355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Ларский » Здравствуй, страна героев! » Текст книги (страница 1)
Здравствуй, страна героев!
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 03:36

Текст книги "Здравствуй, страна героев!"


Автор книги: Лев Ларский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Лев Ларский
Здравствуй, страна героев! (из мемуаров ротного придурка)

Вместо предисловия

Меня никогда не покидало ощущение, что история развивается по кругу. Если массы и являются творцами истории, то разве только в том смысле, что с маниакальным упорством пытаются повторить ошибки прошлого. Лишь некоторые, Богом избранные люди, составляют приятное исключение и не без скепсиса оглядывают содеянное отцами. Тогда и появляются произведения, подобные тому, что публикуется в этом номере. Любопытно, что его автор продолжает фундаментальную работу своего отца, старого большевика и бывшего комбрига Григория Самойловича Ларского.

Лет пятнадцать назад Григорий Самойлович Ларский принес в редакцию «Юности» произведение своей жизни «Боевая, комсомольская», о содержании которого нам остается только догадываться. По неизвестным причинам почетный комсомолец и пионер, просидев в приемной редактора «Юности» Валентина Катаева четыре часа, так и не был им принят.

Сын Григория Самойловича Ларского, как и приличествует сыну такого человека, влился в армию строителей коммунизма. Он ушел на фронт, но не стал ни комбригом, ни даже взводным и, являясь личностью совершенно аполитичной, увидел «страну героев» в несколько ином свете, чем видел его отец. Вместе с тем, сын не утратил переданную ему, по-видимому, по наследству тягу к воспоминаниям и, вместо написанных когда-то папой мемуаров комсомольца двадцатых годов, предложил редакции мемуары… ротного придурка.

Мне доставляет удовольствие представить читателям произведение этого необычного жанра, безусловно, талантливое и свидетельствующее о том, что история не только развивается по кругу, но и полна неожиданностей.

Виктор Перельман


Жене Гале свои мемуары посвящаю.



– А паспорт у тебя есть? – закричала крыса, – предъяви паспорт.

Ганс Христиан Андерсен “Стойкий оловянный солдатик”.

О Второй мировой войне написаны монбланы воспоминаний. Написали свои мемуары и маршал Жуков и Уинстон Черчилль, все выдающиеся и даже не особо выдающиеся полководцы, флотоводцы, генералы, полковники, майоры и некоторые лейтенанты. Написали особо отличившиеся и не особо отличившиеся в боях герои.

Я долго ждал, когда же, наконец, появятся мемуары рядовых солдат-нестроевиков, тружеников ротных и батальонных тылов-кашеваров, писарей, ездовых, всех тех, кого по фронтовой терминологии именовали «придурками».

И, не дождавшись такой книжки, я решил сам взяться за шариковую ручку и попытаться открыть новую страничку в жанре военно-мемуарной литературы.

Следуя общепринятой традиции, я начинаю воспоминания с описания своей родословной и детских лет, а затем перейду непосредственно к моим фронтовым похождениям.

Часть 1. Взвейтесь, кастраты…

Владимир Ильич, Китайский Император и моя няня

Карл Маркс, между прочим, друг моего детства, защитник и покровитель, как-то отметил, что все события повторяются дважды. Сначала, как трагедия, потом, как фарс.

Оглядываясь на свою жизнь, я замечаю, что у меня почему-то события большей частью повторяются в обратном порядке: сначала, как комедия, а впоследствии, как драма.

Одно из двух – либо старик подкачал со своей теорией, либо у меня все не как у людей. Наверное, моя покойная бабушка была права, когда однажды в сердцах сказала, что у меня «еврейское счастье».

Я родился в год смерти Вождя Мировой Революции и мирового пролетариата, Великого Учителя всех трудящихся и угнетенных Владимира Ильича Ленина.

Вся страна была погружена в глубокий траур. В Красной столице – месте моего рождения – на всех домах висели траурные полотнища, слышались звуки похоронных маршей и скорбное пение:

 
Замучен тяжелой неволей.
Ты славною смертью почил…
 

В год моего рождения в далекой Африке и Азии горько плакали угнетенные негры и кули.

…Странное совпадение – мой папа родился в год смерти Его Императорского Величества Государя Императора Всея Руси, чего-то еще, Царства Польского, Великого Князя Курляндского, Лифляндского и, насколько мне помнится, Эстландского – Александра III, а моя дочь Алла родилась в год смерти Великого Вождя Советского народа и всего Социалистического лагеря (включая Царство Польское и ряд других) Величайшего полководца всех времен и народов и Корифея Всех Наук – Иосифа Виссарионовича Сталина!

Судя по всему, в нашей семье знали, когда рождаться, однако, не углубляясь в семейную генеалогию, вернусь в объятую горем Красную столицу, в гостиницу «Астория» на Большой Тверской улице, где в те годы размещалось общежитие-коммуна Военной Академии Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Я появился на свет Божий в тот самый момент, когда мой папа председательствовал на торжественно-траурном митинге коммунаров, посвященном светлой памяти Бессмертного и Вечно Живого Вождя. Замечу только, что, узнав о случившемся, папа не покинул своего председательского места.

Несколько слов о папе. На известной картине Народного художника СССР Б. Иогансона «Выступление В. И. Ленина на III съезде комсомола» среди героических персонажей (на втором плане), к которым обращается Вождь с историческими словами: «Учиться, учиться и учиться!» можно заметить молодого человека в командирской форме и в пенсне, обмотанного бинтами. Этот портрет написан с фотографии моего папы, делегата исторического съезда Григория Ларского (Поляка), большевика-подпольщика и одного из организаторов комсомола.

Мой папа сразу же последовал завету Ильича. С революционным пылом он учился, учился и учился. Он окончил Курсы при военной секции Коминтерна, Военную Академию, Институт Красной профессуры и еще что-то, проучившись в общей сложности пятнадцать лет, не считая хедера на Молдаванке. Стойкого большевика не сломили ни тюрьмы, ни пытки. Невзирая ни на что (он потерял зрение), папа оставался твердокаменным ленинцем и впоследствии, еще при жизни, был допущен в полный коммунизм («персоналка» союзного значения, кремлевская столовая, плюс инвалидность первой группы).

При всем этом, однако, папа не остался безучастным к факту моего рождения. Он внес предложение назвать меня в честь усопшего, но вечно живого Вождя, и коммунары его единогласно поддержали, «учитывая текущий момент и задачи мирового пролетариата» – как было записано в резолюции.

И вот здесь получилась осечка, которая, спустя много лет, дорого обошлась моему папе. После смерти Ленина среди его верных учеников и последователей вспыхнула внутрипартийная борьба, и папина партячейка тоже раскололась на враждующие фракции: ленинцев-сталинцев, ленинцев-троцкистов, ленинцев-бухаринцев и т. д.

Из-за этой свары ни одно из предлагаемых для меня имен не собирало большинства. Какие только имена не придумывались: Виль, Вилен, Владилен, Ленитр, Левопр, Леснам, Лемар и т. д. и т. п. – и дело грозило затянуться до бесконечности.

Когда мне исполнился год, моя беспартийная мама потеряла терпение, плюнула на фракционную борьбу и резолюции, пошла в ЗАГС и записала меня просто Львом. Не в честь Ленина и вовсе не в честь Троцкого, в чем ее сразу же обвинили, а в честь своего любимого папы и моего дедушки ребе Лейба (Льва) Финкельштейна, погибшего от рук петлюровцев.

Если бы моя бедная мама, умершая совсем молодой в 1932 году, могла себе представить последствия своего политически непродуманного шага, она бы предпочла, чтоб я остался безымянным на всю жизнь.

В 1936 году на отца поступил донос. Сообщалось, что одиннадцать лет тому назад, председательствуя на партсобрании, он провалил ленинскую резолюцию и принял троцкистскую. Не знаю, правда ли это, но по рассказу отца мама со своим Львом его здорово подвела.

Карьера его трагически оборвалась.

Я не пошел в своего родителя.

Учиться, учиться и учиться я ужасно не любил. Больше всего я любил болеть, потому что тогда можно было не ходить в школу, а, лежа в кровати, читать интересные книжки или просто мечтать.

Я не симулировал, а действительно очень часто простуживался и болел. Стоило кашлянуть или пожаловаться на головную боль, как меня тут же укладывали в постель и вызывали тетю. Тетя приезжала после работы со своим знаменитым черным чемоданчиком, в котором лежала клизма и медицинские банки.

Моя тетя работала бухгалтером-плановиком, но она считала, что разбирается в медицине лучше любого врача. У нее была своя собственная теория: по ее мнению, самым лучшим средством от всех болезней являются клизма и банки. Из двух зол я выбирал меньшее и предпочитал клизму школьным занятиям.

Помимо того, что я не любил учиться, я ужасно не любил пионерские сборы и старался сбегать с них. Забывал надевать красный галстук, ненавидел пионерский строй, потому что никак не мог попасть со всеми в ногу, путаясь в строю под стук барабана и совершенно неприличные звуки, извлекаемые из трубы горнистом Васькой Кузиным, и сопровождавшие наш пионерский гимн:

 
Взвейтесь, кастраты,
в синие ночи,
мы – пионеры,
дети рабочих… [1]1
  Впоследствии лишь я узнал, что следовало петь: «Взвейтесь, кострами, синие ночи…» Кастраты здесь были не при чем. Вкралась фонетическая ошибка.


[Закрыть]

 

Когда я спрашивал пионервожатую Любу, что означает слово «кастраты», она даже не могла объяснить этого. Просто так поется, и все.

Так, с песней о кастратах во дворе школы № 2, у Горбатого моста, на шоссе Энтузиастов, я впервые познакомился с ненавистным мне строем. Мог ли я тогда подумать, что во время войны, будучи признанным совершенно не годным к строевой службе, я, тем не менее, пройду в солдатском строю несколько тысяч километров от Северного Кавказа до самой Германии. И что строй станет для меня буквально родным домом – в строю я научился спать, есть и пить, отправлять естественные надобности – единственное, чему я не научился, это – ходить в строю, как положено солдату. Много раз я отставал от строя и терял своих, а однажды, во время наступления в Крыму, даже притопал в Симферополь в то время, как моя часть пошла на Алушту!

Должен сказать, что к этой моей слабости в роте привыкли, и моя пропажа не вызывала особого беспокойства, потому что ротный знал, что рано или поздно я объявлюсь живой или мертвый.

Папа при советском коммунизме. Санаторий Кратово.

Я (слева) при израильском социализме.

Я даже чуть было не попал на парад Победы 9 мая 1945 года, на Красной площади в Москве, если бы по своей привычке не отстал от части именно в тот момент, когда отбирали кандидатов (меня, безусловно, послали бы и как москвича, и как полкового ветерана).

Сводная колонна нашего фронта немного потеряла от моего отсутствия на параде: в ее рядах шел куда более выдающийся представитель нашей братии.

Я был всего-навсего ротным придурком, он же – придурком армейского масштаба, начальником политканцелярии 18-ой армии – Леонид Ильич Брежнев, ныне маршал Советского Союза и выдающийся полководец нашего времени. [2]2
  Спустя четверть века я с большой гордостью узнал, что преодолевал Карпаты благодаря мудрому водительству Леонида Ильича Брежнева. К своему стыду, будучи солдатом 18-ой армии и комсоргом роты, я не слышал его фамилию – величайшая скромность Леонида Ильича всем известна. Из политшишек мне довелось мельком увидеть своего тезку генерал-полковника Мехлиса Льва Захаровича, члена военного совета фронта. Он как-то приезжал и в наш полк. Вот это была фигура!


[Закрыть]

…Себя я более или менее отчетливо помню с пятилетнего возраста.

И снова какое-то странное совпадение в нашем семействе: мой папа начал помнить себя с кишеневского погрома, тетя помнила себя с одесского погрома (куда вся семья бежала из Кишинева), старший брат папы дядя Марк начал помнить себя с погрома в Белой Церкви, откуда они бежали в Кишенев.

Я тоже помню себя с погрома… в Китае, откуда папа, мама и я бежали в Москву.

Это было в 1929 году, когда вспыхнул советско китайский конфликт из-за КВЖД, и китайцы напали на советское консульство в Тяньцзине, где мы в тот момент обитали.

Почему мой папа после академии оказался в Китае, в должности младшего сотрудника торгпредства? На этот вопрос я не могу ответить. Наверное, для того, чтобы изучать китайский язык, для практики (другого практиканта, папиного приятеля, китайцы почему-то повесили).

У папы вроде неприятностей не было, он носил две фамилии: Ларский и Поляк. Ларский – был его псевдоним, партийная кличка, его большевистская фамилия, а Поляк – это настоящая фамилия нашей семьи.

Так вот, на его счастье, китайцы не догадывались, что скромный товаровед «мистер» Поляк и комбриг Красной Армии товарищ Ларский – одно и то же лицо, мой папа.

Такие манипуляции папа совершал не впервые. Еще во время гражданской войны ему удалось обвести вокруг пальца деникинскую и британскую контрразведки, которые за ним охотились. В одном случае он выкрутился, доказав, что он никакой не Ларский, а Поляк, а в другом, наоборот, – что он не Поляк, а Ларский.

Забегая вперед, отмечу, что с «органами» НКВД-МГБ у него этот фокус почему-то не удался. Он пострадал и как Ларский (за мнимое участие в троцкистской оппозиции), и как Поляк (безродный космополит), и, доживи папа до наших времен, он, возможно, пострадал бы и в третий раз за обе свои фамилии вместе, как агент мирового сионизма (троцкист плюс космополит).

Мне кажется, что под конец своей жизни, когда папа совсем ослеп после неудачной операции, он начал немного прозревать.

Один из его близких друзей и сподвижников по революционной борьбе как-то спросил напрямую: «Гриша, может, зря мы все это затевали?»

Отец, вечно воинствующий ленинец, на этот раз промолчал.

Когда я, уже будучи в солидном возрасте, читал в газетах о бесчинствах хунвейбинов, пережитый мной погром всплывал перед глазами. Из-за высокой железной ограды консульства летел град камней и палок. Слышался свист и крики многотысячной толпы. Мама была в панике. Мы долго сидели под крышей и дрожали от страха.

Мама потом рассказывала, что все было, как при еврейском погроме в Одессе, когда убили моего дедушку (но с той разницей, что не русские громили евреев, а китайцы громили русских). Я тогда очень переживал за своего любимого плюшевого мишку и боялся, чтобы китайцы у меня его не отняли.

Видимо, вследствие пережитого в детстве инцидента, всю жизнь меня не покидало смутное чувство беспокойства и тревоги, связанное с китайцами. И в Москве, когда мы переезжали с квартиры на квартиру, я каждый раз интересовался, а не будут ли нас на новом месте громить китайцы?

Взрослые тогда только смеялись, явно позабыв пословицу, что устами младенца глаголет истина.

О Китае мне в детстве долго напоминали две вещи – коврик над моей кроваткой с фигурками картонных китайцев, обтянутых разноцветным шелком, они загадочно улыбались в своих длинных халатах с широкими рукавами. Потом в китайцах стали заводиться клопы, и коврик пришлось выбросить.

И еще монета с дырочкой, которую мама мне повесила на шею, как талисман. Эту монетку мне дал «на счастье» сам диктатор Чжан-Цзо-Линь, тогдашний властитель Северного Китая: мама как-то гуляла со мной в сеттельменте, встретила его случайно в окружении телохранителей и многочисленной свиты.

Диктатор соблаговолил обратить внимание на мою персону, потому что я был, как утверждала мама, очень красивым, и у меня были длинные льняные волосы, вьющиеся крупными кольцами.

После смерти мамы талисман куда-то затерялся, видимо, вместе с моим счастьем.

Еще от Китая сохранилась у меня до самой войны дворовая кличка Левка-Китаец.

Став взрослым, я о своем пребывании в Китае предпочитал не упоминать (так же, как и о некоторых других печальных фактах своей биографии) во избежание лишних вопросов в отделе кадров. В многочисленных анкетах, которые каждому приходилось заполнять, в графе «был ли за границей» я ставил прочерк либо писал: «в период Отечественной войны в составе советских войск». Эта предосторожность, возможно, спасла меня в свое время от вынужденного признания в связях и с Чжан-Цзо-Линем и с бывшим китайским императором, о чем и пойдет сейчас речь.

В Китае у меня была няня, которая воспитывала самого китайского императора! Она даже показывала родителям какую-то китайскую грамоту, подтверждавшую этот факт.

Но после того, как в 1911 году свергли императора, ее попросили из дворца, и бывшая аристократка запила с горя. Родители сразу это не обнаружили, а нянька свой порок, разумеется, скрывала, и вообще она вела себя с ними довольно надменно, как и подобало особе, близкой ко двору китайского императора.

Мама за нее очень держалась – ведь няньки, воспитывавшие китайских императоров, на улице не валялись – и полностью ей доверяла. Моей маме очень льстило, что я воспитываюсь, как китайский император!

Она не подозревала, что эта старая обезьяна с маленькими ножками-копытцами ее обманывала и вместо того, чтобы водить меня в «высшее общество», где дети разговаривают только по-английски и по-французски, как она утверждала, таскала по портовым притонам и злачным местам, о которых в приличном семействе даже не принято упоминать.

Совершенно случайно мой папа это обнаружил, и няньку выгнали. В результате моего «императорского воспитания» я обучился, как попугай, ругаться почти на всех языках и подбирать валявшиеся на улице «чинарики».

Как я уже упоминал, я рано остался без мамы. Папа с таким усердием грыз гранит марксистско-ленинской науки, что не мог уделить мне времени, и в Москве у меня появилась новая няня, которая и занялась моим дальнейшим воспитанием. Она никогда императоров не воспитывала – только кур, телят, поросят и прочую живность, водившуюся в их хозяйстве до того момента, когда всю их деревню стали «сгонять в колхоз», как она выражалась.

Когда телят и поросят отобрали, она поехала в город и начала выращивать и воспитывать меня. Имя у нее было очень романтическое – звали ее Татьяной Лариной, и так же, как пушкинская героиня, она не привлекала своей красотой очей. Няню взяли еще при жизни мамы. Пришла она к нам неграмотная, в лаптях и деревенской одежде. Она долго не могла привыкнуть к городской жизни, ходила в церковь, постилась, говела.

Папу она так до конца и называла «хозяином». А когда мама, «хозяйка», умерла, няня поклялась Христом-Богом не бросать меня сиротинушку, пока я не подрасту. И хотя к ней однажды даже сватался пожарник, няня клятву не могла нарушить. Пожарник походил, походил и переключился на другой объект. Впоследствии он заделался большой шишкой, чуть ли не наркомом РСФСР, и няня, я думаю, в глубине души сожалела, что дала ему от ворот поворот.

Первое время в Москве у нас не было своего угла, и мы с моей китайской черепахой Синь кочевали по знакомым. Жили в Даевом переулке возле Сухаревой башни. По Сретенке несло, как из бочки, запахом квашеной капусты, соленых огурцов и тухлой селедки, а в нашем доме пахло подгорелым молоком, кошками и татарами, они жили прямо в коридоре, куда выходили двери всех квартир.

Из всех достопримечательностей старой Москвы самое громадное впечатление на меня производил храм Христа-Спасителя – в те времена самое высотное, выражаясь по-современному, здание столицы.

Слом храма явился для моей няни страшной трагедией. Она утверждала, что когда храм разрушат, придет «антихрист» и настанет конец света. Ее нисколько не утешало то обстоятельство, что на месте этого старорежимного храма, построенного в честь царей Романовых, будет построен новый коммунистический храм в честь Вождя Октябрьской Революции – Дворец Советов, самое величественное сооружение во всей истории. Что он будет выше Вавилонской башни и Египетских пирамид, и он будет настолько гигантским, что с пальца вождя, указывающего путь в коммунизм, смогут без труда взлетать самолеты, пилотируемые отважными сталинскими соколами.

В этой истории мой друг и наставник Карл Маркс, безусловно, оказался прав, ибо события, действительно, повторялись сначала, как трагедия, а затем приняли явно комичный оттенок. Храм Христа-Спасителя сломали, но вместо храма Ленина построили искусственный водоем круглой формы, напоминающий арену цирка с водной пантомимой на Цветном бульваре. И единственно, кто там вздымал вверх палец, был комик Юрий Никулин, а бывшие сталинские соколы, вышедшие на пенсию и сидевшие среди публики с внуками на коленях, бурно хохотали глядя на пантомиму (человечество смеясь расстается со своим прошлым, как сказал мой друг детства Карл Маркс).

Но я, кажется, уклонился в сторону от повествования о моей няне, которая растила меня до четырнадцатилетнего возраста, как говорится, не за страх, а за совесть.

В ее деревне Кобивке Рязанской области, где я не раз проводил летние каникулы, меня чуть ли не считали «своим», деревенским. Я неплохо играл на балалайке, на деревянных ложках, любил петь деревенские песни вместе с няней (это мне на фронте очень даже пригодилось). Песни большей частью почему-то были про участь заключенных (наверно, няня еще тогда предчувствовала свою неординарную судьбу).

 
В воскресенье мать-старушка
К воротам тюрьмы пришла,
Своему родному сыну
Передачу принесла…
 

или:

 
Луна зашла, все тихо стало,
Воронеж спит во тьме ночной,
А в одиночке номер восемь
Сидит преступник молодой.
 

Я больше всего любил песню про зарезанного купца:

 
…А утром рано на рассвете
Стучится в сенца к ней мертвец:
Отдай, старуха, мои деньги —
Ведь я зарезанный купец!
 

Потом няня ушла от нас устраивать свою «жизнь», поступила куда-то работать. Мог ли я предположить, что не в воду канула, а делала секретную военную карьеру.

Я на войне не заработал ни одной лычки, моя няня намного обошла меня в чинах.

Объявилась она только после смерти моего отца в 1966 году, но это была уже не моя прежняя Татьяна Ларина. Кто бы мог подумать: няня стала славным чекистом, старшим сержантом КГБ в отставке! Она уже выслужила пенсию, но без дела не сидела, прирабатывала к пенсии, как приходящая домработница в обеспеченных семьях, у всяких профессоров, писателей, даже у Народного артиста Утесова (полагаю, что появлялась она там в гражданской одежде).

Няню мы приняли с большим почетом. Жена приготовила угощение, выпили за встречу, был устроен домашний концерт в ее честь: старшая дочь Алла исполнила фугу Баха в переложении для фортепиано, младшая Наташа – бессмертного бетховенского «Сурка» на скрипке.

Няня прослезилась.

Уходя няня сказала: «Хоть я и партейная стала, член КПСС, а в церковь опять хожу».

Видать, была не безгрешна в своей должности старшего сержанта КГБ.

Карл Маркс и дохлые лягушки

В 1930 году папа получил жилплощадь в новом доме на окраине Москвы, «у черта на куличиках» – как выразилась мама. Дом наш находился за Рогожской заставой и Горбатым мостом, на шоссе Энтузиастов.

Наш новый П-образный корпус из красного кирпича, с громадным внутренним двором, тогда одиноко высился среди пустырей и мусорных свалок. Ближайшим населенным пунктом были «американские» дома или просто «Америка» (говорили, что они были построены по американским проектам), а за шоссе, на том месте, где теперь общественная уборная и памятник М. И. Калинину, теснились утлые бараки. Здесь жили «сизари» – сезонники из деревни, работавшие на новостройках. Бараки еще назывались «Шанхаем».

Окраина наша была сплошь пролетарской. Новостройки заселялись преимущественно рабочими с «Серпа и Молота», «Москабеля», «Компрессора», «Нефтегаза», перебравшимися в новые пятиэтажные дома из страшных трущоб Дангауэровки, Старообрядческой и Владимирской слобод.

Многодетные семьи перебирались с подсобным хозяйством, включая и мелкий рогатый скот, на балконах визжали поросята и кудахтали несушки… Трамваи ходили только до Рогожской заставы, и путь оттуда по шоссе Энтузиастов до наших домов был и долог и небезопасен. Хулиганы из окрестных слобод и шайки бездомных беспризорников с энтузиазмом грабили и раздевали путников, бывало, и резали финскими ножами.

Мой папа, выходя на шоссе Энтузиастов, всегда носил с собой заряженный браунинг с запасной обоймой, а однажды ему даже пришлось извлечь пистолет из кармана.

Что и говорить, шоссе наше не пользовалось доброй славой. В царские времена по нему под конвоем шли, звеня кандалами, славные революционеры-большевики, направляясь в отдаленные восточные районы.

В начале Отечественной войны революционеры-большевики с куда большим энтузиазмом устремились на Восток по Владимирскому тракту, переименованному в их честь в шоссе Энтузиастов.

В печально знаменитый день 16 октября 1941 года фашисты почти окружили Москву, и наше шоссе осталось единственным путем на Восток. Тогда по нему с паническим энтузиазмом драпало (правда, без конвоя и кандалов, а в персональных и служебных автомашинах) все цековское, горкомовское и райкомовское начальство, увлекая личным примером рядовых партийцев, а также беспартийных большевиков и наиболее сознательную часть населения.

Пока эта полумиллионная армия «энтузиастов» бежала по нашему шоссе из Москвы, брошенная ими на произвол судьбы несознательная часть населения занималась в основном пополнением своих продовольственных запасов, действуя по естественному принципу: энтузиасты уходят и приходят, а жрать-то все равно надо! Эту далеко не героическую эпопею я имел несчастье наблюдать, повиснув на фонарном столбе у пересечения шоссе с Казанской железной дорогой, которая тоже действовала.

Представьте мое состояние – объятый ужасом от всего увиденного (я ждал у моста полуслепого отца, которого вела тетя с Елоховской) вернулся домой и в панике бросился к своему другу, жившему этажом выше, Сережке-Колдуну. В их коммунальной квартире шел полным ходом загул – сосед дядя Коля приволок целый ящик спиртного из 20-го магазина, откуда весь наш дом тащил продукты – без карточек и денег – хватай, сколько можешь! Сам Серега успел уже три раза отовариться на складе райпищеторга в соседнем дворе. В другом магазине, по его словам, шла организованная раздача сливочного масла – 2 кило в одни руки!

Никто из Сережкиной квартиры никуда бежать не собирался, разве что снова в магазин с сумками и авоськами…

– Оставайся у нас, – приглашал меня Сережка, – как раз дядя Коля сегодня именинник.

В квартире у них стоял дым коромыслом – пеклось, жарилось, шкварилось, но мне никакие пироги с мясом и с капустой в горло не лезли.

Всю ночь топот над моей головой и звуки гармошки не давали уснуть. Не только в Сережкиной квартире шла попойка – добрая половина всей нашей пролетарской окраины гуляла в эту ночь с 16 на 17 ноября. Да и в других районах столицы шел пир горой, тащили со складов водку, из магазинов закуску.

Думаю, что не за здоровье товарища Сталина выпивали в ту ночь, когда преданные ему энтузиасты бежали из города.

Лично я, как очевидец событий, считаю, что день 16 октября 1941 года явился самым счастливым в современной истории человечества, потому что фашистские войска, к нашему счастью, упустили тогда возможность беспрепятственно занять Москву. Если бы это произошло, Гитлер не проиграл бы войну.

Историки утверждают, будто Наполеон потерпел поражение потому, что захватил Москву, «спаленную пожаром», как выразился М. Ю. Лермонтов.

16-17 октября брошенная на произвол судьбы столица СССР Москва досталась бы фашистам в целости и сохранности вместе с оставшимся в ней несознательным населением, всеми припасами и промышленными предприятиями, не успевшими эвакуироваться.

За то, что этого непоправимого несчастья не произошло, надо благодарить только Бога и штабных придурков.

Меня могут спросить: «Как ты, рядовой нестроевик, берешься судить о таких материях? При чем тут какие-то „штабные придурки“?»

Конечно, я не кончал Военной Академии, как мой папа, зато я долго был заштатным писарем у полкового инженера (по совместительству с обязанностями связного саперной роты и помощника кашевара), а потом за каких-нибудь два месяца прошагал все штабные ступени, начиная с должности писаря-картографа штаба 119 отдельного саперного батальона и кончая должностью писаря-картографа оперативного отдела штаба 3-го горно-стрелкового корпуса.

Поднимаясь по служебной лестнице, я не повстречал на своем пути ни одного старшего офицера или генерала с академическим дипломом ни в штабе полка, ни в штабе дивизии, ни в штабе корпуса, так что сам по себе факт, что я не кончал академии не является доказательством моей неполноценности.

Я вовсе не хочу этим сказать, что я мог бы командовать корпусом вместо легендарного генерал-майора Веденина, который, по единодушному мнению всех его подчиненных, в военном деле не смыслил ни уха ни рыла. К слову добавим, что после войны генерал-майор Веденин, которого между собой в штабе звали не иначе, как «говнюком», стал генерал-лейтенантом и комендантом Московского Кремля благодаря его супруге, служившей машинисткой в ЦК, не то у Маленкова, не то еще у кого-то.

Но и я как-никак был правой рукой майора Вальки Иванова, который, в свою очередь, был правой рукой полковника Кузнецова, начальника оперативного отдела штаба корпуса и, между прочим, милейшего человека… в нетрезвом состоянии. Без Кузнецова сам начальник штаба генерал-майор Григорьев, которого звали «боровом», был бы как без рук и без головы впридачу.

Так что я хорошо знаю, что такое придурок в штабе, особенно в тех случаях, когда его непосредственный начальник, у которого он правая рука, отлучается по своим любовным делам. А старший шеф, у которого тот, в свою очередь, правая рука, будучи в этот момент в нетрезвом состоянии, теряет оперативную идею. И тогда придурку волей-неволей приходится шевелить мозгами, чтобы не подводить свое начальство.

Теперь мне уже ничто не грозит, так что я честно признаюсь, что были моменты, когда я собственноручно отдавал приказы по корпусу и однажды даже объявил выговор командиру своей дивизии, гвардии генерал-майору Колдубову.

В штабе корпуса рядом со мной сидел другой придурок – делопроизводитель оперативного отдела сержант Никитенко, службист-хохол, пунктуально выполнявший все инструкции. Он работал, как автомат, с перебоями, когда отсутствовало начальство.

Гори все кругом, он без указаний начальства никаких «входящих» и «исходящих» ни в какие инстанции не пошлет.

К чему я обо всем этом рассказываю? А к тому, что немцы еще пунктуальнее хохлов, еще большие службисты и еще точнее исполняют свои инструкции.

И слава Богу, что в тот самый счастливый день всего человечества, 16 октября 1941 года, придурки во вражеских нам немецких штабах не пошевелили мозговыми извилинами и не ускорили движения «входящих» и «исходящих».

Сложный штабной механизм Вермахта не успел сработать с учетом ситуации, которую я, в меру своих сил, пытался изложить выше.

Впоследствии, потерпев крушение на должности корпусного придурка, я к концу войны, когда все порядочные люди хватали лычки и звезды, снова оказался в своей родной роте, в прежней должности. И вот тогда я попытался изложить свою теорию нашей победы под Москвой своему коллеге-придурку, писарю политчасти Мироненко.

Политчасть есть политчасть (наш замполит майор Пинин говорил: «Политинформаций не проводим, отсюда и вшивость»); у Мироненко моя доктрина не прошла. Он сказал: «Пошел к е. м. со своей теорией!», видимо, опасаясь, что она может заинтересовать нашего опера капитана Скопцева.

Однако вернусь к своему детству на шоссе Энтузиастов, в нашу сплошь пролетарскую окраину.

Двор наш буквально кишел ребятней, кричащей, свистящей, дерущейся, играющей в войну, в лапту, в чижика, в городки, в салочки…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю