его за рукав шубы и заговорил, задыхаясь, глотая слова:

– Скажи… скажи ему… Скажи царю… Так… так нельзя… Ему… пленных мучить… Низко… Гадко… нехорошо… Бог его накажет… Стыдно…

– Цыц, щенок! – отбросив юношу, прикрикнул дьяк. Но царь так уж и впился глазами в Эверта.

– Второй заговорил… што, паренек? Што, милый? Али не по нраву тебе расправа моя царская с холопами, с ослушниками своими и чужими? Так я не сразу… Я прежде добром почал… А не захотел он, сам виноват… Молоденек ты еще… Жаль тебе, вижу, товарища… Ишь, личико-то все твое так и перекорежилось… Плачешь… Руки кусаешь… Хе-хе-хе… Гляди, локтя не достанешь ли? Ну ладно, и мне тебя жаль… Как мыслишь, Ваня: пожалеть малого? – обратился вдруг царь к царевичу Ивану, спустившемуся в это время в подвал.

Ростом чуть пониже отца, стройный, светлорусый, светлоглазый, он очень напоминал мать, покойную царицу Анастасию. Только орлиный нос, красивые, упрямые губы, ранняя складка между бровей и общее властно-презрительное выражение лица говорили, что этот розовый, кудрявый пятнадцатилетний отрок – сын одряхлелого и постарелого до срока Ивана. Царю самому всего-то было сорок лет.

Спокойно, почти безучастно поглядел царевич на своего сверстника-пленного, на раба, смевшего осуждать волю повелителя целого царства, и, слегка пожав плечом, сказал:

– Конечно, рук марать не стоит… Толков апосля сколько будет: пленных-де ты изводишь, мучаешь, батюшка… И то, лают больно про твое царское здоровье вороги и дома и в людях…

– Вороги… Истинно, вороги. Ты знаешь, Ваня, не зверь я… Справедливость люблю… И покорность! На то я и царь! Ну ладно… Слышь, Шемшура, скажи малому: ежели он пойдет ко мне на службу… Хошь и дохлый – ну да ничего. Видать: смел паренек. Это мне любо. Тогда отпущу ту собаку старую, бранчливую… И пытать не велю.

Дьяку, очевидно, жаль стало мальчика, и он очень охотно и убедительно передал по-немецки слова царя.

– Я… я вместо… – начал Эверт и не договорил, остановился в тяжелом раздумье.

– Не сметь… Эверт, не смей… Не хочу! – вдруг властно крикнул ему Кунц, внимательно прислушивавшийся к речам толмача и царя. – Все равно, сам покончу с собой, но не хочу… Ни я, ни ты, никто не должен служить этому злодею против нашей родины… Подлому этому мучителю, истребителю собственных людей… Он скоро сам…

Кунц не досказал. Малюта схватил его, зажал ему рот рукой, толкнул куда-то в угол, за толпу опричников и, когда вернулся назад, стал за плечом Ивана, – при свете факелов видно было, что весь перед его шубы и черная ряса под ней забрызганы чем-то липким, влажным… И пятна, брызги крови на руках он отирал о ту же самую рясу.

Дико вскрикнул Эверт. Вздрогнули, заволновались, дали отклик и все остальные пленники.

– Господи! Спаси и помилуй нас, Боже! Бог – защита наша! Проклятие мучителям! Проклятие убийцам! – негромко, но сильно заголосили ливонцы.

Татары молча, в ужасе смотрели и ждали, предчувствуя беду.

– Подлый убийца! – не выдержав, прямо в лицо Малюте крикнул Эверт и плюнул ему в глаза.

Тот быстрым движением выхватил свой окровавленный нож и, только обменявшись коротким взглядом с царем, подошел и нанес страшный удар в грудь, у самого горла, юноше.

Тот, протяжно, мучительно застонав, свалился, едва не потянув за собой убийцу.

Нож Малюты застрял в костях, и палач выпустил рукоять его. Так и замер в судорожных движениях Эверт с ножом в плече, заливая потоками крови пол темницы.

В диком ужасе шарахнулись немцы назад, словно желая укрыться от надвигающейся гибели в темноте подземелья.

Дернув недовольно плечом, царевич незаметно скрылся за дверью, ушел из подвала.

А из глубины третьей кельи, куда татары были отброшены напором ливонцев, послышались какие-то дикие, гортанные звуки. Кто-то хриплым, рвущимся голосом напевал веселую плясовую песню, странно прозвучавшую в этот миг в подземелье.

Ибраим, в припадке бреда, вообразил себя на веселой пирушке, вскочил, сорвал с головы повязку, прикрывающую его выбитый стрелою кровавый глаз, и, размахивая куском грязной ткани, словно кинжалом, пробился с песней и угрозами через толпу, выделывая ногами быстрые, ловкие движения танца.

За ним показался и Кара-Мелиль, напрасно стараясь удержать больного, но могучего еще «батыра» и повторяя:

– Ибраим… Ибраим! Постой! Погоди… Остановись. Ты погибнешь…

Вырвавшись из толпы на свободное место, больной прямо мимо озадаченных стрельцов кинулся в своем бешеном танце к царю.

Иван, не понимая, в чем дело, задрожал, откинулся назад, успел поднять только свой посох и ударил им безумного.

Удар слегка скользнул по руке. Ибраим словно и не заметил боли, пронесся дальше в своей пляске, не видя, что и стрельцы занесли свои бердыши, ожидая только приказа.

– Булна! Булна! – отчаянно завопил Кара-Мелиль, стараясь оттащить в толпу пленных племянника и пуская в ход свое знание русской речи. Потом быстро заговорил по-татарски:

– Безумный, больной это! Он не в себе… Он пляшет…

– Пляшет? – успокоясь повторил Иван, разобрав татарскую речь. – Больной? Ин ладно! Пусть пляшет, забавляет нас… Пустите его… – приказал он стрельцам, тащившим Ибраима из темной кучи пленных, куда последним усилием увлек его Мелиль.

Отбившись от стрельцов и от дяди, Ибраим, усиливая напев, опять стал носиться по свободному пространству.

Вдруг Иван, не спускавший с него глаз, проговорил:

– Ну, довольно! Не станешь другой раз пугать нас зря, собака!

В темя, как быка, поразил посох Ивана татарина, промелькнувшего в это самое время очень близко.

Взмахнув широко руками, упал танцор и забился на плитах всем своим мощным телом, обрызгивая кровью стоящих кругом.

– Ай-ай! Что сделал? Зачем сделал? – завопил старик, падая на спину племяннику и стараясь рукой, клочками одежды закрыть зияющий пролом, остановить поток крови.

Но удар был нанесен сильной, умелой рукой.

Еще несколько движений, – и Ибраим вытянулся, затих.

– Это уж, государь, стоило ль? – негромко заметил Ивану Вяземский, боевое сердце которого не могло спокойно выносить вида подобной травли.

– Што-о? – сверкнув глазами, окинув злым взглядом любимца, спросил только Иван.

Но Вяземский, начав, уж не унимался.

– Сказано же было: больной… безумный татарин. Все равно што наш юродивый… Вот я…

Он не докончил.

В этот самый миг Мелиль, убедясь, что Ибраим мертв, огляделся вокруг с растерянным, жалким видом, заметил нож, торчащий из плеча Эверта, рванул его, что было силы и, как кошка, прыгнул прямо на Ивана, стараясь угодить ему в пах.

Малюта, хотя и следил внимательно за разговором врага своего Вяземского с царем, все же как-то бессознательно заметил первое и второе движение татарина, с бранью кинулся ему наперерез, желая ухватить за вооруженную руку старика, но не успел – и нож скользнул самому Мал юте по ноге, прорезал полы шубы, голенище сапога и нанес довольно глубокую рану выше колена. Только услыхав проклятие Малюты, увидя, что тот почти лежит перед ним, навалившись на татарина, а из ноги у опричника так и льется струя крови, – только тут понял Иван, какая опасность грозила ему самому.

Близость неожиданной смерти так поразила его, что ноги подкосились и Иван опустился на ступени, весь трепеща, посинелый, безмолвный. Но сейчас же вскочил, прохрипел: «Всех… всех до единого… искрошить! Извести… окаянных бунтовщиков, а головы на колья насадить на поученье иным злодеям!» И быстро поспешил вон, звонко ударяя стальным острием своего посоха по ступеням и каменным плитам подземелья…

А здесь, в глубине каменных мешков, в самом дальнем из них, куда кинулись одурелой толпой все – и немцы, и татары, при неверном свете факелов засверкала сталь, подымались и опускались бердыши… Обнажили ножи свои опричники, взялись за топорики…

Быстро редело обреченное на гибель беззащитное стадо людских существ… С воплями, гремя цепями, прятались они друг за друга, молили, проклинали – и падали, изрубленные, на каменные плиты пола, где ноги убийц скользили и погружались по щиколотку в лужу крови…

Иные из пленных, обезумев, старались защищаться, отбивались, кидались на землю, впивались зубами в ноги мучителям.

Те топтали несчастных, отбрасывали их под ножи товарищей и потом добивали сами, кромсая уже мертвые тела, шаря под трупами, чтобы посмотреть, не укрылся ли там еще живой кто-нибудь…

И только когда все пленные были перебиты, один за другим стали подыматься наверх палачи, унося с собой отрубленные головы.

Тюремный приказчик, сам напуганный до полусмерти, стоял в стороне и остался теперь последним, с двумя сторожами, у которых были в руках фонари.

– Что же, теперя хоронить надобно… Где их, экую ораву, повытаскивать наверх? Да и зазорно, поди… Митька, принеси кирки, лопаты… Ошшо двоих позовите… Яму тута выроем… поглыбже. Похороним всех!

И, осеняя себя крестом, он стал шептать молитвы.