Текст книги "Под крылом земля"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Лев Экономов
Под крылом земля

Друзьям-однополчанам посвящаю

I

Вечер, посвященный годовщине полка, был назначен на восемь. Я посмотрел на часы (в который уж раз!) и стал прикидывать, что успею сделать, когда сменюсь с дежурства.

За фанерной переборкой, завешанной военными плакатами, писарь из оперативного отдела чертил план-график учебно-боевой подготовки и все мурлыкал:

 
Помирать нам рановато,
Есть у нас еще дома дела…
 

Он до чертиков надоел мне. Я отошел к окну. На улице, в свете качавшегося от ветра фонаря, вихрилась снежная пыль. Она застилала фонарный столб, и мне казалось, что светлый матовый шар висит в воздухе. Но вот он исчез в белой сумятице, словно лопнул, и теперь ничего «не было видно ни за окном, ни в нашей дежурке, где тоже потухло электричество.

Я велел посыльному зажечь керосиновую лампу, а сам пошел выяснить причину аварии. Оказалось, ветром порвало провода; старшина уже послал монтеров устранять повреждение.

В каптерку влетел посыльный.

– Товарищ лейтенант, вас к телефону! Метеостанция.

– Значит, будет буран, – досадливо покачал головой старшина.

По телефону сообщили, что через час ветер достигнет 20–25 метров в секунду.

Я побежал к инженеру полка. Инженер-майор Одинцов сидел в большой неуютной комнате и скрипел пером по бумаге. Он буркнул, не поднимая глаз:

– Не могу. Придите в другой раз.

Меня задела холодность инженера, и я был доволен, что могу заставить его по-другому заговорить со мной.

– В другой раз будет поздно.

– Что у вас? – все так же не поднимая головы, спросил инженер. – Или хотите, чтобы я и до завтра этот отчет не составил? А сами спешите на юбилей, к которому не имеете никакого отношения?

Я стал докладывать инженеру метеорологическую обстановку. Его строгое угловатое лицо не выразило ни беспокойства, ни испуга.

– Товарищ лейтенант, объявляйте штормовую тревогу. Вместе с дежурным подразделением поедете на аэродром. Проверьте крепления самолетов, рулей, зачехловку и все остальное. Надо вскрыть стоянки.

«Вот тебе, бабушка, и юрьев день, – подумал я с досадой. – Надо же! Хотя бы часом позднее. К тому времени я уже сменился бы». Мне так хотелось попасть на вечер!

– Нужно проследить за работами, – говорил Одинцов. – Прогулка не из приятных. Сумеете ли?

Вопрос задел меня за живое. «Вот, теперь еще сомневается», – подумал я с раздражением. И неожиданно испугался: «А вдруг не доверит?» Мне захотелось доказать этому сухарю, что я не напрасно надел офицерские погоны.

И еще было желание: посмотреть на самолет, который закрепили за мной. Ведь это первый после летного училища!

Добирался до аэродрома с трудом. Студеный ветер поднимал с земли белые столбы и швырял в смотровое стекло, по которому метались из стороны в сторону очистители. Снопы света от фар упирались в белую наволочь перед радиатором. Но я не падал духом. Я даже ликовал! Ведь на мне лежала ответственность – вскрыть стоянки и проверить самолеты. Быть может, придется предпринимать какие-то срочные и решительные действия…

На аэродроме ветер ошалело метался среди маячивших в мутной пелене снега металлических птиц, пронизывал одежду, сек лицо, обжигал колени.

– Идите в землянку! – крикнул шофер, показывая на темное пятно, от которого веером сыпались искры. Однако я не сделал и десяти шагов, как раздалось: «Стой, кто идет!» Передо мной выросла залепленная снегом фигура с автоматом наперевес.

Я сказал о цели приезда. И вот полетело по цепочке от часового к часовому: «Начальник караула, на выход».

Стоянки вскрыты. Для этого оказалось достаточным расписаться в постовой ведомости. Теперь часовые допустят к самолетам тех, кто приедет на аэродром по штормовой тревоге. В караулке отогреваю закоченевшие руки. Здесь пахнет овчиной, войлоком, ружейным маслом. Сменившиеся с поста солдаты разряжают по команде разводящего автоматы, рассказывают о приезде дежурного подразделения.

Я вышел встретить приехавших, проследить за их работой. В студеном мраке то здесь, то там слышались голоса. Около легкого учебного самолета копошились темные фигуры. Я повернул туда. Люди вворачивали в промерзшую землю штопора.

– Эге-гей! Как там у вас? – я захлебнулся жестким холодным ветром.

– Все нормально. Не беспокойтесь. – Слова прозвучали рядом. Мимо, кренясь под тяжестью ноши, просеменил Человек.

– Приходите греться! – Он махнул рукой куда-то в сторону. – Мы сейчас там рай устроим.

Пройдя метров сто, я услышал сквозь завывание вьюги ритмичные хлопки. Сначала подумал, что где-то развязался чехол и тяжелая пряжка от лямки стегает по борту фюзеляжа. Но, приблизившись к самолету, увидел другое. Незакрепленный элерон бился, как крыло подстреленной птицы. Я навалился грудью на трепещущий элерон. Но что делать дальше? Этого я не знал.

И не знаю, что бы пришло в голову, если бы я не услышал шаги.

– Сюда! Сюда! – В чем дело?

– Герасимов! – обрадовался я, узнав по спокойному хрипловатому голосу механика с самолета штурмана полка. – Здесь зажимную струбцинку сорвало.

– Горе-механики, – ответил он, растягивая слова, – вот и доверь им технику. – Огромным валенком разгреб-под крылом снег, поднял две красные дощечки. – Потому и сорвало, что она не в порядке. – Он надел струбцинку и постучал по «ей кулачищем.

– Чей это самолет? – спросил я.

– Механиком – Мокрушин, а летчика откомандировали в академию.

– Мокрушина, значит? – Я мысленно увидел неказистого узкоплечего сержанта с вытянутым лицом и умными, задумчивыми глазами.

– Его самого.

– Моя, это же моя машина, старик! – закричал я, забыв о солидности. – Он назначен ко мне в экипаж!

Увязая в рыхлом снегу, я обошел самолет.

– Горбунок мой, как нахохлился. Ну, ничего, потерпи… Скоро расправишь крылья.

Вновь зашуршал снег. Через минуту перед нами появилась щуплая фигура Мокрушина.

– Лучше поздно, чем никогда, – с укором заметил Герасимов, зубами натягивая меховые варежки. Он посмотрел в сторону темневшей землянки, крыша которой едва возвышалась над сугробом и, казалось, была подперта сосульками. Из трубы щедрыми пригоршнями сыпались искры. – Пойдемте, лейтенант, греться. Вон как раскалили буржуйку.

Однако я решил прежде обойти стоянки самолетов, выполнить указание главного инженера. Герасимов вызвался помочь.

Когда мы пришли в землянку, печка там действительно дышала жаром и человек шесть, не чувствуя угарного запаха перегоревшего бензина и масла, оживленно беседовали. На смеющихся лицах трепетали красные отсветы.

– А, по-моему, зря ты, Брякни, любовь закрутил. Ждать она тебя три года не будет. Вот увидишь, – говорил тоном бывалого человека долговязый сухощавый сержант.

– Если любит, подождет, – отозвался голос из темноты.

Герасимов подошел к печке, взял красный уголек и, неуклюже шевеля его короткими пальцами, прикурил. Широкоплечий, с крупным лицом и неторопливыми движениями, он был похож на былинного богатыря.

– Конечно, подождет, – проговорил он громко. – Только это заслужить нужно. А ты почему здесь? – вдруг опросил он Брякина. – С каких это пор караульные находятся в эскадрильских каптерках? – Он подошел к верстаку, зажал в тиски какую-то деталь и, попыхивая папироской, стал опиливать.

Мне вспомнилось, как говорили Герасимову уходившие в запас сержанты:

– Ну, старшина, давай с нами. Ты экскаваторщик. Сейчас эта должность в большом почете.

– Нет, братушки, – отвечал старшина. – Уж вы там и за себя и за меня… А я здесь и за себя и за вас…

– Я повторяю, почему ты здесь? – Герасимов говорил строго.

Брякин шмыгнул носом и наклонился к печке, словно хотел сунуть в топку свою рыжую голову.

– Сменился с поста. Вот помог печку растопить, – наконец ответил он.

Вчера я узнал, что Брякина назначили в мой экипаж. И, признаться, не очень обрадовался. Старшина эскадрильи Ралдугин говорил, что это трудный солдат, с фокусами. Недавно он содрал со столов инвентарные номерки и прибил их к сапогам вместо подковок, в другой раз, не замеченный старшиной, спал, пока шла физзарядка. Его разбудили за несколько минут до утреннего осмотра. Побриться он не успел и, чтобы избежать наряда вне очереди, насажал на лицо зелеными чернилами мушек.

– Бриться не могу ввиду раздражения, – заявил он старшине Ралдугину, строгому и придирчивому, как все старшины.

– А руки у тебя зеленые тоже ввиду раздражения? – спросил Ралдугин, подмигивая стоящим в строю сержантам.

Брякин был уличен. Ему объявили четыре наряда вне очереди.

И вот снова не кто другой, как именно он нашел предлог отлучиться из караульного помещения. Сейчас же надо его отчитать, дать взыскание!.. Но поможет ли это? Я знал, что Брякин до армии отбыл срок в исправительно-трудовых лагерях.

Мне удалось перехватить его взгляд. Брякин отвел глаза, достал помятую пачку «Беломора», вытянул зубами папиросу, прикурил и вышел из землянки.

Старшина Герасимов тоже ушел.

– Проходимец этот Брякин, – заметил долговязый сержант.

– Не то слово, теперь говорят: вездеход, – сказал его сосед.

Спустя полчаса Герасимов вернулся.

– Дорогу занесло окончательно, – сказал он, снимая с бровей снег. – Пока не подоспеет бульдозер, подразделение останется на аэродроме.

«Все это должен был сделать я», – мелькнуло в голове.

– А вы, лейтенант, – продолжал Герасимов, – успеете еще на юбилей. Тут рядом подшефный колхоз. Они дают лошадь.

Мы вышли на улицу.

Самолеты с плотно зачехленными горбами кабин казались ссутулившимися от холода, одинокими. Герасимов сказал:

– Не кручинься, лейтенант, день-другой, и зиме капут.

Вдруг он остановился.

– Ты чего здесь? – услышал я его хрипловатый голос и оглянулся. Около пострадавшего от бури самолета стоял Мокрушин. – Э, постой, братец, ты же нос отморозил. Три снегом.

Щуплая фигура Мокрушина не двинулась с места.

– Я, кажется, потер уже, – сказал он обреченно. – Тросы у элеронов.

– С чем и поздравляю, – ответил старшина спокойно, – завтра будешь менять.

Мокрушин испуганно посмотрел на руки. Видимо, он не представлял, как на таком холоде заплетать тросы. И летом-то нелегко справиться с этим.

Зацепив варежкой пригоршню крепкого, как соль, снега, Герасимов шагнул к сержанту и стал усердно тереть ему лицо.

– Ничего, ничего, братец, заплетешь, – приговаривал он. – Не в первый, так во второй раз. Учиться нужно. Вот что.

Мокрушин, как маленький, мотал головой, что-то мычал.

В город ехали на тройке сытых мохнатых лошадей, впряженных в приземистые розвальни. Герасимов и двое солдат, зарывшись в сено, быстро задремали, а меня одолевали невеселые мысли.

«Эх ты, доверенное лицо! – думал я о себе. – Струбцинку не догадался в снегу поискать. Если бы не старшина, так и держался бы за элерон, пока нос не отморозил. О бульдозере не позаботился. А Брякин? Из караулки отлучился, а я ему хоть бы полслова».

Из раздумий вывела неожиданная остановка. К старику вознице подбежала тоненькая девушка. В руках она держала чемоданчик, какой можно видеть у студентов.

– Вы в город? – спросила девушка, запыхавшись, и, не дожидаясь ответа, полезла в сани. – Как я боялась, что не успею, – ни к кому не обращаясь, сказала она, усаживаясь с краю.

Чтобы лучше рассмотреть незнакомку, я закурил. Одета она была не по-дорожному. На голове маленькая шляпка с закинутой наверх вуалькой, на ногах – ботики.

– Забирайтесь под сено! – предложил я.

– Спасибо. Мне хорошо и здесь.

Дорогу совсем занесло. Лошади едва тащились, местами по колено увязая в снегу. Завывал ветер. Всхлипывали на дугах бубенчики. Хрупкая фигурка в пальто с узкими покатыми плечиками вызывала жалость. Стучит ногами – холодно. А мы в унтах, лежим, как бирюки, зарылись в сено…

Я кашлянул:

– Послушайте, девушка, вы не замерзли? – и подумал: «Что за глупый вопрос».

– Я привыкла, – сказала она.

Однако я решил хоть в этом проявить настойчивость.

– Подвиньтесь сюда, слышите! Девушка не ответила.

Тогда я скинул унты и поставил их у ее ног. Девушка замахала руками:

– И не выдумывайте. Вы с ума сошли.

– В сене испечься можно, берите, слышите! Девушка колебалась.

– Впрочем, как знаете, – продолжал я с напускным равнодушием, – но мне они не понадобятся до дому.

Девушка посидела с минуту неподвижно, а потом негнущимися пальцами стала натягивать на ноги унты.

Еще долго сани ныряли в ухабы и ложбины, пока, наконец, не выбрались на шоссе. Как только под полозьями оказалась твердая дорога, старик прищелкнул, лошади потрусили рысцой, бубенчики залились безмятежной песенкой.

Приближался город. Сотни огоньков разбрелись по горизонту.

Я был так близко от девушки, что слышал ее дыхание. Казалось, она опала. Мне стало чудиться, что я где-то уже видел ее, принялся вспоминать, где именно, и незаметно задремал.

Проснулся я от толчка в бок и увидел склонившегося надо мной Герасимова.

– Поднимайтесь, все царство небесное проспите, – говорил он, отряхивая с моей шинели снег. Яркий свет фонаря резал глаза, заставлял жмуриться. Лошади фыркали, пуская из ноздрей облака пара, били копытами.

Оказалось, я у себя в городе, у «офицерского корпуса», так называли дом, в котором жили офицеры с семьями.

– Где же наша спутница?

– Была, да вся вышла, – засмеялся Герасимов, – вот подарок оставила, сапожки со своей ноги, – он поставил унты.

Я сунул руку внутрь – холодно, значит, ушла давно.

– Да скажите толком-то!

– Вылезайте, вылезайте, скажем, – торопил Герасимов. – Видите, кони домой рвутся, да и дядя Максим торопится, поздно уже.

Я озираюсь по сторонам. Залепленные снегом, часы на перекрестке кажутся слепыми. Снег лежит на ступеньках подъезда, оконных переплетах, сбруе лошадей, деревьях. Даже удивительно, как это может столько удержаться его на тоненьких хрупких веточках.

– Слезла та незнакомка еще не доезжая дамбы, – говорил Герасимов, поднимаясь по лестнице. – Хотела разбудить вас, да уж больно спали сладко, как дитя малое. Спасибо, говорит, передайте.

– И только?

– Зачем же только, унты оставила.

– Нет, серьезно!

– Ну, на свадьбу звала. Вот только адрес позабыла оставить, – смеялся старший а, открывая дверь в свою комнату.

Поднимаясь выше, на свой этаж, я вспомнил, наконец, где видел нашу спутницу.

Это было в первое воскресенье после приезда в полк. Я и лейтенант Лобанов катались и а лыжах. Ярко светило солнце. Лучи его пробивались сквозь заснеженные лапы елей, серебрили подтаявшую корочку снега. Лыжня двумя чернильными строчками тянулась вдоль опушки леса.

Впереди меня, энергично отталкиваясь палками, шла девушка. Голубой свитер подчеркивал ее прямую спину, узкие девчоночьи бедра. Пуховая шапочка съехала на затылок. Светлые волосы распушились на ветру, разметались по плечам вьющимися прядками.

Мне захотелось заглянуть девушке в лицо. «Перегнать!» – решил я и свернул с лыжни.

Но девушка вдруг побежала совсем по-иному, далеко вперед выкидывая палки. Я отстал, и она пошла тише. Вот она свернула в сторону и заскользила к густой разлапистой ели. Я шел за ней. Она отвела в сторону запорошенную снегом ветку, пригнулась… и сразу же исчезла за стеной хвои.

Когда я по примеру девушки раздвинул ветки, то увидел ее совсем рядом, на краю склона. Теперь я вспомнил, что она была похожа на ту, которая только что сидела рядом в санях. Ну да, это была она!

Увидев меня, лыжница опустила ветку, и колючая хвоя больно стегнула меня по лицу. Снег посыпался за ворот куртки.

А лыжница уже неслась с горы, ловко лавируя между выступавших из-под снега елочек.

У меня пропало желание продолжать погоню. Признаться, я не был уверен, что догоню лыжницу.

И вот теперь, стоя на лестничной площадке, я досадовал на себя за то, что не сумел вовремя вспомнить этот эпизод. Но еще больше я жалел об этом позднее…

II

Когда я пришел в клуб, там уже подходил к концу концерт художественной самодеятельности.

В первых рядах сидели офицеры с женами и взрослыми детьми. Дальше – молодые стриженые солдаты, похожие один на другого в своих отутюженных гимнастерках с ярко надраенными пуговицами.

Мне помахал рукой капитан Кобадзе. Это был единственный человек, которого я успел немного узнать за две недели. Я временно жил у него в комнате.

Капитан Кобадзе был высок, худощав и казался сутуловатым. Смуглое лицо, длинный, с горбинкой нос, на верхней губе подбритые усики, а глаза, как два буравчика, – так и сверлят.

Я подошел.

– Алеша! Простин! – Кобадзе протянул мне руки, как старому приятелю. – Где ты пропадал, дорогой мой? Здесь столько хорошего говорили о нашем славном Сталинградском. Ну, с юбилеем тебя! – Но тотчас же его черные с изломом брови подскочили кверху. – Ах, черт возьми! – воскликнул он, отступая назад и с ног до головы осматривая меня. – «Как новый ангел в блеске новом!»

Звонкий голос капитана привлек внимание других. На меня теперь смотрели десятки веселых глаз. Вероятно, было заметно, что я не успел еще свыкнуться с новой для меня, только что сшитой по заказу офицерской формой.

– Ну, а теперь идем. Я держал для тебя местечко, – сказал капитан. – Только уже все заканчивается… Какая игра у Высоцкой! Вот бы ее к нам в самодеятельность, – капитан прищелкнул языком.

– Кто она?

– Сейчас тебя познакомлю.

Когда мы подошли, женщина с каштановыми тяжелыми косами, наклонив голову, изучающе посмотрела на меня. Открытое темно-лиловое платье оттеняло ее белое лицо и шею.

– Познакомьтесь, обожаемая Нонна Павловна, – оказал Кобадзе, представляя меня артистическим жестом, – лейтенант Простин, а иначе свет Алеша. Мой приятель и друг.

Он говорил еще что-то, но я не слышал, изумленный сходством этой женщины с известной киноактрисой, в которую когда-то я был тайно влюблен.

– Вы чудесно играли, – сказал я первую пришедшую на ум фразу и почувствовал, что не в силах взглянуть в большие и темные глаза Высоцкой. Ведь я не был на художественной части! Щекам моим стало жарко.

– Нонна Павловна была гвоздем нашей программы! – воскликнул Кобадзе. – Это абсолютно.

– Вы очень любезны, – улыбнулась Высоцкая. – Рада доставить вам удовольствие…

«Вот бы завести с ней роман», – подумал я и, улучив момент, тихонько спросил у Кобадзе:

– Кто она?

В это время распахнулся занавес, взметая золотистые пылинки, и неожиданно для всех на сцене появился командир полка полковник Молотков. Послышались аплодисменты. Полковник улыбнулся и, позвякивая многочисленными орденами и медалями, подошел к рампе. При ярком свете резко выделялись на его лице следы от ожогов.

Командир полка был Героем Советского Союза. Золотую Звезду он получил за мастерский удар по танковым колоннам Манштейна, пытавшимся прорваться на помощь армии Паулюса, окруженной под Сталинградом. В бою самолет полковника был сильно поврежден огнем зениток. Нужно было прыгать с парашютом, но Молотков продолжал вести полк к цели. Уже горящий самолет он провел над линией фронта и посадил на нейтральную полосу. Немцы стреляли из пулеметов, но полковник все-таки потушил пожар и спрятался в находившемся поблизости окопе. Ночью наши пехотинцы буквально на руках вынесли самолет из зоны обстрела.

Все это я узнал в первый же день, просматривая огромный альбом истории полка.

Когда все утихомирились, Молотков развернул лист бумаги.

– Только что получена телеграмма из армии, – произнес он и стал читать: – Поздравляю вас и личный состав части с годовщиной полка. В самый разгар… – тут голос полковника потонул в аплодисментах.

– В самый разгар Отечественной войны, – повторил он, когда шум утих, – была сформирована ваша часть, которая, выполняя приказ Родины и партии, успешно громила фашистских захватчиков, изгоняя их с советской земли.

Командира и дальше неоднократно прерывали аплодисментами, особенно дружными, когда он зачитывал имена героев. В числе их был и капитан Кобадзе.

Телеграмма заканчивалась пожеланиями, чтобы «и в мирное время личный состав приложил все силы для выполнения требований Министра Вооруженных Сил».

Полковник ушел, но его снова вызвали на сцену и стали просить, чтобы он что-нибудь спел.

«Вот уж это напрасно, – подумал я. – Командир полка в роли певца-солиста – с ума они посходили».

Но что такое? Он, кажется, соглашается.

– Есть строевая песня у солдат, – сказал полковник. – Ее с уважением поют воины. – И он, нахмурив лоб, запел сильным грудным голосом:

 
Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Тяжелый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица…
 

– Хорошие слова, – перебил он себя, – правильные. И я предлагаю спеть всем вместе.

Как пели старую, овеянную боевой славой песню! И командир полка дирижировал этим своеобразным хором – энергично размахивая руками, встряхивая головой.

– Мне придется покинуть вас, – сказал вдруг Кобадзе. Он скосил глаза на Нонну Павловну и приложил руку к груди. – Мне пора на сцену.

Капитан руководил художественной самодеятельностью.

Я тоже посмотрел на Нонну Павловну. Она пела вместе со всеми. Бросились в глаза ее ресницы – пушистые и длинные, будто приклеенные. И вся она со своей красотой казалась мне какой-то неправдашной.

Кончилась песня, полковник не сразу ушел со сцены. Он аплодировал всем, кто пел вместе с ним.

Я почувствовал, что надо развлекать соседку. Но как?

– Понравилась вам песня? – спросил я.

Нонна Павловна удивленно посмотрела на меня, но ее успела ответить: на авансцену вышел Кобадзе.

– Через десять – пятнадцать минут начнем танцы, – объявил он. – Желающие могут принять участие в подготовке помещения.

Вспыхнула люстра. Все потянулись к выходу. Солдаты не медля, точно боялись упустить время, хватали кресла и волокли их к стене.

Мы с Нонной Павловной остались ждать Кобадзе, но он что-то не появлялся.

– Пойдемте попьем, – предложила Нонна Павловна.

– С удовольствием.

Я встал в очередь к буфету, а моя спутница присела на диванчик около стенда с боевыми реликвиями: указами правительства о присвоении летчикам звания Героя Советского Союза, благодарностями от Верховного Главнокомандующего, схемами боевых операций, в которых участвовал полк.

Нонну Павловну, видимо, не заинтересовал стенд. Она с равнодушным видом рассматривала фотографию, где полку вручали орден Богдана Хмельницкого. Этим орденом полк был награжден за операции по освобождению Украины.

Когда я, нагруженный тарелками с яблоками, конфетами и печеньем, подошел к столику, Нонна Павловна была снова с Кобадзе.

«Это, наверно, его возлюбленная, – мелькнуло у меня в голове, – а я-то дурак, размечтался».

Увидев меня, Кобадзе и Нонна Павловна рассмеялись.

– Твоими покупками можно полк накормить, – сказал капитан.

– А я не ужинал. – Мне не хотелось, чтобы Кобадзе догадался, что все это куплено ради Нонны Павловны.

– Правильно говорится: сытый голодному не товарищ, – заступилась за меня Нонна Павловна. – И я тоже проголодалась.

Кобадзе разлил по бокалам пиво.

– Можно к вам? – услышал я сочный голос. Перед нами стоял высокий широкоплечий майор Сливко, не человек – глыба.

– Подсаживайся, – сказал Кобадзе.

Майор опустился на свободный стул, и тот тяжело заскрипел под ним.

– Подождите, не пейте. – В руках у майора появилась бутылка. Мы и не заметили, откуда он ее извлек. Его «пиво» не пенилось в бокалах и было удивительно прозрачно.

– Ваше здоровье! – сказал он и взялся за бокал. Кобадзе пристально посмотрел на майора, но ничего не сказал. Майор перехватил этот взгляд. Склонившись к Кобадзе, он шепнул так, чтобы слышали и мы:

– Пиво пьют за здоровье лошадей и дураков. Мы подняли бокалы.

– Я в общем поухаживаю за вами, – сказал майор Нонне Павловне с той грубоватой непринужденностью, какая возможна только между хорошо знакомыми людьми. – Вы чем увлекаетесь? Яблочками? Возьмите, пожалуйста. А я, в частности, цитрусовыми, – и он отрезал от лимона, как от картошки, толстый короткий клинышек. Пальцы не очень-то повиновались ему – майор был, как говорится, на взводе.

Съев лимон, он неожиданно встал и, поблагодарив нас (а за что, мы и не поняли), направился к соседнему столику, где сидел новый командир эскадрильи – он при-был в полк одновременно с нами, молодыми летчиками.

Коньяк возымел действие: теперь я уже без стеснения рассматривал Нонну Павловну. Любовался наклоном головы, приспущенными ресницами, линией шеи.

«Интересно, знает ли она, что, когда смотришь на нее, жизнь кажется сказкой», – думал я и завидовал капитану.

Мы говорили о художественной самодеятельности, вернее, говорили Кобадзе и Нонна Павловна, а я слушал, не умея вставить слово. Потом я вспомнил, что Нонна Павловна обещала сыграть что-нибудь на рояле. Я попросил ее сыграть сейчас. Она согласилась, и мы прошли в зал, где уже кружилось несколько пар.

– Мне вспомнился старый вальс, – сказала она, присаживаясь на краешек стула у рояля. – Послушайте…

Эту мелодию я слышал в детстве в доме кривого деда Максима, у которого был граммофон – гордость его семи дочерей.

Я снова увидел себя мальчишкой, вихрастым, румянощеким. Моему румянцу завидовали сельские девчата, а квартировавшие в деревне трактористы говорили:

– Эй, Леха, дай-ка прикурить, – и прикладывали самокрутки к моим щекам.

Я был сыном кузнеца и оказывался нужным, когда трактористам требовалась дрель или еще какой-нибудь инструмент, а отца не было дома.

Но если взрослым инструмент требовался время от времени, то сверстникам моим – всегда. Попробуй обойдись без него, когда задумал сделать ветряк над домом, водяную мельницу или модель самолета!

Кузница привлекала ребят и потому, что около нее всегда стояли сельскохозяйственные машины, привезенные на ремонт.

Завидев моего отца, медленно, с заложенными за спину руками поднимавщегося по откосу, ребята заговорщически сообщали друг дружке:

– Дядя Филипп на обед подался.

И мы, бросив свои дела: запруду на ручье, городки, «чижика», – бежали к кузнице. Там всегда густо пахло мазутом, угольной пылью, окалиной и другими запахами, которые так нравились нам.

– Чур моя косилка!

– Дюже хитрущий, косилка у тебя даве была.

– Я сегодня зачисляюсь в трактористы.

Мне больше всего нравилась жатка-самосброска. Приземистая, с широкой платформой в виде крыла, машущими граблями и пружинящим сиденьем, она напоминала самолет.

Устроившись на машинах, мы начинали одну из тех игр, когда ничего не замечаешь вокруг. В каких только заоблачных высях я не бывал, каких не встречал чудес! На грешную землю возвращал окрик отца. Он появлялся обычно, когда страсти разгорались до предела, и, кроме своего голоса, никто ничего не слышал.

Бородатый, в закопченной брезентовой тужурке, с огромным, словно старинный пистолет, ключом за поясом, он напоминал сказочного героя. Отца боялись в селе не только мы, мальцы, но и взрослые. Бабы, укачивая ребятишек, говорили:

– А вот я сейчас дядю Филиппа позову. Он тебе задаст…

Но отца и любили – за силу. Мы зачарованно смотрели, как он садился на колченогий стульчик возле норовистой колхозной лошади, названной ветеринаром никому в селе не понятной кличкой Мегера, и брал ее заднюю ногу. Мегера злобно косила на отца свой цвета бутылочного стекла глаз, скалила желтые лопатки зубов, фыркала, но ногу поднимала и клала на колени отцу. Несколько точных ударов молотком – и копыто Мегеры обрамлялось подковой. Что и говорить, таким отцом можно было гордиться!

И вот он стоит перед нами, невысокого роста и не очень широкоплечий, в неизменной косоворотке с расстегнутым воротом, ерошит черную бороду корявыми, изъеденными окалиной и каустической содой пальцами. Ребята, не спуская глаз с отца, торопливо слезают с машин – и врассыпную. Вот они попрятались в кусты и выглядывают оттуда, словно маленькие волчата, ждут надо мной расправы.

Но у отца нет охоты ругаться. Он только замечает вполголоса:

– Опять баклуши бьешь. Делом бы занялся.

Через пять минут я стою у горна и орудую кузнечными мехами. Они дышат тяжело, устало, со свистом и хрипом – им давно пора на покой. А ребята, те самые ребята, которые разбежались от окрика отца, сгрудились у дверей и смотрят на меня завистливыми глазами.

Лучи солнца проникают сквозь старую закопченную крышу, яркими пятнами лежат на черном земляном полу, на колоде с водой, в которой отец закаливает детали, на верстаке, густо заваленном обрезками железа, гайками, ключами, сверлами.

– Тять, можно Вовке покачать? – спрашиваю я у отца. Вовка Баринов – лучший приятель, и мы друг за дружку горой.

– Можно, – говорит отец, длинными щипцами доставая из горна раскаленный кусок металла.

Вовку сменяет Сережка, Сережку – Колька… и смотришь, до вечера каждый успеет поорудовать отшлифованным ладонями рычагом.

Когда мы немножко подросли, отец стал обучать нас кузнечному ремеслу. Человек громадного честолюбия, он любил повторять:

– Кузнец – заглавный человек на селе. Сказывают, в каком-то древнем, царстве-государстве даже господом богом был кузнец. Гефестом назывался.

Ребята охотно помогали отцу. Мы хотели быть такими же, как он, сильными, ловкими.

Мы, деревенские ребята, а точнее – трое из нас: Санька, Кирюха и я (боевое звено, как мы себя называли) многим были обязаны и старшей дочери кривого деда Максима, Алевтине Максимовне. В Отечественную войну она командовала эскадрильей «ночников», а теперь училась в военной академии. Приезжая на лето в деревню, она привозила с собой книги. «Аэродинамика», «Теория авиационного двигателя», «Аэронавигация», «Пилотирование» – эти слова на обложках тяжеленных фолиантов мы не могли произносить без придыхания и трепета. Каждый из нас готов был лишиться самых дорогих вещей, только бы посмотреть эти чудесные книги. Еще бы! Ведь мы мечтали стать летчиками, а эти книги открывали заветные тайны.

И Алевтина Максимовна иногда давала нам читать их. Многого мы не понимали, но зато все доступное для наших умов заучивали наизусть.

Скоро мы уже знали, из каких частей состоит самолет, что такое горизонтальный и вертикальный маневр, как действовать рулями, чтобы произвести вираж, боевой разворот, петлю Нестерова. Мы мысленно проделывали все фигуры высшего пилотажа, взлетали свечой, совершали посадку по-чкаловски – из штопора. Потихоньку от отца, который хотел всех нас видеть кузнецами, мы готовили себя к профессии летчика, строили летающие модели, тренировались в выносливости, ловкости.

Санька и Кирюха даже в колхозе работали без души, и я, секретарь комсомольской организации, агитировал, убеждал их работать лучше, а сам бредил авиацией и даже писал стихи о летчиках.

Однажды мы нашли у Алевтины Максимовны старую потрепанную книжку с интригующим названием: «Как построить простейший одноместный планер в течение одного месяца». Эта книга, изданная до революции и рассчитанная на простаков, полностью завладела нашими умами. Где бы мы ни находились, чем бы ни были заняты, мы думали теперь об одном – как достать для постройки планера полотно, бамбук, лакокрасочные материалы. В ход пошли простыни, лыжные палки, конопляное масло.