Текст книги "Под крылом земля"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Пора было уходить. А уходить не хотелось… Закрывая за мною дверь, Нонна Павловна сказала:

– Надеюсь, Простин, вы не будете чуждаться нашего общества?

Вернувшись к себе, я снова засел за составление конспекта. Но мысли были совсем о другом. Я думал о Нонне Павловне. Что она собой представляет? И почему не работает? Ведь могла бы. Например, преподавателем музыки. Потом перед глазами встала их дочка, которую я видел на фотографии. Нонна Павловна сказала, что они отдали дочь на воспитание бабушке. Непонятно, зачем. Такая хорошая девчурка!

И еще вспомнилось, как Нонна Павловна шутливо сказала, узнав, что я не женат:

– Вам непременно нужно бывать в женском обществе.

VI

Самолеты готовили к летней эксплуатации. По утрам инженер созывал старших техников и давал им задания, вечером они докладывали ему, что сделано в эскадрильях. Сам он тоже весь день был на аэродроме. От жестковатого взгляда его не ускользала ни одна самая незначительная мелочь. И плохо было тому, кто допустил оплошность. Нет, Одинцов никогда не ругал. Но его сдержанная речь пробирала провинившегося до костей.

– И вы называете себя авиационным механиком? – слышался на стоянке его глуховатый голос. – А инструмент у вас как у захудалого шорника. Всего одна отвертка и та на шило похожа.

Иногда инженер сбрасывал реглан и сам принимался за работу.

– Это надо делать таким порядком, а это вот таким, – учил он сержантов.

Я изменил мнение о инженере. Мне нравились его собранность, готовность помочь техникам и советом и делом, и даже манера говорить лаконично, точно. И я старался походить на него. Принимал участие в съемке отопления с трубопроводов на моторе, в переборке колес, в проверке подъема и выпуска шасси.

Стояла теплая весна. Сквозь просветы в тучах веерообразными пучками вырывались тугие лучи солнца. Там, где они касались земли, лежали яркие пятна. Тучи медленно плыли на восток, пятна передвигались. Минуту назад березка на опушке леса была в тени, а сейчас она светится вся, словно счастливая невеста: каждый листочек виден, каждый живет, дышит. Светится кусок зеленеющей озимой пшеницы, и кажется, что земля там уродит небывалый урожай. Светится крыша какого-то дома, и дом этот уже – сказочные хоромы из серебра и золота.

Тучи рассеивались, и пятна расползались во все стороны, будто на промокательной бумаге. Солнце припекало. В такие дни работать было особенно весело.

Однажды в кабине по-хозяйски расположился Лерман. Он то и дело включал радиопередатчик и, прижимая к шее ремешки с ларингофонами, твердил:

– Алмаз, я Заря. Алмаз, я Заря. Проверим еще разок. Как меня слышите? Даю настройку. Раз, два, три, четыре… Как меня слышите? Прием, прием.

– Пожалуйста, побыстрее, – просил воздушного стрелка Мокрушин. – Аккумулятор посадить можно.

– А ты будь настойчивее, – посоветовал я механику, видя, как трудно ему быть хозяином на самолете. – Ну-ка, скомандуй, чтоб послышался металл в голосе.

Механик махнул рукой и отошел в сторону.

И все-таки у меня складывалось о нем хорошее мнение. Он снял поддон, эту труднодоступную часть мотора, не поднимая двигатель с моторамы. Это вдвое ускорило работу. Теперь по методу Мокрушина работали все поддонщики. «С выдумкой парень, – решил я. – Вот только робок немного. А может быть, просто стесняется».

На соседнем самолете «стаскивался» мотор. Майор Сливко крутил ручку подъемной лебедки. Делал он это без всякого энтузиазма и все вытирал со лба пот.

Мне вспомнилось недавнее комсомольское собрание, на котором обсуждалось, как быстрее подготовить самолеты к эксплуатации.

Собрание было бурным. Высказывали много разных суждений, спорили. Когда поднимался шум, председатель Лерман вставал со стула, молча качал головой и выразительно морщился. Примерно то же делал в подобных случаях подполковник Семенихин. Я взял слово:

– Надо, чтобы весь летный состав участвовал в подготовительных работах. Я предлагаю просить об этом командование.

Кое-кому мое предложение не понравилось. «Достаточно того, – говорили они, – что мы проверим работу своих механиков».

Но технический персонал, которого на собрании было большинство, меня поддержал. Когда я возвращался на свое место, старшина Герасимов схватил мою руку и крепко сжал.

А сегодня утром майор Сливко сказал мне, перекатывая из одного угла рта в другой папиросу:

– Эх, старик, зачем ты лезешь, куда тебя не просят? Карьеру летчики делают в небе.

Когда Сливко тянул ручку лебедки на себя, меховая куртка распахивалась на его широкой груди. Видны были орденские колодки. Мне было немного стыдно перед ним за свое выступление на собрании.

Ударили в рельс. Техники, гремя тяжелыми сапогами по плоскостям, заспешили к курилке. Там уже вывесили экстренный номер «Боевого листка».

– А здорово дали ему по закрылкам! – смеялись техники над карикатурой на Брякина.

Его «пропечатали» за то, что он, проходя мимо машины Сливко, взял из сумки несколько ходовых ключей. Абдурахмандинов хватился пропажи, обегал все самолеты и по каким-то одному ему известным приметам нашел свои ключи.

– Верни, что взял. Вор несчастный! – закричал он на весь аэродром.

Бледнея, Брякин сжал кулаки и зловеще зашипел, подступая к Абдурахмандинову:

– Испарись, пока я не взял тебя за храпец. Хочешь?

Тот отпрянул в сторону.

Я подбежал и схватил Брякина за руку.

– Прекратите сейчас же! – голос у меня сорвался на мальчишеский фальцет.

– Зря вы, товарищ лейтенант, – примирительно заговорил Брякин. – У него таких ключей по три комплекта, а у нас ни одного. Разве это порядок?

– А брать чужие ключи порядок?

– Тоже не порядок. Так ведь он в авиации существует со времен братьев Райт. Как только один брат поднялся в воздух, другой, значит, стащил у него отвертку.

Наблюдавшие за нами сержанты рассмеялись.

– Не паясничайте, Брякин! – неожиданно для себя закричал я. – Как вы смеете!

В это время к мотористу подошел Сливко.

– Слушай, Брякин, еще слово – сейчас же отправлю на гауптвахту. Ясно? – Весь вид майора говорил: «Вот, лейтенант, как надо обращаться с подчиненными».

Брякин шмыгнул носом и отошел.

– Чтоб больше, старик, этого не было, – сказал Сливко мне вполголоса. – Надо же, черт бы побрал, уважать себя, раз носишь мундир офицера.

Злость и на себя, и на Брякина испытывал я, подходя к «Боевому листку». Навстречу мне бежал Лерман.

– Я лично называю это кощунством! – закричал он. – Этот человек систематически подводит нас. Он погубит весь наш экипаж.

В ту минуту я был согласен с Лерманом.

– Сорняк нужно вырывать с корнем! – свирепствовал старший сержант.

«Вот именно, вот именно, – думал я. – Нельзя смотреть на это сквозь пальцы. Какой я, к черту, командир, тюфяк я. Надо быть решительным, как Сливко».

Я резко повернулся и пошел на КП.

– Сорняк нужно вырывать с корнем. – Эти слова я выпалил замполиту, докладывая о проступке Брякина. – Лучше перевести его куда-нибудь. Как доверишь такому сложную материальную часть?

– Как доверишь? – замполит пытливо поглядел мне в глаза. – Признаться, не ожидал от вас. Трудностей испугались, захотели спокойной жизни? Что ж, пишите рапорт. Найдем Брякину командира потверже, такого, который выведет его на правильный путь. – Повернулся и, подергивая плечами (так вот, оказывается, у кого перенял это Лерман), пошел прочь.

Я стоял, стыдясь самого себя и тех, кто находился у стартовки.

«Нет, иди туда, – сказал я себе. – Нет ничего странного в том, что ты подпал под влияние Лермана. Он опытнее тебя, дольше служит в армии, он комсорг эскадрильи. Но коль скоро стало ясно, что и ты и он поступили неправильно – исправь ошибку».

Я пошел к курилке. И уже не удивился тому, что никто не обратил на меня особого внимания. Ну, подошел лейтенант, что ж в этом примечательного? И чего я мудрствовал? Повышенная реакция!

Герасимова не было на перекуре – он готовил машину к запуску. И вот ближе к вечеру весенний воздух прорезало рокотание мотора. Все, кто был на аэродроме, оторвались на минуту от работы.

– Эх, шурует старшина, – говорили молодые летчики, прикладывая к ушам перчатки. И всем нам был приятен после долгого затишья этот свистящий гул.

Но Герасимов не был доволен работой мотора. Его наметанный слух уловил посторонние звуки. Он открыл форточку и, точно глухой, приставил к уху ладонь. Инженер Одинцов, опершись на трость (его тревожила старая рана), терпеливо ждал, когда старшина кончит пробу. Выключив зажигание, Герасимов проворно вылез из кабины на крыло. Глаза его встретились с глазами инженера, и этого взгляда было достаточно, чтобы два старых авиационных «волка» поняли друг друга.

– Прежде посмотрим маслофильтр, – Одинцов забрался на плоскость.

– Да я сам, товарищ инженер. Опять ногу натрудите.

Но Одинцов будто и не слышал механика. Велел приготовить бензин для промывки; осторожно вынув темный сетчатый цилиндрик, подал его старшине, уже стоявшему под плоскостью с цинкой розоватого бензина. Окунув туда раза два – три фильтр, старшина старательно продул сетку, посмотрел ее на свет – и глаза его округлились. Широкое простецкое лицо выразило тревогу.

– Стружка, – промолвил он. На металлических жест-костях фильтра зловеще поблескивала бронзовая стружка от подшипников.

Нужно было менять мотор.

В этой работе хотел участвовать и Брякин. Но инженер не разрешил ему. Я принялся объяснять ефрейтору, что он не имеет достаточного опыта для такого важного дела. Брякин вдруг перебил меня:

– Это мне известно не хуже вашего, товарищ лейтенант. Дальше что?

– Прекратить разговоры, – скомандовал я, выведенный из терпения. – И встаньте, как положено, когда с вами разговаривают старшие.

Ефрейтор шмыгнул носом, как тогда при майоре, и стал «смирно».

«Нет, Брякин, видно, не из тех, кого можно убеждать, – подумал я. – Ему надо приказывать, а не вдаваться в объяснения».

Кобадзе не спал, когда я вернулся домой. Сгорбившись, он сидел за столом в сдвинутой на затылок фуражке, уставясь глазами в одну точку. Под потолком плавало облако табачного дыма.

– Это ты, Алексей? – спросил он, не поворачиваясь. Его голос прозвучал тихо и скорбно. – Случилось несчастье. Одинцов отправлен в госпиталь.

Я стоял огорошенный, не сводя глаз с трубки капитана. Показалось вдруг, что вырезанный на ней Мефистофель подмигнул мне.

– Как это случилось?

– Очень нелепо. В высшей степени. Свалился с плоскости твоего самолета. Проверял что-то. Обшивка была в масле, а трап отсутствовал. Ну, и поскользнулся. А на земле лежал баллон. Удар пришелся по больной ноге… Пока мы добрались до госпиталя, у него подскочила температура. Сразу же стали готовить к операции.

Я не мог поверить, что человеку, с которым сегодня только был вместе, разговаривал, сейчас плохо. И все из-за меня! Из-за моей нетребовательности к Мокрушину. Неужели он не мог догадаться постлать трап? Вот бестолочь! И я еще хвалил его!

– Что же теперь делать? Кобадзе закрыл лицо ладонью.

– Понимаешь… – наконец сказал он, – надо как-то сообщить жене.

– Давно надо было… – начал я и осекся. Кобадзе даже не заметил мою растерянность и по-прежнему сидел неподвижно.

– Все будет сделано, – заторопился я. – Сейчас все будет сделано. Об операции лучше пока не говорить?

Капитан посмотрел на меня так, словно старался уяснить смысл моих слов.

– Да, да, скажи все, что нужно.

Дивизионная комиссия работала в полку двое суток. Председатель комиссии, приземистый инженер-полковник с хмурым лицом, казалось, не доверял никому, сам все осматривал и ощупывал. На самолете Герасимова полковник не поленился слазить в фюзеляж, хотя люк был самых скромных размеров.

– Пока неплохо, – еле выбравшись из фюзеляжа, заметил он. – Ага, моторчик только что заменили, нуте-ка, опробуйте, коллега.

Пока Герасимов пробовал мотор, комиссия осматривала машину сержанта Мокрушина.

– А не проверить ли нам и шасси? – председатель вопросительно поглядел на Мокрушина, словно советовался с ним.

– Разрешите поднять самолет на козелки? – спросил механик, приложив руку к съехавшей набок пилотке. Голос его дрогнул. Нужно было снимать трап, а под ним на обшивке имелись царапины от сапог.

– Сделайте одолжение.

Я побежал за дежурной автомашиной, чтобы привезти стоявшие у центральной каптерки козелки. По пути заскочил в «компрессорную», попросил подготовить новый баллон со сжатым воздухом.

Через десять минут и то и другое было на стоянке. Инженер-полковник сам залез в кабину, убрал шасси и тут же выпустил их. Сигнальные солдатики на плоскостях, выкрашенные в красный цвет, поднимались одновременно – шасси действовали безукоризненно.

– Поиски дефектов, так сказать, не увенчались успехом, – сказал Брякин, быстренько набросив на плоскость трап. Царапин комиссия не заметила.

Полковник посмотрел на Брякина строгим взглядом.

– Почему без комбинезона?

– Это кто? – Брякин состроил глупое лицо, но, взглянув в жесткие немигающие глаза полковника, изменил тон. – Сохнет после стирки, масло вчера сливал и обрызгался. – На всякий случай Брякин ретировался.

– Негоже получается, голубчик, – сказал мне полковник. – Подчиненные бьют баклуши, а вы на побегушках у них.

Осмотрев все машины, дивизионная комиссия уехала. А через три дня из соединения пришел приказ.

Его зачитали на утреннем построении. Состояние материальной части полка признавалось хорошим. Эталонным самолетом утверждался самолет старшины сверхсрочной службы Герасимова. За своевременную и образцовую подготовку машины к летней эксплуатации его наградили ручными часами.

Приняв их от командира полка, Герасимов тут же достал из кармана огромный, в луковообразном футляре «хронометр» и передал мотористу.

– Носи на здоровье. Заслужил, – хотел еще что-то сказать, но хрипловатый голос дрогнул, и старшина только рукой махнул. А все, кто стоял в строю, зааплодировали. Ближние, вопреки уставу, потянулись к механику и мотористу пожать им руки.

VII

Мы с Кобадзе чуть ли не ежедневно наведывались в госпиталь, надеясь увидеться с Одинцовым. Я ходил, чтобы как-то оправдаться перед самим собой. Кобадзе говорил, что хочет подбодрить майора. По тому, как Кобадзе сторонился Нонны Павловны, я понимал, что он решил прекратить ухаживания.

– К больному еще нельзя, – говорили нам любезные дежурные. Посидев в приемной, мы уходили, оставляя для инженера немудреные гостинцы.

Однажды услышали:

– Завтра можно навестить больного.

Вечером Кобадзе зашел в гастроном и накупил всякой снеди.

– А это будет для него самым действенным элексиром, – сказал он, вытягивая из кармана бутылку с серебряной головкой.

– Говорить с ним и то не разрешат, и вы…

– Вот я и хочу заполнить этот пробел.

В вестибюле навстречу нам вышла маленькая старушка в сером халате, похожая на мышь.

– К кому, миленькие? – спросила она, пряча в карман недовязанный чулок.

Мы ответили.

– Поздно уже. Не велено пускать, потерпите до завтра.

Я соврал, что больному нужно передать срочное сообщение. Для убедительности Кобадзе похлопал меня по карману и важно надул щеки.

Старуха кивнула головой.

– Только не шумите, – сказала она, снимая с вешалки халат. – А то и вам и мне влетит от Николавны. Сурьезная она у нас. А ты, чернявый, здесь обожди.

Я быстренько накинул на плечи халат и юркнул на лестницу.

Проходя мимо зеркала, я невольно замедлил шаг. На меня смотрел невысокий широкоскулый парень с оттопыренными ушами. Никакой солидности!

Инженер читал газету и поэтому не заметил меня. Он изменился. Продолговатое тщательно выбритое лицо с залысинами на лбу теперь казалось кротким, умиротворенным, нос и подбородок заострились, и только глаза остались прежними, проницательными.

– Признаться, не ждал, – инженер подал худую, с голубыми жилками руку. – Ну, присаживайтесь и выкладывайте новости.

Я рассказал о событиях в полку, о том, что все машины уже подготовлены к лету. Одинцов прищурился, откинул с груди одеяло.

– Молодцы ребята! Ну, а как…

– Нет, давайте по очереди спрашивать! – перебил я его. – Скажите сначала, как вы себя чувствуете? Лицо у вас бледное.

– Это вам кажется.

В открытое окно ворвался гул барражирующего в небе самолета. По звуку мотора инженер определил, что летчик занимается пилотажем.

– Поди-ка, наш кто-нибудь. Эх, оказаться бы сейчас на аэродроме. А врачи еще с месяц продержат.

– Ну, ничего страшного, набирайтесь сил. Признаться, я не думал, что разговор будет таким спокойным, и все ждал, когда инженер начнет корить меня.

– Вы с сообщением Госплана об итогах послевоенной пятилетки знакомились? – вдруг спросил он. – Помните это место? – И взяв газету, прочел: – «Однако достигнутый уровень производства… некоторых видов приборов не удовлетворяет возросших потребностей народного хозяйства». Некоторых видов приборов, – повторил инженер, подняв тонкий палец. – Это камушек в мой огород. Раз взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Я был уверен – он сделает прибор. Мне уже не раз приходилось быть свидетелем одинцовского упорства. Он мог, например, после напряженного рабочего дня всю ночь просидеть над техническими расчетами, мог, не отходя от стола, чертить по восемнадцати часов.

– Нечестно оставлять друзей в беде! – Я повернулся на голос. Кобадзе, порывистый, быстрый, шагнул в комнату, держа в обеих руках по свертку. На плече висел халат. – Здравия желаю, товарищи! – гаркнул Кобадзе, словно в палате лежали глухие. За показной непринужденностью ему удалось скрыть свое волнение. Одинцов не заметил настороженности в его глазах.

– Здравствуйте, капитан, – улыбнулся он. – Ну и голос! Перепонки лопнут от такой здравицы.

– Ох, и несговорчивая попалась старушонка, – смеялся Кобадзе. – Агитировал ее, агитировал, а она знай свое: «Николавна осерчает». Забодал бы ее комар, эту Николавну! Ну, думаю, бабуся, не мытьем, так катаньем я тебя. Помогла стратегия. Я сюда с тыла…

Говорили долго. Инженер спрашивал, мы отвечали. Внезапно Кобадзе вскочил, словно ужаленный.

– Есть предложение покончить с прениями. Антракт пять минут. После – художественная часть. – Капитан сделал движение, словно засучивал рукава. – Свет Алеша, будьте ассистентом.

Мы разворачивали кульки и кулечки. На тумбочке выросла гора яств, в центре высовывалось горлышко бутылки.

Вдруг Кобадзе прислушался и быстро встал за дверь, которая тотчас же отворилась. В палату не вошла, а впорхнула девушка.

– Врач, – промолвил Одинцов и зажмурил глаза. Девушка на секунду остановилась, как бы раздумывая. Она была очень тоненькой и прямой; из-под круглой шапочки с красным крестом выбивалась прядка светлых волнистых волос. Голубой воротник кофточки был выправлен на халат.

Кобадзе, скорчив гримасу у нее за спиной, помахал мне рукой и на цыпочках вышел из палаты. Я постарался закрыть спиной столик.

Короткие брови девушки сомкнулись.

– Почему вы здесь? – сказала она, нахмурив невысокий лоб. Я, по привычке, встал по стойке «смирно». – Часы посещения давно прошли. Ага, даже халат получили. Просто удивительно!

– Да, но видите-ли… – начал было я.

– Разумеется, вижу. И прошу оставить больного. Сейчас же!

Мне показалось, что я уже слышал где-то этот неровный вибрирующий голос…

Девушка повернулась и вышла.

«Постой, постой, ведь это же она! – чуть не закричал я. – Ну, конечно, она». – И в памяти всплыла та зимняя ночь, когда мы вместе с этой девушкой ехали на санях. Вот и встретились. Однако на кого я похож в этом дурацком халате!

– Легко отделались, – улыбнулся Одинцов. – Девушка с характером. Попадешь под плохое настроение – пропал. И все-таки многие от нее без ума. На днях майор Сливко ко мне приходил, все удивлялся, как она не встретилась ему раньше. Просил познакомить.

– Серьезно? – но я тотчас же прикусил язык и попытался изобразить на лице равнодушие. – Кстати, как ее звать?

– Людмила Николаевна.

Часов в семь вечера я снова был у госпиталя. Отыскал в саду лавочку, с которой можно было, оставаясь незамеченным, хорошо видеть парадный вход, и стал ждать. Солнечные лучи, пробившие молоденькую листву на деревьях, рябили стену госпиталя. В одном из окон второго этажа женщина в красном платке мыла горевшие золотом стекла, внизу громко препирались двое маляров в забрызганных известью комбинезонах.

Хлопала дверь, словно выталкивая людей, но Людмилы среди них не было.

Наконец, вышла она. За нею выскочил долговязый молодой человек в черном берете. О чем-то споря, они миновали аллею. Я направился следом. У трамвайной остановки молодой человек раскланялся и пошел дальше. Людмила, вынув из чемоданчика книгу, стала читать, время от времени посматривая в конец улицы – не идет ли трамвай.

«Главное – произвести впечатление», – твердил я себе. Для этого я целый час драил зубной щеткой пуговицы и еще час торчал в парикмахерской.

Я поправил фуражку, проверив пальцем, точно ли над переносьем находится золотой «краб», одернул отутюженный френч и решительно направился к девушке. Людмила собиралась перевернуть страничку, но, увидев идущего прямо на нее летчика, замерла в нерешительности.

– Я, кажется, обеспокоил вас, – начал я как можно самоувереннее, – нарушил госпитальные правила.

Лицо у врача было не строгим. По нему пробежала улыбка.

– И вы решили просить прощения? – Прищуренные, слегка раскосые глаза девушки смотрели дружески-насмешливо. – Что ж, такое, наверное, прощается.

– Спасибо, большое спасибо, – сказал я. И для солидности потрогал кортик.

Девушка вскинула брови. Она старалась сдержать улыбку, но та прорывалась в зеленоватых, как срез стекла, глазах, и подбородок при этом вздрагивал.

– Пожалуйста.

Она окинула меня взглядом – я, конечно, принял надлежащую позу, – и направилась к подъехавшему трамваю.

– Подождите, Людмила Николаевна. Девушка остановилась.

Трамвай предупреждающе звякнул и тронулся.

– Я помню вас с зимы, – сказал я, глядя на нее в упор. – Мы вместе ехали однажды в город. Помните, я навязывал вам унты.

– Это вы?! – воскликнула она. – Я тоже вспоминала тот вечер. – И вдруг спохватилась. – Пойду, пожалуй, пешком, извините.

– Но я не все сказал. (Черт бы побрал, надо быть решительнее.) Я думал о вас.

Людмила сделала такое движение, точно собралась бежать.

– Не сердитесь. Поверьте, это где-то там… – я даже, кажется, приложил руку к сердцу.

Людмила прищурила глаза, машинально сдунула со лба шелковистую прядку волос.

– Теперь я вас так не отпущу.

– Вот как! – Она усмехнулась. Около нас остановились люди.

– Людмила Николаевна! Мне многое нужно сказать вам. Только не сейчас, не здесь. Вы придете… в субботу, в семь. Я жду вас у летнего кинотеатра.

С минуту она не отвечала. Переложила из руки в руку книгу. Зачем-то заглянула в чемоданчик.

– Посмотрю, – наконец сказала она.

– Значит, ждать?

Девушка пожала плечами. К остановке подошел трамвай.

– Теперь я свободна? – в ее голосе слышалась ирония.

Она вскочила в трамвай.

Я смотрел вслед уходящему вагону, пока тот не скрылся за поворотом. И вдруг удивился: откуда у меня взялось столько смелости?!