Текст книги "Здравствуй, страна героев!"
Автор книги: Лев Ларский
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Это было государство в государстве.
Дядя Марк был ответственным работником в Наркомате оборонной промышленности, и поэтому ему вместе с бабушкой дали там квартиру. До этого он работал за границей, был советским торгпредом в Швеции и Чехословакии. [4]4
Теперь его внешнеторговые заслуги приписаны популярному киноактеру Тихонову, сыгравшему роль некоего Крайнова (если не ошибаюсь) в кинофильме «Человек с другой стороны», где шла речь о первой внешнеторговой операции в Швеции – закупке паровозов и вагонов.
[Закрыть]Он был холостяком. Дядя всегда брал бабушку с собой за границу – она была дока по части коммерции – ведь много лет ей приходилось делать хозяйственные закупки на Одесском Привозе.
После наших шумных дворов, где с утра до вечера стоял крик и гам, где по крышам носились голубятники с шестами, где после работы все взрослое население со страшным стуком забивало козла, где пели под гармонь «Кирпичики», «Когда б имел златые горы», «Хазбулат удалой» и плясали «Цыганочку», – двор в бабушкином доме казался мне вымершим. Он был весь покрыт начищенным асфальтом, кроме газонов с цветочными клумбами и надписями «ходить запрещается», или «сорить запрещается», или «шуметь запрещается».
Интересно мне было только в квартире у бабушки, особенно в комнате дяди Марка, служившей ему кабинетом и спальней. Там между стенкой и письменным столом обычно стоял целый ряд настоящих винтовок и охотничьих ружей разных систем. Некоторые из них были с надписями: «Маршалу товарищу Климу Ворошилову от коллектива Тульского оружейного завода» или «Маршалу С. М. Буденному от рабочих Ижевского завода». Оружие было незаряженным, и дядя Марк разрешал мне с ним играть.
Разумеется, ни Лешка-Атаман, ни Сережка-Колдун не верили тому, что я держал в собственных руках винтовку Ворошилова, Буденного или Тухачевского, но я не мог привести их в Дом Правительства, чтобы они смогли собственными глазами убедиться в истинности моих слов.
А я был ужасно горд: кому еще в стране выпала честь держать в своих руках оружие всех маршалов!
Помимо винтовок и пистолетов, я мог видеть и самого маршала Тухачевского, который жил в бабушкином подъезде. Однажды мы даже с ним вместе спускались в лифте.
Конечно, Тухачевский был не таким знаменитым, как Ворошилов и Буденный, про него не было песен и маршей, но все-таки он был маршал! К тому же, он был громадного роста и казался мне похожим на какого-то былинного богатыря или витязя из сказки – когда выходил из подъезда в высоком остроконечном суконном шлеме и длинной до самой земли шинели с золотыми звездами на воротнике и двумя рядами блестящих пуговиц. Он был такой мужественный, что даже гражданские вытягивались перед ним в струнку и отдавали ему честь.
Бабушка говорила: «Товарищ Тухачевский самый военный мужчина во всем СССР!»
Как-то мы стояли внизу с дядей Марком и ждали лифта. Когда лифт спустился, оттуда вышел обычный человек без шапки, в пальто и в костюме. Вдруг вахтер Степан Афанасьевич, который всегда с револьвером на боку сидел за столиком у внутреннего телефона – он жил в особой квартире на первом этаже рядом с лифтом – вскочил, как угорелый, бросился к двери подъезда и замер там, щелкнув каблуками и взяв под козырек. Дядя Марк, такой солидный, в шляпе, тоже вдруг вытянулся и взял под козырек – оказалось, что этот человек был Тухачевский. Я его не узнал и был очень удивлен: как это маршал может ходить в обычной одежде? Если бы он мне встретился на улице, я даже не подумал бы, что этот обычный дяденька – маршал Тухачевский!
Впоследствии, когда Тухачевский оказался «врагом народа» и шпионом, этот случай не давал мне покоя. Я был убежден, что он действительно шпион: иначе зачем ему надо было переодеваться? Это очень подозрительно.
Разумеется, я больше уже не хвастался, что видел Тухачевского. В армии на политбеседах нам часто говорили: «Как хорошо, что вся эта банда изменников и предателей – Тухачевский, Якир, Косиор, Уборевич еще до войны была своевременно разоблачена и уничтожена. Нельзя себе даже представить, что произошло бы, если бы эти шпионы в момент вероломного нападения фашистской Германии оказались в рядах Красной Армии! Надо сказать спасибо товарищу Сталину за то, что он, с присущей ему мудростью, предотвратил эту страшную опасность и спас нас всех от гибели!»
Когда я слышал это, меня аж мороз продирал по коже. Я вспоминал Тухачевского в пальто и мысленно благодарил товарища Сталина за его мудрость. И еще я думал: как хорошо, что никто не знает, что я видел этого изменника и даже один раз ехал с ним в лифте! – меня бы разорвали на куски…
Дядя Марк был начальником отдела Наркомата, к которому относились всякие конструкторские бюро и институты. С известным конструктором советской авиации профессором Туполевым он был не только связан по работе, но и дружил. Туполев иногда бывал у него – специально заходил покушать бабушкину фаршированную рыбу, как он утверждал. Бабушку он называл «мамашей» и любил поговорить с ней за жизнь. Он был очень веселым человеком, любил пошутить.
Бабушка хорошо разбиралась в людях, она очень уважала профессора. Но она в нем ошиблась. Как говорится, и на старуху бывает проруха. Туполева я видел несколько раз и у дяди и в Наркомате, куда дядя меня иногда брал посмотреть всякие модели самолетов, которые находились в его кабинете.
Своих детей у дяди Марка не было, и он был очень привязан к племянникам, а ко мне в особенности, после того, как умерла моя мама. Он даже намеревался меня усыновить и, если бы не болезнь и смерть бабушки, он, наверно, это осуществил бы.
Бабушка стала таять буквально на глазах. У нее обнаружили рак.
Наши семейные сборы пришлось отменить.
Удары, обрушившиеся на нашу семью, начались с бабушкиной смерти. Из всех несчастий самым ошеломляющим явился для меня арест дяди Марка. Он был арестован по так называемому делу Туполева.
После похорон бабушки дядя Марк оказался в кремлевской больнице с сердечным приступом. Прямо оттуда его забрали в Бутырскую тюрьму.
Как обычно от меня все это долго скрывали.
Все взрослые в нашем семействе трогательно оберегали друг друга от всяких волнений и неприятностей.
Когда у папы начались неприятности, это стали скрывать от бабушки, чтобы она не нервничала и не переживала.
Когда выяснилось, что у бабушки рак, это стали скрывать от дяди Марка, потому что у него больное сердце и т. п.
А в конце концов получалось только хуже. Верховодила этой тайной политикой тетя. Что касается меня, то у нее вообще была такая теория, что детям нечего совать нос в дела взрослых.
Поэтому от меня пытались скрыть все: и арест отца (в этот момент я жил в деревне у няньки), и смерть бабушки, и арест дяди Марка…
Как только меня ни обманывали, на какие только ни шли ухищрения ради моей же пользы – чтобы меня уберечь, чтобы я не страдал.
А я, между прочим, все знал: нянька мне все выкладывала. Она, по простоте своей, этой тетиной политики не понимала и считала, что в семье ничего нельзя друг от друга скрывать.
Массовые аресты в Доме Правительства начались еще при жизни бабушки. По словам тети, умирая, бабушка сказала: «Наш вождь, товарищ Сталин, делает революции аборт».
Катастрофа бабушкиного государства произошла на моих глазах. Конечно, оно не провалилось на морское дно, как Атлантида, и не было разрушено извержением вулкана, подобно Помпее. Если бы в 1937-38 годах существовало атомное оружие, то можно было бы даже предположить, что в Доме Правительства тогда взорвалась нейтронная бомба, уничтожившая человеческие жизни, но не повредившая сам дом. Он, по-прежнему, высится возле Большого Каменного моста, а об испарившихся его обитателях напоминает лишь несколько мемориальных досок на его угрюмых стенах.
Хорошенький дом: поговаривают, будто в полнолуние по нему бродят призраки, пугая до смерти теперешних жильцов: призрак любимца партии Бухарина, призрак славного маршала Тухачевского, призрак вождя социалистической промышленности Куйбышева и сотни других. Если бы мой друг детства и наставник Карл Маркс проживал в Доме Правительства, скорее всего, сам бы оказался в рядах этой бессмертной гвардии, и тогда, возможно, по-иному зазвучал бы его бессмертный лозунг: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунистов».
Туполев не стал призраком, он остался жив. О предательстве Туполева на фронте было широко известно. Я не раз слышал разговоры, что немецкие истребители – «Мессершмидты», намного превосходящие советские по своим летным и боевым качествам и наносившие нам большой урон, на самом деле сконструировал Туполев и что якобы еще перед войной он выдал все секреты и чертежи немцам.
За это подлое предательство Туполева ненавидели люто, еще больше, чем Тухачевского и прочих «врагов народа».
Как известно, после войны Туполев был реабилитирован и стал одной из наиболее популярных в Советском Союзе личностей, получив все наивысшие звания, чины и награды. Имя его буквально стало легендарным благодаря его вкладу в развитие советской авиации.
Думаю, что Туполев никаких тайн немцам не продал, но то, что он продал моего дядю, Марка Самойловича Миронова (Поляка), это – факт.
Дядя Марк погиб на Колыме в 1943 году примерно в то время, когда я высаживался на Керченский плацдарм. О гибели его мы узнали лишь через пять лет.
А на кратком свидании с тетей в больнице Бутырской тюрьмы он сказал: «Я ни в чем и ни перед кем не виноват, если я погибну, то знайте – меня оклеветали Туполев и Преображенский».
Разумеется, тетя, верная своей политике, не открывала мне тайны до тех пор, пока академик Туполев, генерал-полковник, генеральный конструктор, многожды герой и лауреат, не был выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР по нашему избирательному округу.
И тогда тетя поведала мне обо всем, чтобы осуществить свой план отмщения: мы с ней вычеркнули фамилию кандидата в депутаты Туполева из избирательного бюллетеня.
И это с моим-то легендарным прошлым!
Перед вступлением в бой на Керченском плацдарме, после того, как нам выдали по «сто грамм», полк решили дополнительно подзаправить. Под свист снарядов ансамбль дивизионных придурков исполнил перед нами свой коронный номер «Марш Энтузиастов»:
Здравствуй, страна героев,
Страна мечтателей, страна ученых…
и я вместе со всем полком подхватывал вдохновляющий припев:
Нам нет преград ни в море, ни на суше,
Нам не страшны ни льды, ни облака…
Кажется, в те минуты я, еще не будучи придурком в стрелковой роте, принял решение повторить подвиг Матросова.
Мог ли я тогда представить себе, до какой жизни докачусь? Что совершу антигосударственный акт, за который в доброе старое время, если бы узнал кто следует, меня бы отправили еще подальше, чем Туполева, – чтобы знал наперед, как выполнять свой гражданский долг.
Часть 2. Солдатская совесть
Когда меня военные назвали «придурком», причем вместе с моим папой, я так обиделся, что не захотел даже оставаться в этом неприветливом здании с колоннами на улице Кропоткина, откуда знаменитой ночью 16 октября 1941 года сбежала Академия Генерального Штаба Красной армии имени К. Е. Ворошилова.
Но мы оказались, как в тюрьме, – у дверей стояли часовые и никого из штатских не выпускали из помещения.
– Почему они нас оскорбляют? Я не хочу с ними ехать, – заявил я своему папе. Мое самолюбие было очень уязвлено.
В здании Академии осталась лишь ее административно-хозяйственная часть и начальство – генерал-лейтенант Веревкин-Рохальский, начальник Академии, так же, как и ее комиссар Калинин (как нам успели сообщить, родственник всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина), подобно капитанам тонущего корабля, покидали свои посты последними.
Начальник Академии, когда-то знавший моего папу, взял его вместе со мной в эшелон, который должен был выехать в Уфу 21 или 22 октября. Конечно, все это дело организовала тетя, она звонила генералу и хлопотала за папу. Тетя, как всегда, командовала нами. Она решила, что папа должен ехать разыскивать свой институт, где его восстановили на работе накануне войны, а институт 16 октября убежал из Москвы в неизвестном направлении. Я уже договорился с соседом по квартире дядей Федей, что пойду к нему в истребительный батальон, который он организовал в помещении нашей школы. Тетя решительно воспротивилась этому. Она заявила, что мой долг в этот трудный момент – помочь больному папе, который почти ничего не видит, а без меня не сможет найти свою работу и стать полезным стране.
Конечно же, все получилось наоборот. Вместо того, чтобы помогать папе, я в Уфе тяжело заболел, и ему самому пришлось со мной возиться. Я стал для него только лишней обузой.
Комиссар Академии Калинин был очень недоволен распоряжением начальника. Не стесняясь нашего присутствия, он сказал генералу: «Куда я этих придурков дену? Как на довольствие их брать? Старика одного я бы еще как-нибудь пристроил, а для молодого придурка у меня места нет!» Родственник всесоюзного старосты был начальником эшелона.
– Пусть едут оба в вагоне с наглядными пособиями, – ответил генерал.
– Но там одни женщины, и гальюна в теплушке нет, – возразил комиссар.
Все же нас определили в одну теплушку с забытыми впопыхах в Москве генеральскими тещами и бывшими женами какого-то начальства. Среди придурков женского пола было несколько жен слушателей Академии, посланных на фронт с начальных курсов. Если память мне не изменяет, одна скромная дама представилась женой подполковника Гречко. Слышал я в нашей теплушке и другие, не менее громкие фамилии: Конева, Черняховская, хотя и не помню, кем эти особы приходились будущим знаменитым полководцам – тещами, свояченицами или племянницами.
16 октября паника была ужасная. Какой-то генерал, видимо, в спешке ошибся: свою жену позабыл, а в эшелон прихватил чью-то чужую и уехал с ней в Уфу. Законная супруга, естественно, жаждала поскорей добраться до мужа, в вагоне ей сочувствовали, а она всю дорогу причитала: «Уж я ему харю разукрашу! Он у меня будет знать, придурок окаянный!»
Маньяк Гитлер и чутье товарища Сталина
Прежде, чем начать рассказ о своих фронтовых похождениях, я хотел бы объяснить читателям, не служившим в Советской армии, в каком смысле употреблялось слово «придурок» в военной среде.
В деревне так называли всяких дурачков. Моя няня часто меня ругала так. На нашем дворе «огольцы» обзывали придурками тех, кто притворялся, обманывал или симулировал. В военном лексиконе этот термин имел совсем иное происхождение. Как известно, военный язык отличается лаконизмом, и поэтому в нем всякие длинные наименования обычно заменяются сокращенными словами.
Например, в свое время заместитель народного комиссара по военно-морским делам для краткости назывался «замкомпомордел». Слово «придурок» – это тоже аббревиатура, оно расшифровывалось так: пристроившийся дуриком к командному составу.
Среди комсостава этим емким словом стали называть всяких выскочек и выдвиженцев на высокие командные должности, которых в Красной армии расплодилось особенно много в предвоенные годы, после сталинских чисток. Это время в учебниках по истории называется «периодом нарушения ленинских норм». Тогда наиболее квалифицированный и способный командный состав Красной армии, имевший боевой опыт и прошедший через академии, был передислоцирован из военных лагерей и штабов в спецлагеря НКВД и там ликвидирован за редким исключением. Таким исключением, на его счастье, оказался разжалованный полковник Рокоссовский, который, говорят, имел стеклянный глаз, вместо настоящего, выбитого ему в период нарушения ленинских норм в спецлагере. [5]5
Мой папа в период нарушения ленинских норм фактически потерял оба глаза и был вчистую списан из запаса в расход за полной инвалидностью.
[Закрыть]Этот тщательно скрываемый им недостаток (как истинный военный, Рокоссовский, говорят, был большим сердцеедом и одерживал успехи не только на поле боя) не помешал ему быстро продвинуться на войне от полковника до маршала и стать одним из самых прославленных полководцев Второй мировой войны.
У папы было много друзей и знакомых из высшего комсостава, с которыми он когда-то учился в Военной Академии. Вероятно, они были не менее компетентными в военном деле, чем Рокоссовский и не менее успешно могли бы противостоять кадровым генералам Вермахта. Они не стали маршалами по причине все тех же нарушений ленинских норм.
Нашими соседями по дому оказались старые друзья нашей семьи еще со времен совместной жизни в гостинице «Астория», комбриг Николюк и его жена, комбриг Минская, вероятно, единственная в истории женщина-генерал, «бой-баба», как называла ее няня. Как и Рокоссовский, они были поляки. Мы очень дружили с семьей комбригов. Достаточно сказать, что в домработницах у них служила родная тетя моей няни. Их дети Ленька и Фелка были на несколько лет младше меня. В 1937 году супруги-комбриги были переведены в Харьковский военный округ и там арестованы, а Ленька и Фелка попали в детдом – так мне сказала няня.
Из папиных друзей-военных я так же близко знал дядю Павла, папиного друга еще со времен гражданской войны. Он носил два «ромба», жил на Чистых прудах в военном доме, который потом стал называться генеральским. С его сыном Шуркой мы дружили. Дядя Павел не раз бывал за границей, с маршалом Тухачевским он был связан личной дружбой, за что и поплатился. Его обвинили в утрате бдительности. Дядя Павел уцелел, после реабилитации он даже получил генеральский чин, но служить не стал. Во время войны он был сослан в Красноярский край, все его просьбы об отправке в действующую армию даже в качестве рядового были отклонены. Кстати, бывший его адъютант, случайно избежавший ареста, на фронте стал генерал-лейтенантом.
Ответственный пост в Красной армии занимал наш родственник, племянник моей бабушки, Урицкий, живший с ней по соседству в Доме правительства. Когда я его видел в последний раз, он носил три «ромба» и был начальником Главного разведывательного управления. Не могу себе представить, чтобы такой живой, энергичный и волевой человек, каким был комкор Урицкий, располагая данными о назначенном на 22 июня нападении немцев, мог бы спокойно ждать развития событий, не смея противоречить товарищу Сталину, убежденному в благородстве своего верного союзника Гитлера. Зато так поступил генерал Голиков, занявший пост начальника разведки Красной армии после ареста и расстрела дяди Семена. На карьере генерала Голикова этот провал нисколько не отразился, он стал маршалом.
Говорят, у товарища Сталина было чутье на врагов народа – не знаю, верно ли это, но из всех папиных друзей-приятелей по Военной Академии не был арестован лишь один А. Власов, сослуживец тети Оли Минской. Когда перед войной для высшего комсостава были введены генеральские звания, он оказался в числе первых советских генералов. В числе первых он и изменил товарищу Сталину. Это свидетельствует о том, что и товарищ Сталин иногда ошибался в людях.
Папа в свое время рассказывал, что в Академии Власов очень хромал по политическим дисциплинам и обычно «сдирал» у него конспекты по марксизму и политэкономии. Слово «эмпириокритицизм» он никак не мог выговорить. Его политическая отсталость, по-видимому, все-таки дала о себе знать впоследствии. Как известно, Власов, будучи способным военным, в политике действительно оказался полным придурком.
Втайне я мечтал стать военным, поэтому я жадно прислушивался к разговорам взрослых на военные темы, приставая к ним со всякими дурацкими вопросами… А спустя каких-нибудь 5–6 лет я столкнулся на фронте с генералами «новой» формации. Когда я мысленно сравнивал этих людей с теми блестящими военными, память о которых была у меня еще свежа, то они и вправду казались мне не настоящими генералами, а какими-то серыми, убогими придурками, случайно надевшими генеральскую форму.
Разумеется, мне, рядовому солдату, не пристало судить об их полководческих талантах, зато на этот счет я слышал немало убийственных отзывов штабных офицеров.
У меня же был один критерий, по которому я судил о военных. Все папины друзья-военные, арестованные в 37–38 годах, были заядлыми шахматистами. Николюк утверждал, что военный, который не играет в шахматы, – это ноль без палочки. Мальчишкой в 12–13 лет я играл в шахматы уже на приличном уровне и, бывало, побеждал некоторых военных специалистов в шахматных баталиях.
Представить себе генерала, даже не имеющего понятия о шахматной игре или, в лучшем случае, играющего на уровне слабого третьеразрядника, я не мог. Это в моей голове не укладывалось.
Обычно все штабные оперативники в шахматы играли. Начальник оперативного отдела штаба 3-го горно-стрелкового корпуса полковник Кузнецов был довольно сильным шахматистом. Неплохо играл и начальник оперативного отдела штаба 128-ой гвардейской горно-стрелковой дивизии подполковник Иванов, мой хороший приятель, несмотря на нашу разницу в возрасте и в чинах. Между нами, подполковник Иванов величал своего шефа, начальника-штаба дивизии полковника Федорова, не иначе, как «придурком».
И подполковник Иванов, и полковник Кузнецов были прекрасными специалистами своего дела, но почему-то карьеры не сделали. А они могли бы стать, на мой взгляд, настоящими генералами. На их долю выпала участь штабных ишаков, вывозивших на своих горбах самую тяжелую и неблагодарную работу, а почести и награды доставались вышестоящему начальству, которое их цепко при себе держало и было незаинтересовано в продвижении по службе столь ценных работников.
Я уже упоминал о двух горе-генералах Григорьеве и Веденине, командовавших нашим 3-им горно-стрелковым корпусом. Правда, о прежнем комкоре, генерале Лучинском, в оперативном отделе отзывались очень хорошо. Лучинский, тоже начавший войну в небольших чинах, впоследствии стал генералом армии и занимал большую должность.
Конечно, среди генерал-придурков попадались и дельные мужики, которые в ходе войны, учась на своих ошибках, превратились в прославленных военачальников. Но сколько миллионов советских солдат они угробили зря, обучаясь «сталинской науке побеждать»?!
Готовясь к войне, Гитлер в отношении своего генералитета «ленинских норм» не нарушал. Он украл у товарища Сталина его мудрый лозунг: «Кадры решают все!» и офицерский корпус германского Вермахта не уничтожил. В результате этого хитрого маневра он получил такой перевес на первом этапе войны, что если бы не полководческий гений товарища Сталина, нам не одержать бы Великой Победы. Товарищ Сталин жестоко отомстил Гитлеру за плагиат, он предпринял ответный маневр: бросил на чашу весов столько десятков миллионов жизней советских людей, сколько потребовалось, чтобы чаша весов склонилась в нашу пользу.
Жалкий маньяк Гитлер с его больной фантазией оказался неспособен на ответ, потому и кончил плохо, отравился крысиным ядом в своем логове под развалинами имперской канцелярии в Берлине. [6]6
Маньяк Гитлер слепо следовал тактике античных вандалов – топить врага в его собственной крови. В отличие от него товарищ Сталин подошел к этому вопросу творчески. Гениально применив закон марксистско-ленинской диалектики о переходе количества в качество, он утопил врага в нашей собственной крови, чем и добился всемирно-исторической победы. Поскольку Китай по населению в четыре раза превосходит СССР, советские руководители, опасаются, как бы китайцы не последовали мудрому примеру товарища Сталина.
[Закрыть]
Однако спустимся с небес и вернемся к нашим придуркам. Этот термин употреблялся не только для обозначения определенной категории лиц командно-начальствующего состава. Придурками также именовали некоторых солдат и сержантов, пристраивавшихся в тылу и считавших дурачками тех, кто погибал на передовой. Народ это был хваткий, прагматически настроенный, но, как говорят, в семье не без урода.
Придурок-идеалист
Как только я был мобилизован в армию, нашу команду из военкомата препроводили на пересыльный пункт, помещавшийся в школьном здании на Переведеновке.
В школьном вестибюле толпилась самая разношерстная публика. Были такие, как я, в гражданской одежде, с узлами, рюкзаками, чемоданами и даже домашними авоськами. Были солдаты с вещмешками, видимо, выписанные из госпиталей. В толпе шныряли какие-то темные личности в грязных ватниках, своим видом никакого доверия не внушавшие. Были и деревенские, сидевшие, как клуши, на своих громадных «сидорах», да еще державшиеся за них обеими руками.
Сопровождающий сразу же предупредил: «За вещами глядеть в оба – на пересылке много блатарей из заключения!»
В толпе я заметил высокого мужчину средних лет, очень выделявшегося своей интеллигентной внешностью, который, в свою очередь, обратил внимание и на меня. Мы оба были в очках. Я бы не решился подойти к нему первым, хотя сразу почуял в нем единственную родственную душу среди всего этого сброда. Высокий джентльмен подошел ко мне сам.
– Чекризов, Всеволод Иванович – представился он.
Я назвал себя.
– Лева, держитесь вместе со мной, со мной не пропадете, – сказал мне Всеволод Иванович таким тоном, будто нянчил меня с пеленок.
Я был весьма изумлен, увидев в его авоське складные удочки, мармышки, черпачки, сачки и другие принадлежности для рыболовства, включая баночки с наживкой. В моем рюкзаке при ходьбе гремели и перекатывались внутри доски шахматные фигуры, которые я взял с собой в армию. (Но шахматы – это все-таки не удочки.) Не только я, вся толпа глядела на эти удочки с таким ошалелым изумлением, что никто даже не решился спросить Всеволода Ивановича: зачем он их взял?
Не успели мы с ним переброситься несколькими словами, как раздалась команда: «Строиться!»
Держаться вместе с моим странным компаньоном мне не удалось. Нас сразу же разлучили из-за его высокого роста. Он оказался в строю правофланговым, а я где-то в середке.
Я представлял себе, что первым делом будут выяснять, кто служил в армии, кто бывал на фронте, имел ранения, кто пулеметчик, танкист или санитар.
К слову скажу, что и я ухитрился побывать на фронте еще в шестнадцать лет и успел даже каким-то чудом выбраться из немецкого окружения под Ярцевом и даже получить легкое осколочное ранение.
25 июня 1941 года я находился уже под Смоленском, мобилизованный вместе с огольцами из Новых домов, чтобы рыть окопы. В Москву вернулся в начале октября, причем вернулся, сам того не ожидая. Из-под Вязьмы, уже занятой немцами, мы лесами пробирались к своим, на фронт, а вышли на какую-то станцию под Малоярославцем, где был тыл. Кого ни спрашивали из местных, где Красная армия, никто ничего не знал. А тут как раз подошел дачный поезд, мы сели и поехали в Москву по домам.
Так что я тоже считал себя обстрелянным человеком, несмотря на то, что и винтовки в руках не держал.
Честно говоря, я и войны-то не видел, хотя побывал во многих передрягах, драпая от Смоленска до Москвы. Но теперь другое дело – теперь я в армии и попаду на настоящую войну…
К моему разочарованию, старшина почему-то не стал вызывать обстрелянных людей.
– Парикмахеры… два шага вперед! – скомандовал он.
Несколько человек вышло из строя.
– Отойти в сторону! – скомандовал старшина. И парикмахеры отошли в сторонку и стали закуривать. За парикмахерами последовали сапожники, плотники, повара…
Меня, естественно, все это не касалось. Правда, в Уфе я поступил учеником слесаря-сборщика на моторный завод, но из-за болезни проработал в этой должности только две недели.
В Ташкенте, где оказался папин институт мирового хозяйства, я немного поработал чертежником и учился в вечерней школе. А потом нанялся в вагон-ресторан на неделю «кухонным мужиком», чтобы в этом вагоне приехать в Москву к тете. Там я хотел поступить учиться в институт, так как для военной службы меня признали непригодным из-за плохого зрения. Мне выдали белый билет, каковым мои мечты о военной карьере были перечеркнуты. Но и белобилетником я тоже недолго просуществовал. Спустя три дня, после того, как я предъявил билет в военкомат для оформления прописки, мне пришла повестка о призыве в ряды Красной армии. (Тогда я этому страшно удивился, лишь позже, уже эмигрировав из СССР, я убедился, что и в других военкоматах мира такой же бардак).
Судьба снова предоставила мне шанс, который я не захотел упустить. Тетя готова была бежать в военкомат, устроить там скандал, чтобы выяснить недоразумение и не дать отправить на фронт племянника с очками – 7,5 диоптрии, но на этот раз я оказался мужчиной, я не позволил ей над собой командовать…
После поваров были вызваны печники, истопники и стекольщики, затем старшина скомандовал: «Художники, два шага вперед!»
И вот я увидел, что мой новый знакомый с удочками и мармышками отмахал два саженных шага, причем сделал и мне знак последовать за ним. Я не был художником и считал себя не вправе выйти из строя. Тогда Всеволод Иванович сказал старшине, указывая на меня: «Мы с ним оба художники».
– Раз художник, чего стоишь? Оглох, что ли, – зарычал старшина. – Два шага вперед!
Видя мое замешательство, Всеволод Иванович сделал несколько шагов в мою сторону и, довольно бесцеремонно дотянувшись своей длинной рукой до моего плеча, вытолкнул меня из строя.
– Он со странностями, не обращайте внимания, – сказал Всеволод Иванович старшине.
Когда он меня дернул, шахматы в моем рюкзаке загремели…
– Что это там у тебя гремит? – удивился старшина.
– Фигуры… – объяснил я.
Старшина смерил меня удивленным взглядом.
– Фигуры? А яйца у тебя тоже гремят?!
После этого мы присоединились к парикмахерам, сапожникам и истопникам под громкий хохот всего строя.
– Лева, вы ведете себя не солидно. Мы договорились, что будем держаться вместе, – укоризненно сказал Всеволод Иванович.
– А если узнают, что я не художник. В каком я окажусь положении? – спросил я.
– Вы, действительно, ребенок, Лева. Ответственность беру на себя я, пусть вас угрызения совести не терзают. Вы помните, как Остап Бендер работал на пароходе художником?
Я, конечно, помнил, как великий комбинатор с Воробьяниновым выдавали себя за живописцев и изобразили такой транспарант, что едва унесли ноги с парохода. Мне такая перспектива явно не улыбалась.
– Между прочим, – добавил Всеволод Иванович, – я знавал Остапа Бендера лично.
И тут раздалась команда: «Придурки, выходи строиться!» Парикмахеры, сапожники, жестянщики, портные, повара встали на то место, где только что стоял строй, который куда-то увели.
– Художники, а вас это не касается? – крикнул старшина. – Эй ты, фигура с яйцами…
Всеволод Иванович, не закончив рассказа, мигом пристроился к парикмахерам и жестянщикам, а вслед за ним и я.
Тогда я и представить себе не мог, какую роковую роль в моей жизни сыграет милейший Всеволод Иванович Чекризов и воинский чин, к которому он меня приобщил. Ведь именно благодаря незабвенному Всеволоду Ивановичу я избрал себе профессию и стал на скользкий путь художника советской книги.
Демобилизовавшись после войны и будучи принятым в Московский энергетический институт, я его разыскал через адресное бюро. Всеволод Иванович проживал на Метростроевской, рядом со станцией метро «Дворец Советов», и пришел в неописуемый восторг, когда я к нему явился в солдатской гимнастерке, увешанный семью медалями.
Узнав, однако, что я собираюсь стать физиком и уже зачислен на электрофизический факультет МЭИ, он в ужасе закричал: «Лева, вы губите свой талант! Вы должны поступать в художественный институт, это говорю вам я!» На его письменном столе стоял большой портрет Ильи Ильфа с собственноручной надписью писателя: «Моему любимому Севе: что посевешь, то и пожнешь».
Мог ли я не посчитаться с мнением человека, которого так любил сам Илья Ильф, столь почитаемый мной.