Текст книги "Изумленный капитан"
Автор книги: Леонтий Раковский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Четвертая глава
IУже две недели Возницын был в отменно-хорошем настроении. Дома он сносил надоедливую болтовню Афанасия и прощал ему то, что денщик потихоньку пьет барский чихирь.
А в канцелярии не замечал нудной секретарской работы.
Поглощенный своими мыслями, Возницын привычно просматривал скудные корабельные табели «о приеме провианту», «о больных людях», «о служителях корабельных и кто с кем в каше» и, подсчитывая офицеров и матросов, людей налицо и «нетчиков», сухари и пиво, уксус и боченки пресной воды и прочее, – привычно составлял «повсядневные ведомости» кораблей.
Мир казался Возницыну прекрасным.
Одно тяготило Возницына: ему не с кем было поделиться своей радостью. Приятели – Андрюша Дашков и князь Масальский – стояли далеко: капитан Мишуков, назначенный вместо фон-Вердена главным командиром над портом, укрыл суда на осень в Ярковской гавани.
Не Афанасию же рассказывать обо всем!
А рассказать, как казалось Возницыну, было о чем.
После той памятной ночи Возницын несколько раз встречался, с Софьей. Они уходили куда-либо к Волге и сидели, разговаривая: Софья боялась ходить с Возницыным по городу, чтобы их не увидели вместе. (Ей все еще удавалось обманывать капитаншу: Софья уходя из дому, каждый раз говорила, что идет навестить старицу – вотчинную управительницу Вознесенского монастыря).
Сегодня они тоже условились встретиться – было воскресенье, день, удобный для обоих.
Когда часы на Пречистенских воротах Кремля пробьют четыре пополудни, Возницын должен был с лодкой ждать Софью на Кутуме, против Кабашных ворот Белого города: Софья хотела съездить по какому-то делу в Казанскую слободу.
Время у Возницына тянулось невозможно медленно.
Он давно приготовил лодку, пообедал, приоделся и все еще до срока оставалось около часу.
Возницын взял со стола свои любимые «Краткие нравоучительные повести», подаренные Фарварсоном, перевернул страницу-другую и отложил: сегодня чтение не шло на ум.
Он встал, пригладил перед зеркальцем парик, подкрутил русые усики и, надев треуголку, вышел.
Гребец Лутоня ждал у пристани с лодкой.
– Ступай, я один поеду, – сказал Возницын, прыгая в лодку. Он медленно плыл вверх по Волге до Кутума и все-таки, пока на Пречистенской башне пробили часы, Возницын прождался у берега.
Но вот пробило четыре.
Возницын не спускал глаз с черного провала Кабашных ворот.
Софья не шла.
Он сидел, кусая ногти.
– Не придет! Капитанша задержала!
Наконец в воротах показалась Софья.
Увидев ее, Возницын замахал треуголкой.
– Вы давно ждете? – спросила Софья, подходя к лодке.
– С утра, – пошутил Возницын.
– Бедненький! – сказала Софья, садясь в лодку. Несколько взмахов весел – и они очутились на противоположном берегу.
Софья легко выпрыгнула из лодки.
– Долго задержитесь в слободе?
– Нет, Сашенька, я – скоро. Только передам письмо. А тогда мы поедем кататься. Хорошо?
– Ладно!
Возницын смотрел вслед ей, пока Софья не скрылась за первыми мазанками Казанской слободы.
Подходя, к слободе, Софья вынула из-за корсажа злополучное письмо. Оно было сильно подмочено, печать почти вся облупилась.
– Ну да ничего – чай, водой ехали, а не по сухому пути; всё могло случиться! – подумала она.
Софья взглянула на адрес:
«Георгию Галатьянову – в Казанской слободе, в доме Исакова».
«Какой он, этот управитель: молодой, старый?»
Вспомнилось, как про него говорила мать Серафима: жох!
– Должно быть, молодой.
Она оправила платье.
Из царского аптекарского сада доносились ароматные запахи целебных трав. И в то же время слобода пахла рыбой и солью: все дворы были увешаны рыбой, вялившейся на солнце.
У первого встречного Софья узнала, где находится дом Исакова – он стоял у самого Петухова ерика.
Это была маленькая, как все в слободе, мазанковая избенка – точно в Переведенских слободах в Питербурхе. Только на ее дворе не стояли вешала, а на разостланном ковре сушилось сарацинское пшено.
Дверь мазанки была открыта настежь.
Софья подошла к двери и окликнула:
– Есть кто-нибудь?
– Входите, не бойтесь! – раздался из мазанки голос.
Голос показался Софье странно-знакомым.
Софья боязливо вошла и становилась у порога: в мазанке были завешаны окна.
Она различила только на глиняном полу ковер, подушки, кальян.
Какая-то фигура в пестром халате лежала на ковре.
– Вы кого ищете?
– Управителя Вознесенского монастыря.
Софья забыла, как его звать. Она повернулась к свету и прочла:
– Георгия Галатьянова.
– Это – я, – сказал человек в пестром халате, вставая и подходя к Софье.
Софья взглянула. Перед ней, лукаво улыбаясь, стоял архиерейский толмач, тот самый грек, с которым она встретилась по дороге в Питербурх.
– Это вы?.. – не то разочарованно, не то испуганно сказала она, отступая назад.
– Не ожидали встретить? – спросил Галатьянов, сверля Софью глазами. – Входите, не бойтесь, я сейчас открою окна.
Он сделал движение к двери.
– Нет, я тороплюсь, меня ждут у реки. Вот вам письмо. Мать Асклиада велела передать.
Галатьянов взял письмо.
– Не хотите гостем быть – неволить не буду. А вы что ж теперь здесь, в Астрахани?
– Да, я с капитаном Мишуковым…
– Вы расцвели, возмужали, – смотрел он с восхищением масляными глазами на Софью. – И, все-таки, может быть, смените гнев на милость – посидите? Угощу хорошей дыней, виноградом…
– Нет, спасибо. Меня ждут. Прощайте!
Софья повернулась и быстро пошла со двора.
– О, диавол! – швырнул на ковер асклиадино послание Галатьянов.
Он выждал, когда Софья минет его двор, а потом, запахивая халат, торопливо шмыгнул через улицу вдоль желтого соседского плетня к Волге.
Софья успокоилась, когда вышла из слободы. Она оглянулась – сзади никто не шел.
Софья на цыпочках, осторожно, стала подкрадываться к Возницыну.
Лодка была вытянута на пустынный берег. Возницын сидел, обхватив руками колено, и глядел на правый берег Волги.
Софья неслышно подошла к нему сзади и вдруг закрыла ладонями глаза Возницына.
Возницын радостно встрепенулся – он узнал эти маленькие, пухлые пальцы.
– Ах вы, шалунья! – весело сказал он, отнимая софьины руки от глаз.
Он легонько притянул ее к себе.
Софья, не сопротивляясь, опустилась рядом с Возницыным на выжженную солнцем траву. Чуть наклонив набок голову, она ласково смотрела на Возницына. Ее пальцы остались у него в руках.
– Софьюшка, родная! – шептал он пересохшими вдруг губами.
– Ну что, Сашенька, что? – спрашивала она, чуть откидываясь назад и стараясь сделать глаза серьезными.
Но в этих больших синих глазах прыгали лукавые огоньки. Возницын рывком притянул ее к себе и стал бешено целовать ее открытую шею, волосы.
– Пусти, пусти! – зашептала Софья, хотя сама не пыталась вырваться из объятий.
Она только вертела головой из стороны в сторону, ускользая от губ Возницына.
И все-таки его губы настигли.
Он поцеловал ее и вдруг, точно испугавшись, что сделал это против ее воли, хотел было отпрянуть назад, но в это время Софья обхватила его шею руками.
Ее губы перестали отступать.
Треуголка Возницына шлепнулась наземь.
– Сашенька, что ты делаешь!.. Вон смотрят… – сказала Софья, вскакивая на ноги.
– Кто? Где? – испуганно завертел головой Возницын.
Берег был пуст и даже по Кутуму не плыло ни одно суденышко.
– Вон видишь: ворона ходит! – смеялась Софья, показывая на противоположный берег.
В самом деле, по песчаной косе, точно заложив за черную спину руки, важно расхаживала ворона.
– Ах ты, плутовка! – вскочил Возницын. – Вот я ужо тебе!..
– Довольно, довольно, Сашенька! Хорошего понемножку. Потом! А сейчас – поедем! – строго сказала Софья.
Возницын послушно пошел к лодке.
«…Ишь охоч до поцелуев: в другой раз застаю его: тогда – в Питербурхе, с сестрой, теперь здесь – с этой, – думал Галатьянов, пробираясь вдоль соседского плетня к своей мазанке. – Ну погоди, милый, погоди!»
IIВозницыну не сиделось дома.
Раньше бывало, придя из канцелярии, он снимал опостылевший кафтан, сбрасывал душный, пыльный парик и, взяв какую-нибудь, книгу, с удовольствием ложился на кровать почитать и поразмышлять. Или кликал Афанасия и играл с ним в зернь на грецкие орехи.
А теперь Возницына тянуло из дома в город: авось где-либо, хоть на минутку, удастся увидеть Софью. Может быть, она поведет Коленьку Мишукова в церковь ко всенощной или пойдет с самой капитаншей в гостиные ряды.
Ведь они встречаются так редко – раз в неделю! И как томительно ждать, пока пройдут эти шесть дней! Особенно последний день перед назначенной встречей.
В прошлое свидание, когда они ездили в Казанскую слободу, Софья пообещала притти к Возницыну в гости, в порт, посмотреть, как живет Саша.
Им прискучило встречаться на воздухе, на крутом астраханском ветру, который подымал тучи песку; говорить было не очень удобно. Хотелось посидеть где-либо вдвоем так, чтобы не надо было беречься чужого глаза.
И до этой счастливой минуты оставалось прожить только сутки.
Возницын не находил себе места.
Он решил пойти в город.
До старых, замшелых стен Белого города с кое-где осыпавшимися кирпичами и четырехугольными зубчатыми башнями ворот, в которых лепились стаи голубей, Возницын дошел быстро.
Но когда вошел в Белый город, он умерил шаг и, осматривая прохожих, медленно направился к индийскому гостиному двору.
Какие-то старухи плелись к Рождественской церкви, прошли пехотинцы Терского полка, на верблюде проехал широкоскулый калмык. Верблюд медленно ступал своими неуклюжими ногами, брезгливо поглядывая по сторонам.
Индийский гостиный двор был обнесен высокой каменной стеной. Сквозь широкие ворота двора виден был народ, ходивший мимо ларей. Мелькали разноцветные женские платья.
Возницын поспешил туда.
Он шел вдоль ларей, где торговали яркими персидскими и индийскими «истканиями» – шелком, бязью, коврами, табаком, ладаном, персидским горохом, сарацинским пшеном.
Торговля шла без крика и шума, как на русском и армянском гостиных дворах: индийцы не торговались, а назначали цену без запросу.
Возницын несколько раз обошел все лари и проглядел толпившийся у них народ – Софьи не было.
Тогда он направился к Кабашным воротам. Его тянуло туда, к Кутуму, где в тот памятный вечер началось их сближение.
Не доходя до Кабашных ворот, он глянул к Николе Гостинскому – нет ли здесь Софьи. Но и в церкви ее не было.
Возницын прошел сквозь ворота к мутному Кутуму. Оба берега были пусты. Он постоял немного, вспоминая приятную поездку в Казанскую слободу, и пошел назад.
Возницыну не хотелось так скоро уходить из Белого города. Он решил посидеть в торговом кабаке, а потом побродить еще по астраханским улицам: авось где-либо встретит Софью.
У самых Кабашных ворот стоял кирпичный кабак.
Здесь обычно собирался весь торговый люд и моряки. Здесь говорили на разных языках – на русском, армянском, татарском, персидском, греческом, немецком, голландском. Но говорили об одном и том же: о шелке, каразее, мехах, юфти; о пудах, аршинах рублях; о норд-весте и зюд-осте, о «моряне» и «сарайчике»; о Дербенте и Баку, Архангельске и Питербурхе.
Возницын вошел в кабак.
Он сел в уголок, спросил венгерского и огляделся.
За средним столом сидела компания армян. Сдвинув на затылок бархатные с четырьмя острыми углами шапки и расстегнув фиолетовые кафтаны, украшенные рядом густо-посаженных серебряных пуговиц, они курили общий кальян и о чем-то горячо спорили.
Сбоку от них сидел высокий белозубый индиец. Он спокойно говорил с низеньким, толстощеким татарином в пестром халате и стоптанных желтых сафьяновых сапогах. Татарин, видимо, был в затруднительном положении: он пощипывал жиденькую бородку и то снимал с бритой головы скуфейку, то снова надевал ее.
– Залез, бедняга, в долги – придется уступить индийцу-ростовщику одну из своих жен, – подумал Возницын, зная, что индийцы приезжали в Астрахань без женщин.
По другую сторону от армян расположилась группа европейцев, в париках и шляпах. Низко склонив над столом головы, они шептались о чем-то.
Возницын сообразил: у этих, очевидно, шел разговор о каком-либо товаре в роде красной меди или дегтя, запрещенных к вывозу за границу.
По соседству с Возницыным пили просто, безо всякого дела, свои русачки: констапель и какой-то человек с выпученными, рачьими глазами.
Человек с выпученными глазами говорил шопотом, который был слышен во всех углах кабака:
– Я те скажу, куманек: эта сука, губернатор Волынский, все сделал, пропади он пропадом! Готовился, вишь, царя встречать, так из Кремля все деревянные домишки повыбросил. Ну и мой выкинул. С тех пор и живем в землянке, в Безродной слабоде. А ведь сам знаешь: царю Петру не до наших избенок тут было – из низового похода не солоно хлебавши вернулсся…
Констапель, испуганно озираясь, останавливал приятеля:
– Окстись, Парфеныч! Что ты мелешь? Не хочу с тобой говорить. У тебя язык заполоскал, словно брамсель, когда рулевой держит круто!..
И он уже порывался встать, но приятель умолк. В это время из компании торговцев, одетых на европейский манер, поднялся один.
– Я буду ждать. Приезжайте! – сказал он.
– Ба, да ведь это ж князь! – обрадовался Возницын. – Вот с кем я поговорю о Софье, расскажу всё. Ему будет интересно: он помнит Софью. Масальский! – окликнул Возницын.
Масальский обернулся.
Увидев Возницына, он подошел к нему.
Масальский был чем-то смущен – он не смотрел приятелю в глаза.
«Чудак князь: стесняется, что я застал его с этими купцами. Сам Карлуша фон-Верден сбывал за море свинец и деготь, как семнадцать месяцев жалованья не платили», – подумал Возницын.
– Ты что ж это, князь, с Ильина дня глаз не кажешь? – спросил Возницын, здороваясь с Масальским. – Садись, потолкуем. У меня есть о чем поговорить с тобой!
Востренькие глазки Масальского как-то растерянно забегали.
– Все недосуг, Сашенька! Ведь мы теперь в Ярковской гавани маемся, сам знаешь. Новая метла – капитан Мишуков – с ума сходит: велел для движения людей иметь в неделю четыре экзерциции – две от мушкетного артикулу, да две…
– А знаешь, ведь мишуковская наставница, та черненькая, синеглазая, здесь, в Астрахани! – весело перебил приятеля Возницын. – Помнишь ее? Чудная девушка! Я с ней часто встречаюсь…
Масальский рассеянно слушал Возницына, вертя из стороны в сторону своим вострым и длинным, как у дятла носом.
– Надо ехать. Потом расскажешь! Вижу, вижу: души в ней не чаешь, – скривился он.
– С Андрюшей-то видишься? – спросил Возницын.
– Как же – рядом стоим! Он у меня с левого борту…
– Кланяйся ему! А коли будете в Астрахани, непременно заходите – вином угощу! Я те расскажу…
Масальский ушел. Возницын остался один.
Человек с выпученными рачьими глазами слушал – теперь рассказывал констапель:
– Сам видел: привезли к царю Петру на гукор «Принцесса Анна» беглеца-матроса. Царь безо всякого кригсрехта велел матроса повесить. Профос залез на фок-мачту, перекинул конец, повесили человека. Так повешенный – веришь ли – еще два раза перекрестился и поднял руку уже в третий раз, да не донес – уронил, а персты как сложил для крестного знамения, так и остались…
Возницын не дослушал разговора – у стола, где недавно сидел Масальский, поднялся невероятный шум.
Сквозь сизые облака табачного дыма Возницын увидел: у стола стоял на костылях человек. Он кричал широкоплечему купцу, сидевшему спиной к Возницыну:
– Ты вор!
Широкоплечий поднялся, ударил хромого в грудь и шмыгнул за дверь. Хромой, затарахтев костылями, упал навзничь.
В кабаке закричали, загалдели на разных языках.
Возницын сорвался с места и, разбрасывая столпившихся у дверей питухов, бросился вдогонку за широкоплечим обидчиком.
Купец, не оглядываясь, быстро шел к русскому гостиному двору.
Он уже подходил к крайнему амбару, когда длинноногий Возницын нагнал купца.
– Эй, крупа, погоди! – крикнул Возницын.
Купец обернулся.
Перед Возницыным стоял высокий черноусый мужчина. Лицо его показалось до странности знакомым Возницыну. Возницын глядел и припоминал: где он видел эти дерзкие глаза?
Купец сощурился и насмешливо процедил:
– Зря, господин мичман, бежали…
– Ты зачем бьешь калеку, стервец? – заикаясь от злости и быстрого бега, спросил Возницын.
– Я думал вы только целоваться любите, а вы и драться горазды…
– Ты ерунды не городи! Пойдем-ка! – рванул его за рукав Возницын.
Купец побелел.
Отдернув свою руку, он, раздувая ноздри, сказал:
– Вы при мне два раза целовались – я вам не мешал. Я при вас разок ударил, – не суйтесь. Мы в расчете: когда вы убегали, я ж вас не нагонял…
Смутная догадка мелькнула в голове Возницына:
– Что такое? Что ты врешь? – кинулся он к купцу.
Тот не двинулся с места.
– Забыли? В Питербурхе целовали мою сестру, а здесь – наставницу капитана Мишукова. Только я вам не завидую: мою сестру до вас целовал ее муж, а наставницу – сам Мишуков! – зло улыбаясь сказал купец и быстро шмыгнул за угол.
Одно мгновение Возницын стоял, ошеломленный.
Теперь он ясно вспомнил: апрельский вечер, гречанка Зоя, моющая стол у Борютиных, а за ширмой на хозяйской половине этот грек с наглыми глазами.
«Это было, да. Но говорить так о Софье! Подлец! Клеветник!»
Вырвав из ножен шпагу, Возницын с искаженным от злобы лицом бросился вдогонку за греком.
Он кинулся туда-сюда – грек словно сквозь землю провалился.
IIIАфанасий Константинов никогда еще не видал своего молодого барина таким сердитым, как сегодня.
Афанасий уже задремал на кошме в сенях, когда откуда-то из города прибежал Александр Артемьич.
Он и всегда-то ходил быстро, а сегодня прямо вихрем промчался в горницу.
Афанасий, позевывая со сна, высек огонь, засветил свечу.
Александр Артемьич, не снимая ни треуголки ни шпаги, сидел у стола, подперев кулаком щеку.
– Ужинать будете? – спросил Афанасий.
– Не хочу! Ступай! – сердито отмахнулся Александр Артемьич.
Афанасий пошел к себе.
В сенях он лежал, почесываясь и раздумывая: «С чего бы это он?»
– В карты или в зернь проигрался – не горазд любит играть.
Ни разу за ним этого не водилось. Повздорил с кем-либо?
Горяч – слов нет, да из-за спора разве сидел бы как на образе написанный!
В это время Александр Артемьич встал. Звякнула ножнами брошенная на лавку шпага.
«Раздевается».
Потом послышались шаги: Возницын заходил из угла в угол.
«Не спится человеку. Видно, не с добра!»
В комнате снова затихло. Как ни лень было вставать, Афанасий все-таки поднялся и глянул в замочную скважину: Александр Артемьич сидел за столом и писал. Затем швырнул перо на стол, в клочья разорвал написанное и стремительно вскочил из-за стола.
Афанасий шлепнулся на свою кошму.
Возницын снова заметался по горнице.
«За живое что-то задело. Должно быть, та пригожая мишуковская наставница, которая в воскресенье заходила сюда…
Сказано, ведь: полюбить – что за перевозом сидеть… А отчего ж и не любить Александру Артемьичу? Парень в самом соку – двадцать пятый год. Ровесник Афанасию…»
Афанасий улыбнулся своим мыслям, лег лицом к стене и не слушал больше, что делается в горнице.
…Афанасий встал, как всегда, на заре.
Над Волгой стоял туман. Где-то, должно быть в Безродной слободе, пели петухи.
Сидор, кривой канцелярский сторож, шаркал метлой по двору.
Караул у амбаров поеживался, в худых шинелишках.
Афанасий осторожно глянул в горницу к Александру Артемьичу. Свеча догорела до самой бумажной обертки, значит сидел заполночь, недавно лег.
Возницын лежал на кровати лицом вверх. Он спал в кафтане и башмаках. Только парик валялся на столе.
Весь пол у стола был усеян бумажками, видно не раз и не два брался Александр Артемьич за перо.
На столе стоял пустой кувшин из-под чихиря и кружка – это Афанасий заметил с неудовольствием.
…Уже отзвонили во всех астраханских церквах, когда Возницын проснулся. Он сел на постели, протирая глаза. И сразу же почувствовал: что-то неприятное лежит на душе.
А что?
Он размышлял одно мгновение. Затем сразу нахлынуло всё.
Возницын снова пережил эти тяжелые минуты.
Вот он, выглядывая из-за церковной ограды, смотрит на низенькие окна дома, где живет капитан Мишуков. Он различает в окне тучную мишуковскую фигуру с бабьим лицом. И слышит звонкий софьин смех.
Этот смех сразу выгоняет Возницына из засады у церкви Знаменья. Он бежит к себе в порт, не видя никого и ничего.
Тысячи разных планов, решений, тысячи сомнений одолевают его.
Отказаться от своей и ее любви? Вычеркнуть из памяти немногие встречи? Написать письмо? Но разве в письме передашь всю горечь любви?
Заколоться шпагой? Или нет: лучше проткнуть клинком его, этот старый, толстый бурдюк!
А вдруг проклятый грек соврал, оклеветал ее?
Кто скажет, как поступить? Кто научит?
Завтра придет она. Завтра будет все ясно. А сегодня постараться уснуть, чтобы поскорее прошла ночь – верный, знакомый с детства, способ: если ждешь завтрашнего дня, лечь спать – так быстрее летит время.
Но сон нейдет.
Забыться!
Тогда из рундука, как в приступы жестокой лихоманки, он достал кувшин с чихирем.
– Стервец Афонька: вылакал-таки половину!
Но еще хватило и Возницыну.
…После вчерашнего чихиря голова сейчас немного болела, но мысли были ясны, и сегодня все представлялось в менее мрачном свете.
Прежняя ярость улеглась.
Возницын вяло умылся, привел себя в порядок, потом нехотя пообедал, а после обеда, делая вид, что ничего не случилось, сел почитать. Он взял со стола первую попавшуюся книгу. Это был старый, прошедшего 720 года, календарь.
Возницын раскрыл календарь и прочел:
„Вся изменяются человеческая дела и забавы: по скорби приходит радость, по печали веселие. Того ради не надлежит в своем несчастии и противности отчаянну и малодушну быти. Ибо может скоро благополучия солнце, смутные злополучия облаки прогнати, и всю печаль на радость обратити.”
Стало легко.
Конечно же, не надо отчаиваться! Сейчас придет она и скажет, что все это – ложь и клевета. И будет так же хорошо и спокойно, как было сутки назад.
Он встал и начал ходить по комнате, насвистывая.
Но как Возницын ни старался заглушить в себе ревность, она все-таки выползала из каких-то щелей. Снова одолели мрачные мысли.
Он грыз ногти и нетерпеливо поглядывала на окно.
И когда из-за угла канцелярии показалось знакомое розовое платье, ему тяжело было смотреть – он сел на лавку.
Но ухо жадно ловило софьины шаги. Вот они прошелестели мимо окна.
Знакомый голосок что-то спросил у Афоньки.
– Дома, пожалуйте!
И краснорожий дурак услужливо раскрыл дверь горницы.
Софья вошла, озираясь.
Увидев Возницына, она подбежала к нему.
– Что, Сашенька? Что случилось? – участливо спрашивала она, глядя на осунувшееся за одну ночь, похудевшее лицо, на ввалившиеся глаза.
Он сидел, не пошевельнувшись и глядел куда-то мимо нее.
– Да что такое с тобой? Заболел? Снова лихоманка пристала?
Она поцеловала Возницына в щеку, прижалась к нему.
Возницын отстранился от Софьи, глянул на нее недобрыми глазами.
– Ты всех так целуешь?
Ужасная догадка мелькнула в голове:
«Узнал о „Периной тяготе“, о той ночи! Масальский, мерзавец, похвастался!»
Вся кровь бросилась в лицо. Как-то пусто и холодно стало внутри.
Сказать, признаться на чистоту?
Она сидела, потупив голову.
– Как меня, так и Мишукова целуешь?
Сразу отлегло от сердца. Софья чуть не вскрикнула от радости.
«Не то, не то! О „Периной тяготе“ ничего не знает. Просто ревнует к Мишукову, бедненький!»
Правда, Захарий Данилович, в отсутствие капитанши, иногда пристает к Софье с любезностями, но никто никогда этого не видел. И она ни разу его не поцеловала.
Софья смотрела прямо в глаза Возницыну своими большими синими глазами.
– Глупенький мой, с чего ты это взял? Ведь я все время вожусь с Колей, а капитанша с Захария Даниловича глаз не спускает. И потом – целовать Мишукова? Он же – старая баба: щеки висят, лысина, толстый как боров. Его целовать? Да пропади он пропадом! Тьфу!
Она говорила все это так горячо и так заразительно-весело смеялась, что все сомнения Возницына разлетелись в пух и прах. «Грек – мерзавец! Встречу – убью!» – подумал Возницын.
– Ну, не дуйся понапрасну, Сашенька! – тянула его к себе Софья.
…Сдерживая дыхание, Афанасий подглядывал в замочную скважину.
«Вот после ненастья и ведро: уже целуются!» – скорее разочарованно, чем завистливо, подумал денщик, отходя от двери.
