Текст книги "Здравствуй, страна героев!"
Автор книги: Лев Ларский
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Можно, допустим, предположить, что придуризм – это состояние человечества в период перехода от старого мира к светлому будущему. Подобно тому, как гусеница превращается в бабочку, проходя промежуточную стадию в коконе, человек с пережитками капитализма превратится в идеальный коммунистический индивид через промежуточную стадию придурка.
Изолированный от внешнего мира паутиной «невидимого фронта» придурок в один прекрасный день вылупится на свет Божий в совершенно ангельском обличье. С недописанным доносом в одной руке и недопитой поллитровкой в другой – для передачи в музейные фонды – он устремится именно туда, куда Великий Вождь и Учитель указывал ему пальцем с заоблачных высот непостроенного Дворца Советов. [18]18
Как понимает читатель, когда речь идет о заоблачных высотах, никакого значения не имеет, был или не был построен Дворец Советов.
[Закрыть]
Откровенно говоря, с такой-то высоты не хочется спускаться к столь неприятной теме, как мое негласное сотрудничество с Особым отделом.
Поэтому по пути я позволю себе затронуть еще один философский вопрос, по которому Великие Маркс и Энгельс в свое время не высказались, а исполняющие теперь их обязанности товарищи Суслов и Пономарев тоже молчат, словно в рот воды набрали.
Допустим, что коммунизм можно построить. Требуется только материально-техническая база, КГБ и придурки.
Но тогда возникает законный вопрос: как собираются строить коммунизм страны Восточной Азии, где материально-техническая база отсутствует, а есть только придурки и КГБ, или в странах черной Африки, где придурков просто-напросто поедают? Вот мне и думается, что объяснить такой парадокс без разработки теории Придуризма невозможно.
Итак, перехожу к теме, которая покажет меня читателю не с лучшей стороны. Возможно, некоторые с презрением отвернуться или даже станут бросать в меня камнями, но я хочу поглядеть, как они сами повели бы себя на моем месте. Если выкладывать все начистоту, то скажу, что еще до того, как капитан Скопцов подцепил меня на крючок со «шпионом», я уже выполнил задание старшего лейтенанта Зяблика («Немого»). Он был оперуполномоченным по тылам и хозяйственной части, а сам капитан Скопцов занимался спецподразделениями: разведчиками, саперами, связистами, артиллеристами и т. п. В каждом стрелковом батальоне тоже был свой опер. Таким образом, обоз относился к «Немому», и он у нас время от времени появлялся.
Когда я теперь смотрю бесконечные телевизионные серии с приевшимися уже Коджаком, Старским, Хатчем и прочими теледетективами, я иной раз мысленно представляю: какой фурор произвела бы зловещая фигура нашего обозного оперa, появись он на мировом телеэкране! Я имею в виду не его мрачную внешность. В этом увальне с медвежьей походкой ни один человек не заподозрил бы поистине дьявольской хитрости. Уверен, что по этой части «Немой» заткнул бы за пояс любого Коджака.
Итак, звали его «Немым», но в том, что он все-таки немного говорит, я убедился вскоре после того, как был назначен пасти ишаков. Он ко мне подошел и, постояв, наверное, целый час молча, наконец, произнес: «Ешак, он и есть éшак» и ушел, но затем вернулся и спросил: «Говорят, они тебя слухают?»
Не подозревая подвоха, я постарался продемонстрировать свои способности в области дрессировки. Он опять ушел и снова вернулся.
– Чтобы орали, им можешь приказать? – спросил он.
Я ответил, что смогу, это, мол, не так уж сложно и рассказал ему про уголок Дурова в Москве, куда меня няня часто водила в детстве.
Опять «Немой» ушел и снова вернулся.
– А ну, покажь. Пущай орут! – приказал он.
Я начал подражать ишачиному крику, пытаясь спровоцировать Хунхуза на ответ. Хунхуз в стаде был запевалой, но тут даже своим единственным ухом не повел.
Наверно, раз десять «Немой» уходил и возвращался туда-сюда, я уже сам был не рад, что нахвастался ему, будто могу заставить ишаков кричать. Он вцепился в меня медвежьей хваткой и стал допытываться: где я был при исполнении государственного гимна, когда заорали ишаки? Мог ли кто-либо другой из обоза приказать им это сделать в злонамеренных целях? Поскольку я пел в хоре, мое алиби было несомненным.
– Продолжай следственный эксперимент! – распорядился «Немой». Дал мне под расписку свои карманные часы и велел записывать, когда именно ишаки орут и откликаются ли на мой крик.
Пару дней я без успеха кричал по-ишачиному, вконец сорвав себе голос. Только потом я понял, в чем тут секрет: ишаки орали в определенные часы, [19]19
Необъяснимый факт: непосредственно на передовой ишаки ни разу не заорали.
[Закрыть]словно петухи! Если заорать в их время, то они откликались.
Мои записи (вместе со своими часами) «Немой» у меня забрал, взяв с меня подписку о неразглашении и предупредив почему-то, чтобы я о наших с ним делах даже его начальнику капитану Скопцову не проговорился.
Система капитана Скопцова
Отдел капитана Скопцова именовался «Особым», но работа его строилась на тех же принципах, что и работа всех отделов и служб, включая инженерную службу, при которой я состоял в придурках. В первую очередь, она имела определенный объем, каковой должен был выполняться «по валу», то есть в общем и целом.
Если шпионов не было, план «по валу» всегда можно было вытянуть за счет количества выжимаемых из агентуры донесений и за счет объема писанины. Поэтому система капитана Скопцова и базировалась, главным образом, на придурках, околачивавшихся в тылах. Но как тогда эти придурки могли бесперебойно поставлять информацию, если они были оторваны от боевого состава? Да очень просто: они писали донесения друг на друга!
За все время моего пребывания на фронте я только однажды видел, как поймали настоящего шпиона, причем Особый отдел в этом случае очень здорово опростоволосился.
Тогда из-за ссоры со старшиной я был изгнан из ротного хозяйства и поставлен в строй, что мне дало возможность на некоторое время выскользнуть из системы.
…Итак, мы рыли блиндаж для командира полка, а шпион к нам подошел и попросил закурить. Потом он спросил: не знаем ли мы, где находится такая-то часть? Он сказал, что выписался из госпиталя и вот, мол, разыскивает своих. Это был пожилой солдат, судя по виду, из хозяйственных придурков. Ему посоветовали обратиться в штаб. С вечера, когда саперная рота заступила в полковой наряд, мне достался пост у штаба. Особый отдел размещался там же, и, стоя на посту, я через полуоткрытую дверь видел, что происходило у особистов. Какой-то лысый человек стоял, растопырив руки, в одних кальсонах – я было вначале подумал, что его на вшивость проверяют. Потом я узнал в нем того самого, как выяснилось, шпиона, который искал своих.
Вокруг него суетились все наши особисты и еще несколько приехавших из дивизии на «Виллисе». Прощупывали каждую складку одежды, буханку черного хлеба разрезали на кусочки… Потом его провели мимо меня со связанными руками и увезли на «Виллисе».
Подробности этого дела сообщил мне на следующий день всезнающий Колька, хотя его и близко не было около штаба. Самое интересное то, что шпион сам пришел в руки к особистам, ничего не подозревая, он попался на глаза старшему лейтенанту Зяблику, который его сразу же распознал, но не подал вида. Зяблик доложил капитану Скопцову, а тот в свою очередь, позвонил в дивизию. После этого ни о чем не подозревающего шпиона завели в комнату Особого отдела, где и арестовали. В шинели у него нашли власовские листовки, и он во всем сознался. Когда же его повезли на «Виллисе» в Особый отдел дивизии, он где-то на повороте в лесу сиганул из машины и дал стрекача в одних кальсонах, со связанными руками… Особисты открыли пальбу, искали, но его и след простыл.
Тем не менее поимка шпиона была нашим особистам засчитана, и они получили по медали «За отвагу».
Однако вражеские шпионы и лазутчики попадались не на каждом шагу, но придурочная система всегда обеспечивала капитану Скопцову выполнение плана «по валу». Если агенты писали друг на друга, это совсем не означало, что система полностью работала вхолостую. Особый отдел держал под подозрением всех и каждого, в том числе и свою агентуру. В нашей роте, например, среди агентов был выявлен предатель. Он был арестован на основании моих донесений. Как это произошло, я сейчас и расскажу.
Когда я был подключен в «систему», капитан Скопцов дал мне задание наблюдать за ординарцем полкового инженера Щербинским. (Как сообщил мне Колька, Щербинский прежде долгое время был ординарцем самого капитана Скопцова, а теперь все ему сообщал о своем непосредственном начальнике – полковом инженере Полежаеве). По возрасту он годился мне в отцы. Я долго не мог понять, что же мне нужно сообщать о нем. Но особист давил: «Где „работа“, комсорг? Опять хандришь? Смотри, рыбка ищет, где глубже».
Излюбленной темой разговоров на фронте были воспоминания о довоенной жизни. Один, к примеру, рассказывал, как резал поросят на Октябрьскую, другой, как уделал Нюрку на Пасху, третий, как жена ему мариновала огурчики под чекушку… – в нашей роте все жили интенсивной духовной жизнью.
Щербинский донимал меня нескончаемыми воспоминаниями о своем дореволюционном детстве: как он остался круглым сиротой, как его взяла на воспитание богатая вдова, которую он стал употреблять с четырнадцати лет. И вот я решил эту романтическую историю, включая вдову изложить капитану Скопцову.
К моему удивлению, особист эту клюкву проглотил с одобрением.
«Повесть» о детстве Щербинского я не закончил в связи с тем, что меня перевели из придурков в строй, о чем я уже упоминал. Через какое-то время его тоже поставили в строй, но меня уже его дореволюционное прошлое не интересовало.
Однажды получилось так, что нас вдвоем отправили на задание, правда, не на передовую, а в тылы. В условленном месте мы должны были встретить приданных нашей роте дивизионных саперов и показать им дорогу на наш участок. Просидели мы с ним до самого утра где-то в поле у часовни, но никто так и не пришел, и наутро вернулись к своим.
Ночью между нами, двумя бойцами «невидимого фронта», был разговор: «Давай, Ларский, уйдем к е… матери. Война скоро кончится, где-нибудь перекантуемся… Если в роту не вернемся – подумают, что убили», – предложил Щербинский.
Но я уже был стреляный воробей и тут же решил, что это провокация. Либо капитан Скопцов его подговорил, либо Мильт, который жаждет свести со мной счеты.
– Ты что, рехнулся?! – возмутился я. – Дезертировать предлагаешь?
– Вот, ты сразу, дезертировать. Пристроимся к хозчасти, пересидим, – стал он выкручиваться. Но под конец все-таки предупредил, чтобы я капитану Скопцову – ни слова. Свидетелей не было, и капитан ему поверит больше, чем мне.
Я подумал: «Как бы не так! Я не сообщу, а ты меня и продашь…» И чтобы себя застраховать, я все выложил капитану Скопцову, с которым отношения у меня стали более чем прохладными. Но оказалось, что бывший ординарец начальника Особого отдела, его правая рука, его агент и вправду намеревался дезертировать, но передумал и решил отправиться в «наркомздрав». Он прострелил сам себе руку, не подозревая, что на основании моего донесения за ним уже давно следит «сын полка» Жорка.
Пролетарский интернационализм и солдатские штаны
Теперь я расскажу историю о том, как капитан Скопцов «купил» меня на пролетарском интернационализме.
Это произошло вскоре после моего разговора с парторгом роты насчет наших грабежей среди освобождаемого от фашистского ига населения (я уже упоминал о споре между особистом и капитаном Семыкиным, самонадеянно заявившим, что его люди никогда его не продадут). Единственно, кто знал об этом споре, был, конечно, Колька Шумилин, он мне потом обо всем рассказал.
Дело было так. Однажды особист меня вызвал поиграть в шахматы и, когда партия перешла в эндшпиль, начал разговор.
– Сердце обливается кровью от того, что творится. Разве этому нас учили Маркс, Энгельс, Ленин и товарищ Сталин? Как будут нас вспоминать в тех странах, которые мы освобождаем от фашистов? Грабим, мародерствуем, насилуем… Что по этому поводу думаешь, Ларский?
Капитан Скопцов подцепил меня под самую душу, и я ему выложил все, что у меня на душе накипело. Я уже знал, что с «Рыбкой ищет» надо держать ухо востро, но когда речь шла о пролетарском интернационализме, мне было на все это наплевать. Тут «Рыбка ищет» меня и купил.
– Насчет безобразий на фронте и ограбления трудящихся полностью с тобой согласен, – сказал он, выслушав мой пламенный монолог. – Но почему о своей саперной роте умолчал? Разве у нас с тобой нету фактов мародерства и грабежа?
Рассказать ему об этом – означало бы подписать себе смертный приговор. Бывший уголовник Бес не остановился бы ни перед чем, если бы узнал, кто его продал…
«Рыбка ищет» как будто прочитал мои мысли.
– Разглагольствовать мы умеем, а как до дела доходит – мы в кусты, шкуру свою спасаем. Если бы наши отцы так поступали, и революции бы не было, и трудящиеся в нашей советской стране до сих пор бы стонали под гнетом буржуазии.
Прежде я никогда не слышал от особиста подобных речей. Лучше бы он меня по-матерному выругал!
Кровь бросилась мне в лицо, я вспомнил папу, дядю Марка и его маузер. Я, сын революционера, испугался какого-то уголовника?!
– Будут факты, товарищ капитан! – пообещал я, хотя внутри у меня все при этом похолодело.
– Завтра принеси в письменной форме в три часа дня, – закруглился капитан Скопцов.
И тут, наверно, он поторопился объявить командиру роты о своем успехе. Не прошло и дня еще до того, как я должен был прийти с фактами к особисту, как ко мне подошел Мильт и сказал:
– Кто продал-то, ты, небось? Кроме тебя некому, я вашу нацию наскрозь вижу!
Мне было все равно, я уже свыкся с мыслью, что долго не проживу, но зато погибну не как придурок, а как борец за пролетарский интернационализм.
В назначенное время я явился к капитану Скопцову с бумажкой в кармане, на которой были записаны несколько фактов мародерства и бандитизма в нашей роте. Он усадил меня почему-то посреди комнаты на табуретке, а сам сел за стол. Сзади него расположился «Немой» – это меня несколько удивило, обычно он при наших беседах не присутствовал.
В нескольких метрах от меня, за занавеской, стояла кровать. И вот я сквозь очки рассмотрел, что из-под занавески высовывается что-то блестящее. Это был сапог со шпорой, а во всем нашем гвардейском полку в шпорах щеголяли только два человека: ветфельдшер Мохов и командир саперной роты капитан Семыкин. Я сразу догадался, что именно он спрятался за занавеской, но не подал вида.
Необычность обстановки меня насторожила, я стал подозревать что-то неладное. Зачем спрятался ротный?
– Значит, вы, боец Ларский, заявляете о фактах мародерства в саперной роте? – необычно громким голосом спросил «Рыбка ищет». – Давайте их сюда!
Он протянул руку за фактами, но тут я сообразил, что разыгрывается какая-то комедия, не имеющая никакого отношения к пролетарскому интернационализму, поэтому погибать мне не стоит.
И я тоже стал комедию ломать.
– Какие факты, товарищ капитан? Никаких фактов у меня нету.
«Рыбка ищет» аж побелел, от меня такого фортеля он не ожидал.
– Ты что, шуточки решил со мной шутить?! О чем мы вчера говорили?
– Мы говорили вообще о пролетарском интернационализме…
– Я тебе, б…дь, покажу пролетарский интернационализм! – заорал «Рыбка ищет». – Я тебе…
Пока он бушевал, я смотрел, как трясется занавеска, из-под которой торчал сапог. Командир роты, торжествуя, видимо, умирал со смеху, зажав рот.
В свою очередь «Рыбка ищет» пообещал, что мне этот номер просто так не пройдет и отпустил меня.
По-иному отреагировал на происшедшее капитан Семыкин: «Что-то я гляжу, Ларский у нас плохо обмундирован, – сказал он старшине. – Выдай ему новый комплект!»
Так я променял пролетарский интернационализм на солдатские штаны и гимнастерку. С Карлом Марксом, моим другом детства и покровителем, у нас отношения с тех пор стали портиться.
Как я стал вором
После трагического ЧП, унесшего в братскую могилу получившего майорское звание юного Семыкина, Кольку и еще нескольких старых саперов из нашей роты, капитан Скопцов свою угрозу осуществил.
Конечно, если бы Семыкин, которому я был нужен, здравствовал, меня бы в стрелковую роту не перевели.
Новый полковой инженер капитан Брянский с особистом отношений портить не захотел и отдал меня без всякого сопротивления.
В полку меня уже все знали, так что не успел я появиться во 2-ом стрелковом батальоне, как меня сразу же назначили ротным писарем. И снова я столкнулся с Особым отделом в лице батальонного опера лейтенанта Забрудного, между прочим, моего старого знакомого.
Когда я прибыл в полк, Забрудный был ротным придурком и тоже ходил в писарях. Потом он заболел поносом и надолго выбыл в медсанбат, кантовался в дивизионных тылах, затем попал на какие-то курсы особистов и возвратился в полк младшим лейтенантом.
Этот ухарь был явным антисемитом, и ничего хорошего эта встреча не предвещала. Писарей в ротах не было, и ему пришлось смириться с моей кандидатурой. Он меня всегда донимал очками, утверждал, что я симулянт, только придуриваюсь, а на самом деле все прекрасно вижу.
– Я вашего брата знаю! – говорил он всегда, подобно Мильту. (Кстати, Забрудный был казак, но с Кубани.)
В стрелковой роте доверенным лицом Особого отдела являлся писарь, через которого опер держал связь со своими людьми. Теперь пришлось работать в системе лейтенанта Забрудного, а она ни в какое сравнение с системой капитана Скопцова не шла.
Забрудный, в основном, пьянствовал, с писарей он требовал не донесений, а водку, в первую очередь, но Скопцов почему-то к нему благоволил.
Старшиной роты оказался сержант Волков, который отсидел 5 лет за групповое изнасилование. Он, конечно, тоже оказался агентом Особого отдела, и мы с ним договорились друг дружку не продавать Забрудному.
Ротному писарю-каптенармусу не столько приходилось заниматься писаниной, сколько хозяйственными вопросами, боеснабжением и оружием. И тут запросто можно было загреметь в штрафную роту. Потери личного состава в боях были очень высокими. Оружие, числившееся за убитыми и ранеными, кровь из носу нужно было возвращать на полковой склад, а его всегда не доставало, потому что его бросали, где попало.
Старшины и писаря подбирали его, где только могли – и на передовой и в тылах.
Но в нашей роте дефицита не было. Моему старшине пригодился тюремный опыт, он просто-напросто оружие воровал там, где оно плохо лежало. А что было делать?
Мне тоже в этих операциях приходилось участвовать. Мы уезжали обычно на ротной повозке в тылы, подальше от передовой – там ротозеев было больше. Однажды, например, у артиллерийской батареи все винтовки сперли. Пока старшина заговаривал зубы артиллеристам – наш ездовой охапками перетаскивал их оружие в повозку, а я в это время стоял «на шухере».
Но не только мой старшина был такой хитрый. Воровство оружия приняло столь массовый размах, что по армии вышел приказ: оружие сдавать на склады только в соответствии с номерами, которые записаны в ротных ведомостях.
Но мой старшина и тут нашел выход – на складе у него были свои ребята. Он их взял на «водочное довольствие», и в благодарность они засчитывали ему оружие с чужими номерами.
Вскоре, когда мы уже были в Силезии, из-за больших потерь и нехватки офицерского состава наш батальон переформировали. Из трех рот сделали две, и меня перевели во вторую роту. Я тут был и за писаря и за старшину, но с работой справлялся – в роте всего-то насчитывалась треть людей.
И вот как-то у меня образовалась большая недостача оружия. Ночью, при переходе батальона на другой участок, присланный к нам новый командир роты не сориентировался в обстановке и приказал окопаться спиной к противнику. Когда на рассвете немцы открыли огонь, половина роты полегла, остальные отступили и окопались на новом месте. Оружие погибших – в том числе ручной пулемет – оказалось брошенным на ничейной полосе, и, разумеется, никто не хотел за ним лезть. Лейтенант был в полной растерянности от случившегося, оставшиеся солдаты его приказаний не выполняли. Он мне сказал: «Тебе оружие сдавать, ты и лезь за ним…»
Что мне оставалось делать? На следующую ночь перестрелки не было, и я пополз к оставленной позиции, ориентируясь по зареву пожара где-то в наших тылах. Действуя наощупь, я собрал винтовки, а ручной пулемет нащупать никак не мог. Долго я ползал по передовой, как крот, измучился вконец. Несколько раз возвращался обратно, потом опять лез – пока не наткнулся на этот проклятый пулемет. Я его уволок осторожно, чтобы противник не услышал шума, потом перенес на повозку и, ни о чем не подозревая, свез на склад артснабжения.
Наутро меня разбудил посыльный лейтенанта Забрудного. У него я застал старшину Волкова и начальника артсклада. Все втроем они набросились на меня: ах ты, е… твою мать, умнее всех хочешь быть, у своих начал уводить…
Оказывается, пулемет-то был из роты Волкова! Как это получилось, я и сам не знаю. Видимо, я отклонился в сторону, когда полз, а пулеметчик в этот момент заснул. Поднялся переполох – решили, что немцы пулемет утащили. Утром Волков приезжает на склад сдавать оружие и надо же – видит свой пропавший пулемет.
Мои объяснения Забрудный поднял на смех.
– Целый год симулировал, обдуривал всех: «не вижу». А как пулеметы с передовой воровать – видит лучше всех!
Они составили акт, но я отказался его подписать.
– Все равно ты у меня не открутишься, в штрафную все равно упеку, – злорадствовал Забрудный. – Я всегда капитану Скопцову говорил, что ты придуриваешься с этими очками, а он не верил. Кто прав оказался?
Но в штрафную меня так и не упекли. В батальоне уже почти не оставалось народа. Каждый солдат был на счету. Приказано было всех уцелевших объединить в одну роту. Старшиной оставили Волкова, а меня направили в строй, вторым номером к злополучному пулемету, который я сослепу украл.
А Волков меня продал оперу, нарушив наш уговор.
– Ты лягавый! – сказал я ему. – Раз такое дело, я про тебя тоже все расскажу. Ты же по-настоящему оружие воровал.
– Я не лягавый, я тебя продал законно – ответил он. – Мы уговаривались, когда были в одной роте, а потом у каждого стал свой интерес, когда по разным ротам разошлись…
Он действовал по Закону двора. Моя угроза его лишь рассмешила:
– Не позабудь рассказать, что сам участие принимал. На шухере-то кто стоял?
На передовой я пробыл всего два дня, на третий – меня ранило. К этому времени от нашей роты, вернее батальона, осталось тринадцать солдат, один станковый пулемет и один ручной. Никакого начальства над нами не было, ни офицеров, ни сержантов. Когда лейтенант был тяжело ранен, он приказал пока командовать мне.
А какой я был ночью командир, когда сам ходил на привязи за своим первым номером. В саперной роте мне сплели специальный поводок из бикфордова шнура; одним концом я цеплял его за свой ремень, другим – за ремень напарника, являвшегося моим поводырем.
Ранило меня ночью на другой стороне Одера, который мы днем форсировали по взорванному мосту. Нас накрыло минометным огнем, я закричал: «Вперед! Бегом!» – чтобы выйти из-под обстрела.
В этот момент вспыхнул взрыв, совсем рядом. Первый номер с пулеметом упал и потянул меня за собой. Поводыря убило, а я вначале даже нe почувствовал, что ранен, но когда от него отцепился, то из-за сильной боли даже не смог бежать следом за своими. Я понял, что ранен в живот. Стал обдумывать, как мне быть. Если ждать тут до утра, я могу отдать концы.
Спасение пришло, как с неба. Вдруг послышался шум мотора и приглушенные голоса. Это оказались заблудившиеся артиллеристы с противотанковой пушкой, они совсем было заехали к немцам, хорошо, что я предупредил. Меня подобрали в машину и завезли в какой-то медсанбат чужой дивизии. Из медсанбата перевезли в армейский госпиталь, в город Бяла Бельска.
И вот, спустя несколько дней после победы, я радостно шел в свою часть, стоявшую под Прагой. Я во что бы то ни стало хотел, выйдя из госпиталя, вернуться в свою родную «Ишачиную дивизию», с которой прошел боевой путь от Керченского плацдарма до Одера.
Я шел, мечтая о скорой демобилизации, возвращении в Москву и о поступлении в институт. А навстречу мне скакал на лошади оперуполномоченный Особого отдела, теперь уже старший лейтенант Забрудный, в новой шинели и хромовых сапогах.
Он очень удивился.
– А, беглец! Сам решил явиться? Это хорошо, это зачтется тебе… – как-то странно он приветствовал меня.
Я оторопел.
– Я не беглец! Иду из госпиталя после ранения. У меня все справки есть.
– А ну, покажи! – приказал Забрудный.
Я сдуру отдал ему все справки и больше их не видел.
– Е…ть я хотел твои справки! Ты с передовой дезертировал! И через санчасть не проходил! Я сейчас на блядоход еду. Мне с тобой заниматься недосуг. Явишься к комбату и доложишь, что я приказал тебя взять под стражу до утра! – орал он. – С пулеметом у тебя было недоразумение? И теперь тоже? Теперь ты, пархатый, у меня не отвертишься…
Он пришпорил лошадь и ускакал.
Безусловно, какая-то невидимая сила помогала мне выпутываться из бесчисленных неприятностей. Я даже сам этому удивлялся. Но в первый раз я подумал, что Бог, наверное, есть, когда на следующий день по всей дивизии стало известно о возмутительном ЧП со старшим лейтенантом Забрудным из Особого отдела.
Произошло следующее.
Вечером командир дивизии гвардии генерал-майор Колдубов, герой Советского Союза, проезжая на машине в штаб, чуть не сбил чью-то лошадь, плохо привязанную к крыльцу. Возмущенный генерал вошел в дом вместе со своим ординарцем выяснить, кому лошадь принадлежит. Принадлежала она старшему лейтенанту Забрудному, которого генерал слегка потревожил в кровати. Опер, разгоряченный любовью, отвесил всеми уважаемому генералу оплеуху.
Эта, Богом посланная оплеуха, и спасла меня от новых неприятностей со стороны Особого отдела. Забрудного тогда же скрутили и наломали ему бока. Был трибунал, и вначале ему дали семь лет. Но Особый отдел своего выгородил. Дело было пересмотрено, и Забрудному оставили только разжалование.