Текст книги "Чья-то любимая"
Автор книги: Лэрри Джефф Макмуртри (Макмертри)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
– Я их знаю, – сказал я. – И отлично с ними слажу.
– Ну, с ними-то у меня на самом деле никаких сложностей нет, – сказал Бо. – Хотя не будет вреда, если бы сценарий закончили именно они. Настоящая проблема – это Тони Маури. Эта старая жаба – просто неисправима. Он поехал туда и разбазарил впустую десять миллионов долларов наших денег, потому, видите ли, что ему нравится смотреть, как вокруг гоняются друг за другом люди в фаэтонах. Ему нравится наслаждаться видом мчащихся лошадей и падающих зданий; он обожает, когда герои швыряют друг в друга ножи и выпрыгивают из окон.
Бо на минуту задумался.
– Конечно же, все они – на одно лицо, – сказал он, – все эти режиссеры-постановщики одинаковы. Именно все. Дело дерьмовое – мне наплевать, будь то Бергманн или Трюффо, совершенно все равно, кого вы себе выберете. Давайте им денег без ограничений, и они сделают для вас второй «Бен Гурион».
– Так что же, вы предполагаете, надо будет делать мне?
Бо склонил головку на одно плечо и взглянул на меня. Казалось, он с удовольствием сунул бы меня мордой в дерьмо, но он сказал:
– Я считаю, что вам надо увезти Джилл. Похоже, ей нужен отпуск. Надо лишь подвести Джилл к Тони, и пусть они разгуляются вместе. И если уж кто и сможет убедить его, что эту картину надо закончить, то, скорее всего, это именно Джилл.
– Вы, может быть, и сами этого не знаете, но вам с вашей женщиной очень повезло, – добавил он.
– И это все? – спросил я.
– Не совсем, – сказал Бо. – Мне пришла в голову одна идея. Я посылаю туда парочку ребят, чтобы снять небольшой документальный фильм о том, как делается эта киноэпопея. Возможно, просто видеопленка, пока еще не знаю. Эта киноэпопея огромна уже и сейчас и, может быть, мы эту пленку используем как рекламу. Вы ведь хотите быть продюсером – так начинайте и будьте продюсером этой ленты. Кто знает? Этот фильм мог бы принести больше денег, чем «Падение Рима».
– Для этой работы вы выбрали несколько забавное время, – сказал я. – Именно сейчас Джилл должна заключать контракт на следующую картину.
– Я же не отправляю вас в Рим надолго, – сказал Бо. – Я очень надеюсь, что этот фильм будет завершен не больше чем за шесть недель. Вы сможете подтолкнуть этих техасцев и проконтролировать моих ребят, а Джилл сможет колдовать над Тони Маури. Сомневаюсь, чтобы у любого из вас было более выгодное дело.
– И кроме того, может быть, ко времени вашего возвращения мне удастся как-то уладить дело с Шерри, – добавил он.
– Мне надо будет поговорить с Джилл, – сказал я. – Я к вам еще вернусь.
– Не очень-то тяните с решением, – сказал Бо. – Это просто место для работы. Мне бы хотелось, чтобы вы поехали туда как можно быстрее, пока у старины Тони не появятся какие-нибудь новые идеи из-за этого сбежавшего слона. Если мы не поспешим, он заставит этих техасцев вписать в их сценарий Ганнибала и потащится в Альпы.
Через пять минут я уже стоял у ворот студии. И охранник, похожий на быка, жестом показал мне, что выход свободен. Он проявил по отношению ко мне ничуть не меньше дружелюбия, чем мой собственный дедушка. А может, даже и больше.
ГЛАВА 3
Я проехал через Лавровый каньон и спустился до Голливудского бульвара, где не спеша пропустил пару стаканчиков. Голливудский бульвар – ничто иное, как полоса сплошной помойки, но я считаю, что расслабиться там можно идеально. Туда никогда не заглядывают представители киношного мира, а потому это отличное место, где можно принять стаканчик-другой.
Я думаю, что на самом-то деле в глазах Бо Бриммера ни один фильм не стоит и кусочка дерьма; в действительности ему просто нравится суета, связанная с кино. Бо обожал устраивать киношные сделки. И я не стал бы его за это винить. Его профессия, или то, чем занимался, была сродни выращиванию пшеницы. Может случиться так, что когда-нибудь Бо удастся собрать у себя на «Юниверсал» огромный урожай фильмов, а потом ему придется с горечью наблюдать, как все они начнут на корню засыхать в кинотеатрах. Мой родной дедушка застрелился, потому что устал наблюдать, как засыхают на техасском солнце урожаи выращенной им с таким трудом пшеницы. Правда, Бо снова вставал на ноги, и куда быстрее, чем мой дедушка.
Предложение, сделанное мне Бо, было первым после долгого безделья, с тех самых пор, как я ушел из тракторной фирмы. Ну и что с того, что я получил такое предложение только потому, что имел возможность трахать Джилл, или потому, что знал Эльмо и Винфильда? По крайней мере, продавать тракторы было куда хуже. Когда ты работаешь в тракторной фирме агентом по связям с общественностью, это значит, что тебе приходится ездить на все долбанные ярмарки по всему Среднему западу. Целых шесть лет только этим я и занимался. Я просто ненавидел тех, с кем постоянно имел дело – уродливых, квадратноголовых и бесформенных людишек, одетых в нищенское тряпье. А ведь на Среднем западе, наверняка, куда больше сверкающих зеленых костюмов, чем где-нибудь в мире. Столь же люто ненавидел я и аэропорты. Все они кишмя кишели коммивояжерами с рыбьими мордами, посасывающими кофе. Если бы не травма сухожилия, я бы провел все эти годы с проститутками. Все это время, пока я трясся в воздухе, перелетая из одного отвратительного аэропорта в другой, страстно сожалея о своей травме, я читал разные журналы. А в журналах всегда полным-полно снимков красивых людей, столь непохожих на тех дубоголовых дураков, с которыми каждый день сталкиваешься, когда продаешь тракторы. Единственное, что дала мне фирма «Лаббок» – она еще больше укрепила мой интерес к покеру. По крайней мере, в западном Техасе хоть иногда играют в настоящий покер.
А теперь, может быть, я наконец куда-нибудь выплыву. Мне надо только уговорить Джилл поехать в Рим. От этого никакого вреда не будет. А уже потом ей больше не придется придумывать для меня еще какое-нибудь дело, если ей этого самой не захочется. Расплатившись за выпивку, я ушел.
Естественно, найти Джилл было не так-то просто. Я знал, что она побывала у себя в бунгало: на кушетке лежала ее сумка, из которой торчала ночная рубашка. Но ее самой уже не было. Я налил себе выпить и принялся листать один из валявшихся на полу сценариев. Однако вскоре мне это дело надоело. Возможно, Джилл поднялась к старому Перси, которому как раз сейчас жалуется, какой я мерзавец. Вероятно, мне следовало испытывать к этому старому пердуну большую благодарность – ведь он выслушивал большую часть ее болтовни. Но я ее не испытывал. Для Джилл было бы самым лучшим научиться вовремя закрывать свой рот. Ее треп вызывал у меня какое-то отвращение. Когда человек корячится из-за денег – одно дело. Ради денег или ради признания – это я понимаю. Но корячиться из-за любви – просто глупо! Почти у каждого человека может быть любовь; только никто не знает, что с этой любовью делать, если она вдруг приходит. Тратить энергию на любовь – куда хуже, чем на бег трусцой или какую-нибудь модную игру.
Я пошел вверх по улице. Напротив своего дома сидел старый Джо. Он разглядывал туфлю, которую снял со своей старой вонючей ноги. Его туфли были допотопного фасона, на толстой резиновой подошве.
– Я думал, что эти проклятые башмаки как раз налезут на мои тумбы, – сказал он. – Черт бы их побрал, до чего они уродливы!
– Джилл не видели?
– Вчера вечером встретил ее в метро, – сказал Джо. – Боюсь, она слишком опьянена успехом и просто не сможет подняться сюда на холм.
– А, тогда она, наверное, поехала к Анне, – сказал я.
Я спустился с холма в бунгало Джилл и еще раз перелистал сценарии. Все они показались мне скверными. Около восьми часов наконец-то явилась Джилл. На ногах у нее были теннисные туфли и я не слышал, как она вошла, пока не хлопнула закрываемая дверь.
– Ты, разумеется, времени зря не тратила, – сказал я.
Джилл вошла в кабинет, не удостоив меня ответом, и села на подоконник.
– Оуэн, не кажется ли тебе, что хотя бы сейчас ты бы мог быть менее агрессивным? – спросила она.
– Но я всегда агрессивен, – ответил я. – Меня это устраивает. Это нравится и мне и тебе.
– Только не говори, что это нравится мне, – произнесла Джилл, – Иногда это, может быть, и забавно, но ведь ты-то проявляешь агрессивность отнюдь не иногда. Ты агрессивен всегда. А это ребячество, и я его ненавижу.
– Где ты была? – спросил я.
– Гуляла, – ответила Джилл. – Где же мне еще быть?
Мне было совсем ни к чему вникать в то, где она там была. Что бы Джилл не говорила, она никогда не лгала, поэтому и спрашивать не стоило. Джилл была просто помешана на честности. Она превратила честность в своего рода фетиш. Мне кажется, ей ни разу не приходило в голову, что честность может быть ничуть не лучше бесчестности.
– Звонила Лулу и сказала, что мне надо поэнергичней загнать тебя в ее конюшню, – сказал я.
– А я в ее конюшне находиться не хочу, – сказала Джилл.
– Нет, ты просто проявляешь упрямство. Ты желаешь показать, что ты – единственный человек, не идущий ни на какие компромиссы. Ты – та самая девочка, которая намерена побороть всю систему. Но хочется тебе этого лишь потому, что ты сама далека от совершенства.
Джилл вышла из комнаты через заднюю дверь. Через пару минут я тоже вышел и нашел ее во внутреннем дворике. Джилл сидела, глядя в небо. Я хотел было взять ее за руку, но она ее отдернула.
– Тебя это может быть удивит, Оуэн, – сказала Джилл. – Но я, возможно, не так уж далека от совершенства.
– Ерунда! – возразил я. – Ты будешь той самой девицей, которая сделала один фильм и о которой больше никто никогда и не услышит. А феминистки станут во всех своих журналах писать душещипательные истории о твоей судьбе.
Джилл покачала головой.
– Если бы феминистки только знали, что я сплю с таким мерзавцем, как ты, они бы и близко ко мне не подошли, – сказала она. – Разве что я могла бы служить им отрицательным примером.
Есть женщины, которые готовы умереть, чтобы тебя простить. И тебе в таком случае даже не надо перед ними извиняться. Ты только дай им любую возможность тебя простить, и они это тут же сделают.
А ты после этого трахай их до сумасшествия. Но Джилл совсем другая. Она не старалась упрощать отношения, этого не было даже со мной, а в меня-то она была влюблена по уши! Ее невозможно было одурачить. А когда Джилл сердилась, обращаться с ней надо было очень осторожно, никак не наскоком. Она никогда не теряла голову, даже после офигительного секса. Вообще-то я ненавижу прикладывать усилия, чтобы наладить нормальные отношения, как это бывало у меня с Джилл. Но думаю, что в определенном смысле Джилл того стоила. Выступать против Джилл было для меня тем же, что выступать против Бо Бриммера – это было интересно. Она бы дала десять очков вперед любой потаскушке типа Шерри Соляре.
– Тем не менее, ты неплохо налаживаешь связи! – сказал я. – Разве не в этом состоит все ваше освобождение?
Джилл взяла мою руку и положила ее себе на колено.
– Я и понятия не имею, что все это значит, – сказала она. – Сама не знаю, зачем я впустила тебя в свою жизнь, не знаю, что буду делать дальше. Никакой реальной помощи от своих сестер я не ожидаю, как не жду никакой реальной помощи и от тебя.
– Бо хочет, чтобы мы поехали в Рим, – сказал я. Ее разговоры обычно требуют много времени. Лучше уж перейти к делу.
– Зачем?
– Чтобы поправить ситуацию с фильмом Тони Маури. Мне предложено быть продюсером документального фильма о его Картине, а тебе – привести старину Тони в надлежащую форму.
– Привести его в надлежащую форму не сможет никто, – сказала Джилл, – но поехать в Рим было бы совсем неплохо. Когда-то я жила в Риме с Карлом. Правда, не знаю, зачем Бо посылает туда тебя. Ведь не мог же ты его так очаровать – обаяния у тебя нет и в помине.
Я не стал ее торопить. Какое-то время мы сидели, держась за руки. Стемнело, и западная часть неба окрасилась в оранжевый цвет.
– Мне жалко Свена Бантинга, – сказала Джилл, когда я рассказал ей про наш ланч. – Я знаю, что он – чудовище, но никто не хочет понять одной вещи: ему просто совершенно необходимо быть хоть кем-то. Ему необходимо занимать хоть какое-то положение, ну, скажем, как это нужно тебе. Ему будет ужасно трудно снова стать никем, после того как она его выбросит. Он может даже застрелиться.
– Фигня все это, – сказал я.
– Вовсе нет, – сказала Джилл. – Это голая правда. Есть люди, которые физически не переносят неудачи. Они могут жить только тогда, когда побеждают. И еще печальнее, когда начинают терпеть неудачи такие слабаки, как Свен, потому что их никому нисколечко не жалко. Наоборот, все станут говорить: «Что ж, этот сукин сын этого заслужил и получил сполна, ха-ха-ха!».
– Но он ведь и впрямь того заслуживает!
– Но, Оуэн, суть-то совсем не в этом, – сказала Джилл. – Все мы заслуживаем гораздо меньше того, что получаем. Однако когда страдают люди хорошие, их хорошее остается с ними. А когда страдает человек, подобный Свену, у него уже не остается ничего, чтобы сохранить себя как личность – ни добродетели, ни характера, ну совершенно ничего. Для него это просто конец. Ты это понимаешь?
– Ну, а причем здесь я? – спросил я. – Ты ведь знаешь, я точно такой же, как он. И он и я – мы оба простофили, всего в жизни добиваешься своими силами. Значит, и для меня, когда я потерплю неудачу, тоже наступит конец?
– А может, ты и не потерпишь неудачу, – сказала Джилл, не выпуская моей руки. – Может, я тебя до этого не допущу. Пойдем, я хочу есть.
ГЛАВА 4
Если где-нибудь находились какие-нибудь сценарии, Джилл просто не могла их не просмотреть. И не важно, что «Падение Рима» было ничем иным, как показушной чепухой. Для Джилл это все равно был сценарий. Большую часть нашего долгого перелета в Рим она провела за его изучением, и он вызвал у нее серьезное беспокойство. Я попробовал его почитать, но вскоре сдался: это была сплошная ахинея. За этот сценарий студия «Юниверсал» заплатила Эльмо и Вифильду триста тысяч долларов, а, на мой взгляд, он не стоил и восемнадцати центов.
Когда мы приземлились, Джилл пожелала ехать в район под названием Трастевере. Служащий студии, которому было поручено нас встречать, так обрадовался, что смог нас узнать, что чуть было в штаны не написал. За неделю до нашего прилета он пропустил, не опознав, какую-то видную шишку и чуть было не лишился работы. Этот служащий так разнервничался, что Джилл заставила его пойти с нами на ланч. От этого он стал нервничать еще больше, а я просто разозлился.
Ресторан, куда мы пришли, располагался на небольшой площади. Вокруг статуи, красовавшейся в центре этой площади, не переставая носилась на мопеде уйма нечесаных ребят. Рыба была вкусная, но шум вокруг ресторана стоял просто оглушительный. Я бы, разумеется, предпочел сидеть внутри, а не на террасе.
– Что нам здесь делать? Мы что, приехали в Италию, чтобы слушать грохот мопедов? – возмутился я.
Но Джилл погрузилась в созерцание окружавших нас зданий. Боюсь, она даже и шума этого не слышала. На лице Джилл появилось выражение счастья, и она стала от этого еще миловидней. Она и в самом деле была по-своему очень миловидной, правда, слишком худой.
– Именно этот цвет и придает городу такую красоту, – произнесла Джилл. – Взгляни на стены вон того здания: какая чистая умбра!
Все здания вокруг были скорее грязновато-желтого цвета, за исключением церкви – она была серая. Наш сопровождающий был молодым парнем, его звали Ван. Он изо всех сил старался успокоиться, и с большой жадностью поглощал какие-то зеленоватые макароны.
– Я очень ценю твое эстетическое чувство, – сказал я. – Только ничего не говори мне про всякие там здания. Лучше обсудим, как нам подправить этот сценарий. Мне, может быть, не захочется эту работу терять.
Добравшись до отеля «Хилтон» мы увидели, что им овладели техасцы. В дверях виднелись седла и ковбой с большой пряжкой на поясе. В городе проходило нечто вроде заезжего родео, что меня, честно говоря, не очень-то удивило. От ковбоев нигде не спрятаться, по крайней мере, ни в одном из тех городов, где довелось побывать мне.
– На чем это они здесь собираются ездить? – сказал я. – На диких «хондах»?
Ковбой услышал мои слова и смерил меня таким взглядом, словно хотел дать мне тумака. Похоже, видя вокруг себя столь многочисленные признаки цивилизации, он начал терять спокойствие.
Нам дали комнату, из которой были видны верхушки нескольких тощих кедров. Джилл приняла ванну и потом какое-то время сосредоточенно рассматривала город. Я же пошел поискать заведующего производственным отделом.
– Если наскочишь на Тони Маури, будь с ним повежливей, – сказала Джилл.
– Ну уж, это-то совсем на меня не похоже – грубить легенде Голливуда, – сказал я.
Можно было бы сказать, фамилии Бакл и Гохаген были своего рода почти притчей во языцех для каждого сценариста. Бакл был долговязым и очень высоким; он любил выпить; желтоватые волосы почти доходили ему до плеч. А лицо наводило на грустные мысли об эпидемии оспы. Или же о том, что Бакл лет семнадцать – восемнадцать проработал гравером, и при этом сильно выпивал. Гохаген же был скорее толстым, нежели высоким. Никто никогда не видел его без банки пива в руке. Да и сейчас, когда я застал эту парочку в люксе у Тони Маури, Гохаген покачивал в руке бутылочку немецкого пива.
– Черт побери, да ведь это старина Оуэн Дарсон! Хорошо рифмуется: сукин сын – Дарсын! – трахай всех совсем один! – изрек Эльмо, открыв мне дверь.
– Тогда обделаем Римского папу, – заметил Винфильд. – Ведь этот Дарсон – тот самый сукин сын, которого послали сюда, чтобы намылить наши горемычные шеи. И все это как раз в тот самый момент, когда я только-только начал ощущать вкус этого несчастного немецкого пива. Как дела, Оуэн?
Я позволил им немножко с собой пофамильярничать и пропустил мимо ушей всякие там «славный мой», «старый приятель» и тому подобное. Когда нужно, я могу быть таким же славным старым приятелем, как гвоздь в заднице.
Тони Маури находился в соседней комнате, он разговаривал по телефону. Поэтому мы на минутку прошли в люкс Гохагена, расположенный на самом верхнем этаже «Хилтона». Отсюда открывалась панорама Вечного Города. Правда, сам люкс очень смахивал на гостиную Бакла и Гохагена у них дома, в каньоне Туджунга. Вокруг пепельницы сидели две или три молчаливые неряшливо причесанные девицы, выглядевшие абсолютно послушными и ко всему готовыми. Единственная их обязанность, насколько я мог заметить, состояла в том, чтобы без перерыва крутить пластинки Вилли Нельсона. Время от времени девицы для разнообразия ставили Вейлона Дженнингза. У Гохагена весь ящик со льдом был забит пивом. Он развлекался тем, что пил пиво и поглощал картофельные чипсы, пожимая под столом ножки одной из своих зомби. Мы с Эльмо выпили по стаканчику. По крайней мере, Эльмо разбирался в виски.
– Сплошное дерьмо, приятель, – сказал Эльмо. – Этот фильм приобретает просто катастрофические формы.
Эльмо был одет в пиджак-дубленку, хотя было достаточно тепло.
– Это почему же?
– Потому что никто ничего не может сделать с этим старым козлом, – сказал Винфильд.
– О, Боже! – произнес Эльмо. – Даже если бы мы с Винфильдом и протрезвели бы, чего не делали уже много лет, от этого все равно бы ничего не изменилось. Вы сами когда-нибудь работали со стариком Т. М.?
– Ни разу, начну лишь завтра, – ответил я.
– У него воля сделана из самой твердой стали, – сказал Эльмо. – Я пытаюсь хоть раз в столетье заговаривать с ним об этом сценарии. Я хочу сказать, ведь я-то на самом деле – профессионал. И старина Винфильд – тоже, хотя в чем именно он профессионал – для всех остается тайной.
– Я профессионал по части выбора бути-вуси, – сказал Винфильд.
– Тем не менее, – сказал Эльмо, – я попытался поговорить с Т. М. не далее как вчера. Я ему сказал: «Тони, черт побери, что мы будем делать с этим Брутом? Мать твою так, ведь нам и впрямь надо что-то делать с этим Брутом! Мы просто не можем вечно позволять этому козлу вот так стоять с ножом в руке и страданием на лице».
– Может, это была бы неплохая концовка для фильма, – сказал я.
– Именно об этом думал и я, – сказал Винфильд. – Пусть этот ублюдок раскается и сам в себя вонзит нож, я так предлагаю.
– Как бы то ни было, но дело не в этом, – сказал Эльмо. – На все мои слова Тони ответил только одно: «Не понимаю, почему бы мне не запустить еще одного слона?» И за все эти четыре дня он больше ничего не сказал.
Немного спустя раздался телефонный звонок, и нам сообщили, что Тони Маури разговор уже закончил. Мы спустились в нему в люкс. Но тут выяснилось, что он в ванной, что, по-видимому весьма огорчило Бакла и Гохагена.
– Большую часть дня Т. М. тратит на то, чтобы вовремя пописать, – изрек Винфильд. – Дай-то Бог, чтобы такая злосчастная судьба обошла меня, когда я состарюсь.
– Винфильд, я позабочусь, чтобы к тому времени, когда ты состаришься, эта треклятая пивная компания «Одинокая звезда» вставила бы тебе почку из серебра, – произнес Эльмо. – Ты это давно заслужил. Чтобы когда ты пойдешь на пенсию, у тебя была бы почка мощностью в двести лошадиных сил. Сплошное дерьмо! Тогда выпитое тобой пиво будет извергаться наружу с огромной силой, будто у тебя мощный пожарный шланг вместо пиписки.
Пока мы сидели в ожидании Тони Маури, в комнату вошел заведующий постановочной частью. Это был крупный и нервный мужчина. Его звали Реско.
– Не знаю, Оуэн, – сказал он. – Мне бы хотелось, чтобы все было сделано на задней площадке. Сколько бы это ни стоило, мы могли бы купить и какое-нибудь место в деревне.
Наконец шаркающей походкой вошел Тони. Он походил на милого, абсолютно безвредного служащего обувного магазина, например, из Бостона. Это был крохотный тщедушный человечек, одетый в очень чистый костюм цвета хаки. Вокруг шеи у него был повязан аккуратный маленький синий шарф.
– Дорогой мой Оуэн, – воскликнул Тони, пожимая мне руку. – Мы раньше не встречались? Мне кажется, встречались. Вы не привезли мне слона?
– Мистер Маури, я сделал для вас кое-что получше, – сказал я. – Я привез вам Джилл Пил.
– Да? – сказал он. Его холодные серые глазки не моргая глядели на меня. – Моя любимая Джилл. Но она, наверняка, устала с дороги. Я после перелета сюда здорово устал. Мы не станем ее будить. Думаю, это вовсе не обязательно.
С лица Тони ни на минуту не сходила вялая бессмысленная улыбка. Я подумал, что именно так он улыбается уже лет сорок. Никто не помнит ни одного случая, когда бы на лице Тони Маури не было этой улыбки.
– Дорогой мой Оуэн, – сказал Тони. – Значит, слона вы мне не привезли?
После этих слов он прошаркал к окну, из которого открывался красивый вид на город, и стал в задумчивости разглядывать Рим. Я попробовал с ним заговорить, но неизменно слышал в ответ две фразы – «Мой дорогой Оуэн» и «Любимая моя Джилл». Больше ничего. Время от времени он сердито надувал губы, что, видимо, означало: чего я хочу, это еще одного слона. Именно это я старался объяснить нашему дорогому Бо.
Потом он погрузился в созерцание. Я всегда думал, что умею погружаться в такое созерцание. Но, по сравнению с Тони Маури, я был всего-навсего жалким новичком. Он вперил взгляд в совершенно пустое пространство. При этом он, не переставая, улыбался. И так могло продолжаться бесконечно долго. После очень длительного молчания он вдруг начинал что-то мямлить про слона. Все это напоминало мне игру змеи, которая придумала новый способ схватить облюбованную ею лягушку: сначала утомить эту лягушку до смерти, и ни на минуту не сводить с нее взгляда, пока она не заснет или не умрет. Тони так взвинтил Бакла и Гохагена, что они пили не переставая. Огромный Джим Реско непрерывно глотал успокоительные таблетки. А Тони Маури не делал абсолютно ничего, он только шаркал по комнате, бессмысленно смотрел в окно и время от времени мямлил что-то себе под нос.
Разумеется, его поведение ни для кого не было сюрпризом. Все в кинопромышленности отлично знали, что именно так Тони Маури всегда добивался своего. Он просто стоял перед собеседником и глядел мимо него в никуда, покуда этот несчастный, кто бы он там ни был, начинал сходить с ума и давал Тони все, чего тому хотелось. Тони Маури был хитрющим старым пердуном.
– Дорогой наш Бо, – со вздохом произнес Тони. – У бедного мальчика появилась какая-то паранойя в связи с тем, что мне нужен слон.
В ту ночь Бакл и Гохаген вместе с парочкой своих девок, как они их называли, повели нас с Джилл в какой-то ресторан. В зале было полно картин и кинозвезд. Бакла и Гохагена, как оказалось, знали там настолько хорошо, что им даже удалось упросить официанток спеть «Глазки Техаса».
– Эти итальянцы отлично чувствуют ритм негритянского хоудауна,[3]3
Хоудаун – ритмичный негритянский танец.
[Закрыть] – сказал Винфильд.
Естественно, и Бакл и Гохаген прямо тут же воспылали страстью к Джилл. Вернее, вспомнили, что сгорают от этой жуткой к ней страсти уже много-много лет. Энергии их собственных дам вряд ли хватило бы, чтобы так возбудить их. И мне пришлось услышать уйму самых изысканных комплиментов, от чего настроение у меня стало отвратительным.
– Знаешь, ты побуждаешь людей преступать всякие границы, – сказал я, когда мы с Джилл легли спать.
– Не совсем так, – сказала она. – Эти двое просто любят пофлиртовать. Я знаю их уже много лет, и еще ни разу ни тот, ни другой ничего подобного не предпринимал.
Женщины всегда стараются побороть в вас ревность своими разговорами, хотя отлично знают, что именно разговоры их всегда и выдают. Это все – один замкнутый круг. Чем больше ревности ты испытываешь, трахая женщину, тем больше мужиков начинают ее хотеть. Потому что, в какой-то степени, когда бабу много трахают, она становится более желанной. Благодаря мне Джилл становилась все красивее – в этом не было сомнений. А вот в том, что она оказывала такое же воздействие на меня, я был не очень-то уверен. Джилл долго держала мою руку, ласкающую ее лобок.
– Бывают такие моменты, когда мне кажется, что я тебе нравлюсь, – сказала Джилл. – И единственное, чем я могу это объяснить – это тем, что я заставляю тебя нервничать.
– Что за идиотские психологические замечания? – спросил я. – Никогда не говори со мной о цвете зданий и никогда ничего не говори про психологию. Ведь никто ни хрена не знает, почему люди поступают так, а не иначе.
Чем дольше я обо всем этом думал, тем больше злился.
– Я не путешествую с женщинами, которые мне не нравятся, – сказал я. – Почему тебе обязательно надо делать такие, черт побери, унижающие замечания?
– Ничего унижающего тебя у меня и в мыслях не было, Оуэн. Я просто попыталась выразить свою нежность к тебе. Тебе придется позволить мне иногда высказывать вслух то, что я чувствую.
– В конце концов, – добавила Джилл. – Я ведь тебя действительно люблю.
Я позволил ее словам выплыть за пределы комнаты, потом соскользнуть с балкона и поплыть над всем Римом. Не знаю почему, но, видимо, Джилл было просто необходимо все это мне высказать. Я ведь никогда не рассчитывал, что заставлю ее меня полюбить.
Спустя какое-то время Джилл села в постели и посмотрела в окно. Ее рука нежно гладила мой живот.
– Тебе совсем не обязательно прерывать наш разговор из-за того, что я сказала о своей любви к тебе – произнесла Джилл.
– Ты думаешь, теперь тебе это будет чего-нибудь стоить. Но я не собираюсь от тебя чего-нибудь требовать. Ты даже не понимаешь, каким огромным вознаграждением в жизни служит для меня твоя любовь. Когда я тебя встретила, у меня практически уже давным-давно никаких отношений ни с кем не было. Я ни к кому никаких чувств не испытывала, не считая немногих старых друзей и моей работы. И так прекрасно чувствовать все то, что приходит к тебе в душу, когда начинается нечто новое – это бывает так редко, особенно у человека моего возраста. Ты моложе меня – и ты всего этого еще не знаешь. А в мои годы человек становится слишком разумным, слишком зрелым, слишком проницательным. Даже когда тебе встречается кто-то новый и ты допускаешь, чтобы между вами произошло нечто не совсем серьезное, даже тогда ты замечаешь и правильно оцениваешь свои скромные возможности и видишь все как при ярком дневном свете. И начинаешь как-то направлять ход событий, с учетом своего небольшого, уже накопленного опыта, чтобы хоть как-то предотвратить большие катастрофы. А это очень плохо. Ты заранее планируешь, какой смертельный исход ожидает все эти события еще до того, как сама позволяешь им зародиться.
Я начал потихоньку дремать, но Джилл потрясла меня за плечо.
– Послушай меня хоть две минутки, – сказала она. – Я ведь одна-единственная во всем Голливуде, кто воспринимает тебя как настоящего живого человека. Ты сам можешь считать, что используешь меня только для своей карьеры. Но ты ошибаешься. И все вокруг думают так же, как ты. Но и они тоже ошибаются. Дело не только в том, что я могу сделать что-то нужное для тебя. Дело в том, что это все куда важнее лично для меня. Я нужна тебе также, как мне нужен ты. И вот это-то и делает наши отношения реальными, даже если они не продлятся и больше двух недель. И отношения эти совсем не такие уж чисто деловые, как ты их себе пытаешься представить.
– Оставь меня в покое, я спать хочу, – сказал я. Джилл замолчала. Но на ее лице появилась улыбка.
Она, наверное, подумала, что все мне высказала. Проснувшись среди ночи, я Джилл в постели не обнаружил, ее силуэт вырисовывался па балконе на фоне черного неба. Она стояла и молча смотрела на лунный свет, на Вечный Город, на все такое прочее. А я тут же снова заснул.
