Текст книги "Русская война: Утерянные и Потаённые"

Автор книги: Лев Исаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

…Начавшиеся в 1800 году Кавказские войны для выхода хотя бы в приближение тех рубежей, которых достиг за одну летнюю кампанию 1796 года. В. Зубов, потребовали, при сугубо сухопутном через христианские районы Центрального Закавказья серпообразном, вскрывающем столетиями отстраиваемые рубежи захождении 30 лет тяжелейшей борьбы 100-тысячного Кавказского корпуса, при том, что из 10 солдат в боях участвовал едва ли один – остальные «держали линию». Во всех сражениях противник превосходил русскую сторону в 2–3 раза по численности, за каждым успешным рывком следовали длительные периоды «освоения» территорий, недружественное население которых восставало из-за простого нарушения его образа жизни, а дружественное исполнялось кичливой мысли, что русские – пожарная команда вызываемая под местные дрязги, переходя и в русское сознание, что они здесь не в осуществление воли Евразийского Храмосозидания, а в «исполнение обязанности кого-то спасать».

Замечательные уроки С. Разина, П. Романова, В. Зубова, когда реальное сопротивление мусульманского побережья быстро сокрушалось подавляющей мощью превосходящей военной организации, опирающейся на недоступные противнику морские коммуникации, а последующий выход русских армий в христианские районы Центрального Закавказья, изолируя недружественные мусульманские районы между армией и флотом, обеспечивал устойчивость их контроля; сама же армия обретала в дружеской среде «второе дыхание» для чисто сухопутной войны в глубине материка – утратились.

Через 4 года значимость этого движения поймет и Павел I, на крутом повороте своей судьбы осознав особый, антианглийский характер Средне-Азиатского направления евразийской политики и начнет его бурно разворачивать; но в пику предшественникам, Прадеду и Фавориту, не через широко открытые Каспийские ворота – через законопаченную пустыню, не по ласкающей водной глади – по мертвому песку. Туда же затопают и его преемники, от Александра I до Александра III. Только М. Скобелев еще раз, в ограниченном самими условиями применения варианте использует морскую стихию в Ахал-Текинской экспедиции, опираясь на талантливого сотрудника, капитана I ранга С. Макарова… да еще Красные в 1920 году, взломав всю систему англомусульманской обороны ударами с моря по узловым пунктам периметра побережья – И Стеньки, и Петры…

Иды марта: Утаенная смерть императора Павла Петровича

Занимаясь Валерианом Зубовым и по необходимости полноты его биографии всем этим стремительно взлетевшим и так же невесомо рассыпавшимся семейством; обнаруживая и предвзятость, и умолчания, и домыслы и нагромождения всякого рода, и оттого уже настороженный; я не мог пройти мимо крупнейшего события их общесемейной истории – родового участия в уничтожении императора Павла I; события самого по себе крайне выразительного, по-русски зверского., с массой оттенков: чуть ли не последний «переворот», едва ли не «первая революция»; кажется, первое несомненно политическое, не любострастное, движение русского дворянства, где царедворцев начинают теснить «мечтатели», но еще крепкой, цепкой, когтистой лапы Орловых – Ермоловы, Тутолмины, Яшвили, в каждом пальце которых больше энергии, чем во всей «северной управе» Рылеевых – Муравьевых.

Настораживает уже странное распределение воздаяний по содеянному: «убийцы» Беннигсен, Скарятин, Талызин – «злодеи» Зубовы, Пален…; все так прописано – у А. Пескова в ЖЗЛ[1]1
  А. Песков. Павел I.


[Закрыть] с точностью до четверти часа на протяжении двух суток перед убийством, а события ночи во внутренних покоях Михайловского замка и с точностью до минут – и… странные обломы и зияния.

В заговоре «согласно» участвуют все три «великих» Зубова: великий любовник, великий воин, великий пьяница (Платон, Валериан, Николай), но постоянно упоминая Валериана, никто не видит его достоверно присутствующим в собраниях лиц, его скорее «слышно».

Странно, что эти лица, первенствующие на закате предыдущего царствования, едва ли не по милости которых состоялось само восхождение на престол Павла I – ведь манифест об объявлении его сумасшедшим вроде был подписан, хранился у Безбородко – но не канцлер, а обершталмейстер (и он же и зять армейского идола, командующего крупнейшей армией, фельдмаршала А. В. Суворова) Николай Зубов извещает цесаревича об ударе, случившемся с Екатериной и открывая процесс легетимизации нового императора; и те награждения Зубовых, что сделаны Павлом по началу царствования прямо свидетельствуют, что шаткость своего положения он осознавал. Только опала Суворова, уже неопалимого в историческом сознании знаменует начало необратимого разрыва – но это уже последние считанные месяцы, крушения Зубовых еще не состоялось; даже упавшая комета тянет за собой длинный блестящий шлейф: Зубовы еще не сошли с языков, были несметно богаты; Платон – делен, Валериан – славен, Николай, прошедший весь Итальянский и Швейцарский поход с Великим Тестем и Великим князем – известен, и отчасти популярен по некрасивой, с привкусом животности, но несомненной храбрости. И вдруг полное подчинение немчишке Палену, прохвосту, про которого согласно утверждают, что оступись заговорщики с Павлом, он бы не оступился их всех переарестовать; и передача всей практической части Беннигсену, боевому кавалерийскому генералу, но… завербованному в состав заговора за пару дней до того, в приватном разговоре посередь улицы сослуживцем Паленом и ввечеру, уже за шампанским, князем Платоном… Вербовка изумительно простая и вызвавшая от вербуемого лишь один вопрос:

– Кто стоит во главе всего дела?

Ответ нерасслышим, а Беннигсен с этого момента становится неутомим, что возможно и естественно для военного человека: и возведен в вице-убийцы и заместителем Палена, что как-то странно, и преждевременно, и непочтенно для Зубовых, если все же Пален и есть глава дела – и понятно, и естественно, если Пален только важный винтик, непосредственная боевая часть оружия, пронзающая тело, не более; и уже сам, по узкопрактической мерке подбирающий себе сотрудников, твердых и старательных.

Право, даже фанфаронада Орловых обставлена большими конспирациями и предосторожностью; даже эти гвардейские мальчишки внимательнее приглядывались, ощупывали, вызнавали своих конфидентов; более страшились за свои унтер-, и штаб-офицерские жизни, нежели тут, графы и полные генералы, вельможи и сановники, вышедшие и давно вышедшие из дней залетных и бедности безысходной. Что было терять Григорию Орлову, кроме буйной головы, которая все равно слетит как только станет известна его головокружительная связь с самоё императрицей – политическое развитие Елизаветинского «романа с гвардией» слишком памятно, чтобы его терпеть… – и вдруг генерал-фельдцехмейстер, генерал-поручик и обер-шталмейстер в княжеском и графских титулах идут в подручные к простой «службе» Палену – ну уж, было бы за что… подручникам первого куска не дают.

Как-то странно это, и запоминается…

Но вот просматривая записки и воспоминания деятелей 18 века встречаю я выдержки из мемуаров генерала А. Ф. Ланжерона, лица заметного, но достаточно сложного, поднявшегося высоко, но кажется полагавшего это недостаточным; полудруга-полузавистника М. И. Кутузова, с которым тот тем не менее находился в длительнейшей и доверительной переписке; люди такого рода весьма внимательны к разносящимся слухам, особенно если они касаются заметных особ, и знают по положению много, правда, зачастую греша еще большими предположениями; но тем более драгоценны их недоумения, которые как бы уже и через них.

Будучи проездом в Лифляндии, Ланжерон посещает опально проживающего в своем имении Палена и толи выпытывает, толи тот сам разговорился о подробностях страшной ночи с 11 на 12 марта 1801 года – что он рассказал Ланжерону, вы перечитаете на 500 страницах у А. Пескова, дополнившего Паленовскую версию эффектными вставками из воспоминаний других лиц – но любопытна реакция Ланжерона: на самом драматическом месте рассказа, поведение заговорщиков в спальне Павла, когда Демонический Баннигсен, ощупав пустую кровать и найдя, что она теплая, приказал искать императора; как хладнокровно требовал его отречения; как бросил слова:

– Яичница разбита – надо ее съесть!.. И выйдя из спальни, стал рассматривать картины на стенах кабинета, в то время как из дверей неслись страшные крики забиваемого насмерть четырьмя десятками офицеров императора…

Тут, вместо того чтобы всплакнуть и перекреститься А. Ф. Ланжерон пришел в недоумение и впоследствии вылил его в большой пассаж о странностях человеческой натуры, когда мягкий, семейственный Беннигсен, снисходительный к самым распущенным офицерам своих командований; на неделю терявший расположение духа, коли доведется приговорить солдата к расстрелу или повешению за мародерство – мог явиться таким извергом… Беннигсена, танцора и волокиту, улыбчивого ганноверского немчика, не отъявленного пруссака, он знал и до 1801 года, и после 1801 года и так и не пришел ни к каким выводам о странностях его натуры… В отечественной военной истории Леонтий Беннигсен означился как смелый офицер и нерешительный военачальник с перепадами настроения от робости, помешавшей ему разгромить Наполеона у Прейсиш-Эйлау до залихватской самонадеянности, приведшей к поражению у Фридланда, т. е. в объективно военных рамках без должной устойчивости характера, вопреки тому, что он будто бы явил в 1801 году; Ф. Энгельс, характеризуя его как генерала, ставил не выше храброго командира кавалерийского авангарда – Д. Давыдов более живописует его заботливость о подчиненных и соболезнования потерям… надо признать, он изрядно подраспустил войска, и не только Багратион, Барклай-де-Толли, Платов, но даже рядовые энергичные обер-офицеры Кульнев, Ермолов, Кутайсов зачастую вели у него «собственную войну»…

Любопытно выглядит вся структура заговора:

– Пален, проявляя сатанинскую хитрость, добивается возвращения на службу всех отставленных офицеров с представлением императору; они заполняют Петербург, их не принимают, они волнуются – Пален прямо на улицах вербует крикунов, или задерживает на заставах опасных лиц, как Аракчеев и Линденер;

– Но окончательно вводятся в дело принятые уже в доме П. Зубова и тот же Беннигсен потому ли допущен в заговор, что давнишний сослуживец Палена, или как кавалерийский начальник, отличившийся и отмеченный в Персидском походе Валерианом Зубовым?

Громадное дело, только на непосредственное убийство императора собрано до сотни офицеров, кроме того, что изготовляются полки гвардии, сговариваются вельможи, и прошедшее мимо полиции, доносчиков, болтунов, шептунов – и едва не провалившееся потому, что Пален носит списки заговорщиков в кармане мундира и Павел вдруг полез туда за платком? – Многократно описана находчивость Палена, отговорившего императора рассыпанным нюхательным табаком, которого тот не переносил.

А и достань Павел бумажки с какими-то фамилиями, по большей части незначительных лиц из кармана военного генерала-губернатора, начальника столичной полиции, коменданта Петропавловской крепости – на них что, так и было надписано «Список злоумышляющих на особу государя-императора и соединившихся в заговор»? А не более ли неестественно было отсутствие у губернатора, коменданта, обер-полицмейстера, надзирающего за деятельностью десятков лиц, таких списков?

Вообще это место меня прямо-таки восхищает своей залихватской импровизацией армейского враля – ведь кроме Палена никто его и не мог поведать рассиропившемуся обществу, петербургскому или рижскому. Не естественней ли предположить, что при таком огромном характере дела и размахе его организации никаких списков не было и это уже последующая эскапада в возвышение собственной ли роли, в затенение ли других.

Знаете, вот в этом месте, в рамках психологии, сопоставления масштабов личности содеянному начало для меня выворачиваться все это дело изнанкой. Мог ли? Стал ли? Должен ли? – в качестве громадного демона-Мефистофеля, приведшего в ход пружины огромного политического механизма, соединивший столь разные потоки: тщеславие вельмож, уязвленность политиков, ярость офицерства, революционные романсеро нарастающих Мирабо – играться этим эпизодом, даже если бы он состоялся, глава дела: он скорее стыдился и таил его, как возмутительную оплошность, нежели носился. Убийство Павла I совершил изощренный волк-политик, – играться со списком мог только актеришка, позволенный к тому. Пален, преуспевший в своих личинах; «заговорщик-маккиавеллист», одним щелчком сброшенный на обочину, как только стал надоедлив; «великий полководец Павла I», но сразу же разгромленный в 1812 году и отставленный от командования, отнюдь даже не Беннигсен – исторически ничем не означенный, кроме как интриган. Есть великие мастера интриги, как Мазарини, как Остерман, но они никогда не открывали своих тайн, не обращали их в анекдоты, а прятали, даже неумеренно, впрок, как средство утаивания собственной значимости; здесь налицо играющаяся мелкотня, восхищенная тем, что допустили на такую сцену: недомерок-император играющийся в великана-прадеда, мелкотравчатый барончик, разыгрывающий Тюренна пополам с Ришелье. Нет, я не отрицаю живости характера, энергии – в конце концов актерское ремесло не самое легкое – но не более чем в изображении дела, не в самом деле.

Между тем оно было куда как весомо, оно стягивало Петербург в общеевропейский невралгический пункт, в нем присутствовали анонимно Питт и Наполеон, Екатерининское наследие и возникавшие реалии европейской политики; оно было так серьезно обставлено, что его не разглядел проникновеннейший зрак глубоководной рыбы М И. Кутузова, в эти дни бывшего в Петербурге и не почувствовавшего угрозы; или не допустившего проявиться этому чувству… – нет, дело было собрано слишком хорошо для кавалерийских импровизаций; их слишком много… кажется налицо один заговор Палена против Павла, только он и говорит: – Я! Я! Я! – но удачное убийство русского императора всегда громадное дело; и мощнейшей политической организации «народовольцев» удалось это осуществить с седьмой попытки, а там вершили ой какие серьезные, молчаливые молодые люди. Между тем убийство Павла I на десятилетия изменило русскую политику, связало ее одним европейским ориентиром, обратило к одной стороне империи – уже поэтому оно не было импровизацией; и в это политическое закулисье Пален не входил и не допускался – и о чем сговаривалась графиня О. Жеребцова (в девичестве Зубова) с английским послом-любовником?… Зубовы знали!

Они тот предельный граничный пункт, доступный обозрению, к которому сходятся все видимые связи заговорщиков, и за которым начинают шевелиться – проступать другие, невидимые: из английского посольства, из гвардейских казарм, из дворцовых покоев, отсюда выйдут два отряда цареубийц; Платон Зубов будет вести переговоры с Павлом об отречении – Николай Зубов нанесет первый удар императору; Платон Зубов будет при Александре I в минуты ожидания подхода гвардейских полков – Николай Зубов прогонит караул, попытавшийся войти в замок; Платон остановит императрицу, прорывавшуюся в спальню…

Платон и Николай будут сопровождать Александра I при обходе присягающих полков гвардии и уедут с ним навсегда из Михайловского замка в открытой коляске, один рядом, – другой на запятках…

Невероятная активность и еще более невероятное постоянное Второе Место…

Правда, меня пока более интересуют перемещения Валериана, тут статья особая: Платон – юго-западное и западное направление русской политики, потемкинские традиции, их продолжение вплоть до 1853 года; ему и Николаю легко и просто установить ходы с англичанами через красавицу-сестру, они участники антифранцузского, противореволюционного окружения Великой, под знаменами Суворова воюющие в Европе с трехцветной заразой; но вот Валериан с загадочным крючком Персидского похода, так зацепившего Англию, и теперь возобновляемого в сумасбродном походе Платова – но в ином направлении, по следам-костям Бековича-Черкасского; куда пойдут Перовский и прочие – ему и англичанам сговориться трудно…

А и был ли сговор – присутствовал ли Валериан в событиях 11–12 марта? Каждый второй из конфидентов ссылается на его участие в «деле», но никто его не видит, лично не разговаривает, он то «вышел», то «не подошел», то его «только что видели».

Ну да бог с ними, не всякий будет правдив в опасном деле, отнюдь не все участники заговора расплодились записочками и подхваченными разговорцами в александровские и особенно николаевские времена, косо посматривавшего на комплоты и заговоры – но вот другое, на общем собрании конфидентов вечером 11 в доме Палена, где тем не менее распоряжает всем Платон Зубов, откуда уже отрядами они пойдут в Михайловский замок – его тоже нет: речи говорят Платон и Пален, бутылки открывает Николай; в паре свидетельств говорится, что все три брата пошли с колонной Беннигсена, но это очевидная путаница, авторы мемуаров, а за ними и повторители, кажется, не знают, что у Валериана ампутирована нога и по этой причине в пешем строю с перебежками и затаиваниями – ведь шли убивать императора! – он малоподходящ; о каких-либо действиях Валериана в замке – ничего, он как дух дошел до его стен и растворился бесследно.

Во всех ходах заговора – если убрать слова и оставить действия – самую значительную роль играют Платон и Николай.

Платон ведет переговоры с Павлом об отречении; Платон останавливает вдовствующую императрицу и принуждает ее присягнуть сыну; Платон охраняет императорскую фамилию, а Николай главный вход в Михайловский замок по парадной лестнице от внешних караулов кордегардии до подхода гвардейских полков…

И странная сцена – Пален резко обрывает истерику Александра Павловича:

– Перестаньте быть мальчишкой – идите царствовать!

Чертовски выразительно, сочно, но… Это полагать, что Александр мальчишка? А Пален орел-кондотьери? Но через несколько дней он будет отставлен, сослан и безропотно подчинится, где-то чуть-чуть переступив черту дозволенного актерства: мол, вдовствующая императрица не может его видеть – но у ней тогда очень избирательное зрение, Беннигсена, Зубовых непосредственно убивавших ее мужа она видеть может, Палена, который «опоздал»?! «заблудился»?! – нет! Уже это отсутствие в решающий момент в главном месте срывает с Палена все драпировки, дело проведено без него, он в нем не главарь-совершитель, гешефтмахер, более используемый, чем возглавляющий, энергические токи заговора идут помимо него.

Николай, зарубивший камер-гусара у входа в императорскую спальню – ай, крепки русские головы в 1801 году; выжил, остался только страшный сабельный шрам на голове – проломивший голову Павла золотой табакеркой, скорее всего фатально – на следующие дни очевидцев, допущенных на отпевание будет потрясать страшная гематома вокруг левого виска покойного; великолепно, барской пощечиной дежурному офицеру оборотивший караул преображенцев, бросившийся на шум из кордегардии во дворец – за ним в тот момент не было и десятка заговорщиков; сопровождавший Константина, то ли охраняя, то ли арестуя; и в завершение дела запрыгнувший на запятки открытого экипажа, увозившего Александра, знаменуя едва ли не полное Зубовское преобладание – один советует; другой охраняет.

Вот выразительная сценка, опять приподнимающая маски, когда прибывший неопознанно отряд Палена возбудил тревогу, Платон (с Беннигсеном) бросается в самое опасное место, ему навстречу, как должно ГЛАВЕ ЗАГОВОРА – Николай, как заместитель, остается при Павле. В этот момент исполнительный Беннигсен обнаруживает подчинение не Палену, Платону Зубову, готовый обнажить оружие против официального главаря, как военный заместитель; другой Николай – которому можно довериться безусловно и во всем…

И сбой… первую неудачную попытку привести войска к присяге предпринимают Платон и Николай, но один был далек от армейской среды, будучи «генерал – фельдцейхмейстером», а не «фельдмаршалом», второй незначителен; естественно было бы появление воина – Валериана, героя Польской и Восточных кампаний, ветерана на деревяшке – его не сталось; только выход Александра к лично преданным ему семёновцам запустил процесс принятия присяги.

Любопытно, что во многих мемуарах проходит одно и то же наблюдение: рядовой состав гвардии идет на переворот неохотно, едва ли не под оплеухами (sis!); это воистину «верхушечный переворот»: никто из низов не переместился вверх, никто в верхах от того свою карьеру – судьбу не переменил; Зубовы не вернулись к положению державных властелинов, Яшвиль и Пассек не обратились в Орловых, ни один вахмистр Конного полка Потемкиным не стал; как ирония, выше всех вознеслись те камер-гусары, которых разбросали сабельными ударами у входа в спальню – взяты камер-лакеями к вдовствующей императрице; и в заминке с присягой, будь Александр чист, он мог, воззвав к войскам, по-карать заговорщиков грозно и страшно, очиститься разом; а и полуучаствуя, мог от них отряхнуться – лес гвардейских штыков был не их, скорее его. Он же показывает свою близость, сначала «княжеской», потом «лево-романтической» части заговора, оглашая в манифесте желание править по заветам бабки, а потом создав всероссийски известный «Негласный комитет» – имя то какое! – начисто обеляя заговор. Это уже давно ставит живописателей – кондитеров Благословенного в неудобное положение, участие – знание Александра I о заговоре настолько очевидно, что беспорочный бело-голубой ангел не проходит, надобно добавить еще и детского инфантилизма – не знает, что русские перевороты завершаются уничтожением венценосцев, традиция не признает отречения: сколько их уже было? – да уж штук до 6… Идя в толщу, перевороты рождали контрперевороты, на генералов – поручики, на поручиков – унтер-офицеры, и Орловы открывали путь Мировичам и Опочининым. Впрочем, это даже и странно не понимать Сыну Великой, воспитывавшемуся в буйном интриганстве и женского, и великого двора – через 10 лет, отдавая должное Александру Наполеон назовет его византийцем; через 11 лет Александр переиграет его на все сто в канун 1812 года и как дипломат, и как сверх того – политик.

Ради чего столь охотно склонялись Зубовы, перед кем пресмыкались, в условиях, когда Орловы все брали на себя, все к себе тянули, зачастую даже отталкивая слишком родственноопасных – памятен упрек генерала Вильбоа Григорию Орлову «почему мне не сказали – я всецело ваш!» – Зубовы согласились явившемуся с улицы Палену, сразу доверили ему свои связи, свое (и английское) золото, проводят на встречи с цесаревичем, как то описует Пален в доверительных рассказах. Пален интриган небольшой. Зубовы, в раздельности уступавшие Потемкину, Суворову, Григорию Орлову как Политик, Полководец, Гвардейский Идол, в то же время были велики по прикосновению к власти, по екатерининскому наследию-посылу; по цепкой, без медвежьих заломов, семейственности более малых и смирных. Впрочем сознаюсь, пишу это место скорее в удовлетворение Орловских и Потемкинских Рогоносцев. Занимаясь Зубовыми, в том числе и наихудшим из них, по искательности, двусмысленности приемов, по раздражающей современников адюльтерности карьеры – я обнаружил и дельного администратора и успешного военачальника, но все исполненное в приглушенных, камерных тонах, без ломающих костей разворотов, без брызжущей крови из-под содранных ногтей – см. мое перечисление деяний П. Зубова на потемкинском посту в Новороссии[2]2
  Л. Исаков. Обреченная звезда Валериана Зубова.


[Закрыть] – а не лучший ли это аттестат администратору, который все успевает «с 9 до 6», а и того менее, «с 12 до 3», дальше политика государственная обращается в дворцово-будуарную, но при великих государях только форму первой, может быть более интересную, где людская необузданность и своеобразие явлены ярче и глубже.

Кто поплатился?

Те, кто активничал: Пален, Яшвиль, Пассек – Зубовы остались как бы при «общественном осуждении»; это немало: сломались карьеры Платона и Николая, в отдалении, лондонской куртизанкой, любовницей короля Георга 4 доживает О. Жеребцова, снисходя и интригуя С. Волконского и А. Герцена; многое им рассказав, но кажется еще более утаив.

Но эта полуопала Зубовых имеет уже другой характер: устраняются не «заговорщики» как Пален демонстративным назначением на его посты преданного Павлу I М. И. Кутузова – отодвигаются проводники некоторой политической линии, некоторой традиции: качнувшись от Франции Александр отнюдь не уходит далеко, разрушается только антианглийская сторона взаимных отношений – что, добавим, означает утрату значительной части их смысла; заглатывая Индию, вгрызаясь в подбрюшье Евразии, Англия все более обращается в опаснейшего и главного противника России; по достижению Балтийских и Черноморских отдушин в Европу, первая из которых крепко схвачена Петром, вторая могла успешно перепасть между 1789 и 1815 годами с помощью Англии против Франции, или Франции против Англии – России в Европе делать нечего, если не ставить сумасшедших задач «всемирно-справедливого порядка» и т.т.т. через утверждение господства над курятником; Россия необоримо приросла Сибирью в 17 веке – Россия начинала всемирно-исторически прирастать Северо-Западной Америкой и Центральной Азией в 19-м…

О чем-то подобном замышляли Екатерина II и ее последний конфидент Валериан Зубов: что-то подобное полагал М. И. Кутузов, в 1812 году враждебный к англичанам едва ли не более чем к французам; в 1814 году об этом задумывается А. П. Ермолов и предлагает Александру I.

– А теперь через правое плечо из Европы – Шагом Марш! – как, впрочем, в проблесках своего сумеречного сознания и Павел I, учредивший Русско-Американскую кампанию и погнав Платова походом «на реку Индус», а на Балканском фланге утвердивший Республику Ионических Островов и обратив переведенный туда флот из Черноморского в Средиземноморский – к чести этого чудачливого правителя следует признать его инстинктивное понимание глобального значения флота, обращающего в прибыток государства 2/3 земного шара одной демонстрацией флага; высшим военным званием для себя Павел почитал морского «генерал-адмирала», в обеспечение чего проводя выслуживших его адмиралов по сухопутному ведомству, производством в «генерал-фельдмаршалы», как то случилось с Логгиным Кутузовым.

С Зубовыми отбрасывались не конкретные пути и цели политики – ее басовитая, великодержавная нота, разменивалось громадно-перспективное на зримо-копеечное. Высказав в 1796 году меланхолическое желание жить частным лицом на Рейне – вероятно, с титулом ландграфа Гессенского; и не в возможности осуществить его, Александр начинает обращать русскую политику в разряд германского подглядывания через дырку в заборе на упреждение оплеух. Одним отказом принять короля Камеамеа II в 1816 году в русское подданство вместе с Гавайскими островами Лысый Ангел разрушил редчайшую возможность утвердить исходно-русское господство на Тихом океане, т. е. У вод мира, для цивилизации, политики, торговли, взаимодействия народов более значимого, чем все сухопутные потуги «глуховатого философа».

Отодвигая достижения и провалы Александровской политики и оценивая только ее характер, сразу можно заметить ее разительную особенность – в ней нет ни одного творческого акта, они либо завещаны предшественниками, или навязаны ситуацией и внешней волей; если справедлива оценка поднятого им графа Нессельроде «австрийский министр русских иностранных дел», то ее следовало бы понимать расширительно – русская политика была в большей степени плодом Наполеона, Меттерниха, Питта-младшего, Каннинга и Кэслри, чем русского императора; впрочем, весьма способного в ее нетворчески-прикладной сфере.

Зубовы – это не расцвет Екатерининского века, его нисхождение, может быть временное, кажущееся, перегруппировка перед прыжком; эта драматическая напряженность присутствует в последних действиях Великой, поддержанная наличием А. Суворова, Н. Репнина, М. Кутузова, Ф. Ушакова, С. Воронцова – но Зубовы из ее великолепного гнезда, соотносить их с крохобором – поповичем М. Сперанским, их унижать; это всё то же «размашисто-княжеское» в политике, когда правит бал вдохновение и артистизм Екатерины и Взлетевших Орлов, а канцелярщина и усидчивость аппарата канцлера Безбородко только их обслуживает; но это и последний этап «барства политического» – полупопытка Александра I сохранить его в «Негласном комитете» провалилась с треском, великодержавность и дряблость воли оказались несовместимы; начинается эра поглощения канцелярией политики, обращение художественно-творческого в чиновничье-исполнительское. «Политика – искусство возможного (О. Бисмарк)» – уже при Александре утрачивает ориентир верхнего предела; при Николае I замирает на отметке наличного; при его преемниках покатится вниз – «как там у них в Европах скажется».

Зубовы, как администраторы деятельные, а не присутствующие, начальники властительные а не предписывающие – в чем-то их более повторяет ненавидимый Аракчеев, создавший тем не менее в канун 1812 года сильнейшую русскую артиллерию и выдвинувший в бытность генерал-фельдцейхмейстером и военным министром Барклая-де-Толли, Кутайсова, Ермолова; и отнюдь не ласкаемый публицистикой Сперанский, высшим итогом деятельности которого явилось издание Свода Законов Российской Империи – ни к «честным псам», ни к «поповичам» сведены быть не могут. В Фамусовском Сановнике, валявшем дурака на куртаге, проглядели одну черту – тварь перед государыней, он был государем по своему ведомству, уже не балаганному, а державному, а где рождается и возрастает политик – в реальности власти или в словоблудии ее отстраненного поучения, так сказать, в «чистоте рук своих»? На этот вопрос отвечает не риторика, а историческая практика: из «поползающих царедворцев» выросли Петр Толстой, Борис Куракин, Михаил Кутузов; негодуя, в конфликте, смогли реализоваться Никита Панин и Семен Воронцов – они, «бары в своих вотчинах», не хотели бы только «барства над собой», этого не стало – но и вместе с вотчинами.

С Зубовыми это было невозможно: для «отстраненных мыслителей» Кочубеев они были слишком рукасты и предприимчивы, созидатели городов, флотов, заводов и войн; для винтиковфунтиков слишком богаты, графственны, имениты, практикой Екатерининского двора едва ли не причисленные к Фамилии.

Нет, Платону ничего бы не стоило броситься на колени, лобызая руки императора, – но это тот случай, когда император еще быстрее бросился бы его поднимать, а как бы то случилось если брякнулся одноногий, жертвенно-красивый Валериан? Суть была в ТОМ, что их затруднительно было даже поставить рядом с Александром; тонкое, маккиавеллиевское лицо Платона и отброшенная в гордо-обреченном повороте голова Валериана прямо-таки затеняют устоявшиеся добро-мягкие черты «немецкого республиканца» – это чувствуется многими, есть темный слух, что очарованию Платона поддалась не только 60-летняя императрица, но и 16-летняя цесаревна, была какая-то драма; о чем-то таком знал А. Герцен, бросивший фразу «Александр I любил всех женщин, кроме своей жены».