Текст книги "Под крылом земля"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
XVII
Я перегнал из мастерских свою машину.
На следующий день проводились полеты в сложных метеорологических условиях. И, пожалуй, никогда еще с такой тщательностью не делал я предполетного осмотра, как в этот раз. Ведь я осматривал свою машину, которой так долго был лишен! Я боялся потерять ее так же, как боятся лишиться родного существа. Мне хотелось, чтобы она была лучше всех, и я, как мальчишка, любовался ею, новенькой, весело блестевшей свежей краской.
В воздух я поднялся одним из последних. Вошел в облака и сразу взял нужный курс. Окруженный мутно-белым месивом, действовал осторожно, контролировал каждое свое движение.
Время показало, что пройден первый участок маршрута. Делаю разворот и иду на заданный пункт. Там буду пробивать облака. Неотступно слежу за временем. Надо мною, в сплошной облачности, напоминающей разбавленное молоко, проносятся отдельные темные сгустки, и тогда я не вижу не только плоскостей, но и приборов.
Еще семь минут полета. Но тотчас же западает тревога. Почему семь? Лихорадочно вспоминаю время отхода от первого контрольного пункта. Начинает казаться, что я не учел бокового уклонения, возникшего при развороте. Тревога усиливается, и я решаю установить свое местонахождение по наземным ориентирам. Пробиваю облака. Стрелка высотомера плавно спускается вниз: 400 метров, 300, 250… Выскакиваю из облачности. Под крылом, покрывшимся капельками воды, – железнодорожный разъезд. Вижу, как маневровый паровозик растаскивает по путям товарные вагоны, вижу красную станционную постройку и даже путевого обходчика с большим гаечным ключом на плече. Обходчик останавливается и, задрав голову, машет мне ключом – может, грозит. И поделом! Заблудился в трех соснах. Разъезд этот с коротким названием «Соть», написанным на стене огромными буквами точно специально для блуждающих летчиков, находится намного левее линии маршрута.
Продолжать полет нет смысла: время упущено. Я разворачиваюсь в сторону аэродрома. На сердце кошки скребут. Как буду смотреть в глаза Кобадзе?
Выслушав мои объяснения – теперь-то уж я ничего не утаил, – Кобадзе отругал меня за то, что я ударился в панику и забыл о радиопеленгаторе, с помощью которого восстановил бы ориентировку.
– Я дважды виноват, – проговорил я. – Сжульничал в прошлый раз. Прости меня, Гиви. Больше это не повторится.
– И меня прости, – сказал капитан. – Не надо было тебя отпускать тогда – ведь я знал, что ты сжульничал. Все могло быть гораздо хуже, чем получилось.
Странно, может быть, но случай этот еще больше нас сблизил.
За месяц жизни в лагерях я научился водить самолет в любых метеоусловиях, точно выходить на цель и поражать ее с одного – двух заходов.
Каждый раз, как мне удавалось выполнить упражнение на «отлично», я думал о Людмиле. Если б она была где-нибудь рядом и видела, как я работал! Может быть, и похвалила бы.
Однажды, удачно отбомбившись, я держал курс на аэродром. На пути встретилось кучевое облако. Когда кабину обволокло густым туманом, я почувствовал, что самолет потащило вверх, хотя рули оставались нейтральными.
Казалось, подо мной прошла небывалой величины и силы волна. Подъем затягивался. Тогда я отжал ручку и пошел на снижение. Скорость резко возросла; чтобы сбавить ее, пришлось уменьшить обороты мотора.
И все-таки не удалось удержать самолет на определенной высоте – я неожиданно попал в не менее мощный нисходящий поток. Теперь я потянул ручку к себе, прибавил газ. Самолет задрал нос, но снижение его все же продолжалось.
Мысли были заняты одним: как пройти опасный участок. Я включил форсаж. Вдруг впереди что-то вспыхнуло. В следующую секунду сильно треснуло в радиоаппаратуре. Все стало ясно: я попал в зону грозовой деятельности! Это «открытие» не обрадовало меня.
Самолет теперь летел примерно на одной высоте, но его продолжало трепать из стороны в сторону, и мне приходилось напрягать мышцы всего тела, чтобы выдерживать курс. Вот когда я с благодарностью вспомнил Кобадзе, заставлявшего меня заниматься физкультурой.
Я не знал, где нахожусь. Это можно было определить с помощью радиосредств, о которых я, растерявшись, забыл в прошлом полете. Однако новый оглушительный треск в наушниках заставил немедленно выключить радиоаппаратуру. Пилотажные приборы из-за болтанки давали приблизительные показания. И только авиагоризонт действовал более или менее нормально.
Но с помощью авиагоризонта нельзя было определить величину грозового облака, точное направление и скорость его движения. Вернуться назад и обойти облако? Нет, горючего оставалось немного, надо было беречь время.
Самолет уже наэлектризовался, и в любую минуту мог произойти электрический разряд. Это было опасно для жизни экипажа. Но выхода не было, и я продолжал пробираться вперед, едва удерживая в руках штурвал. Меня кидало по кабине из стороны в сторону. Не раз я пожалел, что слабо привязался ремнями к сиденью, они больно врезались в ноги. От напряжения ломило поясницу, рубашка прилипла к лопаткам.
Болтанка мешала наблюдать за метеорологической обстановкой. Я мог попасть в опасный очаг грозы или потерять курс, уйти вместе с облаком в неизвестном направлении. Я сказал об этом воздушному стрелку, и он начал, как мог, координировать мои действия, сообщая об изменениях в метеообстановке.
Внизу бурлило, клокотало, казалось, дымила земля. Мимо проносились клочья растерзанных облаков. Скоро новый, восходящий поток потащил самолет кверху. Теперь я не препятствовал подъему, надеясь, что на высоте, вне сплошной облачности, будет легче пересечь грозу. Но вдруг я вспомнил, что на самолете нет высотного оборудования. Мне и стрелку была уготована смерть от кислородного голода! Пришлось снижаться.
Напрасно мы искали в сплошной облачности разрывы, чтобы увидеть расположение очагов грозы.
– А что если пересечь грозовой фронт под облачностью? – сказал Лерман.
Я взглянул на карту. Запасных аэродромов и площадок на пути не было. Зеленые пятна лесов перемежались продольными черточками и кружочками – это означало болота и низины. А ведь водяные струи под облаком могли прижать самолет к земле и заставить приземлиться.
И все-таки я решил попробовать.
Из серой массы облаков самолет выбрался только на высоте 700 метров. Для безопасности я решил лететь на бреющем полете. Но чем больше снижался, тем сильнее становилась болтанка. Не хватало сил удерживать рули. Казалось, чьи-то руки тянут самолет в разные стороны.
Мы попали в зону ливня. Водяные струи плели плотную серебристую сетку, словно прутьями хлестали по кабине. Я открыл боковые шторки. Кожаная куртка залоснилась и потемнела. Вода заливала стекла приборов, пробиралась за воротник, слепила глаза. Я попробовал надеть очки – они запотели. Мне было жарко. Капли пота, смешанного с дождем, разъедали глаза, губы казались, солеными.
Как ни тяжело было, я все же летел более уверенно. А когда увидел внизу белые корпуса знакомого цементного завода, вдруг незаметно для себя запел песенку о дожде, но поймав себя на этом, тотчас же смолк: если б командир полка узнал о моих вокальных упражнениях, мне бы не поздоровилось. Я даже с опаской посмотрел на радиопередатчик. Посмотрел и рассмеялся во все горло, и снова запел песню о дождике. Радиоаппаратура ведь была выключена!
Нет, я был очень доволен собой. «Эх, Людмила, Людмила, – подожди, то ли еще будет…»
Подобные мысли приносили какое-то облегчение. Если бы кто-нибудь сказал, что я по-прежнему люблю Людмилу, я бы возмутился. А между тем, это было так.
Где-то в вышине внутри темного пухлого облака, постоянно менявшего форму и цвет, вспыхивали молнии. Это говорило о распаде облака, о том, что гроза кончается.
Когда я подлетел к аэродрому, дождь еще шел. Земля была изрезана многочисленными ручьями. Серые, мутные, они сталкивались, образуя бурлящие потоки, разбегались, огибая препятствия, и, выбравшись на простор, разливались озерцами. Взлетная полоса с белым, обрызганным грязью посадочным «Т» была видна издалека.
Со стороны стартового командного пункта оторвались одна за другой три ракеты. Какое-то время они лениво летели на одинаковом друг от друга расстоянии, потом словно стукнулись о нижний край облака и рассыпались, осветив его зеленым призрачным светом. Я выпустил шасси и стал заходить на посадку.
В этот день разбор полетов проводил сам командир полка. Он вызвал меня к доске и попросил, чтобы я «поделился опытом», рассказал, как действовал в исключительно сложных метеорологических условиях.
Никогда еще не приходилось мне делиться опытом, по той причине, что у меня не было его. Я волновался, рассказывал сбивчиво, но слушали меня внимательно.
– Теперь, сокол, на вас можно положиться, – сказал полковник, тряхнув мне руку. – Считайте, что вами сделан один боевой вылет. Да, да! Вы прошли сквозь хороший заградительный огонь из молний. Это, может быть, даже посильнее вражеских зениток. Так и надо отметить.
Я, наверно, был красный, как вареный рак.
– Майор Сливко, вы слышите! – командир полка посмотрел на летчиков. – Надо, чтобы все в вашем звене так же относились к делу.
Полковнику никто не ответил.
– Майор Сливко! – повторил Молотков, хмурясь. – Капитан Истомин, где ваш командир звена?
Истомин ответил, что майор Сливко должен был прийти на разбор полетов, как и все. Его никто не отпускал.
– А ну-ка, разыщите его и пришлите сюда, – сказал Молотков дежурному по стоянке. – Можно расходиться!
Мы еще не успели разойтись, когда перед командиром предстал Сливко.
– Кто вас отпускал? – спросил Молотков. – Решили, что вам быть на разборе не обязательно? Для вас это мелочи! Я не первый раз замечаю, что вы пренебрежительно относитесь к учебе. Надеетесь на старый багаж? Учтите, майор, в карете прошлого далеко не уедешь.
Когда начальник ругает подчиненного, другим лучше быть в стороне, чтобы не попало под горячую руку. Поэтому все мы разбрелись по стоянкам.
Мы с Лерманом взвалили на плечи парашюты и пошли сдавать их дежурному парашютисту. Но по дороге то и дело останавливались и продолжали вспоминать полет. У нас было отличное настроение, даже домой не тянуло, хотя оба мы очень устали.
– А парашюты надо бы проверить. Может, подмокли, – сказал Лерман. – Разрешите, я это сделаю прямо сейчас.
– Хорошо, Лерман. Действуй! А я пойду в лагерь, скажу, чтобы на тебя оставили ужин.
Скользкая от дождя тропинка пролегала меж тонконогих кудлатых сосенок. Я только теперь заметил, как изменились они за лето – выкинули мягкие ворсистые мутовки. Светло-зеленые, почти прозрачные, мутовки сильно отличались от темной прошлогодней хвои. Издали казалось, что деревья украшены яркими бантами.
Миновав перелесок, я очутился на краю обрыва. Внизу бежала взбухшая от дождя река. На том берегу белели палатки лагеря. Цепляясь руками за мокрые ветки кустов, я сбежал с обрыва и пошел берегом, заросшим ветлами и ракитником.
Было тихо. С деревьев падали тяжелые дождевые капли, листья вздрагивали, словно от испуга.
Вдруг раздалось повизгивание – похоже, что где-то рядом пилили металл. Раздвинув ракитник, я увидел Мокрушина. Он орудовал напильником возле высокого пня, к которому были прилажены тисочки.
Мое появление смутило его. Он отступил в сторону. Я протянул своему бывшему механику руку.
– Помогаю инженер-майору Одинцову, – словно оправдываясь, сказал Мокрушин, рукавом вытирая пот со лба.
– Понятно. Ну, а что нового? Я смотрю, ты поздоровел, загорел. Даже нос облупился.
Мокрушин поправил погоны.
– Товарищ лейтенант, – глухо заговорил он. – Вы простите меня. Как получилось все – сам не знаю.
– Повинную голову меч не сечет.
– Только не подумайте, товарищ лейтенант, что я оправдываюсь… Меня подполковник спросил недавно, почему веду себя будто рак-отшельник. «Подумайте, говорит, пока не поздно, над этим». Рассказал мне, что комсомольцы технический кружок организовали. «Почему, – говорит, – не хотите помочь им?». А никто ко мне за помощью и не обращался. Значит, уже не верят. – Он помолчал. – От недоверия до презрения рукой подать… Ушел подполковник, жарко сделалось. Словно жаровню углей в душу высыпали. Подхватился с места. Ребята с волейбольной площадки увидели, кричат: «Давай сюда, на подмогу!» А узнали меня, перестали звать. За что же, думаю, они презирают меня? Я ж никого не трогал. А кто-то другой во мне говорит: «Трогал, трогал!» Сколько дней так продолжалось – не помню. Тоска загрызла. Себе стал противен.
Мокрушин пристально, словно желая узнать, понимаю ли я его, посмотрел на меня и продолжал:
– Заглянул я в прошлое свое и увидел себя трусливым эгоистом. Выходит, боялся признаться в том, что неправ был, и себе и товарищам боялся признаться. – Он мотнул головой: – Был таким, и не буду! Лерман однажды говорил, что есть такие слова у Суворова: «Все произошло от того, что вы способны хотеть наполовину». Эти слова будто обо мне. Но теперь ничего не произойдет, говорю вам это, как присягу. – Он выпрямился и одернул гимнастерку. – Поверьте, товарищ лейтенант!
– Все ясно, – сказал я, положив руку на плечо Мокрушину. – Слова Суворова и ко мне относятся. Я ведь тоже не всегда доводил дело до конца. И тоже за это поплатился. Но больше этого не случится. И вот еще что: ведь ты сам себе выдумал, будто все от тебя отвернулись, презирать стали. Неверно это. Очень ты, Мокрушин, мнительный, и самомнение у тебя чрезмерное. Если бы презирали, разве попросили бы помочь выпустить «Боевой листок»? Или приглашали бы в технический кружок? Ну, да ладно об этом. Расскажи лучше, что ты сейчас делаешь?
Взгляд Мокрушина посветлел.
– Инженер как-то сказал нам, что хорошо, если б его прибор учитывал расход бензина на различных режимах работы. Я кое-что тут придумал. А сейчас в кружке делаем модель прибора, который будет контролировать работу всей винтомоторной группы.
– Но ведь это же невозможно!
– Было невозможно, а теперь… Мы всем кружком взялись!
Я взял из рук у Мокрушина диковинную деталь и стал рассматривать ее.
– Вы, наверно, посмеиваетесь над нами, – сказал он, – как это так – будущее авиации рождается в лесу, на пеньке. – Он улыбнулся. – А закон всемирного тяготения, говорят, тоже был открыт под яблоней.
– Ну а кран запуска забыл, отступил?
– Может, и отступил бы, если бы не инженер-майор.
– То есть как это?
– А так. Остыл я уже к этому делу, как говорят, смирился. А он однажды велел мне принести чертежи крана запуска. Взял их домой, а на другой день сказал, что надо над краном работать. Я, говорит, был неправ, извини.
«Поздновато инженер об этом сказал, – подумал я. – Прояви он тогда больше чуткости, может, и не случилось бы с Мокрушиным несчастья».
– Буду делать комбинированный кран, – сообщил сержант, – такой, чтобы действовал в любых условиях. Инженер-майор обещал помочь. В общем, приходите к нам в кружок, посмотрите.
– Обязательно приду, – сказал я, радуясь за Мокрушина.
Солнце уже опустилось за горизонт, деревья на фоне желто-зеленого неба казались вырезанными из темной бумаги. Пора было уходить.
В столовую мы вошли вместе, оба в хорошем настроении.
XVIII
По утрам нас будил горнист. Он важно расхаживал по линейке, посыпанной светлым речным песком, и играл «Зорю» до тех пор, пока не раздавалась команда дежурного по части:
– Выходи строиться на физзарядку!
Но однажды меня разбудил авиационный гимн:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор.
Кобадзе сбросил с себя одеяло, глянул на репродуктор и подтянул:
Нам разум дал стальные руки – крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор…
Мы с капитаном переглянулись и засмеялись от того, что наконец-то настал этот необычный день, когда никуда не нужно торопиться и впереди у каждого отдых и множество развлечений. Настал праздник – День Воздушного флота.
Мы откинули полог – в палатку хлынул поток яркого солнечного света. Лагерь уже проснулся. Солдаты и офицеры не спеша расхаживали в майках и трусах, толпились у спортивных снарядов, подзадоривая выполнявшего «номер» товарища, плескались и фыркали около умывальников. Нетерпеливые уже привели себя в полный порядок: надраили пуговицы, навели зеркальный глянец на сапоги, солдаты подшили свежие подворотнички. А некоторые ухитрились даже позавтракать и теперь сидели на лавочке в курилке, разговаривали и смотрели на белевшую вдали полоску шоссе. Они ждали автобус, посланный на станцию за гостями из города.
– Рано еще! – крикнул им Кобадзе. – Глаза проглядите! – Он набросил на шею полотенце и побежал к реке, на ходу выкидывая в стороны мускулистые руки.
– Ладно, ладно, – крикнул ему вдогонку Одинцов. – Одевайся скорее! Там уж без тебя всю кашу поели. – Из столовой доносился аппетитный запах пирожков.
Столовая была убрана по-праздничному. Добела выскобленные полы, вымытые окна. На застланных свежими скатертями столах полевые цветы – маки, ромашки, васильки. Официантки в праздничных платьях, с накрахмаленными кружевными наколками в волосах похожи на красивых бабочек.
Пришел баянист в тщательно отутюженной гимнастерке, сел в углу и, разостлав на коленях бархатный лоскут, растянул мехи нарядного баяна. Полилась музыка, легкая, тихая.
На сердце светло и покойно, ни о чем не хочется думать – хочется отдыхать. В лагерях, в походной обстановке не часто выпадают такие безмятежные дни. И мы сидим с Кобадзе, пьем кофе и молчим, думая каждый о своем.
– Этот баянист напомнил мне про войну, – вдруг сказал капитан.
Я удивился.
– Ассоциация. У тебя, свет Алеша, не может такой быть. И дай бог, чтобы не было… – Он помолчал. – В войну во всех столовых для летчиков играли баянисты или аккордеонисты. Наверно, хотели отвлечь нас от мысли о погибших. Знаешь, Алеша, как это страшно: сидел утром рядом с тобой товарищ, а на обед не пришел. Не вернулся с задания. Лежат нетронутые вилка, ложка, пустует место… Мне всегда грустно, когда в столовой играет музыка.
Без пяти десять дежурный по части подал команду строиться для зачтения праздничного приказа.
Полковник Молотков принял рапорт от дежурного, четким шагом подошел к строю и поздоровался со всеми, приложив руку к козырьку парадной, обрамленной золотыми листьями фуражки. Ответное приветствие сотрясло воздух. Командир полка поздравил личный состав с Днем Воздушного флота. Духовой оркестр на правом фланге заиграл марш. Вдоль фронта пронесли полковое знамя с приколотыми в верхнем углу орденами. Каждый встрою встречал и провожал его поворотом головы.
После чтения приказа был короткий митинг. Офицеры и солдаты говорили перед строем о первых годах советской авиации, о боевом пути полка, о своей готовности выполнить священную воинскую заповедь.
Автобус с гостями приехал в одиннадцатом часу. Жены офицеров и просто знакомые – все в дорогих платьях, с модными прическами, радостные, взволнованные. Послышались детские голоса, счастливый полушепот, смех, веселые восклицания.
– Как ты загорел! Совсем черный.
– А ты поправилась и похорошела.
– Ждал?
– Скучала?
Дежурный по части, любуясь собственным голосом, громко объявил распорядок дня: как только автобус привезет школьников и учителей подшефной школы, начнутся спортивные состязания, а после обеда будет дан концерт художественной самодеятельности.
Он эффектно взмахнул рукой, и оркестр заиграл новый, разученный специально к приезду гостей, вальс.
Кобадзе вдруг засуетился.
– Я совсем-совсем забыл. Ты извини, пожалуйста. Надо же собрать артистов. Они совсем еще не готовы.
«Что это с ним?» – подумал я и, обернувшись, увидел Одинцова, Нонну Павловну и Светлану. Дочка разглядывала что-то в траве.
– Ну, что ты там увидела? – мягко спросил Одинцов. В руках он держал битком набитую хозяйственную сумку.
– Ящерицу. Она оторвала себе хвост.
– Оставь ее в покое, – сказала Нонна Павловна, останавливаясь. Она была в белом, без рукавов платье, молодившем ее. Каштановые волосы собраны на затылке в огромный тугой узел.
Светлана побежала к родителям, широко расставив тонкие, с растопыренными пальцами ручонки. Одинцов хотел подхватить девочку, но она подбежала к матери и, прыгнув, обняла ее за шею.
– Ну, иди ко мне, Светлана, – позвал Одинцов. – Слышишь?
Нонна Павловна что-то шепнула девочке, и та неохотно подошла к отцу.
– Ты совсем отвыкла от меня, – сказал он, погладив ее по голове. – Так нельзя.
– Я как раз хотела поговорить с тобой об этом, – промолвила Нонна Павловна.
Не следовало бы в эту минуту попадаться супругам на глаза, но они уже заметили меня и шли навстречу.
– Сколько лет, сколько зим, – сказала Нонна Павловна, подавая руку. – А вы все такой же!
– Какой?
– Не скажу! – Нонна Павловна улыбнулась. – Не женились еще? Сегодня ждете кого-нибудь?
– Нет, не жду.
– Вот и отлично! – Одинцов взял меня за локоть. – Пойдемте с нами. Не прогадаете. У меня здесь столько добра! – Он показал на хозяйственную сумку. – И горючее, наверно, есть.
– Есть, есть, – засмеялась Нонна Павловна, с любопытством оглядывая лагерь. – Одинцов, ты не гостеприимный хозяин! Другие мужья показывают своим женам, где и как они здравствуют, а ты завладел сумкой, и ничего тебе больше не надо.
– Давай зайдем, – согласился инженер, все еще не выпуская моего локтя.
Я решил, что отказываться неудобно. Все-таки мы были добрыми соседями.
– Фу, какая здесь духота! – воскликнула Нонна Павловна, войдя в палатку. – Чем вы только дышите ночью!
– Ночью оно не греет, – улыбнулся Одинцов, кивнув на просвечивающее сквозь полотно солнце. Он открыл тумбочку – на пол с шумом посыпались книги – и стал искать что-то среди бумаг.
– Вот! – сказал он серьезно, протягивая Светлане шоколадку.
– Спасибо! – Девочка сразу зашуршала фольгой.
– Ты здесь и работаешь? – спросила Нонна Павловна. – Как у тебя дела с прибором?
– Совсем нет времени. Впрочем, макет уже готов. У меня ведь теперь целое конструкторское бюро.
«Хорошо сказано», – подумал я. Однажды я пришел на занятие технического кружка. Занимались кружковцы в большой палатке. Среди них был и Брякин.
– Как, Брякин рационализатор? – спросил я у Мокрушина.
– Да вот записался. У негр есть интересные идеи. Хочет усовершенствовать рабочий инструмент. В первую очередь решил сделать ключ для гаек петрофлексов. Очень всем необходим. – Мокрушин подвел меня к стендам для испытаний агрегатов мотора и приборов. – Все это еще не закончено. А если придете через месяц, увидите интересные вещи. – Он говорил со мной, как экскурсовод, то и дело показывая схемы, чертежи, макеты.
Нонна Павловна по-своему застелила постель, навела порядок на столе. Инженер положил в сумку пустой стакан.
– Пойдемте. Есть у меня заветное местечко.
– А это по пути к твоему конструкторскому бюро? – спросила Нонна Павловна.
– Не совсем. А что?
– Надо же посмотреть макет твоего прибора. Одинцов удивленно взглянул на жену:
– Зачем тебе? С каких это пор ты стала интересоваться моей работой?
– С тех самых, как сама стала работать.
– Гм, здорово ты меня поддела. – Одинцов покачал головой. – Кстати, как твои музыкальные лекции?
Нонна Павловна хитро посмотрела на мужа и подмигнула мне.
– С каких это пор ты стал интересоваться моей работой?
Они засмеялись и вышли из палатки. Мне не хотелось мешать супругам. У них, кажется, все налаживалось.
– Извините меня, я пойду потанцую. – На лужайке возле столовой танцевали польку.
– Нет, нет! – в один голос ответили Нонна Павловна и Одинцов. – Мы вас не отпустим.
– Сначала надо привести себя в соответствующее настроение, – Одинцов щелкнул по торчащему из сумки стакану. – Пойдемте!
– Вы выступаете сегодня? – спросила Нонна Павловна.
– Нет. Кобадзе забраковал мой номер.
При упоминании фамилии капитана Нонна Павловна взметнула густые ресницы и тут же опустила глаза.
Макет прибора, над которым работал Одинцов, хранился в специальном шкафу.
– Не пойму, не то арифмометр, не то телевизор, – сказала Нонна Павловна, рассматривая прибор.
Одинцов поставил его на стол и по моей просьбе стал объяснять принцип действия. С помощью магнитных реле-переключателей действовали, в зависимости от режима работы мотора, то одни, то другие счетчики, внешне похожие на спидометры. Инженер завел прибор ключом, как заводят стенные часы, и внутри него послышалось тихое ритмичное пощелкивание. Светлана захлопала в ладоши.
– Вот и вся механика, – сказал инженер, убирая прибор в шкаф.
– У тебя действительно здесь целое бюро! – заметила Нонна Павловна, расхаживая по огромной палатке.
– Ну, хватит о деле. Пойдемте отсюда, пока нас никто не увидел. А то будут потом сплетничать, что инженер в День Воздушного флота заставил работать свою собственную жену. – И он притянул к себе Нонну Павловну. Та отстранилась.
– А чем вы, Простин, занимаетесь в нерабочее время?
– Рыбной ловлей, – ответил за меня инженер. – Они с Кобадзе однажды всех летчиков свежей ухой накормили. А потом у всех животы разболелись. И я тоже пострадал.
– Почему же?
– Видишь ли, заботились, чтобы друзья не сожгли себе ртов, и разбавили ушицу сырой водой.
Мы рассмеялись.
Заветное местечко, о котором говорил инженер, находилось у самой реки. Нонна Павловна достала из сумки скатерть и расстелила ее на траве. Мы с майором стали развертывать свертки.
– Мое любимое! – воскликнул Одинцов, подкинув кверху большую бутылку с сухим вином. – Надо бы позвать Кобадзе.
Я не мог не улыбнуться, вспомнив, как он ретировался, завидев Одинцова и Нонну Павловну.
– Не надо, – сказал я. – У него сейчас генеральная репетиция.
Светлане дали большое красное яблоко, и она забралась на камень, лежащий у воды.
– Ой, сколько здесь маленьких рыбочек! – кричала она, хлопая в ладоши.
Первый тост, как полагается, выпили за авиацию. Нонна Павловна угощала домашним тортом. От второй рюмки у нее раскраснелись щеки, глаза стали уже, лучистее.
– Ты знаешь, Одинцов, я решила взять Свету к себе. Одинцов положил на скатерть надкушенный бутерброд.
– Не понимаю.
– Я не могу больше жить одна. К тому же ко мне приходили из школы, узнавали, почему Свету воспитываем не мы, а бабушка. А я и сама хорошенько не знаю, почему…
– Мама, мама, смотри, что это? – Света стояла на камне и показывала на плывущий по реке плот.
Я встал и подошел к Светлане. Плот подплыл ближе. Двое оголенных до пояса мужчин энергично орудовали длинными шестами. Я узнал Лобанова и Шатунова. Приятели были страстными рыболовами и все свободное время торчали с удочками на реке. В этот день они совершали путешествие вниз по течению.
Я принялся махать им фуражкой. Они заметили и причалили к берегу.
– Возьмите меня с собой, – попросил я.
– Давай. Но мы вернемся только вечером.
– Ничего! – Я пожелал Нонне Павловне и Одинцову интересно провести день и прыгнул на плот, зачерпнув ботинком воды.
– Подождите! – закричал Одинцов. Он схватил со скатерти жареную курицу, батон, горсть конфет и кинул в висевший на корме сачок. Мы хором поблагодарили за угощение, а через несколько минут наш плот был уже посередине реки.
Какое удовольствие плыть по реке на плоту! Отлогие заросшие травой берега сменяются песчаными откосами; по ним к самой воде, словно для того, чтобы приветствовать нас, сбегают краснобокие сосны. Река то разливается на многие метры, то застаивается глубокими мрачными омутами, то, расплетаясь на волокна, огибает зеленые острова.
Вспоминаются родные места, друзья детства, с которыми ловил под корягами раков, резал темно-коричневые тростниковые шишки, рвал кувшинки и лилии.
Я тоже разделся и сложил все в деревянный ящик, стоявший на столбах посреди плота. Мне дали кол и велели следить за правым бортом.
Растянувшись на бревнах и глядя в небо, Лобанов сказал мечтательно:
– А праздник в Тушино уже начался. Хотя бы одним глазком увидеть, что будут показывать. Реактивные бы увидеть…
– Увидишь, – коротко ответил Шатунов.
– Где это?
– У нас. Подожди немного.
К реке от недалекой рощицы бежала девушка в желтом платье.
– Смотрите, пионервожатая из подшефной школы, – сказал Шатунов.
– Быстрова? Зачем она здесь? – удивился я, но в следующую секунду увидел бегущего за ней Брякина.
Майя неожиданно повернула назад к рощице. Смеясь, она пряталась за деревья, потом с силой отталкивалась от них и убегала. Подпрыгивали косы с развязавшимися бантами. Но вот она не успела увернуться от Брякина и попала в его объятия. Он привлек ее и поцеловал.
Лобанов, заложив в рот пальцы, оглушительно свистнул.
– Зачем ты! – прикрикнул на него Шатунов. Брякин и Майя схватились за руки и убежали. Спустя часа два мы пристали к небольшому живописному островку и провели там весь день.
Когда поздно вечером я появился в своей палатке, Кобадзе накинулся на меня коршуном:
– Где тебя носило? Садовая голова! Рыбку ловил, а упустил кого…
Я был удивлен такой встрече. Мне казалось, капитан порадуется моему улову, а он даже и не заметил его.
– Кого ты упустил! – твердил он.
– Ну кого же?
– Людмилу!
– То есть как это? – задохнулся я. «Значит, отец рассказал ей, что я заходил, и она приезжала ко мне!»
– Ну чего ж ты молчишь? Говори!
– А что говорить? Я не успел подойти к ней – около; нее сразу очутился Сливко. Они ходили по дороге от лагеря к реке и долго разговаривали. Потом он пошел провожать ее на станцию.
– Этого не может быть! Она не могла его простить!!
Кобадзе развел руками:
– Она, кажется, приезжала к нему. Я узнал, что она спрашивала у дежурного, как ей разыскать майора Сливко.
– Ты не слышал, о чем они говорили?
– Нет. Я дважды проходил мимо. Кажется, она о чем-то его просила…
