Текст книги "Под крылом земля"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
VIII
Прозрачное утро. На небе ни облачка. Только на западе, куда ушла короткая зябкая ночь, застилает горизонт синяя поволока. Туман в ложбинах и балках бел, как неснятое молоко. На востоке он пропитан лучами скрытого за горизонтом солнца и кажется золотистым. Влажная земля пахнет прошлогодней листвой.
У командного пункта шумно и весело.
Летчики приехали на аэродром раньше обычного. Разбились на группы и громко переговариваются кто о чем. Мы, салажата, держимся солидно, прислушиваемся к разговорам, стараясь из всего почерпнуть ума-разума. Капитан Кобадзе в белом подшлемнике на голове – он уже летал на разведку погоды – рассказывает что-то маленькому рыжеволосому синоптику.
– Видимость – миллион на миллион, – заключает он. Это значит, что в воздух можно выпускать любого.
Речь летчиков прерывалась гулом пробуемых моторов. Струя воздуха чувствовалась и здесь, и летчикам приходилось придерживать фуражки. Мимо КП сновали бензозаправщики и стартеры.
Из-за леса выглянуло солнце. Полосатая «колбаса», висевшая над головами летчиков, словно пустой рукав, сделалась яркой, налетевший ветерок выпрямил ее, и она плавно закачалась, указывая направление воздушного потока.
Подкатил на велосипеде Герасимов. Новенький комбинезон был узок для его массивной фигуры. Кобадзе поздоровался с ним за руку.
– Командир, вы, кажется, были у инженера. Как он?
– Был, Никита Данилович. Он идет на поправку. Передал вам поздравление, просил, чтобы работали на совесть.
– Будьте спокойны, – Герасимов широко улыбнулся.
– А как там работает Мокрушин? – спросил я у него.
– Неплохо. Только чудной больно, словно не от мира сего. – Старшина грузно опустился на седло и отчалил, словно баркас.
– Может, успею сходить на стоянку, – сказал я Кобадзе, – побеседую с ребятами.
– Только не теперь, – отозвался майор Сливко. – Нас могут покликать на КП в любую минуту. Хороший охотник, знаешь, когда собак кормит…
Молодые летчики сегодня летают по кругу. Мы изучаем и отрабатываем элементы полета. От точности их выполнения зависит, как скоро нам доверят более трудные упражнения.
После предполетных указаний командира все разошлись по стоянкам. Мокрушин доложил о готовности самолета к вылету и полез под плоскость – над чем-то принялся «колдовать». Мне это не понравилось. Хотелось, чтобы он сопровождал меня, как это делал механик учебно-тренировочного самолета, когда мы, молодые летчики, «вывозились» в воздух командиром полка.
– Густо смазываешь подкосы. Этак и не увидишь, если лопнет. – Я решил с первого вылета внушить членам экипажа, что они, слава богу, видят перед собой настоящего командира.
Медленно обошел самолет, проверил рули управления, забрался на плоскость. С возвышения хорошо виден был весь аэродром, в эту минуту он напоминал муравейник. Люди копошились у моторов, на плоскостях, под бомболюками. И над всем висела та непродолжительная тишина, после которой начинают дребезжать воздушно-зарядные трубки, пищать запускные вибраторы, реветь моторы.
Эффектным движением, перенятым у Кобадзе, я закинул за спину лямки вместе с парашютом, однако сразу попасть рукой за боковую лямку мне не удалось. К счастью, воздушный стрелок сидел в кабине, а механик был под плоскостью.
Постучав как можно громче нога об ногу – не столько для того, чтобы стряхнуть с подошв песок, сколько затем, чтобы показать членам экипажа, что перед ними опытный, учитывающий каждую мелочь летчик, я с ловкостью, на какую только был способен, впрыгнул в кабину самолета.
От прогретого мотора исходило пахнущее бензином и краской тепло. Десятки приборов уставились на меня круглыми черными глазами. Весело тикали часы. Я включил аккумулятор. На приборной доске вспыхнули два зеленых огонька: «Шасси выпущены». Метнулись стрелки включившихся в работу термометров. Разве мог я ко всему этому быть равнодушным! Рот мой, помимо воли, растягивался в счастливую улыбку.
– Вот мы и вместе, мой конек-горбунок!
Но что это? На руке сажа. Я моментально придал лицу строгое выражение.
– Где Брякин? – спросил я у механика, протиравшего толстое лобовое стекло кабины. – Почему вы не требуете от моториста порядка? Кому я говорил об этом в прошлый раз?
Но вопросы мои так и остались без ответа. На стартовом КП раздался глухой хлопок ракетницы, в золотисто-голубом небе повис длинный дымовой шлейф – сигнал к запуску моторов.
Выруливая на линию исполнительного старта, я знал – волноваться не следует. Но оставаться спокойным было трудно. Казалось, все, кто есть на аэродроме, смотрят на меня, следят за моими движениями.
Самолет установлен в плоскости взлета. Равномерно давлю ногами на педаль – теперь руль поворота нейтрален.
Пригнувшись и придерживая рукой напяленную до ушей пилотку, Мокрушин обегает самолет сзади, проверяет, застопорено ли хвостовое колесо.
Стартер махнул белым флажком. Я плавно, но энергично дал газ, продолжая держать самолет на тормозах. Мотор взвыл, как разъяренный зверь, сотрясая весь планер. Запальные свечи прожжены и не подведут при взлете.
«Вперед, конек-горбунок!» – Увеличиваю обороты. Машина послушна. Она уже побежала по взлетной полосе, быстро нарастает скорость. «Кажется, пора поднимать хвост», – проносится в голове, и я слегка посылаю штурвал вперед.
Главное сейчас – выдержать направление. Это я помню хорошо. Смотрю на капот мотора, делаю соотношение с видимым горизонтом. Ага, это, кажется, самый подходящий угол атаки. И как бы в подтверждение моей мысли, самолет отрывается от земли. Это сразу чувствуешь по тому, как он плавно и в то же время стремительно начинает скользить вперед. Земля уже не бежит под шасси, а плывет, и кажется, что плывет весь мир.
Земля становится похожей на карту, которая лежит у меня на коленях. Начало сделано, но впереди полет. Хорошо ли построю четырехугольный маршрут, «коробочку», как у нас говорят? Как-то приземлюсь?
Мотор работает ровно. Я пробегаю взглядом по земле. Поля уже распаханы, хотя в оврагах еще лежит снег. Мелькают сосновые рощицы. Мокрые срезы пней ослепительно блестят. С воздуха кажется, что по мелколесью разбросаны гривенники.
Делаю разворот, а спустя минуту – еще. Теперь как на ладони виден весь наш городок. Вон электростанция, из выстроившихся в шеренгу труб валит густой белый дым, рядом – стеклянные коробки текстильной фабрики. В заречной слободе блестит старой позолотой церковь, над куполами снуют стрижи. От склада Заготзерна вереницей тянутся подводы, груженные мешками с зерном.
– К севу готовятся, – раздается в наушниках шлемофона. Я улыбаюсь, но, спохватившись, говорю строго:
– Об этом побеседуем на земле.
На последнем занятии командир полка сделал предупреждение тем летчикам, которые нарушали правила радиообмена.
– Вы могли не услышать приказа, – сказал он. – Ясно, к чему бы это привело во время боевых действий.
На отшибе, у самой реки, прилепился авиационный госпиталь. В госпитале она… Тонкий овал лица, копна светлые волос над невысоким лбом, прищуренные, немного раскосые глаза. Людмила… Интересно, чем она занимается сейчас? Может, делает обход палат, разговаривает с инженером?..
Город позади. Пора делать последний разворот. Ищу глазами посадочный знак – оказывается, он уже за крылом. Опоздал! Резко нажимаю ногой на педаль, самолет разворачивается. Буква «Т» (какой же узенькой кажется она с высоты!) теперь впереди, но под углом. Убавляю газ, мотор «кашляет». Вот, «наконец, удалось поставить самолет правильно, однако вижу, что расчет не выполнен и самолет может приземлиться с большим перелетом. Один выход: идти на второй круг. А ведь так хорошо началось!
Ругаю себя последними словами. Я просто ненавижу себя. Что подумает руководитель полетов, да и все, кто там, на старте? Конечно, назовут «утюгом» и другими обидными словами. А члены экипажа: Лерман, Мокрушин, Брякин?
Углубляюсь в работу так, что не сразу догадываюсь, о чем говорит Лерман. Он указывает на выпущенные шасси. Убираю их.
На втором круге я, кажется, своевременно произвел все действия. Однако удовлетворения не ощутил. Когда самолет остановился в конце посадочной полосы и я начал разворачиваться, в наушниках послышался мой позывной. Руководитель полетов – полковник Молотков – разрешил повторить упражнение.
– Вас понял! – гаркнул я со всей силой. – Понял хорошо! Спасибо, товарищ полковник! Иду на старт.
– Вы не на балу. Здесь в реверансах не нуждаются. Слова командира отрезвили меня в единый миг; не хватало еще лишиться полета из-за неуместной восторженности!
Выполнив упражнение, я зарулил машину на красную линию. Там стояло несколько самолетов, от раскрытых моторов струилось марево. Механики прыгали с капота на плоскость, заправляли бензобаки горючим.
Сгрудившись у стартовки, летчики спорили, «с промазом» или нет приземлится идущий на посадку самолет. Если пилот «давал козла», руководитель полетов быстро подносил ко рту микрофон и говорил, не отрывая цепкого взгляда от подскакивавшего самолета:
– Эластичнее, не торопитесь. Так. Хорошо. Иногда в его голосе появлялись жесткие нотки:
– Опять на выдерживании оторвали взгляд. Веревкой привяжу глаза к полосе!
Кого-то уже «продернули» в «Боевом листке».
Увидев меня, офицеры многозначительно переглянулись и расступились. Карикатура изображала сидящего верхом на самолете летчика с приложенными к груди руками и елейной улыбочкой на губах. Изо рта вылетали слова: «Спасибо, товарищ полковник! Иду на старт!»
Офицеры смеялись, хитровато посматривая на меня. Но смех этот вдруг заглушило быстро нараставшее гудение мотора. Низко над головами – кое-кто даже присел, – мелькнув звездами, пронесся «Ильюшин». Вот он задрал нос и стал, как сверло, ввинчиваться в небо.
– Убедительно работает, – восхищенно заметил Коля Лобанов.
– Кто такой?
– Капитана по каллиграфии видно.
Штурман полка привлекал внимание молодых летчиков – об этом знало командование. Его сегодняшний полет был, по-моему, не случайным. Накануне я видел, как подполковник Семенихин отсек его от группы летчиков и стал говорить что-то, то и дело взмахивая рукой. Капитан согласно кивал.
– Главное, раскройте перед ними боевые качества нашей машины, – услышал я слова подполковника.
Теперь я понял, что речь шла о молодых летчиках.
Да, многие из нас завидовали умению капитана и, в чем могли, подражали ему: выйдя из кабины, проделывали несколько физических упражнений, ходили по аэродрому в белых подшлемниках с закрученными наушниками, отращивали фатовские усики, покупали трубки с головой Мефистофеля. Этих называли «запорожцами».
Однажды на утреннем построении командир полка, распустив сержантский состав, неожиданно скомандовал:
– Запорожцы, два шага вперед!
Из строя под смешки вытолкнули около десятка молодых летчиков.
– Не вижу из третьей эскадрильи.
Без особой охоты к ним присоединились еще четыре человека.
Командир построил всех по двое и приказал:
– В парикмахерскую, шагом марш!
«А я ведь тоже подражаю Кобадзе», – мелькнула у меня тогда мысль. Но только ли ему? И Молотков, и Семенихин, и Сливко были для меня непререкаемыми авторитетами. Я невольно копировал их. Сделаю какой-нибудь жест и вижу: это не мой, а Кобадзе, скажу что-нибудь, и вспомню: так говорил Семенихин или Молотков.
Я стал контролировать себя. Однажды, когда подстригался, парикмахер спросил:
– Височки косые, прямые?
– Косые, – ответил я, но тотчас же вспомнил, что такие виски у Кобадзе. – Нет, сделайте лучше… – я хотел сказать «прямые», но прямые виски носил Молотков, – сделайте и не прямые и не косые…
Парикмахер удивленно взглянул на меня.
При разговоре с друзьями я придавал лицу рассеянное выражение, серьезничал, когда все смеялись; старался улыбнуться, когда было не до шуток. Не знаю, как далеко зашли бы мои умствования, если бы не Кобадзе.
– Чего ты, милейший, оригинала корчишь? – сказал он, весело сверкнув синеватыми белками. – Или в футуристы записался?
– А что мне, отрастить усы и купить трубку?
– Не лезь в бутылку, – остановил меня Кобадзе. Он оттопырил верхнюю губу, и я увидел ловко скрытый усами шрам.
…Меж тем штурман полка снова появился над нашими головами. Одна пилотажная фигура сменялась другой, и казалось, что капитану тесно в небе.
«Эх, увидел бы его мой отец!» – подумал я, вспомнив легенду о седьмом пере.
Лобанов и Шатунов заспорили, должен ли быть у первоклассного летчика свой стиль полета. Они всегда спорят; один горячится, выпаливает сто слов в минуту, а второй говорит редко, да метко.
– Всякий стиль есть манерничанье, – вдруг сказал комэск Истомин. Летчики относились к нему настороженно, а механики не любили – слишком недоверчив был, любил выискивать дефекты.
– Но ведь со временем у летчика вырабатывается свой почерк полета, – возразил Лобанов. – Это же как дважды два – четыре.
– У летчиков должен быть один почерк. Этого требует инструкция.
– Инструкцию, собственно говоря, пишут человеки, – спокойно заметил Сливко. – А они могут и ошибаться.
Такое объяснение нам, молодым, больше нравилось.
– Но вы забываете, майор, – возразил комэск, – что в инструкциях и наставлениях обобщен опыт сотен людей. Многие параграфы в них написаны кровью летчиков. И тот, кто нарушает инструкции, – Истомин посмотрел в сторону молодых летчиков, – должен наказываться.
Сливко усмехнулся.
– Я, конечно, академий не кончал, но летать для меня – это творить. Наставления-то пишутся раз в десять лет, а то, что вчера было образцом, сегодня устарело. Люди не стоят на месте, а раз они идут вперед, значит, могут и спотыкаться. Так неужели за это их бить? – Папироса перестала прыгать у него во рту, упала на землю. – Ошибки неизбежны у тех, кто подходит к делу творчески.
Несколько минут все молчали. Было слышно только гуденье моторов в воздухе. Мы с нетерпением ждали, что ответит капитан.
– Вот и чувствуется, что вы не кончали академий, – наконец проговорил Истомин. – А придется. Если решились учить других. Творить надо на земле. Нестеров над своей десятисекундной петлей работал год. Упорно. Настойчиво. Ночей не спал, чертил, вычислял, составлял таблицы. Не случайно у нас говорят: «Победа в воздухе куется на земле». – Капитан больше обращался к нам, чем к Сливко. – Авиационному искусству нет предела. Но это искусство должно опираться на пробную теорию, на проверенные расчеты, а не на девиз «куда кривая выведет».
Я невольно проникался уважением к командиру эскадрильи, раньше часто поражавшему нас чрезмерной осторожностью.
Полеты продолжались до вечера. Когда флаг на стартовом КП был спущен, командир полка сказал штурману Кобадзе:
– А молодые соколы у нас с напором. Расправить им крылья – вот главное.
Кобадзе подозвал меня.
– Один совет, лейтенант Алеша, – не укорачивай радиуса. Это пригодится, когда перейдешь к полетам в сложных метеоусловиях. Там, дорогой, нельзя крены гнуть. Определенно. Ну да ладно, сразу все не дается.
Он вдруг пристально посмотрел мне в лицо и усмехнулся:
– А вид у тебя утомленный. От перенапряжения. Что ж будет, когда перейдешь к длительным полетам?
Вспомнилось, как я легкомысленно заявил Кобадзе, что физкультура мне ни к чему.
– Буду тренироваться, – пообещал я.
Зарулив самолёт на стоянку, я строго сказал Мокрушину:
– Вы мой первый помощник, и мы оба Отвечаем за проступки членов экипажа. Сегодняшняя грязь на фюзеляже – от вашей нетребовательности к Брякину.
– Я же говорил вам, что не умею командовать…
– Надо учиться. Или хотите, чтобы ваши служебные обязанности выполнял кто-то другой? А с мотористом Брякиным нужно меньше пререкаться. Приказ начальника – закон для подчиненного.
– Да, конечно! – мрачновато согласился Мокрушин, скосив глаза в сторону. – А с чего начать?
– С себя! Вы увлеклись делом – хорошо. Не стали замечать окружающего – плохо. Брякин воспользовался этим и увильнул от работы. Вот и нужно доказать товарищам, что перед ними – командир.
IX
Первомайский праздник был не за горами.
По вечерам участники самодеятельности собирались в армейском клубе. Разучивали песни, плясали, декламировали. Было шумно, весело. Кобадзе метался от группы к группе, показывал, хвалил, ругал.
Иногда в клуб заглядывал подполковник Семенихин. Как-то он появился с командиром полка. Репетировали одноактную пьесу.
– А ведь хорошо! – воскликнул Молотков. – Может, возьмешь на выучку, капитан?
– Вас?
– А чем не артист, – полковник выпятил грудь и этаким орлом посмотрел на всех.
– Не возьму.
– Это почему же?
– Да ведь пропускать будете, как в прошлые разы. Какой же это пример для других?
– Плохой пример, – согласился командир. – Да, здорово у тебя дело поставлено. Ну, а если б в театр пригласили работать? Пошел бы?
– Нет, – ее задумываясь, ответил капитан.
– Почему же? Может, высоко бы поднялся.
– Страшно без парашюта, – отшутился капитан. – Да куда же выше? – уже серьезно закончил он. – Разве, товарищ полковник, есть профессия выше нашей?
Командир и Семенихин переглянулись.
– А что же ефрейтора Брякина не видно? Он такой ловкий гитарист. Виртуоз.
Кобадзе развел руками.
– Не берем в кружок троечников. А у ефрейтора по политподготовке хвост.
Командир посмотрел на Семенихина. Не хотел бы я попасться Молоткову на глаза в эту минуту!
Я поглядел на пионервожатую Майю. Кругленькая, с маленьким задорным носиком и большими косами, уложенными на затылке, она внимательно смотрела на командира, приоткрыв по-детски припухлый рот.
«Лучше бы они не говорили об этом, – подумал я. – Ведь ей же неприятно слышать такое! И за что она любит его, непутевого?.. Впрочем, хорошо, что при ней говорят о Брякине, может, она как-то повлияет на него». И мне уже хочется громко ругать Брякина, обвинять во всех смертных грехах. Но я ловлю себя на мысли, что жаловаться на него – значит расписываться в собственной беспомощности.
Подполковник о чем-то заговорил с Майей. Командир и штурман полка отошли к окну.
– Я не хотел отвлекать вас, капитан, – сказал Молотков, – а поэтому пришел сам. Вы назначаетесь руководителем полетов на полигоне. Завтра чуть свет вылепите туда на «маленьком». Вот хотя бы с Простиным, – командир кивнул толовой в мою сторону.
Я поспешно одернул френч и подошел.
– А вам, – обратился Молотков ко мне, – будет полезно уточнить маршрут и место расположения целей. Пригодится. Ну-с, теперь продолжайте. Пойдемте, подполковник, не будем смущать артистов.
– Одну минуточку, – отозвался Семенихин. – Тут Майя Александровна просит помочь организовать в школе авиакружок.
Майя – вся внимание, даже губу прикусила, – ждет, что ответит командир, который шутит-шутит, а смотрит строго.
– Поможем, – сказал он, – но начинать надо с нового учебного года. А чем вы порадуете в праздник? – обратился он к Майе и, не дожидаясь ответа, попросил – Знаете, спойте о наших соколах что-нибудь задушевное. Ох, только боюсь, потеряют соколы голову.
На полигон мы прилетели рано утром. Земля, перепаханная взрывами бомб, пружинила под ногами, источая темную болотную воду. Привязав самолет к двум нарядным березкам, которые, словно подружки, склонились одна к другой и тихо шептались о чем-то, мы пошли к вышке. Трава под ногами была мягкой, холодной. Пахло грибами и плесенью. Скоро дорога вывела на болото, густо заросшее камышом, – его здесь совсем не срезали, боялись попасть под бомбежку. Когда я цеплялся сапогом за стебли, с них слетала серебристая росяная пыль.
Осторожно, чтобы не разорвать хрупкий паутинный узор, Кобадзе раздвинул под кустом траву и сорвал несколько ландышей. Понюхав их, воткнул за ремешок своего шлемофона.
Пока Кобадзе устанавливал связь с аэродромом и проверял боеготовность полигонной команды, я забрался по шаткой лесенке на вышку и разложил на столике документы для руководства полетами. Сегодня выполняли упражнения старые кадровики.
– Эти цели давно надо подновить, – слышался снизу звонкий голос штурмана. – Живете среди лесов дремучих, а от танков одни скелеты остались. Определенно.
И вскоре тишину нарушил стук топора, треск падающего сухостоя.
Взошло солнце. На траву легли желтоватые отсветы, заблестела вода, скопившаяся в бомбовых воронках, отчетливо стал виден каждый листок на деревьях, будто позолоченных солнцем.
На вышку поднялся и Кобадзе. Смуглое лицо его казалось на солнце отлитым из бронзы, черные, коротко остриженные волосы отливали синим.
Кобадзе внимательно осмотрел окрестность.
– Вон ту верхушку придется спилить, – он указал ракетницей на старую, искореженную осколками сосну, – закрывает, окаянная, цели. – Эй, кто там у гнилого озера! – закричал он в рупор. – А, впрочем, ладно, – Кобадзе махнул рукой, – это мы сами сделаем.
Он надел наушники и, уткнувшись в таблицы, стал высчитывать что-то на штурманской линейке. Потом посмотрел на часы.
– Первая группа вылетела. Скажи-ка, свет Алеша, чтоб полигонники прекращали работы и уходили.
Через четверть часа со стороны сосняка послышалось ровное, спокойное, нарастающее с каждой секундой рокотание. К полигону подходила группа самолетов. Получив разрешение обрабатывать цели, летчики замкнули круг.
Самолет ведущего делал третий разворот. Я затаил дыхание. Начало четвертого разворота. Самолет клюнул и камнем стал падать вниз. Я считал секунды, стараясь угадать, на сколько метров снизился самолет. Он продолжал пикировать, а от центроплана уже отделились две огромные бомбы. Зловеще покачивая стабилизаторами, они падали под углом. Мгновение – и самолет птицей взмыл кверху. Бомбы упали «а землю. Одна из них подпрыгнула, вторая зарылась в мох, и вот два взрыва на секунду заглушили шум моторов. Черные кусты раздробленной земли выросли в белом круге с крестом. Клубы дыма обволокли цель.
– Какая точность!
– Ничего не скажу, точнехонько, – ответил Кобадзе и подмигнул мне.
Я посмотрел через его плечо в плановую таблицу. Упражнение выполнял Сливко.
А «а четвертом развороте уже другая машина. Секунда – и самолет, словно натолкнувшись на преграду, нырнул. Вот он, будто по невидимой крутой горе, заскользил вниз, повторяя действия ведущего.
– Не взял поправки на ветер, – сказал капитан. Снова два взрыва потрясли воздух. Я увидел: бомбы упали с перелетом и правее.
Кобадзе указал летчику на ошибку. Положив микрофон, недовольно заметил:
– У Сливко вечно так. Одни летчики летают как боги, а другие обычного маневра построить не могут, – и хитро стрельнул глазами. – Присутствующие пока «е в счет.
– У Солдатова был перерыв в полетах, – заступился я за летчика. – Ведь он из отпуска.
– Не о нем речь. Зачем без подготовки выпускать в самостоятельный полет?
– Подготовка была.
– Знаю. Летали. А как с разбором?
На последнем разборе полетов Сливко сказал:
– Некоторые командиры стараются дюже шибко опекать нашего брата. – Мы поняли, что Сливко имел в виду Истомина. – А в бою, при выполнении заданий чаще всего приходится рассчитывать только на себя. Правильно я говорю? – спросил он и сам ответил: – Правильно! Я за индивидуальный подход к людям.
И опять все поняли, в чей огород камешек. Истомин ратовал за одинаковую подготовку летчиков.
Сбросив бомбы, летчики начали стрельбы. Ведущий прижал машину так близко к земле, что, казалось, вот-вот сбреет кустики. Дал короткую очередь из пушек и пулеметов и пошел вверх. За ним то же самое сделали другой, третий. Слышался сухой четкий треск, будто над ухом рвали клеенку.
Отработав на полигоне, группа улетала домой, на ее место появлялась другая Земля, не переставая, гудела от взрывов. Я отмечал попадания на схеме целей.
– Так, дорогой, работают старички! – восторженно кричал Кобадзе, – когда летчик сразу накрывал цель. – Блеск! Учись!
Я знал о сокрушительной силе штурмовиков, мог сказать, какова пробивная способность снаряда крыльевых пушек и сколько выстрелов в минуту делают пулеметы, но то, что я увидел на полигоне, было куда сильнее моих представлений.
Когда бронированные самолеты с ревом проносились над лесом и обрушивались на цели, я невольно вбирал голову в плечи, напрягался до боли в мышцах, затаивал дыхание.
«Вот почему немцы называли нашу штурмовую авиацию «черной смертью», – думал я.
Иногда капитан сердито кричал:
– Ах, черт! Где у него гибкость? Стремительности абсолютно никакой. Надо внезапно появляться над целью, а он словно в гости к теще пожаловал, – и подносил ко рту микрофон: – Маневренности нет. Плохо. Считай, что сбит!
Капитан корректировал работу каждого летчика.
К вечеру погода изменилась – поднялся ветер. Тяжело заскрипели стропила вышки, зашумел лес, запели туго натянутые расчалки нашего «Поликарпова».
– Ну-ка, свет Алеша, поднимись в поднебесье, – сказал мне Кобадзе, раскуривая трубку, – оцени обстановку, пока над полигоном тишь да благодать.
Взлетев, я направил самолет против потоков воздуха. Самолет стоял на месте, хуже того, он «переключался на заднюю скорость».
Я до отказа посылаю вперед сектор газа, но самолет вновь повисает, словно воздушный змей.
Неужели засядем? Ведь сегодня свидание с Людмилой.
– Ветерок есть, но лететь, пожалуй, можно, – докладываю я капитану и чувствую – лицо мое заливает краска.
Вскоре работа на полигоне возобновилась.
Теперь действовали снайперы. Они появлялись над целью неожиданно, словно возникали из воздуха, время их действия исчислялось секундами. Первому снайперу Кобадзе приказал ударить в сосну, которая мешала наблюдать за малоразмерными целями. И вот она взлетела кверху, словно выдернутая огромной рукой, и, перевернувшись в воздухе, воткнулась в болото, выбив сноп желтой воды.
Кобадзе сказал мне, что снайперы сами прокладывали маршрут, сами выбирали цели. Я завидовал этим счастливцам и все допытывался у капитана, как попасть в группу снайперов. Они занимались по специальной программе под руководством Кобадзе.
Капитан приглаживал ногтем короткие усики, щурился.
– А если это недолгое увлечение, что тогда? Я энергично замотал головой.
– Ну хорошо, – Кобадзе положил руку мне «а плечо. – Захочешь быть снайпером – будешь.
Когда на полигоне закончила работу последняя группа, мы сели на свой По-2 и, взлетев, взяли нужный курс. Ветер свистел в расчалках, самолет вздрагивал, проваливался, взлетал кверху, словно пушинка.
Кобадзе, повернув наполовину закрытое очками лицо, крикнул мне:
– Меняем маршрут! Полетим сначала по ветру, а потом вдоль реки. Берег укроет.
– Не хватит бензина, – испугался я.
Мне явственно представилось, как Люся с напускным равнодушием прогуливается у театра, украдкой поглядывая на часы, и, не дождавшись меня, уходит.
– Боишься опоздать? – спросил вдруг Кобадзе. – Тогда крепче привязывайся к сиденью. Мне тоже нужно торопиться.
Это был сложный полет. Самолет бросало из стороны в сторону, прижимало к самой воде. Рыболовы на реке падали со страху на дно лодки, а потом грозили нам в спину кулаками. Кобадзе разбил губу. Но он крепко держал ручку управления и окончательно покорил меня своим летным мастерством.
Мы успели. Правда, у меня уже не осталось времени забежать домой и переодеться.
Она была в изящном плаще бирюзового цвета, в голубых туфлях. В руках – голубенький чемоданчик с овальными углами. Узкий темный ремешок перехватывал тонкую талию, придавая Люсиной фигурке спортивный вид.
А я был в длиннющем узкогрудом френче с захватанными бортами. Его дал мне высокий, как жердь, Николай Лобанов.
– Вы все-таки пришли! – воскликнул я и тут же понял, что сказал глупость.
Людмила гордо передернула плечиками и хотела что-то ответить, но только скривила уголки губ.
На этот раз я не принимал героических поз. Даже наоборот – хотелось быть незаметнее, хотелось, чтобы фонарь не освещал так ярко мой френч, мои запыленные яловые сапоги.
Она словно догадалась о моем замешательстве и перешла на затемненную сторону. Мы очутились у решетки парка. Над чугунными завитушками нависали зеленые ветви. Людмила вдруг остановилась и, взмахнув рукой, подпрыгнула. Между пальцев у нее оказался пучок смятых листьев.
– Как чудно пахнет сирень! – воскликнул я, заглядывая Людмиле в лицо.
– Это черемуха, – сказала она, и тонкие влажные губы дрогнули, сдерживая улыбку.
У ворот мы остановились и вопросительно посмотрели друг на друга. Сквозь плотный заслон из акаций к нам долетали музыка, веселый смех. Шел концерт.
– Зайдем, – предложил я и, боясь услышать отказ, направился к кассе. Кто бы мог подумать, что будет так трудно завязать разговор!
Если б меня спросили, какой был концерт, я не смог бы ответить. Все время я смотрел на Люсю и все время мне хотелось взять ее руку в свою. Но я отважился только поднять лежащую на коленях у Люси ветку черемухи.
После концерта Людмила предложила прогуляться.
Мы прошлись по центральной аллее, освещенной гирляндами разноцветных лампочек. Лицо Люси принимало зеленый, красный, желтый цвет и от этого казалось мне го холодным, то радостным и возбужденным, то равнодушным ко всему. Я, словно загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от ее лица, а она все смотрела прямо перед собой, щуря свои строгие, немножко раскосые глаза. Обогнув танцевальную площадку, мы очутились в узкой боковой аллейке.
– Может, приземлимся, Люся. – Я провел платком по лавочке – хотелось быть галантным, как Кобадзе. Я попросил разрешения закурить. И тут только вспомнил, что папиросы мы с Кобадзе выкурили на полигоне. Люся порылась в туго набитом книгами чемоданчике и, к моему удивлению, достала пачку папирос.
– Возьмите.
«Вот недогадливый, – обругал я себя. – Заставил ее таскать столько книг».
– Вы курите?
– А почему бы и нет? Дым заглушает запах формалина. Так, по крайней мере, думают некоторые ординаторы, в их числе и я. Там мы и окуриваемся, а потом, – она улыбнулась, – отчаянно чистим зубы. Совсем как дети, верно?
– У вас очень интересная работа, – сказал я невпопад.
– Я по крайней мере не представляю для себя другой работы, – серьезно, даже строго, ответила Люся. – Так же, как и вы, наверно. Разве не радостно, когда больной начинает поправляться? – продолжала она. – Да вот хотя бы инженер Одинцов. От сильного удара у него вспыхнула дремлющая инфекция, которая была занесена в ногу с осколком много лет назад. Одинцова нужно было немедленно оперировать. А уже наступила ночь. И дежурным врачом была я.
Люся прервала себя и стала рассказывать, как еще в школе мечтала стать хирургом.
– Мои старики баловали меня, считали слабенькой, ни к чему не приспособленной. А я о себе думала иначе. И мне всегда хотелось доказать им, чего я стою. И вот первая самостоятельно проведенная операция.
Многого из того, что она говорила, я не понял, но зато сразу почувствовал, как она любит свое дело.
Какая она серьезная! Ей не интересно будет со мной, с мальчишкой. Но ведь и я люблю свое дело! Я вспомнил первый самостоятельный вылет на боевом самолете. Он был раньше, чем Люсина операция. Значит, не такой уж я мальчишка.
