Текст книги "Под крылом земля"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Мне захотелось рассказать Люсе об этом вылете, но духовой оркестр заиграл походный марш: сад закрывался.

– Пойдемте-ка скорей, – Люся встала, поправила волосы, – еще чего доброго, – на лице ее появилась осторожная улыбка, – за влюбленных примут.

– Вы боитесь этого? Люся не ответила.

Мы миновали несколько пустынных улиц, широкую, освещенную цепочкой электрических огней дамбу и свернули в темный переулок.

Деревья, дома, заборы казались черными, потеряли объемность. Где-то за пустырем мерцали огни. Трудно было определить расстояние до них: может статься, пятьсот метров, а может, и пять километров.

Мы остановились у высоких деревянных ворот.

– Мои бодрствуют, – Люся показала на освещенные окна. – Они никогда не ужинают без меня.

В доме громко лязгнула щеколда. На крыльцо кто-то вышел.

– Людочка, – послышался в темноте тихий грудной голос. – Пора!

– Уходите скорей. – Люся сунула мне руку. Я задержал ее в своей.

– Вы чудесная девушка. – Я подался вперед и коснулся губами не то щеки ее, не то подбородка.

Люся отпрянула, протянула вперед руку, прижав к моим губам ладонь.

– Не надо, Алексей. – И громко отозвалась в темноту: – Иду, иду.

X

– Надо бы поздравить Одинцова, – сказал Кобадзе после первомайской демонстрации.

Я не возражал.

На этот раз нас пропустили к инженеру беспрепятственно.

Едва мы поздоровались, как Одинцов спросил:

– Чья эскадрилья вышла на первое место?

– Баранова.

– А на последнем?

– Истомина.

– Выходит, Сливко лучше с обязанностями комэска справлялся? – Инженер был удивлен. – Странно. Истомин мне нравится.

Кобадзе пожал плечами:

– Поживем – увидим. У Истомина отстать невозможно, это главное. Он дерется за монолитную эскадрилью.

Капитан рассказал о молодых снайперах: накрывать цели с одного, максимум двух заходов могли далеко не все.

«Значит, скорей догоню их», – думал я, надеясь, что мне вот-вот удастся сделать что-нибудь такое, что сразу поднимет меня в глазах Истомина. Ведь это он не согласился перевести меня в группу снайперов и хлопотавшему за меня капитану сказал: «Подождем, там видно будет».

А звание снайпера прельщало. Заслужив его, я имел право выбирать маршрут полета, высоту, самостоятельно разрабатывать методы и способы атаки при бомбометании и стрельбах… Я теперь часто подсаживался к макету полигона или залезал в кабину и проделывал воображаемые полеты по маршруту, стрельбы, бомбометания.

Эту мысль подала мне Люся.

– Почти в каждом деле нужна автоматизация, – сказала она однажды. – Я долго не могла справиться со своими обязанностями. То инструментарий при операции не тот приготовлю, то кровоостанавливающие зажимы поставлю с опозданием. А профессор у нас – гром и молния. Во время операции ничего не скажет, но потом держись. И вот я стала мысленно проделывать разные операции, старалась во всех, самых мельчайших подробностях представить их себе.

У меня не получались виражи и, устраивая воображаемый полет, я пытался разбить его на отдельные моменты. А потом соединял эти моменты друг с другом, будто складывал буквы в слова. И когда соединил их – выполнить упражнение стало легче.

Поздравить инженера с праздником пришел и Сливко. В габардиновом костюме, гладко выбритый, пахнущий «Шипром» и немножко коньяком, он был похож на богатого жениха.

– Вот легок на помине! – воскликнул Кобадзе. – А мы только что твою методу обучения разбирали.

Сливко поздоровался с инженером за руку, а нам кивнул головой.

– Я не методист. Учу тому, что на войне необходимо. Без теорий. И дело шло…

– У кого шло, а у кого ползло черепахой, – засмеялся Кобадзе.

Пожелав инженеру быстрее выздоравливать «на радость технарям», Сливко вручил ему объемистый сверток. Другой, в целлофане, перевязанный узенькой ленточкой, положил возле себя.

– Так что означает твой намек, капитан? – Сливко повернулся к Кобадзе.

– Это не намек. Видел я, как мазали на полигоне некоторые из твоих подопечных.

– Кто мазал, а кто и показывал, как надо работать.

– Кому показывал?

– Противникам индивидуального подхода к летчикам, тем, кто считает, что и медведя можно научить летать.

– Ну, так, положим, никто не считает. А прав-то все же Истомин.

Сливко не ответил. Поправив оранжевый галстук, он спросил у Одинцова:

– Что, старик, в госпитале товарищ Молоканова? Она, я слышал, просила достать ей философский словарь.

Инженер улыбнулся одними глазами, и мне стало все ясно. Сливко искал встречи с Людмилой! Ну, я от Людмилы не отступлюсь!

Я сидел теперь как на иголках. К летнему кинотеатру, где мы с Люсей условились встретиться, пришел на час раньше.

Чтобы убить время, я несколько раз принимался читать с трудом добытый для Люси философский словарь.

Еще никогда время не тянулось так медленно. Я пытался думать о чем-нибудь постороннем, но мысли всякий раз, словно по кругу, возвращались к Людмиле.

Наши отношения нельзя было назвать определившимися. Встречались мы редко, урывками: она была всегда занята, писала научные статьи, готовила диссертацию. Мне все казалось, что Люсю мало что связывает со мной. Стоит только подняться непогоде – и связь эта порвется, мы разойдемся в разные стороны.

Эти мысли приводили меня в отчаяние. Я бросал занятия и бежал в научную библиотеку, где по вечерам занималась Людмила. Встретившись с ней, я успокаивался. Но ненадолго. Люся была очень красива. Когда мы бывали вместе, мне казалось, что все молодые люди смотрят на меня с завистью. Но никто не завидовал Люсе. Самый заурядный парень. Могла ли она меня полюбить!

В мечтах я часто видел ее своей женой. Представлялось, как я возвращаюсь с работы и Люся, открыв дверь, поднимается на цыпочки, чтобы меня поцеловать.

– Устал, милый? – спрашивает она и нежно проводит прохладной ладошкой по моему лбу.

Мы пьем чай, делимся новостями. Потом я подхожу к карте:

– Может быть, полетаем?

– Хорошо, давай, – отвечает Люся словами жены капитана Гастелло и идет к карте, чтобы проверить меня. Я закрываю глаза и начинаю называть пункт за пунктом от своего аэродрома до места боевых действий.

И я называю пункты уже наяву, часто спотыкаюсь, начинаю вспоминать, а не вспомнив, бросаюсь к разложенной на полу карте.

Как-то поздно вечером мы стояли с Людмилой у ворот ее дома.

– Учтите, это последний трамвай, – сказала она, когда за поворотом послышалось скрежетанье колес.

– Хорошо, на него я и сяду.

Вот уже трамвай лениво лязгнул и тронулся.

– Догоню, – сказал я Людмиле с позаимствованным у Сливко хладнокровием.

И я помчался. Меня гнало вперед желание не осрамиться перед девушкой. В ушах еще звенели ее слова: «Сумасшедший. Я запрещаю! Вам все равно не догнать!» Я напряг все силы и схватился за поручни. Вряд ли еще когда приходилось кондуктору видеть нарушителя порядка, который бы с таким счастливым лицом выслушивал замечание. Но как мне на другой день попало от Людмилы! Она даже отказалась идти со мной в кино.

– Вы ведете себя, Алексей, как мальчишка-хулиган. Или хотите серьезно поссориться? – Ее лицо приобрело новое для меня, жесткое выражение.

После этого случая Люся стала относиться ко мне хуже. Я хотел вырасти в ее глазах, а вышло наоборот. Она смотрела теперь «на меня как на мальчишку, с чуть покровительственной усмешкой.

– Извините, я опоздала, – сказала Люся, подавая мне руку. – Так сложились обстоятельства. – Она перевела дыхание.

– Я боялся, вы не придете, – я почувствовал, что улыбаюсь во всю ширь. – Между прочим, принес вам словарь.

Люся быстро взглянула на меня и усмехнулась:

– Вот здорово! Спасибо. – Она сунула словарь в бумажный сверток.

– Разрешите, буду вашим оруженосцем. – Я отобрал сверток и взял ее под руку. – Вы и так устали. Отдохните.

В глазах у Люси засветились веселые искорки. Голубые, они будто вобрали часть цветов с платья и сделались очень красивыми.

– Пустяки! Как можно говорить об усталости в такой вечер. Лучше побродим.

Мы прошли оживленные улицы и оказались на полутемной набережной. Река будто спала, и тихое всплескивание волн, набегавших на камни, было ее дыханием. Небо усыпали голубые звезды.

– Какое раздолье! – Людмила прижала руки к груди. – Правда, красиво?

– Очень.

Мы остановились, запрокинув головы.

– Раньше думали, что с рождением человека появляется новая звезда. Погаснет звезда – и «е станет человека.

– Давайте найдем свои звезды, – сказала Люся шаловливо.

– Давайте. На память об этом вечере. Придерживая рукой, светлую шапочку, она закрутилась на каблуках.

– Я уже! – она указала на яркую точку ниже созвездия Большой Медведицы.

– Это Спика из созвездия Девы. Созвездие это – символ уборки урожая. Уборка считалась у древних женским трудом.

– Созвездие Девы, – задумчиво промолвила Люся. – Какое поэтическое название. Ну, а что же вы так долго ищете? Советую вам взять вон ту красивую синюю звезду. – Она показала рукой на другой конец неба.

– Ой нет, это слишком далеко от вас! Мне бы хотелось быть рядом, вот как мы сейчас.

Люся скосила на меня потемневшие блестящие глаза и отстранилась, высвободив пальцы из моей руки.

– Ищите! – сказала она с нетерпением.

– Что ж, ближе Арктура из созвездия Волопаса нет красивых звезд, – сказал я не без рисовки. – Между нашими судьбами расстояние в «несколько миллионов световых лет.

– Что это такое – световой год?

Я еще в школе увлекался астрономией, мечтал о космических путешествиях и даже делал чертежи одноступенчатых и многоступенчатых ракет для полета на Луну. Полеты в космос и сейчас были моей большой мечтой.

Я стал объяснять Люсе, чем отличается обычный земной год от светового.

– Но знаете, Люся, расстояние между нашими звездами люди когда-нибудь будут преодолевать за время, которое требуется сейчас, чтобы долететь до Владивостока. – И неожиданно для себя я рассказал ей о своей мечте. Наверно, говорил я и наивно, и длинно, но, увлекшись, не замечал этого.

– О, да вы поэт! – голос Люси звучал насмешливо. – Что же, прилетайте в гости на мою звезду.

– Нет, мы выберем одну звезду.

– Боюсь, нам будет тесно. У меня тяжелый характер.

– А у меня легкий. Вот и будем дополнять один другого. Говорите скорее, согласны?

– Ну, вы действительно поэт… и фантазер, – сказала Люся, тряхнув головой. – Давайте уж вернемся на грешную землю!

Отвернувшись, она стала смотреть на темную реку. Шлепая плицами по воде, шел пароход. Мерно и тяжело ухала машина, плескались волны о берег.

Проводив глазами одинокий сигнальный огонек на мачте, мы пошли в центр города. Люся все смотрела на разукрашенные здания, а я смотрел на Люсю. В своем легком васильковом платьице она была словно былинка – тоненькая, невесомая.

Вдруг лопнул шпагат, и сверток, который я нес, развернулся. На мостовую упали две книги. Я бросился поднимать их. Это оказались философские словари. Один из них был завернут в целлофан.

Значит, Люся была со Сливко! Как же это могло случиться? Может быть, он где-нибудь подкараулил ее? Но почему же она не сказала об этом мне? Может быть, когда я говорил ей о своей сокровенной мечте, она думала о Сливко и скучала со мной?

– Вы что загрустили? – спросила Людмила. – Смотрите, как чудесно переливаются огни, – она показала на здание театра, расцвеченное лампочками.

– Люся! – почти крикнул я. – Вы встречались сегодня с майором Сливко. Это он вас снабдил словарем.

Людмила остановилась, откинув голову и прищурив глаза.

– Это допрос? – Она потянулась за свертком. – Дайте-ка. Любопытному нос прищемили.

– Мне важно знать.

– Ну, допустим, встречалась.

– Я спрашиваю серьезно, Люся.

– И я серьезно.

– Ну что ж, значит, у него больше прав! Я не стану поперек дороги. – Эти слова я хотел сказать шутливо, но шутки не получилось.

Людмила посмотрела с каким-то особенным любопытством, точно увидела во мне что-то новое. Потом вдруг заторопилась домой. Сердце мое тревожно заныло.

Мы молча дошли до трамвайной остановки. Я попытался сесть вместе с Люсей в вагон, но она сказала отчужденно:

– Не надо.

Трамвай тронулся. Некоторое время я шел рядом с ним. Люся не посмотрела в окно, не помахала мне рукой, как бывало раньше.

Скрежеща колесами, трамвай удалялся. Вот он чиркнул дугой по проводам – синий свет озарил на секунду крыши домов – и скрылся за поворотом.

На лестнице я столкнулся с Ножной Павловной. Придерживая рукой подол черного вечернего платья, она спускалась по ступенькам. Каштановые волосы падали на открытую белую спину.

Увидев меня, Нонна Павловна улыбнулась:

– Поздно возвращаетесь, Простин (она всех, в том числе и мужа, называла по фамилии). Бр-р-р, какой хмурый. Непраздничный.

Я попробовал улыбнуться.

– Одолжите папиросу, – страдальчески проговорила она, – не заставляйте спускаться вниз.

– Сейчас. Только схожу за ними домой.

– Если вас не затруднит. – Нонна Павловна вставила в замочную скважину своей двери ключ и обернулась ко мне. – Я оставлю открытой.

В комнате, где я не был с тех пор, как хозяин ее очутился в госпитале, было душно и накурено. В поршне, заменявшем инженеру пепельницу, валялось множество окурков. На столе, застланном яркой скатертью, стояла ваза с апельсинами, недопитые бутылки, рюмки.

Нонна Павловна знакомым округлым жестом указала на кресло. Налила в рюмку вина и с милой, чуточку грустной улыбкой протянула мне:

– Вам это сейчас необходимо. Для поднятия настроения.

Я вышил и спохватился, что пью один, лишь когда Нонна Павловка вновь наполнила мою рюмку.

– С одной захромаете.

– Одному пить неудобно, да и скучно.

– Не настаивайте, – Нонна Павловна потянулась за конфетами. Неверное движение выдало ее.

– Вы устали, – сказал я, – а почему-то должны забавлять меня. Я пойду.

Она провела тыльной стороной ладони по гладко зачесанным вискам и рассеянно улыбнулась. Эта улыбка удержала меня.

Я взял с дивана коробку духов, обтянутую малиновым шелком.

– Это, разумеется, от Аркадия Яковлевича. Нонна Павловна усмехнулась:

– Одинцов скорее помнит, сколько часов осталось работать мотору на вашем самолете, чем обо мне. А впрочем, – Нонна Павловна грустно посмотрела на меня, – все это я шучу, Простин, шучу, шучу…

Она подошла к пианино, взяла несколько сильных аккордов, и вдруг сумбурный звук струн сменился тихим плачем.

Я растерялся. Потом схватил стакан и побежал на кухню за водой. Когда я вернулся, Нонна Павловна уже стояла, опершись рукой о крышку пианино. Тонкие пальцы гладили лакированную поверхность.

– Не надо воды. Это от переутомления, уже прошло.

У меня появилось сильное желание поцеловать эту красивую женщину. Поцеловать назло Людмиле, которая не видит, не хочет видеть, как ее любят.

Я шагнул к Нонне Павловне.

«Наверное, Кобадзе целовал ее, – мелькнуло в голове. – И все это за спиной у мужа. Да как мы смеем?!»

В зеркале напротив я увидел майора Сливко. Он стоял в дверях и, казалось, раздумывал, уйти или нет, пока его не заметили. Я резко обернулся, чувствуя, что краснею.

– А, пришли, – проговорила Нонна Павловна. – Что ж вы стоите, Сливко? В ногах правды нет.

Она взяла у него фуражку и стала рассматривать золотой ободок на козырьке.

– Давайте-ка, пилоты, чай пить. Говорят, хорошо действует на тех, кто выпил. Сливко, вы сегодня выпили, надеюсь?

– Я ведь не отказываюсь отчая, Нонночка, – ответил тот.

За чаем Нонна Павловна рассказывала о дочери Светлане, которая ежедневно заучивает по двадцать французских слов; о новой кинокартине, где ей больше всех понравился Самойлов; пообещала в следующий раз угостить нас смородиновым вареньем с грецкими орехами.

Мы просидели до полуночи. Когда Нонна Павловна закрыла за нами дверь, Сливко сказал:

– Из тебя, старик, получится хороший штурмовик. Цель ты выбрал правильно. Пикируй смело. – И, небрежно козырнув мне, он стал подниматься на свой этаж.

«Не меряй на свой аршин!» – хотелось крикнуть ему, но я промолчал.

Все же какие странные отношения у Нонны Павловны с мужем. Они живут очень разобщенно, каждый сам по себе, как приезжие в гостиницах.

– Что ты думаешь о Нонне Павловне? – спросил я у Кобадзе, войдя в комнату.

– А что такое? – насторожился он. – Уж не влюбился ли?

– В чужую жену? – криво усмехнулся я. – За кого ты меня принимаешь?

Кобадзе посмотрел на меня тяжелым взглядом.

– А я вот влюблен. В чужую жену, – проговорил он медленно. – Я даже ухаживал за ней, Ну, и за кого же ты меня принимаешь?

– Прости меня, Гиви, – пробормотал я.

– Слишком, дорогой, все это сложно, не раскладывается по полочкам…

– Она любила тебя?

Кобадзе, нахмурившись, зашагал по комнате.

– Нет, не любила, – проговорил он с откровенной грустью. – Просто скучно ей было, вот она и кокетничала со мной… – он отвернулся и стал смотреть в окно. – Но мы тоже во многом виноваты.

– Мы, с тобой?!

– Да нет, все вообще. И в первую очередь сам Одинцов. Они долгое время жили раздельно. Она с дочерью в Ленинграде, а он здесь. Потом он снял ее с работы – Нонна Павловна была актрисой – и привез в нашу глухомань. Нужно было бы занять ее чем-то, найти интересное дело. А уж коли он не догадался этого сделать, мы должны были помочь ей… Ладно, свет Алеша, я эту кашу заварил, я ее и расхлебывать буду. А теперь дадим-ка себе отбой.

XI

После весенней зачетной сессии летных дней стало гораздо больше. Нередко полеты проводили в две смены. Облако пыли висело над стартом от зари до зари, оно даже служило нам своеобразным ориентиром.

В эти дни я очень уставал и совсем мало внимания обращал на свой экипаж. Брякин почувствовал себя вольнее. Однажды, когда все были на старте, а ефрейтор дежурил на стоянке, он продал какому-то шоферу канистру бензина.

Когда они сливали бензин с полуразобранной машины, на стоянку пришел Абдурахмандинов. Он доложил о преступлении Брякина командиру.

За хищение бензина ефрейтора хотели судить. Выручило его одно обстоятельство: в тот далекий весенний вечер, когда я видел Брякина с Майей на набережной, он спас мальчишку, провалившегося под лед.

В полку об этом случае узнали гораздо позже, когда мать мальчика прислала командованию письмо, в котором просила отметить героизм солдата. Мы догадались, почему Брякин никому не сказал о своем поступке: в тот вечер он самовольно ходил в город.

Молотков понимал, что Брякин не потерянный для полка человек. Ему дали десять суток строгого ареста.

Отсидев срок на гауптвахте, Брякин вернулся в полк, а спустя день хвастался в курилке:

– Кто не побывал на губе, тот не солдат. Чкалов и тот сидел.

Секретарь комсомольской организации Лерман сказал ему:

– В тюрьму надо за такие дела. Благодарите нашу комсомольскую организацию – поручилась. Но имейте в виду, еще раз провинитесь – и мы распростимся.

Я знал, что комсомольская организация вовсе не поручалась, и наедине сказал об этом Лерману.

– Для поднятия авторитета комсомола можно, – ответил он, не глядя в глаза. – А вы, товарищ лейтенант, как думаете поступить с Брякиным?

– За один проступок два взыскания не дают.

– Это верно, и обсуждать начальство мы не имеем права, – осторожно заметил Лерман. – Однако нужно добиться, чтобы Брякина немедленно перевели в батальон аэродромного обслуживания.

– Что, тоже для поднятия авторитета комсомола? – сказал я, вспомнив, как однажды пытался отделаться от Брякина. – Дешевого авторитета добиваетесь, Лерман. Не лучше ли подумать, как повлиять на Брякина. Он ведь может быть другим.

– Я лично этого не нахожу.

– А его мужественный поступок на реке?

– Это сделано в азарте. Им двигало эгоистическое начало, желание понравиться девушке, с которой он шел тогда.

– Э, бросьте, Лерман, заниматься словесной эквилибристикой. Брякиным двигало вовсе не эгоистическое начало, как вы говорите: в ту минуту ему некогда было думать, понравится кому-то его поступок или нет. Нужно было действовать, и он действовал, как подобает советскому воину.

– Сдаюсь, сдаюсь, – сказал Лерман, поднимая руки. – Я ж умею признавать критику.

«Хорошо бы потолковать с Брякиным по душам, – думал я, – узнать его поближе, подобрать к нему ключик».

Поводом для разговора послужило письмо, пришедшее в полк. На конверте с голубой каемкой каллиграфическим почерком было написано: «Самому смелому, самому отважному воину Брякину».

Сопровождаемое различными замечаниями письмо переходило из рук в руки, солдаты смотрели его на свет, нюхали (от конверта пахло духами) и, наконец, передали мне.

Я молча вручил его мотористу. Брякин сконфузился. Однако конверт тотчас же разорвал и стал читать письмо.

– Ну чего они, в самом деле, – пробормотал он. – От школьников это, – счел он нужным пояснить. – Благодарят за то, что мальчишку спас.

Брякин посмотрел на меня и добавил:

– Только это она все. Если бы не она, я бы не увидел мальчишку. Лучше б ей передали.

– Хорошая, значит, девушка? – спросил я как бы между прочим.

Брякин вдруг нахмурился и взглянул на меня исподлобья:

– Девушка как девушка. Не все ли вам равно? Могу быть свободным?

– Конечно. Я просто хотел передать письмо.

Вот тебе и подобрал ключик! А я-то надеялся, что у нас получится задушевный разговор.

Общительный и разговорчивый по натуре, Брякин в экипаже чаще всего молчал. Да и с кем было разговаривать? Лерман, занятый комсомольскими делами, приходил на стоянку только в летные дни, заряжал парашюты, фотопулемет и забирался в заднюю кабину. Мокрушин, как только выдавалась свободная минута, читал о реактивных двигателях или чертил. Изредка он говорил:

– Брякин, прошприцуй мотор. Вычисти в фюзеляже. Промой гондолы.

Брякин брался за дело неохотно, всегда с отговорками.

Мне очень не нравилась разобщенность экипажа. Улучив минуту, когда не было Мокрушина, я сказал мотористу:

– Парень ты как будто общительный, а не умеешь ладить со своим механиком. – И сейчас же почувствовал на себе хитрый выжидающий взгляд.

Остренькое лицо Брякина исказила гримаса.

– Пыжится Мокрушин, как крахмальный воротничок. Вам трудно заметить, вы не всегда с нами бываете. Разве это не зазнайство? – Брякин быстро подошел ко мне вплотную. – Вижу, конструирует что-то. Он может это – у него не башка, а котелок с идеями. Токарную работу ему нужно произвести, а станочник в мастерских заболел. Ну, я по токарному соображаю, в исправительных учили. Давай, говорю, сделаю. А он и не посмотрел на меня. – В круглых глазах Брякина была обида. – Инженер-майор Одинцов на что уж взыскательный гражданин-начальник и то просил кое-что выточить.

«Ага, наконец-то у Брякина появилось желание работать», – подумал я.

Спустя два дня в эскадрилье были полеты. Выполнив нужные упражнения, я выключил мотор. На плоскость, как водится, вскочил механик.

– Как работает двигатель? – услышал я стереотипную фразу.

– Хорошо, – я отстегнул привязные ремни. – Вот только пусковой насос туго ходит. Посмотрите, что там случилось. Вечером доложите.

– Опять с этим насосом хлопот полон рот, – мрачно проговорил Мокрушин. – Выбросить его надо! Вот и все. Это я говорю обо всех пусковых насосах, в общем.

– Чем же подавать при запуске заливку в цилиндры?

– Воздухом! От бортовой сети. Вот обождите, я сделаю специальный кран для запуска.

– Это очень интересно и ново, да только, Мокрушин, одному вам не осилить. Или забыли слова Павлова? Ну-ка, Лерман, скажите.

– «Мы все впряжены в одно общее дело, и каждый двигает его по мере своих сил и возможностей, – послышался из закрытой задней кабины голос старшего сержанта. – У нас зачастую и не разберешь, что мое и что твое, но от этого наше общее дело только выигрывает».

– Разве ж я против, чтобы над краном запуска работал еще кто-нибудь? – отозвался Мокрушин. – Вот, например, могу к этому делу подключить Брякина. Он токарное дело знает.

– Правильно! – согласился я. – Его сейчас просто необходимо отвлечь от всяких дурных помыслов. Лерман вот говорит, что Брякин неисправимый человек. А мне думается, если мы заинтересуем его, он станет лучше. Здесь ты обязан мне помочь как младший командир.

– Ну, какой я командир, – возразил Мокрушин. – Вы сказали как-то, что чем требовательней относиться к подчиненным, тем большим авторитетом будешь у них пользоваться. А у меня так не получается.

«Да ведь я сам не знал, что настоящий воспитатель тот, кто и командир, и товарищ в одно и то же время», – чуть не вырвалось у меня.

– Но я сейчас о другом хочу сказать, – продолжал Мокрушин. – Два раза я просил Брякина выточить мне пару втулок для крана. Он возьмет чертежи и уйдет на весь день, а втулок не выточит. Ему лишь бы с глаз долой уйти, вот какой он человек!

Я был поражен. Ведь Брякин говорил другое. И так убедительно говорил. Кому же верить?

– Ладно, Мокрушин, – сказал я. – Сейчас придет ефрейтор, и вы при мне дайте ему это задание.

Он так и сделал. Брякин взял чертежи и, посмотрев на меня исподлобья, пошел в мастерские. Я крикнул ему вслед:

– К обеду чтобы все было сделано. Ясно?

– Ясно, – ответил он, не оглядываясь.

«Эх, Брякин, Брякин! Значит соврал, обманул?»

На послеполетном разборе Сливко указал мне, что при взлете я долго не мог оторваться от земли и чуть было не задел колесами за телеграфные провода.

– А на Луну собираешься, – усмехнулся он. – Помалкивал бы уж, лунатик.

Он всегда разговаривал с нами, молодыми летчиками, грубовато и непринужденно, за недостатки в летной работе ругал редко, не то, что Истомин, а успехи наши не замалчивал. Со Сливко можно было и поспорить, как с равным, и возразить ему – он не сердился.

«При чем тут Луна?» – удивился я, но уже в следующую минуту понял все. Только Людмила могла рассказать ему о моей мечте. Они бывают вместе!..

Едва дождавшись конца занятий, я подошел к майору.

– Приемо-сдаточный акт надо бы оформить! – прошипел я. Хотелось казаться спокойным, но губы помимо воли дрожали.

Вместе с этими пошлыми словами иссякла и моя злость. Я был противен самому себе. Какая беда, что она сказала о чем-то майору? Что она видится с ним? Я люблю Люсю. И не отступлюсь от нее. Сегодня же напишу ей письмо и попрошу прощения! Я хотел теперь, чтобы Сливко избил меня. Зачем он щурится, будто кот, которому чешут за ухом? От уголков выпуклых глаз к тоненькому кончику носа разбегаются морщинки. Он улыбается.

– Ладно, старик. Я передам ей твое предложение. Интересно, как она на это посмотрит.

Я поворачиваюсь и ухожу. Разве после этого я имею право писать Люсе!

Мокрушинская идея нового крана запуска была очень проста: бензин при запуске мотора должен подаваться в цилиндры не с помощью пускового насоса, а сжатым воздухом.

Мокрушин показал мне уже смонтированные узлы и выточенные Брякиным втулки.

– Мы с Лерманом тоже могли бы помочь, – сказал я.

И несколько вечеров все члены экипажа работали в моторном классе. Работа эта сблизила нас и немного изменила Брякина. То, что он все время находился под моим надзором, как-то дисциплинировало его. Я то и дело давал ему какие-нибудь поручения. Он возился с трубками, штуцерами, клапанами и заметно входил во вкус работы.

Однажды, когда ефрейтор тщательно подгонял одну деталь к другой, ко мне подошел Лерман.

– Насчет Брякина я перегнул палку, – сказал он.

– Хотел перегнуть.

– Да, вот именно. Правильно говорил Фридрих Энгельс: «Труд создал человека».

Через неделю наш экипаж испытывал новый кран. Испытывали мы его в обеденный перерыв – не хотели, чтобы о нашей затее узнали раньше времени. На случай пожара у плоскостей поставили огнетушители. Брякин, заложив руки в карманы, расхаживал у самолета. Я забрался в кабину. На месте пускового насоса была маленькая, похожая на циферблат карманных часов панелька с градуированной шкалой. В центре ее торчал металлический флажок. Мокрушин дал мне знак начинать испытание.

– От винта!

– Есть от винта!

Мокрушин вобрал голову в плечи, сделавшись похожим на нахохлившегося галчонка, и отвернулся. Но вскоре все же стал боком, желая и боясь увидеть результаты своего труда.

Я поставил флажок на деление с цифрой 1. Было слышно, как бензин – словно кто-то подсасывал его – побежал по тонким заливным трубкам к двигателю.

Через секунду я повернул рычаг на второе деление. Теперь по другим трубкам в цилиндры ринулся чистый воздух. И сразу же автоматически включились оба магнето. Винт сделал пол-оборота, запищали, вступив в действие, вибраторы. Мотор дал вспышку. Из выхлопных патрубков вылетело несколько сгустков насыщенного маслом дыма, самолет содрогнулся, и мотор уверенно замолотил винтом воздух.

Мокрушин стоял в стороне, растерянно радостный и счастливый.

Потом новый запуск опробовал Герасимов. Он все проверял основательно, не спеша, то и дело засекая время на подаренных командованием часах.

– Ну как? – раздалось сразу несколько голосов, когда он вылез из кабины на плоскость.

– Все нормально! Из-под накидной гайки крана воздух травит, так это дело десятое – сальник заменим.

Мы заулыбались, зашумели, а Лерман не преминул высказаться:

– Нужно ходатайствовать, чтобы изобретение Мокрушина было рассмотрено в высших инстанциях. Я лично сегодня же информирую об этом газету!