Текст книги "Том 5. Цесаревич Константин"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 43 страниц)

Двинулись в путь…

Проносится ветер над старыми высокими деревьями парка у Уяздовских аллей. Дальше летит, опережая отряд, мирно, гулко идущий к Варшаве… Врывается в темные улицы, которые полны какого-то необычайного движения, говора, лязга…

Чем ближе к городу отряд, тем слышнее с той стороны треск ружейной перестрелки, даже одиночные выстрелы легких орудий.

Вот навстречу подхорунжим показался из города какой-то скачущий всадник… За ним – казак-вестовой. Значит – русский офицер…

– Целься… пли! – раздается команда Высоцкого передовому взводу…

Треск ружейного залпа… огоньки… Пули, свистя, срезая ветки, ломая сучья на пути, несутся во след всаднику… Но в него не попала ни одна… Конь тоже не задет. Быстрым, ровным галопом мчится он вперед, как летел перед тем, скачет туда, к Бельведеру…

– Ну, черт с ним! Пусть скачет! – ворчат неудачные стрелки и дальше военным шагом поспешают в город…

А всадник, контр-адмирал Колзаков, он уже у ворот Бельведера.

Но приходится остановить коня. Черной массой, живой лавиной мчится второй эскадрон кирассирского полка. В тесных воротах на всем скаку всадники сталкиваются, чуть не опрокидывают друг друга, спешат ко дворцу.

Перед дворцом у самого крыльца уже выстроился первый эскадрон с Полем во главе, прискакавший при первых выстрелах, которые прозвучали здесь среди ночного мрака и тишины.

Впереди всех, темнея, как бронзовое изваяние, закутанный в плащ с перелиной, виден тучный всадник, неподвижный, четкий. Крупный силуэт его отчетливо вырезается на фоне слабого света, кидаемого двумя-тремя фонарями, мерцающими тут среди непроглядной тьмы.

Колзаков вздохнул с облегчением, узнав Константина.

– Ваше высочество, я так рад… Вы невредимы!.. Эти злодеи…

Говорит и радостно кивает всем, кто, сидя на конях, окружает цесаревича: Куруте, Кноррингу, Штрандману, Даннебергу, Маркову, уланскому полковнику…

Словно выходя из оцепенения, шевельнулся Константин, вглядывается в прискакавшего друга.

– Ты? Где ты был, Колзаков? Я давно тебя жду…

– Верьте, ваше высочество, сам душой летел… Да раньше не мог… Во всю улицу шли отряды мятежного четвертого полка…

– Мои верные «чвартаки»? Быть не может… Ты ошибся, Колзаков!

Столько скорби и муки в голове у Константина, что слышать больно!

– Хотел бы ошибиться, ваше высочество, да нельзя… Прошли они – я и поскакал сюда. Смотрю, на Саксонской площади отряд конных егерей и подполковник Зеленко, дивизионный с ними… Я спрашиваю: «Куда поведете своих?» А он так лукаво в ответ: «Пойдем, куда долг велит идти солдату!» Проскакал я мимо. Только доехал до Александровской площади, а там – змеею темнеет колонна пехоты и какой-то мятежник, офицер раздает им боевые патроны… Я стороной миновал площадь!.. Вот и мрачные аллеи Уяздовские… какие-то толпы негодяев… бегут мне навстречу… Кричат: «Цесаревич убит!» Потом сверкнули выстрелы… Засвистали пули… Но Бог спас… и я здесь, ваше высочество. Располагайте мною…

– Да, да… ступай скорее. Отыщи княгиню на ее половине. Успокой ее. Фризе меня увел наверх в башенку… знаешь?.. Там я оделся и ждал, пока ушли негодяи. Тут прискакал мой Поль… и другие эскадроны… Собрались, вот они! Успокой жену, скажи: все идет хорошо… Пусть одевается… Я тебе поручаю ее. Вези, куда хочешь… но чтобы она была в безопасности…

– Слушаю, ваше высочество!.. Все исполню…

Скрылся Колзаков в дверях дворца, где темно и тихо, как в опустевшем храме.

А за воротами – затемнели кони, люди… Легкой рысью подходят зеленые с белым эскадроны щеголеватых конных егерей… За ними ползут, как гигантские черепахи во тьме, роты пехотных егерей, весь полк… Занимают глубину обширного двора перед дворцом… Часть остается там, под деревьями парка…

Генерал Курнатовский подъезжает, рапортует, что явился со своими молодцами, с егерями и ждет приказаний.

– А этих, – указывая на пехоту, прибавляет генерал, – я на Александровской площади захватил. Не понравилась мне там компания, в которой я увидел полк… Скомандовал: «Пехота, стройсь!» и повел сюда за собою. Так спокойнее…

Молча жмет ему руку цесаревич.

– Ваше высочество! – негромко говорит Курнатовский. – Позвольте сказать, что я думаю?.. Я был там… Еще не поздно!..

– Ну, и что же?..

– Пустите меня пройтись с моими егерями, с вашими кирасирами да с уланами генерала Маркова… Как раз и он здесь. Сабли наголо! Прогуляемся по улицам Варшавы… И голову даю наотрез – все скоро успокоится… Ваше высочество?!

Молчит, думает Константин. И глухо заговорил:

– Нет!.. Они затеяли… Поляки против своих же идут… Власть – у поляков в руках… Это ихняя, домашняя «клутня»… Пусть сами между собою и тушат свою свару… Мне сейчас донесли: по городу бегают мерзавцы и кричат, что «москали режут поляков!» Если мы начнем действовать, значит – оправдаем клевету… Не надо… Подождем… Авось? Знаете поговорочку: «Бог не выдаст… поляк не съест!»

– Тогда… ваше высочество, я не знаю, могу ли я?..

– Что такое, говорите…

– Тут мы сгрудились одною кучей… Если, в самом деле, войска польские, хотя бы частью – на стороне мятежа?.. Надо оберегать себя…

– Да, да, вы правы… Это можно… Поручаю это вам…

– Слушаю, ваше высочество…

Подозвал адъютанта Курнатовский, отдал приказание…

Выступают молодцеватые егеря… пешие, конные… Развертываются широким строем за воротами дворца, движутся по темным аллеям уяздовским…

Вот и огни городских домов… Конные патрули егерей заняли оборонительную линию, подвигаются вперед.

– Стой, кто идет? – раздается оклик пикета, уже выставленного начальниками бунтующих отрядов по всей линии от Польского банка до Крулевского замка.

– Конный егерский патруль… А вы кто?

– Пикет четвертого полка. Стой! Будем стрелять…

Остановились братья-враги… Стоят пикеты повстанцев против высланных цесаревичем патрулей… Не трогают друг друга, только зорко следят одни за другими… Так – до самого утра…

А там, на дворе Бельведера – все собираются войска…

Бивуаком стали отряды в парке, у ворот, везде…

Колзаков вернулся от княгини, из темного дворца. Печальный, расстроенный…

Бледная, с дрожащими губами, с воспаленными глазами сидела Лович в полуосвещенной зале. Фрейлина Малаховская, еще две дамы были с нею, молчали, плакали тихо порою и снова затихали.

– Я не оставлю Константина, – твердо ответила княгиня, выслушав Колзакова.

Напрасно упрашивал, умолял он ее, говорил, что такова воля самого князя.

– Господняя воля – выше! А Бог не велит мне покидать мужа в такую минуту… Я, увы, – полька… Мне опасность не грозит нигде… Но я – не оставлю мужа, так и скажите ему…

Выслушал ответ жены цесаревич и в первый раз сегодня дрогнуло что-то в его застывшем, окаменевшем лице. Слезы сверкали в усталых, покрасневших от ночной непогоды глазах.

– Пусть остается… и – Господь да сохранит ее!..

– Ваше высочество, но я полагаю, что ни вам, ни ее светлости, никому здесь оставаться не следует… Особенно – теперь. Немало войска уже набралось. Подойдут и остальные полки… Надо ли ждать нападения мятежников среди этого парка, где вашей лихой кавалерии и развернуться нельзя?.. Деревья, рвы, буераки… Лучше – двинуться к Мокотову. Там можно найти приют на эту ночь у тестя моего, вашего верного друга и слуги…

– У Миттона? Ты прав… ты прав!.. Мокотово – это хорошо!.. Как думаете, господа? – обратился он к генералам, которые слышали весь разговор.

– Так точно, ваше высочество!.. В Вержбне – там хоть есть, где разойтись. И на Мокотовском поле. Туда лучше всего двинуть войска… Особенно – кавалерию… А пехота – может остаться, прикрывать наш тыл, на всякий случай.

– Да, да, вы правы. Это хорошо. Генерал Даннеберг, вы господа, велите кавалерии выступать… Колзаков, а как мы повезем княгиню?

– Я распорядился на всякий случай, ваше высочество. Карета готова… Кое-что собрано… Завтра днем вернемся сюда… или пришлем за остальным…

– Спасибо. Ты обо всем подумал… позаботился обо всем… Спасибо!.. Ну, зови бедную княгиню… Поедем…

Выступают отряды. Уланские кивера и пики – впереди. Потом – карета Лович, кроме которой сидят еще там три спутницы княгини. За каретой – верхом Константин и его генералы. Тут же и Колзаков.

Кирасиры, тяжелые, как влитые на своих темных конях, – позади.

Ради Лович – медленно движется отряд за отрядом по ночной скользкой, обледенелой дороге.

Молчит цесаревич. Тихо беседуют между собою генералы, делятся печальными переживаниями этой страшной ночи.

– Понимаете, – говорит Марков, лихой еще улан, несмотря на свои года, – словно чуял наш Жандр нынче что-то недоброе?! Собрались все к обеду у меня нынче: вот, Димитрий Димитриевич… Энгельман, Есаков старший, Кривцов… Бутурлин, полковник Нащекин, брат мой. Наконец – ввалился и Жандр. А за ним – двенадцать чехов-братушек, целый оркестр. Мы сели за стол. Они за дудки свои взялись… И такое печальное все тянут, просто душу вымотали. А Жандра – узнать нельзя. Куда веселье его девалось, шуточки, прибауточки?.. Как на похоронах сидит. А потом и говорит мне: «Ну их к черту! И без того – тоска. А они душу надрывают. Вышли им, Марков, рублей пятнадцать и отправь домой!» Пообедали мы. В картишки хотели, как всегда, засесть. Да нет карт под рукою. Разошлись гости… И он… Грустный-грустный… А затем прискакал я в казармы, когда перестрелка началась… Вижу – мой полк в седле. Человек тридцать при нападении внезапном убито либо ранено… Лошади покалечены… И напала-то горсточка негодяев, как я соображаю. Да ночью, так нагло нахрапом, нежданно-негаданно!.. и растерялись мои люди… Привел всех сюда… Слышу, Жандр убит!.. Печально…

– Да, жалко, – отозвался Колзаков. – Как меня Бог сохранил. От тебя, Марков, я в Брюллевский, к Данилову попал… Энгельман, Есаков со мною. Ну, за карты взялись… как всегда… Вдруг вызывают меня: «Вестовой спрашивает… Из дому послан»… Выхожу, мой болван Иван. Глупая рожа. И напуганная. Что такое? «В Аршаве лево-руцие, барыня вам приказали сказать». Не поверил сразу… Все-таки побежал домой. Рядом это с Брюллевским. Энгельман, Есаков – в одну коляску сели, к своим полкам помчались, на Прагу. Да говорят, их взяли в плен мятежники… А я переждал, пока мимо нашего дома «чвартаки» – мерзавцы, бунтари прошли. Собрался с духом, оставил жену в слезах, детей в испуге – и сюда… Что здесь Бог даст?..

– Посмотрим…

– Может быть, обойдется… Сами поляки многие возмущаются этим бунтом. За голову хватаются. Так и вопят: «Бедная наша Польша. Сколько невинных жертв!.. Сколько крови прольется теперь задаром опять?»

– Да, да!.. – со вздохом отозвались голоса. – И как будто знали, злодеи! Захватили нас врасплох. Кто – в театре, кто – в гостях… Солдаты одни – растерялись…

Медленно движется отряд за отрядом. От Бельведера до Мокотовской заставы – с полверсты. Да до Вержбны около трех верст.

Темнеет широкое шоссе, оттаявшее сначала, обледенелое теперь…

Налево – несколько жалких домишек. Справа – узкая дорога к усадьбе Миттонов. Но туда далеко. Константин отдал приказ войскам стать бивуаком на соседнем Мокотовском поле, а сам – остановил карету у шоссе, где на распутье двух дорог белеют низенькие строения небольшой фермы, тоже принадлежащей Миттону. Только живет здесь с семьей и рабочими француз-сыровар мосье Шанель.

Услыша стук, раздраженный, с ворчаньем поднимается старик.

– Черт подери!.. Кто там ломится в полночь?

Не чует он, какие гости стоят у дверей, после того как в зимнюю ненастную ночь, под ледяным дождем брели они из опустелого дворца… Брели, томимые тоской и страхом, испытывая отчаяние, жгучие уколы самолюбия, боязнь за близких, которые остались там, в этом городе, полном мятежа…

С ворчаньем раскрыл дверь Шанель – и онемел от страха, узнав, кто поздние его гости!..

Сразу обе комнатки, все жилище сыровара, наполнилось жизнью, людьми. Живо согрелся самовар… Пылает камин. Горячее что-то в кастрюле, на сковородках дымится на столе. Две сальные свечи сиротливо озаряют покой.

Дрожит княгиня и от холода, и от нервного потрясения, даже на постели старухи Шанель. Константин сидит тут же, держит, греет ее руки.

– Прости, прости мне, что я полька! – вдруг с рыданием, скользнув на пол, припав к коленям мужа, шепчет Лович.

Он вскочил, смущенный, поднимает жену, ласкает, говорит:

– Успокойся, милая. Ты же не виновата!.. Да, знаешь, я думаю: это были подосланные из-за границы немцы, венгерцы, французы… Только не поляки. Поляки не могли бы искать моей смерти… Успокойся… усни…

Тесно в домике; свиту отослал Константин в большой дом Миттона, подальше. Там удобно, тепло… А сам остался поближе к полю, где горят костры, где раскинулись бивуаком уланы, кирасиры; лежат на шинелях, на земле или борются, чтобы согреть себя в эту ненастную печальную ночь…

И к усадьбе Миттона до утра подъезжают коляски, кареты, наемные экипажи: женщины, дети в слезах, спасаясь от ужасов революции; жены русских офицеров, чиновников с челядью своею заполнили все уголки дома, кухни, кладовые; даже в экипажах и каретах спят те, кому не хватало места под кровлей гостеприимной Вержбны…

До утра никто глаз не сомкнул в этом углу, где сразу сбежалось так много людей, скипелось столько горя человеческого.

А ветер равнодушно пролетает над кровлями Вержбны, летит дальше, в город, еще не успокоившийся, несмотря на поздний час ненастной зимней ночи… Все замечает ветер, что творится людьми в эту безумную ночь.

Отряд коноводов всему делу, подхорунжих под командой Высоцкого и Заливского, – еще по пути из Бельведера в город, в Уяздовских аллеях и на Новом Свете видел шедшие ему навстречу пешие и конные отряды, которые спешили, очевидно, на помощь цесаревичу.

Только взаимными окликами обменивались они с этими «неприятельскими» отрядами, спеша скорее к Арсеналу.

Когда Курнатовский, ведя только своих егерей в Лазенки, увидел, что около двухсот подпрапорщиков быстро подвигается с той стороны с оружием в руках, он сразу понял, что это – бунтовщики.

– Стой!.. Назад!.. Клади оружие! – крикнул им издали генерал, – не то буду стрелять…

Вместо ответа – подхорунжие скипелись плотнее… Грянули выстрелы с их стороны и молча, со штыками наперевес, ринулись они вперед, не давая опомниться генералу и его конным егерям. А пешие, те сочувственно глядели на подхорунжих, прорвавшихся к Варшаве.

Уже миновали линию конных егерей смельчаки, когда генерал приказал было повернуть коней… Но сейчас же остановил движение.

– Горсть их небольшая. Пускай бегут!.. Найдем еще голубчиков в свое время…

И отряд, как уже описано выше, прибыл в Бельведер.

А подхорунжие, пользуясь прикрытием темноты, целы ушли от редких выстрелов, которые все-таки пустили им вслед раздосадованные конные егеря.

Дойдя до Александровской площади, подхорунжие встретили графа Станислава Потоцкого, который верхом спешил в Бельведер. Некогда – магистр масонской ложи «Польского Востока», старик, военный генерал, в то же время занимавший одно время пост министра народного просвещения и духовных дел, Потоцкий, как слишком «либеральный» человек, был отставлен и замещен крайним реакционером, графом Грабовским.

Высоцкий едва узнал графа, словно осененный какою-то счастливою мыслью, остановил свой отряд, преградив дорогу всаднику.

– Два слова, ваше сиятельство!..

– К вашим услугам, пан подхорунжий… как по фамилии?..

– Это вам все равно. Я один из главных вождей переворота, который отдал этой ночью Варшаву полякам и свободу – нашему народу!.. У нас довольно людей, припасов, всего… Но нет вождей, доблестных, с доблестными именами. Генерал, хотите вписать свое имя на лучших страницах истории родного народа?.. Ведите нас на врага… к победе!.. Мы просим, генерал. Товарищи, не так ли? Генерал, будьте вождем народных сил…

– Просим, генерал!..

Внимательным взглядом окинул старый магнат горсть молодых людей и с едва уловимой иронией ответил:

– Благодарен за высокую честь!.. Но принять не могу!.. Извините, спешу по своим делам…

Пришпорил английского скакуна и скрылся в темноте…

– Ишь ты, «франтик»! – послышались возгласы в рядах. – Посмеешься потом ужо… Попозднее!..

Дальше идет отряд. Коляска выезжает, кони несутся… Русские мундиры на двух генералах, которые там сидят.

– Стой… Кто едет…

– Генерал Есаков…

– Генерал Энгельман… дорогу… проходите, мы спешим!

– Вас-то нам и надо! Выходите из коляски, если не желаете, чтобы вынесли вас…

Сопротивление, конечно, невозможно. Сдаются оба генерала. Как пленники, под конвоем, молча идут с понуренною головой…

Перед костелом св. Креста – новая встреча: старый польский генерал Трембинский.

– Куда это вы, молодцы?.. Почему не в своих казармах, не на своем посту?

– Наш пост там, где можно отстоять славу и волю для отчизны. Генерал, мы вас просим почтительно и горячо: ведите нас дальше, будьте вождем нашим, защитником угнетенного родного народа…

– Дурачье! – вспыхнул, выбранился старик Трембинский. – Вот какой порядок в школе, которую мне вверил, наш король-цесарь!.. Вы опозорили мои седые волосы… вы!.. Сложить оружие, мальчишки!.. Оборот налево!.. Арш по домам… к себе в классы, в карцер всех… негодяи!..

– Генерал, осторожней… Вы – наш начальник, но и мы уже не дети… знайте: цесаревича нет на свете… Варшава и вса Польша будет свободна. Так не тормозите дела… Лучше помогите ему…

– Вы еще смеете мне?!

– Да, видим, разговор напрасен!.. Позвольте вашу шпагу, генерал Трембинский: вы наш пленник…

Потянулась было старая рука к сабле не для того, чтобы отдать ее безусым ученикам той самой школы, где он – командир. Но его предупредили. Осторожно, быстро обезоружили. Рядом с двумя другими идет и третий пленник.

– Генералов у нас много, да все не наши! – шутят подхорунжие. Идут дальше.

Против дворца наместника, бывших палат Радзивилла, – военный министр, генерал Гауке, сопровождаемый полковником Филиппом Мецишевским, первый остановил отряд:

– Стой! Кто идет?.. Зачем вы здесь?! По какому праву ведете генералов как арестованных за собой?.. Ах, вы лайдаки, прохвосты!.. Бунтари!

Как бы желая усилить впечатление, полковник грозно окрикнул молодежь:

– Стой, смирно! Кладите оружие, бездельники! Кто первый двинется, голову прострелю!..

И расхрабрившийся под влиянием трусости полковник уже навел свой пистолет на толпу.

– Что, что?! Нам он грозит, – порывисто делая движение к полковнику, грозно задал вопрос Высоцкий…

Мецишевский, испугавшись движения, дернул курок, загремел выстрел… Пробитая шляпа упала с головы одного подхорунжего.

Как голодные волки, кинулись на обоих десятки человек, размахивая штыками.

– Бей их!.. Коли предателей отчизны!..

Через миг оба, израненные штыками, лежали в снегу, а отряд повернул с площади на Козью улицу, ведущую от Краковского предместья к Сенаторской.

Окликнув проезжающую карету, узнав, что в ней российский чиновник Левицкий, они дали залп… Пролитая только что кровь словно опьянила этих людей.

От залпа пал не один Левицкий… Почтенный польский генерал, горячий патриот Юзеф Новицкий, шедший домой из театра, сражен был насмерть шальною пулею…

– Что вы делаете? Опомнитесь! – вдруг заговорил молчавший все время Трембицкий. – Звери вы или люди? Что вы делаете, изверги рода человеческого!.. Сколько жизней отняли вы, подлые убийцы, в несколько минут?.. И каких жизней!.. Никогда вам не сравниться с теми, кого так предательски вы убили!.. Вероломцы, вы нарушили присягу, данную королю своему… Вы нарушаете законы Господа Искупителя Нашего… Прокляты вы за это!..

– Молчите лучше, генерал, – глухо бросил ему Высоцкий, – я не ручаюсь за себя, за товарищей…

– Ты не ручаешься, Каин?.. Братоубийца… Вот моя старая грудь. Коли!.. А я плюю в твое окаянное лицо!.. Проклинаю тебя и то, что вы затеяли, все!.. Проклинаю… плюю… плюю!.. – вне себя выкрикивал хрипло старик. – Вот, вот!.. Прок…

Удар штыка в открытую его же руками грудь не дал досказать проклятия… Еще, еще удары посыпались, должно быть, из жалости, чтобы скорее прикончить, чтобы не длить мучений прямого, отважного старика… Оба русских генерала только в ужасе закрыли руками лицо.

Вот и Арсенал.

Тут уже море народа, бурное, расходившееся море.

Несколько рот 4-го полка быстро явились сюда, едва около шести часов показалось пламя и дым от пожара, от зажженного в Новолицах Заливским небольшого деревянного домика…

Стражи, кроме обычных караулов, не было у Арсенала и через пять минут он оказался в руках восставших войск.

Боевые патроны были разобраны всеми солдатами… Заливский и его товарищи развозили их по улицам, раздавая отрядам польских войск, примкнувшим к восстанию…

Ружья, которых до 40 000 хранилось в арсенале, были розданы толпе молодежи, студентам, рабочим, мастеровым, каждому, кто заявил, что желает стать на защиту родины и свободы…

Генерал Игнатий Блюммер, ополяченный немец, не мог перенести беспорядка, стал укорять солдат и был тут же убит.

Не успел Высоцкий со своим отрядом оглядеться и освоиться со всем, что происходит у Арсенала, как появился граф Потоцкий и генерал Сементовский. Оба начали они уговаривать солдат положить оружие. Кое-кто стал прислушиваться к голосу таких почтенных людей… Тогда несколько подхорунжих, перешепнувшись между собою, подошли к обоим… и через минуту еще два трупа увеличили кровавый общий счет этой ужасной ночи…

В это же время толпа военных и городской молодежи, стоящая на Саксонской площади, услышала громкий крик:

– Братья! А их забыли? Выручайте мучеников скорее! Туда, идем туда, где томятся наши лучшие бойцы!

Мохнацкий, махая саблей, с растрепанными густыми волосами, со взъерошенной бородой – указывал на Брюллевский дворец, в подвалах которого сидело много политических узников. Через полчаса все они были на свободе. Затем – толпа кинулась к упраздненному францисканскому монастырю, тоже служившему теперь политической тюрьмой. Залпы сперва загремели так, на воздух, но когда стража не сдалась, пули начали пронизывать дубовые ворота, попадали в окна. Стекла дробились с жалобным звоном. Очень скоро эта «Варшавская Бастилия» была в руках у народа.

В других местах тоже гремели выстрелы, лилась кровь.

Патрули и целые отряды конных егерей, еще не отошедшие к Бельведеру, почти до рассвета вступали в перестрелку с войсками, поднявшими народное польское знамя: с саперами, с пехотинцами – «Чвартаками».

Видя шайки молодежи невоенной, обвешанной оружием с ног до головы, конные патрули требовали разоружения… Но явились руководители – подхорунжие, отряды вооруженной молодежи незаметно обошли, обступили конных егерей, началась перестрелка и егеря вынуждены были отступить к бельведерскому парку, соединиться со всеми другими отрядами, стоящими там.

К утру, часам к четырем – стихла перестрелка, стали расходиться толпы горожан. Только войска той и другой стороны бивуаками расположились на площадях… Пылали костры, фыркали кони… Занимался день 18 (30) ноября.

Пока вооружалась Варшава и на улицах ее братоубийственная, дикая резня грязнила камни человеческой кровью, – в два часа ночи собрался Административный Совет для обсуждения грозных событий, происходящих там, на улицах, на площадях…

Граф Адам Чарторыский, министр внутренних дел, Мостовский, государственный секретарь, граф Соболянский и князь Любецкий, без Новосильцева, без Гауке, не дожидаясь министров юстиции и народного просвещения, которые не решились выйти из дома в эту ночь, – сошлись в обширном здании Польского банка, перед которым на площади стоял сильный отряд польских гренадеров под командой майора Живульта, служа порукой личной безопасности членов Совета.

Вести, одна печальней другой, приходили сюда: смертельно ранен из ружья граф Станислав Потоцкий, который пытался успокоить возмущенные толпы обывателей и бунтующих солдат. Старый воин, сподвижник Косцюшки и Понятовского, друг своего народа, пал от польской руки… Пали: Гауке, Мецищевский; генералы польские Мрозинский, Сементковский, Новицкий, Трембинский, Блюммер… Арестованы русские генералы Рихтер, Кривцов, Дьяков, Нессельроде, Есаков и Энгельман; адъютанты цесаревича, высланные им на разведки, Грессер, Турно, Гогель и Бутурлин… Убит Засс, ненавидимый, как начальник тайной полиции. Арестованы польские генералы Бонтан и Родель. Польские офицеры почти все примкнули к мятежу, сняли со шляп плюмажи, надели белые кокарды польские и мешаются с толпой. Арсенал – разграблен. Народ вооружается. Войска бунтуют все заодно…

– Что же это будет? – ломая в отчаянии руки, спросил слабонервный Мостовский. – Настоящий мятеж!.. Если цесаревич не уступит?! Если круль не пойдет на уступки – вспышку так скоро мы не уймем…

– Вспышку? Как вы осторожно выражаетесь, граф. Пока народ не получит своего, он не утихнет! – замечает ему холодно князь Любецкий.

– Но круль никогда не даст полной конституции, не соединит с Польшей Волыни и Литвы… Что же это будет?! Что будет?!

– Не трудно угадать… Пока, ввиду широкого народного восстания, русским придется покинуть Варшаву… Через месяц – Россия объявит нам войну… А конец – угадать не трудно… Гибель всех наших надежд, еще горшая неволя, чем та, которую выносили до этой ночи.

– Боже мой… Боже мой… Что же делать?.. Что нам делать?!

– Теперь – ждать… стараться сохранить спокойствие в царстве… Обсудим положение хорошенько и спокойно. А вот, кстати, и еще товарищи явились! – увидя Грабовского и Вавжецкого, сказал Любецкий.

Часа через два было составлено воззвание к жителям Варшавы и к войскам. Оно гласило, между прочим, так:

«Граждане Варшавы.

Административный Совет его королевского и цесарского величества Николая I призывает к миру и порядку всех честных, верных долгу людей. Сожалея о случившихся беспорядках минувшей ночи, Совет увещевает народ польский успокоиться, тем более, что русский отряд весь отступил от Варшавы. Совет надеется, что зачинщики мятежа не захотят предать целую страну – ужасам междоусобной войны… и сами отступятся от своего несбыточного предприятия».

– Не слишком ли розовую надежду решил высказать Совет? – спокойно спросил молчащий все время Чарторыский.

Только взглянули на него остальные члены совещания и не сказали ничего. Они все почти наверное знали, что революция – на добрую половину – дело рук графа и его партии. Но что можно было сказать?

Немедленно воззвание было отдано для тиснения в десятках тысяч экземпляров, а первая копия – была нарочным послана цесаревичу в Вержбну…

– Если его поскорей не успокоить, – заметил Любецкий, – он устроит неожиданно какую-нибудь штуку… К утру – тысяч двенадцать преданного ему войска соберется на Мокотовском поле… Что сделает Варшава, что мы можем противоставить, если эта лавина кинется на город?!

– Он не кинет ее на нас, – снова спокойно заметил Чарторыский. – Я тридцать лет знаю этого человека.

Он не ошибся, умный граф, хотя и не знал, что генерал Герштенцвейг, подоспевший из Гуры с артиллерией, предлагал Константину именно в ту самую минуту, когда печаталось воззвание Совета. Герштенцвейг сказал:

– Ваше высочество, дайте приказ!.. Я с моей батареей, с полком конницы, без пехоты даже пройду по улицам – и через четыре часа усмирю всю эту сволочь. Успокою Варшаву. Вы вернетесь к себе без всяких помех… Ваше высочество!

– И слышать не хочу, – был резкий ответ. – Это ихняя, польская «клутня», сами пусть и усмиряют бунтарей. И не смеют говорить, что москали «режут» поляков… Не смеют!.. Свиньи!

Доставленное ему воззвание Совета очень порадовало и значительно успокоило цесаревича.

– Видите, там есть еще честные, умные люди!.. Все образуется… Увидите!.. – сказал он своим генералам.

Между тем на Мокотовском поле стали бивуаком два полка: Волынский и Литовский, которые, избегая стычек с повстанцами, явились из своих далеких казарм на Праге обходом, вокруг всей Варшавы… Подошла артиллерия, стоящая в Блоне, войска из Скерневиц и до 7000 человек составляли теперь армию цесаревича. Но он и не думал принимать решительных шагов…

– Нерешительный сурок, каким был всегда! – в гневе на такую медлительность отозвался о Константине Феншо…

Особенно обрадовался цесаревич, когда появился в Вержбе его бывший адъютант князь Владислав Замойский.

Угрюмое, мертвенно-бледное от усталости и душевной муки лицо Константина оживилось.

Несмотря на все волнения и бессонную ночь, Замойский был элегантен, свеж, надушен, как всегда. Новости посыпались у словоохотливого князя, как из мешка.

– Я знаю, ваше высочество, вы посылали ночью и теперь, утром, столько людей, чтобы узнать кое-что об этой… гадости… И вот по старой службе, из преданности моей к вам рискнул… прискакал… Что там делается – уму непостижимо! Люди потеряли свой последний рассудок. Почти все польские войска приняли сторону мятежников… Из ближних городов есть уже депутации… Очевидно, их предупредили о дне переворота… Что ночью делалось, подумать страшно!.. И смешно в то же самое время. Например, словно сейчас вижу: скачет какой-то плюгавый подпоручик, усы, как у таракана… Мозгляк! Пигалица с пуговицей! Обращается к толпе, так напыщенно громко объявляет: «Панове, все идет прекрасно! Только что я видел генерала Хлопицкого, уговорил героя… Он принимает главное начальство над польской армией… Революция – у своей цели. Переворот, который вы переживаете теперь, дело моих рук. Я все задумал, устроил для освобождения родины. Зовут меня – Заливский!!!» Поклонился фертиком – и дальше. Другой толпе стал говорить то же…

– Хлопицкий… согласился?! Может ли быть?! Хлопицкий? Мой Хлопицкий?

– Увы, ваше высочество!.. И даже с условием: быть диктатором. Иначе, он говорит, нельзя будет остановить взрывов полной анархии, как сегодня ночью, когда темные элементы, подонки столицы грабили мирных граждан… Конечно, это следует прекратить. Но надо сознаться, сила революции растет… Восстание ширится… Дело серьезней, чем все ждали… Национальные гвардейцы с кусками бумаги на шапках, где написано их звание, уже заняли все караулы в городе. Заменяют полицию. А начальником у них газетный писака Бронниковский. По городу ходят слухи, что Австрия готова помочь Польше… Что 100 000 французов идут к берегам Рейна, а после поражения пруссаков явятся ним на… то есть на помощь повстанцам. И будто бы в Петербурге тоже вспыхнул новый бунт. Гвардия восстала и так далее. Это поднимает настроение в здешнем войске и в народе. Все вооружились. Без пистолета, без сабли – никого не видно, начиная от десятилетних мальчишек… Ксендзы с саблями в руках идут впереди отрядов… Тут и банда потерянных женщин!.. Чахоточный литератор Мохнацкий… есть такой… тоже с саблей бегает по улице, призывает к оружию… к защите свободы… Тюрьма разбита, преступники – на воле. Открыты и Брюлевские камеры. Лавки закрыты… Всюду сходки. Лелевель, князь Островский и другие не отстают от черни! Словом, дело плохо, ваше высочество.