355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лэрри Джефф Макмуртри (Макмертри) » Чья-то любимая » Текст книги (страница 4)
Чья-то любимая
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 23:34

Текст книги "Чья-то любимая"


Автор книги: Лэрри Джефф Макмуртри (Макмертри)



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Престон и Пейдж были женаты уже года три или четыре, но Престон до сих пор в своей женитьбе сомневался. На Нью-Йоркский фестиваль он бы Пейдж с собою ни за что не повез, если б только ему удалось от этого отвертеться. И если бы я оставался в Голливуде, мне бы выпала очень приятная неделя. А если бы я не остался, то это, скорее всего, положило бы конец тому недолгому развлечению, которое я представлял собою для Пейдж. Пейдж не могла даже слышать имени Джилл, когда я его упоминал. И вряд ли бы она обрадовалась, если бы я сообщил ей о намерении сопровождать Джилл в Нью-Йорк, чтобы создать ей там надежный тыл. Пейдж настолько же не доверяла мне, насколько Престон не доверял ей. Скажи я ей, что собираюсь в Нью-Йорк потому, что моему очень-очень старому другу нужна моральная поддержка, ее презрению не было бы границ. Когда же теперь, сидя в гостиной Джилл, я стал обо всем этом думать, оказалось, что надо принимать в расчет уйму самых разных обстоятельств. Я даже обрадовался возможности хоть как-то от этих мыслей отвлечься, хотя для этого приходилось подслушивать разговор Джилл.

Однако Джилл была куда шустрее меня.

– Мы все проиграем на слух, о'кей? – произнесла она в телефон как раз в тот момент, когда я кончил жевать сельдерей. – Ты мне позвонишь или еще что-нибудь придумаешь. А может, мы встретимся на той же вечеринке.

Потом Джилл положила трубку, и наступила тишина. Какое-то время Джилл молча сидела на своей синей подушке, а я потягивал из бутылки.

– Это был Бо, – наконец сказала Джилл.

– Эти мальчики с юга умеют быть настойчивыми, – произнес я. – Конечно, те из них, которые не ленятся быть трахарями. Старина Бо все еще пытается добиться своего.

– Я и сама не знаю почему, – сказала Джилл. – Просто смешно. Все знают, что он влюблен в Жаклин Биссет.

Джилл была права – об этом знал весь мир. Или, по крайней мере, та его часть, которая следила за сексуальными и эмоциональными терзаниями киношной колонии, назовем это так. Должен признаться, что и я сам довольно упорно слежу за всеми такими слухами, потому всю свою жизнь живу ими. Правда, я пытаюсь соблюдать хоть какие-то рамки и непрестанно доказываю, как это важно. В основном я пропагандирую эти мысли для Джилл, что стало уже привычкой. Хотя и весьма забавной, потому что у нее таких рамок куда больше, чем у меня. Но в ее случае все дело в том, что подобных рамок у нее слишком уж много.

– Наверное, это безответная страсть, которую уже так давно Бо Бриммер питает к мисс Биссет, стала самым нашумевшим нелюбовным приключением нашего времени, – сказал я. – Ты только подумай! Его считают одним из самых очевидных примеров всей западной цивилизации. И почему так случилось? Про их отношения знают жители Африки. Про это знают жители Австралии. Знают даже в Антарктике. И я снова спрашиваю, почему так получается?

– Мне кажется, это очень здоровый симптом, – сказала Джилл. – Бо – такой человек, который собирает новости, обходясь без постельных интрижек. А у женщины, как правило, единственная возможность почерпнуть новости, заключается как раз в обратном.

– О, это все дерьмо, – выругался я. – Не нагоняй на меня тоску своей полемикой. От женщин самих поступает немало новостей. Я лично Жаклин Биссет даже ни разу не встречал, ты только сама подумай.

– Ну, для тебя-то она вполне хороша, – сказала Джилл. – Она отвечает мировым стандартам с точки зрения внешности, но тебе бы лучше держаться от нее подальше. У нее и так полно неприятностей, и у тебя – тоже.

– Ты никогда не задумывалась, насколько это для всех удобно, что такое нелюбовное приключение связано именно с Бо? – спросил я. – Ведь он бы мог влюбиться в какую-нибудь секретаршу, а секретарша эта могла бы оказаться не менее красивой, чем Жаклин. И страсть его к этой секретарше тоже была бы безответной. Но только в этом случае не было бы никакой рекламы, никакой публичности. А без громкой публичности не бывает никакого психического толчка.

– С другой стороны, Бо ведь мог действительно полюбить Жаклин, и это принесло бы ему страдания, – сказала Джилл. – У них было несколько свиданий; возможно, это правда. В конце концов, Бо дей-стви-тель-но – живой человек. Такое могло случиться и с ним.

– Все южане – люди живые, – сказал я. – Тебе нет нужды мне об этом напоминать. И все-таки я подчеркиваю, что все получилось очень удобно. Это придает его страсти своего рода достоинство, да еще в придачу он может безо всяких осложнений заниматься своей киностудией.

Джилл встала и куда-то исчезла. Я взял в руки помер «Лос-Анджелес таймс», который лежал на полу возле кушетки. В передовой статье рассказывалось о поимке группы похитителей пуделей. Они крали пуделей в районе Беверли-хилз и изготавливали из них тушенку. Этими похитителями пуделей оказалась небольшая банда американских индейцев, окопавшихся где-то в Гольдуотерском каньоне. И хотя главу этой банды поймали, он не испугался. Его звали Джимми Тандер. «Если мы не можем поглотить нашего врага, мы будем поглощать его пуделей», – заметил Джимми Тандер. К настоящему времени банда съела уже шестьдесят пуделей, несколько собак породы ши-цзу и одного большого пиринейца.

По своим размерам газета «Лос-Анджелес таймс» напоминала небольшую табуретку, и я решил, что, пожалуй, не стану ее читать, а использую именно как табуретку. И потому я положил на нее ноги. Вернулась Джилл, неся кувшин с «кровавой Мери» и с новым пучком сельдерея.

– Надеюсь, ты туда добавила водку, – сказал я. – В предыдущей бутылке был почти один томатный сок.

– Ты всегда по воскресеньям такой склочный? – спросила Джилл.

– С самого младенчества. Не люблю те дни, когда не работают магазины.

– Бо предложил мне сделать фильм, – сказала она.

– Ну, и почему ты хочешь от него отделаться?

Джилл пожала плечами.

– Может, было бы лучше, если бы он по-прежнему был влюблен в Жаклин Биссет, – сказала Джилл. – Если он проявит должную настойчивость, то когда-нибудь сможет ее добиться. Тут ничего заранее сказать нельзя.

– Ни за какие коврижки! – изрек я и добавил в кувшин водки.

Джилл ушла к себе в студию и стала перебирать там груду сценариев. Она вернулась, принесла толстый сценарий в зеленом переплете и кинула его на кушетку. Взглянув на название, я прочел: «Дамская ночь».

– Бо нравится этот сценарий, – сказала Джилл. – Его написала одна женщина из Сент-Луиса.

– Я думаю, тебе не надо им заниматься, – сказал я. – Мне довелось делать несколько фильмов про Сент-Луис. И все они провалились. Мне кажется, тебе бы следовало сделать фильм обо мне.

Джилл улыбнулась.

– Это было бы здорово! – сказала она. – Ты хочешь фильм трагический или комический?

– Трагикомический, – ответил я. – Пока что еще ни разу не было хорошего фильма про сценариста. Если повезет, такой фильм принес бы огромные тысячи. Знаешь, на днях я в самом деле услышал один свой рассказ, только из него сделали народную песенку под названием «Попкорн и бриллианты». Само собой разумеется, я был попкорном.

– Напой-ка ее мне.

– Не могу, я ее слышал только один раз, – отказался я. – Я застрял в пробке на Вентурской автостраде и сначала не понял, что слышу историю своей жизни, пока песня почти не кончилась. Такая горьковато-сладкая песня.

Я поставил на стол бокал «кровавой Мери», а Джилл протянула руку и отпила из него глоток.

– Слишком много водки, – сказала она.

– Ну, ладно, – произнес я. – Может, и я буду жить в твоем люксе в этом Терри, как его там. Таким путем я смогу вблизи следить за твоими метаморфозами. Значит, придется пропустить парочку дебютанточек, ну и что?

Джилл чуть кивнула и вернула мне бокал. Больше мы ничего не сказали, но Джилл выглядела совсем счастливой. Пока она перечитывала сценарий, написанный какой-то женщиной из Сент-Луиса, я выпил целый кувшин «кровавой Мери». Весь полдень наш приемник был настроен на какую-то народную горскую станцию, и мы надеялись, что снова услышим мою песню. Но ее больше не передавали.

ГЛАВА 5

В моем возрасте – а мне шестьдесят три – любое принимаемое мною решение оказывается лишь своего рода безрассудством. Решения я принимаю легко, но только потому, что знаю – если понадобится, то в девяти случаях из десяти я могу по собственным следам убежать обратно. У меня в жизни стабильного так мало, что мне совсем редко приходится брать в расчет неминуемые последствия.

Мое решение поехать с Джилл в Нью-Йорк было не из тех, о которых можно просто сболтнуть. Приглашаемые на киностудии по контракту авторы – племя исчезающее и желчное.

По роду самой моей службы мне приходится каждый день, если не каждый час, иметь дело с теми, кто любит темнить. Киностудия темнит насчет контрактов, продюсеры – насчет подписания проектов, режиссеры – насчет сценариев, рекламные агенты – насчет условий оплаты, профсоюзы – насчет выплаты денег, актеры и актрисы – насчет интерпретации текста, операторы – насчет точного места, где должна при съемках стоять камера, писатели – насчет диалогов, и так далее. Вплоть до тех «поди-подай», которые, вероятно, темнят, прокладывая дорожки к машинам, торгующим сигаретами. И вся киноиндустрия движется благодаря только таким уловкам. А лично я никогда не понимал, почему мне надо лезть из кожи и быть лучше, чем все остальные.

Чтобы отметить принятое мною решение, в какой-то момент в тот день Джилл торжественно прошагала к своей чертежной доске и нарисовала карикатуру на наше прибытие в Нью-Йорк.

– Не могу себе представить, чтобы ты куда-нибудь поехал без своего «моргана», – сказала она.

И потому она нарисовала пузатого мужчину, который пытается вытащить из большого лимузина другую машину, размером с таксу. На рисунке я вел своего «моргана» на собачьем поводке и держал за руку тощую женщину, которая пыталась удержать у себя на голове несколько железных коробок с кинопленкой. А в это время на нас обоих с нескрываемым презрением взирает швейцар, стоящий в дверях роскошного отеля.

– Вот так все и будет, – сказал я.

Допив последний бокал «кровавой Мери», я взял рисунок Джилл и пошел к себе домой. К счастью, я жил всего в двухстах ярдах, чуть повыше в горах. Я поставил рисунок рядом с другими, а их за многие годы накопилось штук тридцать или сорок. А потом я большую часть дня просидел у себя во внутреннем дворике, придумывая фальшивые оправдания для Пейдж. У меня в распоряжении были еще почти целые сутки, и можно было бы изобрести целый вагон лживых причин, из которых я надеялся выбрать самую правдоподобную.

– Ты бы просто сказал ей все, как есть, – произнесла Джилл, когда я ненароком упомянул, что мне надо идти домой, чтобы придумать какие-нибудь оправдания.

– Да не могу я ей прямо вот так сказать правду, – ответил я. – Такая правда вызовет обиду и путаницу, не говоря уж об элементарной злости.

– Зачем же ты тогда с ней встречаешься, если так ее боишься? – спросила Джилл.

У меня рот открылся от удивления.

– Ты с ума сошла? – произнес я. – Да я ни разу еще не встречал женщину, которой бы не боялся. А разве ты никогда не боишься того мужчину, с которым у тебя близкие отношения?

– Что-то я такого не помню, – сказала Джилл. – Я по большей части имела дело с европейцами. А они не такие жуткие, как американцы.

Пока мы болтали, Джилл почти довела меня до моего дома. В этом был один из наших с ней ритуалов. Когда мы дошли до одной определенной пальмы, Джилл остановилась. Здесь был как бы гребень холма, откуда, насколько позволяла дымка, можно было охватить взглядом весь город. Нередко я у этой пальмы делал передышку, а уж потом мы могли идти дальше, невзирая на самые серьезные разговоры.

– Ты сшила себе для премьеры новое платье? – спросил я.

– Нет еще, но придется, – ответила Джилл довольно озабоченным тоном. – Похоже, мне сейчас надо будет купить уйму новых туалетов. Может, давно пора.

– Я разобрался, чем мы с тобой действительно отличаемся, – сказал я. – Ты вынуждена быть честной, а я вынужден быть нечестным. Как ты думаешь, от кого из нас больше вреда?

– О, явно от меня, – сказала она. – Все твои дамы, похоже, преспокойненько причаливают к своему закату, счастливые и откормленные.

Джилл внимательно посмотрела на пальму, будто бы собираясь на нее влезть.

– Ты слишком уравновешенный, – добавила она, словно эта мысль пришла ей в голову только сейчас. – Все, что ты говоришь, хорошо взвешено. Я бы с этим не ужилась.

Невзирая ни на что, она одарила меня поцелуем и начала спускаться с холма.

В понедельник рано утром, когда я готовил себе кофе и перебирал в уме, какую ложь мне изобрести, вдруг зазвонил телефон. Звонила Марта Лундсгаарде, женщина-резак, работающая у старого Аарона. Официально она называлась публицисткой, но в общем и целом она была именно женщина-резак.

– Похоже, на «Уорнерз» вам разрешают спать допоздна, – сказала она.

На часах было полвосьмого. Ее голосом можно было бы стричь ногти.

– Привет, Марта, – сказал я. – Вы правы. Здесь спешить не любят.

– И почему это у меня не может быть такой расслабленной жизни? – сказала Марта. – Мисс Пил говорит, что вы в Нью-Йорке будете жить у нее. Мистер Монд считает, что это выглядит не очень-то прилично.

– Джилл немножко нервничает, – сказал я. – Я же – ее старый друг. И выступаю в роли успокоительного лекарства.

– Мы ей достанем настоящее лекарство, какой-нибудь «валиум», – сказала Марта. – Мистер Монд считает, что, может быть, вам лучше остановиться в каком-нибудь другом месте.

– Например, у себя дома, вы хотите сказать?

– Где вам будет угодно, – сказала Марта.

– Марта, у меня горит на плите завтрак, – сказал я. – Мне кажется, лучше бы вы обговорили все это с Джилл.

На другом конце провода наступило молчание. Марта выбирала, какой из резаков ей применить. Точно так, как до того я выбирал, какую ложь мне придумать для Пейдж.

– Вы ведь старше, – произнесла Марта. – И могли бы дать Джилл добрый совет. Она не понимает, что такое реклама в прессе.

– Ох, мне надо бежать – горит яичница, – сказал я.

Когда я пил вторую чашку кофе, вошла Джилл. Она очень мило причесала волосы и надела синий свитер, отделанный снизу белыми ленточками. Джилл выглядела свежей и совершенно невозмутимой.

– Марта – доносчица, – сообщила Джилл. Она налила себе немножко кофе и достала из холодильника мой последний грейпфрут.

– Мне не надо грейпфрута, – сказал я. Но Джилл все равно положила передо мной половинку, а вторую съела сама.

– Ну, что же ты ей сказала?

– Я ей сказала, что любой человек может делить свою комнату с кем хочет, – произнесла Джилл. – В этом отношении она не очень-то может мне навредить. Если моя картина провалится, я смогу впустить к себе в комнату Кинг Конга, и всем будет наплевать. А если картина получится, никто даже и рта раскрыть не осмелится, хотя бы какое-то время. И потому мне можно делать все, что я хочу.

Джилл все прекрасно продумала. Те, кто кидает в людей резаки, не кидает их в режиссеров, крепко стоящих на ногах. Вот когда режиссеры спотыкаются, тогда-то и в них начинают лететь резаки. Марте просто придется выждать другой, более благоприятный случай и, разумеется, именно это она и сделает. За двадцать лет, проведенных ею у Аарона Мондшиема, она стала отличным продолжением своего босса. Марта жила для сражений, и она никогда ничего не забывала.

– Ну, ладно, – сказал я. – Мы будем вместе в одной комнате. Но если картина получится хорошо, я надеюсь, ты перейдешь в другую студию. Мне совсем не хочется всю жизнь каждый день нервничать из-за Марты Лундсгаарде.

Джилл в этот момент разворачивала мою утреннюю газету.

– Увидим, – сказала она.

Пейдж нравилось ставить свою машину ко мне в гараж, подальше от чужих глаз. У нее был коричневый «мерседес» с откидным верхом. А у меня был «морган», с правым рулем, довольно древний, но все еще вполне крепкий, чтобы возить меня ежедневно с холмов в Бербенк. В те дни я работал над эпизодом для телепостановки под названием «Линейный монтер». Это был не очень многообещающий сериал, написанный по балладе Глена Кэмпбелла. В нем рассказывалось об одном мощном парне, который работал в телефонной компании, ликвидируя разрывы на линиях. Для этого надо было часто лазить на столбы и работать под напряжением.

В эпизоде, которым я тогда был занят, угрозе попасть под высокое напряжение подвергался милый черный медвежонок. У меня этот медвежонок оказался в очень рискованной ситуации, и теперь я раздумывал, как бы его из этой ситуации вызволить. Разумеется, если бы в передаче «Семейный час» американские дети вдруг увидели, как от электрического тока погибает милый медвежонок, у них у всех сердце бы сжалось от жалости. Я уже подумывал, как кончить этот самый эпизод по-хорошему и перейти к другому, в котором банда ненормальных чудаков похищает этого линейного монтера и требует за него выкуп. А выкуп весьма своеобразный – они требуют, чтобы телефонная компания предоставила всем в Америке бесплатное телефонное обслуживание сроком на одну неделю. Иначе они этого линейного монтера убьют. Когда я писал такие отчаянные сцены, мне требовалось их тщательно обдумывать. Однако медвежата не очень-то стимулировали мое вдохновение.

Мой «морган» и я, взбираясь на холм по извилистым дорогам, добрались от «Уорнерз» до моего дома и въехали в гараж, устроенный под первым этажом. Оказавшись в тени, подальше от палящего солнца, я решил не вылезать и подождать Пейдж в машине. Можно было бы пройти в дом, что-нибудь выпить и подождать ее там. Но если я посижу в машине, решил я, то, может быть, смогу себя заставить подольше думать о медвежонке. Вероятно, в идеале его могла бы спасти какая-нибудь умница-птичка, но только птичка достаточно больших размеров, чтобы она сумела стащить бедного медвежонка с этой электрической проволоки и кинуть в озеро или еще куда-нибудь. Однако вся трудность состояла в том, что такими большими птицами, которым было бы под силу улететь, неся в клюве медвежонка, могли быть только кондоры и орлы, а ни те, ни другие особым дружелюбием не славятся.

И все же у этой идеи были свои возможности. Благодаря тому, что кондорам сейчас грозит полное исчезновение, упомянуть именно их было бы как раз кстати. Допустим, что есть очень дружелюбный кондор. Скажем, его когда-то сшибла машина, но спасла и выходила какая-нибудь маленькая старушка из Энцино. Ну что-нибудь в этом роде. Допустим, тот кондор захотел показать всей цивилизации, как он благодарен этим маленьким старушкам. Даже невзирая на то, что большие бизнесмены отправляются в леса и строят свои предприятия в местах, где гнездятся кондоры. К тому же, если уж мы будем рассказывать про кондора, можно было бы попробовать и найти такого строителя предприятий, который бы стал спонсором этого фильма. И совсем неплохо было бы назвать такую строительную компанию как-нибудь так: «Кондорский кондоминимум».

В общем, мне показалось, что эта идея может во что-то вылиться. Ну, кто еще придумает, как кондору пришло в голову спасти медвежонка от электрического тока? Конечно, это было нелепо. Но ничуть не более того, что, по моим представлениям, вот-вот должно было случиться со мной.

Пока я вымучивал решение ситуации с кондором, во двор въехала Пейдж. Возле моего «моргана» остановился «мерседес» с откидным верхом. Я нажал на кнопку дистанционного управления и за ним тихо закрылись двери гаража, более или менее надежно скрыв нас от любых взоров. Правда, при этом мы оказались в полной темноте. Поскольку я сидел с правой стороны своей машины, а Пейдж – с левой стороны своей, мы находились довольно близко друг от друга. Я протянул руку и Пейдж ее взяла. В гараже было ничуть не темнее, чем в кинотеатре, и когда у меня глаза немножко пообвыкли, я огляделся.

– Почему ты всегда такой спокойный? – спросила Пейдж. – Абсолютно всегда.

На Пейдж был костюм для тенниса.

– Потому что на своем веку я переделал уйму всяких дел, – сказал я. – Я действительно сделал очень много дел, и ни одно из них меня не прикончило. Может, это и дало мне чувство безмятежности.

– Давай трахнемся прямо в машине, – сказала Пейдж, сменив тему разговора.

– Здорово сказано! – заметил я, на мгновение почувствовав даже отвращение к той, которая была плодом моего собственного воспитания. В конце концов, такой вульгарности эту девицу научил я сам – было время, когда Пейдж это было нужно, так же как другим нужны тонизирующие напитки. Ее художник не очень-то научил ее, как выражать мысли словами. Престон, у которого никакой своей языковой манеры не было вообще, мог просветить ее еще меньше. И показать Пейдж, насколько поступки зависят от слов, выпало на долю мне.

– Да нет, я действительно хочу трахнуться здесь, – сказала Пейдж. – Я эту машину купила только что; не знаю, может, сиденья не всегда будут так здорово пахнуть.

«Мерседес» Пейдж действительно был в употреблении не больше недели. Престон подарил его жене на день рождения, чтобы отпраздновать большое событие – его комедия ужасов под названием «Гардения вурдалаков» сделала за первый месяц проката такие сборы, что все были просто потрясены. Дорогие кожаные сиденья «мерседеса» и впрямь выглядели шикарно, и так же, разумеется, выглядела сама Пейдж. Исходивший от нее запах вобрал в себя солнце, пот и чистоту кожи.

– Пейдж, я ведь мужчина толстый, – сказал я.

– Ну и что? Заднее сиденье очень поместительное, – сказала она. – И к тому же, можно не закрывать двери.

И, для пущего моего удовольствия, она встала на переднее сиденье во весь рост и начала стаскивать с себя теннисный костюм, что было достаточно сексапильно уже само по себе. Но Пейдж стаскивала его с себя так, как, по-видимому, умеют делать только молодые девицы. Она проделывала какие-то движения и проявляла большое нетерпение. Все это, разумеется, совершалось без малейшей стыдливости, как будто бы раньше никто никогда не считал, что в раздевании есть нечто романтическое. Правда, это было в те времена, когда считалось, что немало романтического есть и в самом сексе. У Пейдж и ее молодых друзей отношение к сексу стало таким же обыденным, как, скажем, у меня – к теплой ванне. Для них это было просто еще одним повседневным житейским упражнением. Свет свечей, и всякие там цветы не представляли для них никакого интереса. А такие вещи, как сознание вины или раскаяние, их абсолютно не трогали. Они воспринимали секс без всяких рассуждений, как я, например, пью хороший виски. Если же к ним проявляли хоть чуточку нежности, это вызывало искреннее удивление, как будто бы в обычный напиток добавили нечто совсем необычное.

– Послушай-ка, я ведь говорю серьезно, – произнесла Пейдж, ставя одну ногу на дверцу машины, чтобы снять носок. – Я буду в полном порядке.

Это было ее любимое выражение – «полный порядок». Каждый раз, когда Пейдж казалось, что ей чего-то очень хочется, она говорила: «Будет полный порядок, да?» К своим желаниям Пейдж относилась столь же беззастенчиво, как и к своему молодому телу. Все вокруг нее было либо «в полном порядке», либо отвратительно. Пейдж еще не достигла того возраста, когда человек замечает, что в реальной жизни многое находится где-то между тем и другим.

Беглые высказывания Пейдж о «полном порядке» все время казались мне пикантными. Для этого была своя причина. И я не замедлил сделать все, чтобы выражение «в полном порядке» у нее закрепилось. Похоже, что как только ей в голову приходила какая-нибудь фантазия, тело Пейдж начинало тут же приспосабливаться к ее смелым замыслам. Я втиснулся на заднее сиденье рядом с Пейдж, и столь отлично пахнущие кожаные сиденья тут же стали такими скользкими от пота, что будь у нас хоть чуточку побольше места, мы бы немедленно скатились прямо на холодный цементный пол гаража. С моей точки зрения, все было далеко не в полном порядке. Однако Пейдж умудрилась встать на дыбы, зацепившись одной ногой за переднее сиденье. В темноте гаража ее глаза светились.

– Видишь, я ведь тебе говорила, – произнесла Пейдж, плотно смыкая вокруг меня руки и ноги, чтобы я не мог двигаться. Равновесие у меня в этот момент было слишком непрочным, и позволить себе разговаривать я не мог. Почему-то мне было немножко грустно. Пейдж была просто чудесная, честное слово – совершенно невинная и безо всякого порока. Ей надо было лишь трахаться на заднем сиденье, где и когда ей только вздумается. На какое-то время тело Пейдж прильнуло к моему, как рыбье. И потому я подумал, что какого-то «порядка» я все-таки добился. Глядя на отдыхающую Пейдж, я решил, что мне грустно за нее, а не за себя. Я испытывал те же чувства, что вызывают стихи Китса. В свои двадцать пять лет, Пейдж была настолько идеальна, какой уже не будет больше никогда. Ей бы не меняться, не стареть, не терять румянца, не уставать, не раздражаться. И именно мысль о том, что ей тоже придется пройти через все это, и навеяла на меня грусть. Мне хотелось, чтобы жизнь, хотя бы на этот раз, сделала исключение.

Когда мне удалось выкарабкаться, оказалось, что в спешке, когда я так хотел ублажить Пейдж, я сбросил один свой ботинок под «мерседес» и теперь не мог его достать. Я стоял в собственном гараже, без обуви и без брюк, и чувствовал, что для такой глупости я уже слишком стар.

Пейдж вылезла из машины, вся потная и беззаботная, и заглянула под машину в поисках моего башмака.

– Ты чуточку подожди, – сказала она. – В конце концов, он от меня не ускользнет.

Она откинула мокрые волосы и поднялась по ступенькам ко мне в кухню, неся в одной руке свой купальник-бикини. Когда я вошел в кухню, Пейдж сидела на табуретке, за обе щеки уплетая крекер с арахисовым маслом. Она набрала номер телефона, чтобы справиться у горничной о своем годовалом сынишке. На ее молодые грудки налипло несколько моих седых волос, и, разговаривая, она небрежно смела их рукой. Когда я, без ботинок и с расстегнутой ширинкой, неуклюже вошел в комнату, Пейдж одарила меня счастливой улыбкой.

– Кажется, он сегодня сказал какое-то слово, – сказала она, положив трубку. – Правда, по-испански. Мне надо уделять ему больше времени.

– Вот теперь у тебя и будет такая возможность, – сообщил я. – Мне надо на этой неделе поехать в Нью-Йорк.

Пейдж взглянула на меня поверх банки с арахисовым маслом – это была одна из вещей, навязанных мне Джилл.

– Я не хочу, чтобы ты ехал, – сказала Пейдж. – Престон куда-то надолго собирается.

Потом она нахмурилась, как будто ей вдруг пришла в голову какая-то мысль.

– Ты ведь никогда никуда не ездишь, – сказала она.

Я обнял ее, надеясь, что это поможет мне избежать лжи. Но Пейдж небрежно сбросила мою руку и столь же небрежно запустила свою ко мне в штаны и схватила мой член. При этом она продолжала жевать крекер с арахисовым маслом. Взгляд Пейдж был глубоко созерцательным настолько же, насколько и ее ласка, коли на то пошло. И то и другое показывало, что Пейдж настроилась провести небольшое исследование.

– Ты когда-нибудь от той женщины какие-нибудь известия получаешь? – спросила Пейдж.

– От какой женщины? – произнес я, полагая, что она имеет в виду Джилл.

– От той, которая устраивала вечеринку, где мы с тобой познакомились, – ответила Пейдж. – Ты еще, бывало, оставался ночью у нее спать, когда слишком напивался. Ее звали Петси, не помню фамилию.

Пейдж имела в виду Петси Фэйрчайльд, мою старую-старую подружку, муж которой – теперь, правда, уже бывший – был по-на-сто-я-ще-му архитектором, создававшим кинозвезд. И именно в доме у Петси я познакомился с Пейдж, да и не только с ней, но и со многими из ее предшественниц.

– О, Петси, – произнес я. – Она ушла от мужа и сейчас живет в Мендосино со своими девочками.

Я очень обрадовался, что Пейдж подумала вовсе не о Джилл. Совершенно неожиданно ее ласка вдруг, к счастью для нас обоих, возымела свое действие. Да и не было причин, чтобы вышло по-другому, потому что ведь глыб я не ворочал. Пейдж же, которая, по всей видимости, не раз испытывала в своей жизни преждевременную эякуляцию, так никогда и не осознала, что я мог держаться с ней более или менее на равных только потому, что глыбы ворочать мне приходилось очень-очень редко. В «мерседесе» же я весь сосредоточился на том, чтобы не свалиться в расщелину между сиденьями. Примерно в то же самое время, когда оживление Пейдж достигло пика, мой ум уже освободился и от эмоций и от желания. И я снова погрузился в размышления над медвежонком, правда, пока еще не совсем осознанно.

Возраст может оказаться неожиданной удачей. Семя несколько медлит в стволе, но ствол тем не менее поднимается быстро. Холодный язык Пейдж еще хранил на себе вкус арахисового масла. Она уперлась локтями о край древней посудомоечной машины покойной Клаудии. Машина эта была марки «мейтаг», вероятно, одна из самых первых моделей. А Пейдж обвила своими загорелыми ногами мои старые толстые ляжки и подняла свои бедра. Она вся сжималась и мычала, и визжала, и вздыхала. Близко от меня стояла солонка. Я насыпал Пейдж на соски немножко соли и медленно ее слизывал, пока соски не стали красными, как малина.

– О, как прекрасно, – прошептала Пейдж. – Как это прекрасно!

Наверху, над ее трепещущими грудками, за окном своей кухни я мог видеть покрытые молочной дымкой холмы. Я ее действительно любил, по-особому, но достаточно сильно для того, чтобы мне хотелось снова увидеть ее здесь, увидеть, как она беззаботно вгрызается в оставленную Джилл банку с арахисовым маслом. Пейдж ушла на полчаса позже, чем задумала. При этом она, по-видимому, уже не хотела говорить про Нью-Йорк. Я вскользь упомянул о каком-то тексте, который мне надо было писать. Упомянул настолько вскользь, что Пейдж тут же решила на это время съездить в Тахое, повидать подружку. Мы расстались в полном согласии; Пейдж посасывала кусочек лимона, который она обнаружила у меня в холодильнике.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю