Текст книги "Изумленный капитан"

Автор книги: Леонтий Раковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

V

Софья уже несколько дней прожила в Астрахани, но все никак не могла урвать минуту, чтобы исполнить поручение келарши Асклиады. Наконец к воскресенью кое-как устроились на новом месте, в небольшом домике у Знаменской церкви.

В воскресенье после обеда капитанша Мишукова отпустила Софью отнести письмо старице-управительнице.

(Софья не сказала, что вотчинами Вознесенского монастыря в Астрахани управляет мужчина: она боялась, как бы капитанша не дала ей в провожатые денщика Платона. А Софье хотелось погулять одной.)

Управитель жил за рекой Кутумом, в Казанской слободе, возле Петухова ерика – так было написано на конверте.

Выйдя из дому, Софья пошла напрямки к Агарянским воротам.

Она шла мимо убогих домишек астраханских жителей, мимо дурно пахнущих дворов, обгороженных желтобурыми глиняными плетнями, мимо запертых ларей и амбаров закрытого и обезлюдевшего в эти часы русского базара, мимо высохших, блестящих на солнце, солончаковых пустырей.

День стоял безветреный и жаркий.

Улицы Белого города были пусты.

Софья повстречала до Агарянских ворот лишь нескольких человек. В длинных до пят бумажных халатах прошли двое плосконосых, смуглых татар, на осле проехал перс да из «входской» церкви, мимо которой проходила Софья, вышел курносый пономарь и обыкновенный, российский никудышный попик.

Астрахань томилась в зное. Даже собак не было слышно. Только на чьем-то дворе дико кричал рассерженный осел.

Софья прошла до Агарянских ворот и остановилась в их тени.

Прямо перед ней тек мутный неширокий Кутум.

На противоположном берегу, из-за деревьев, государева аптекарского сада, виднелись главы церкви Казанской богоматери.

Слева блестела на солнце просторная Волга.

По Кутуму плыли рыбачьи челны. Несколько бус, нагруженных чем-то, стояли невдалеке, у берега.

Поближе к Волге были видны вытянутые на берег лодки. Возле них, на песке, лежали и сидели люди.

Софья решила подойти к ним и попросить перевезти в Казанскую слободу.

Она уже сделала несколько шагов по песку, как вдруг услышала – кто-то нагоняет ее.

Софья невольно обернулась и едва не вскрикнула от удивления: из ворот вышел востроносый мичман, которого она встретила в тот памятный день в Питербурхе. Она обрадовалась Масальскому, словно какому-то хорошо знакомому, близкому человеку.

– Здравствуйте! – приветливо улыбаясь, сказала она и запнулась, – Софья поймала себя на том, что не знает даже, как звать этого востроглазого мичмана.

Масальский не меньше ее удивился и обрадовался встрече.

– Здравствуйте! Как вы попали сюда, в эту берлогу? – тряся маленькую ручку Софьи обеими руками, приветствовал Масальский. Он с интересом разглядывал ее. Из тоненькой, чуть начинавшей оформляться девчонки она превратилась в цветущую девушку.

Масальский любовался Софьей.

А Софье хотелось расспросить о Саше, о том симпатичном мичмане, о котором она часто вспоминала в Питербурхе. Но сразу спрашивать о нем было как-то неловко.

– Вот не ожидала вас здесь встретить! – невольно солгала она. Сколько раз за долгую дорогу в Астрахань она думала о том, что, может быть, тот мичман еще служит в Астрахани, хотя прошло столько времени и надежды на встречу было мало.

– Как же, а, ведь, вы провожали нас из Санкт-Питербурха разве забыли? – напомнил Масальский.

– Да это так давно было…

– Куда сейчас путь держите?

– Мне надо в Казанскую слободу. Перевезите меня вон туда, – указала Софья.

– Хорошо. Только раньше заедем к нам на шкоут? Посмотрите, как мы живем. А тогда доставлю вас, куда прикажете!

Софья колебалась.

Один голос говорил:

– Соромно с ним ехать! Да и не безопасно. И письмо не успеешь передать!

Другой перебивал:

– Он же, ведь, свой: мичман. А письмо – не к спеху! Не сегодня – в другой раз передашь!

Масальский понял ее колебания:

– Не бойтесь – доставлю вас к капитанше в целости. Мы быстро доедем: шкоут стоит возле самого города, у Заячья острова. Поедем!

Масальский взял ее за локоть.

Софья не тронулась с места – не решалась ехать с малознакомым человеком.

Но в эту секунду откуда-то вынырнула заманчивая мысль:

– А, может быть, там его увидишь?..

– Только ненадолго, хорошо? – умоляюще посмотрела она своими большими, синими глазами.

– Хорошо! На полчаса, не больше!

Масальский был вне себя от радости. Беспокоило лишь одно – Возницын сегодня дневальным в порту. Как бы не увидал с берега, чорт. Ну да, впрочем, что она невеста его, что ли? – успокаивал себя Масальский.

Когда они подошли к шлюпкам, люди все стояли на вытяжку.

– Боцман, подъезжай к складам, забирай припасы, а мы – поедем! – приказал Масальский.

Матросы зашевелились, сталкивая с берега шлюпки. Софья смотрела на противоположный берег, и ее снова взяло сомнение: ехать ли? Но Масальский подтолкнул ее:

– Не задерживайте!

Софья прыгнула в шлюпку.

Лодка понеслась по Кутуму навстречу Волге.

– Не надоело вам ехать на лодке от Москвы до Астрахани? – спросил, улыбаясь, Масальский.

– Нет. В Питербурхе я полюбила воду. Мы на капитанской верейке часто катались по Неве, – похвасталась Софья.

Софья с удовольствием глядела, как уплывают прочь стены астраханского кремля, высокая Пречистенская башня, двухэтажный Успенский собор, главы Троицкого монастыря, дома, огороды, портовые магазейны, склады, мачты кораблей.

Софье не нравилось только, почему шлюпка держится ближе к правому, пустынному берегу, где кроме рыбачьих станов да войлочных кибиток калмыков ничего не было видно.

– Наверно, так надо, – подумала Софья.

А Масальский прикидывал в уме:

– Так-то, друг Сашенька, не различишь, кто поехал: далековато…

Востроносый мичман не солгал – ехали недолго: не успели уйти назад последние хибарки астраханских слобод и юрты татар, как справа, у острова, в широком ерике показался двухмачтовый корабль.

– Вот наша изба, – указал Масальский на шкоут.

Пестрый, расписанный на бархоуту [27]27
  Бархоут – доски, которыми обшиваются борты корабля.


[Закрыть] всеми цветами радуги, шкоут, казалось, летел навстречу шлюпке.

На корме было два окна с резными, точно у терема, наличниками. Под окнами две дородные девки с коронами на головах и русалочьими хвостами держали рог изобилия, из которого сыпались цветы. Цветы падали прямо на крупную надпись, выведенную красной краской: «Периная тягота».

– Куцевол, парадный трап! – закричал Масальский, подбегая шлюпкой к правому борту корабля.

Сердце Софьи учащенно билось. Она ждала: вот на палубе покажется он. Подаст ей руку, поможет взойти…

Но, вместо этого, с палубы шкоута, сверху, не очень дружелюбно глядели какие-то лохматые, точно невыспавшиеся, люди.

Спустили парадный, с поручнями, трап.

Масальский хотел, было, поддержать Софью, не она отстранила его руку и ловко взбежала на палубу.

Масальский предупредительно заскочил вперед и открыл дверь в кормовую каюту, на обеих половинках которой были нарисованы двое часовых – матрос и преображенец.

Софья вошла в каюту и остановилась у порога.

Два маленьких слюдяных окна не давали много света. После яркого солнца в каюте показалось темно.

Масальский вихрем промчался вперед, что-то схватил со стены, что-то со стола, сунул все в рундук. Затем обернулся к Софье.

– Посидите, голубушка, я сейчас!

И умчался наверх.

Софья огляделась. Глаза понемногу привыкали к полутьме. Стены каюты были расписаны масляными красками. Живописец хотел, очевидно, изобразить райский сад. На стенах красовались причудливые зеленые деревья и какие-то невиданные красные цветы на фиолетовых, синих и желтых стеблях. Цветы были одинаковой высоты с деревьями.

Среди сада гулял в малиновых шароварах и оранжевой чалме густобородый шах. За ним шли разноцветные бирюки, кошки, олени, верблюды.

Над тощей командирской постелью пышногрудая, крутобедрая Сусанна выходила из воды. Из-за кустов на нее плотоядно глядели двое стариков в персидских папахах. Старики, восторженно разводя руками, открывали рты. Изо ртов вылетали написанные русскими литерами слова: чох-якшы? [28]28
  Чох-якшы – очень хорошо.


[Закрыть].

Софья в одну минуту осмотрела роспись – больше в каюте смотреть было нечего.

В углу стояла флинта, возле двери на гвозде висел русый парик да болталась на перевязи шпага.

Все это не представляло интереса.

Правда, Софья обратила внимание на мичманскую постель: наволочка на подушке была грязная («бедненький, и присмотреть за ним некому!»), а одеяло расшито цветами.

Софья воровато оглянулась на дверь – не видит ли кто – и, нагнувшись, торопливо приподняла край одеяла – рассмотреть поближе.

Конечно, оно было монастырской работы. Так работали чернички и в Вознесенском монастыре.

Оправив постель, Софья села к столу.

И тут она увидела самое главное: на столе лежало небольшое зеркальце в золоченой оправе.

Софья вытерла его ладонью и взглянула: в зеркале отразились черные, точно насурмленные брови, большие синие, немного лукавые глаза, прямой нос. Этим Софья была довольна.

Дальше шли губы. Они были сочные, но Софье не нравилось, почему нижняя губа немножко полнее верхней. Когда, бывало, в детстве, она надует губы, мать Серафима легонько била пальцем по этой нижней губе, приговаривая:

– Ишь, губы толсты, брюхо тонко!

И верно: в пояснице Софья была тонка.

Софья облизала губы и еще опустила зеркальце, продолжая осмотр.

Низкий вырез открывал всю шею и часть груди. Шеей Софья осталась вполне довольна: ни косточки, ни прыщика.

Она поправила кружева на груди. Под пальцами хрустнула бумага – келаршино послание.

Еще раз оглядела голову и положила зеркальце на место.

Сверху донесся какой-то крик. Софья прислушалась: командир кого-то отчитывал.

Чей-то испуганный голос отвечал, заикаясь:

– Истинный бог – кот съел!..

В то же мгновение послышался сильный шлепок, что-то грузно упало на палубу.

– Живо неси!

Дверь отворилась. В каюту влетел розовощекий, со смешным – без подбородка – куриным личиком князь Масальский. Он нес связку вяленой рыбы.

– Олухов дюжина, а самому за всем приходится глядеть! – извиняющимся тоном сказал он Софье.

Масальский достал из рундука флягу, два вызолоченных стаканчика, тарелку с конфетами, изюмом и орехами, нож, вилки. Потом подошел к двери и, приоткрыв ее, крикнул уже более ласково:

– Ну, давай!

В дверь просунулась рука. Она передала Масальскому сначала миску с вареным осетром, затем краюху хлеба и арбуз.

– Прошу отведать нашего, морского, хлеба-соли! – пригласил Масальский, садясь рядом с Софьей.

«Вот видала б мать Серафима, что сказала бы, – улыбаясь своей мысли, подумала Софья: – Как жених с невестой!»

Масальский налил из фляги в стаканчик и, чокаясь с Софьей, сказал:

– За ваш приезд в Астрахань!

Софья еще ни разу всерьез не пила вина. Мать Серафима давала ей в престольный праздник – Вознесенье – маленькую чарочку. Вино было вкусное, сладкое. От него чуть кружилась голова точно после качелей.

Софья вспомнила, как привозили с ассамблей капитаншу Мишукову – еле живую, как она отлеживалась после попойки несколько дней.

И все-таки сейчас захотелось самой попробовать: хорошо это или плохо?

– Я только одну выпью, – решила Софья.

Она пригубила. Вино было ароматное, сладкое.

– Пейте сразу: вино слабенькое. Вот так! – учил Масальский, опрокидывая свой стаканчик в рот.

Софья послушалась.

Немного обожгло горло, захватило дух, но тотчас же прошло – разлилось по всему телу приятной теплотой.

– Ну как: хорошо? – спросил Масальский.

– Ничего, – улыбнулась Софья и взяла из миски кусочек осетра.

– Ешьте, пожалуйста! – угощал Масальский.

Софья отказывалась: она, ведь, только что отобедала и не хотела есть.

– Так ешьте конфеты, орехи!

Софья с удовольствием принялась за сладости.

– Откуда у вас монастырское одеяло? – спросила она у Масальского.

– У меня сестра в Рождественском монастыре, что у «Трубы» – келаршей.

– Мать Евстолия? – удивилась Софья: – Да я ж ее знаю. Она у нас в Вознесенском, бывала…

Настал черед Масальского удивляться.

– Я жила в Вознесенском, училась у книжной старицы!..

Они разговорились.

– А, ведь, он смешной, но – милый, – думала Софья, глядя на оживленного от выпитого вина и от приятной встречи Масальского. Теперь, после рассказа о сестре, этот востроносый мичман с куриным лицом стал действительно каким-то своим человеком. И Софья не очень отнекивалась, когда Масальский предложил ей выпить по второй:

– За Москву!

Софья чувствовала себя прекрасно. Ей стало весело, хорошо. Голова не болела – лишь слегка кружилась, но была совершенно ясна. Софье хотелось говорить, говорить… Слова текли легко и свободно. (А, ведь какую косноязычную чушь несла капитанша, когда ее после ассамблеи, пьяную, привозили домой!)

…Уже солнце садилось и райский сад на стене каюты горел в лучах заката адским пламенем, когда Софья наконец спохватилась: надо ехать домой.

(Письмо она давно решила отвезти в другой раз.)

Масальский не удерживал ее.

Софья встала из-за стола и хотела, было, сделать шаг, но пошатнулась и едва не упала, если бы во-время не поддержал Масальский.

– Что такое? – с ужасом спросила она, опускаясь на скамью.

– Ничего, ничего, пройдет! – криво усмехался Масальский. – Это дербентское зелье – оно с ног валит!

Масальский и сам не очень твердо стоял на ногах: он выпил в несколько раз больше Софьи.

Софья с минуту посидела на скамейке и вновь попыталась подняться. Но ее ноги совершенно отказывались двигаться.

– Софьюшка, вы прилягте, на минутку отдохните, это скоро пройдет, – уговаривал Масальский, кое-как подводя Софью к постели. – Полежите, а я пойду на палубу!

И Масальский, стараясь итти возможно ровнее, вышел из каюты. Софья осталась одна.

Шнуровка корсажа сильно давила – Софья слегка отпустила ее. Клонило ко сну.

Софья с вожделением глянула на подушку в грязной наволочке, но продолжала сидеть, опираясь плечами о стену.

На реке поднялся небольшой ветер – шкоут чуть покачивало. И это мерное покачивание убаюкивало.

Софья пялила глаза, стараясь не уснуть.

Солнце зашло, и в каюте с каждым мгновением становилось темнее. Софья сидела, обдумывая положение. Мысль ее работала лихорадочно.

– Засиделась. Напрасно пила! – думала она.

Масальский держал себя хорошо, не позволял себе никаких вольностей – с этой стороны опасений не было. Тревожило другое: что сказать капитанше, явившись ночью домой?

– Скажу: управительница не отпускала ехать вечером. Оставила ночевать. Посижу здесь до утра, а утром он отвезет…

Шкоут мерно покачивался.

…Она открыла глаза: к кровати, на цыпочках, подходил Масальский.

Увидев, что Софья не спит, Масальский укоризненно протянул:

– Софьюшка, голубь мой, а вы не спите? Я вас разбудил? – шопотом говорил он. – Я только за шинелью пришел: укладываюсь спать наверху. А вы лягте, родная, лягте, не стесняйтесь!..

Он говорил все это так просто и убедительно, точно старший брат журит младшую сестренку, что Софья и в самом деле почувствовала себя в чем-то виноватой. Она и не подумала сопротивляться, когда Масальский осторожно взял ее за плечи и уложил на постели.

– Грязная наволочка – ну и пусть! – мелькнуло в голове у Софьи.

Софья вытянула ноги на кровати и даже улыбнулась – так было хорошо. Сейчас не хотелось думать ни о чем – ни о письме, ни о предстоящем разговоре с капитаншей, ни о том, что давит нерасплетенная коса. Сейчас хотелось спать, спать и спать…

Масальский не уходил. Он присел на край постели и положил руку на полное плечо Софьи.

Софье лень было шевельнуться, лень было сказать: что же вы не уходите?

Кровать, каюта, все-все – плыло, кружилось волчком. Казалось, что шкоут попал в какой-то сумасшедший водоворот.

Рука Масальского медленно сползала от плеча к труди. Рука стала дрожать.

И в одно мгновение уставший, затуманенный вином мозг Софьи прорезало воспоминание: ночь в Славянке, грек. Она встрепенулась, стараясь побороть усталость и сон.

– Что надо? – заплетающимся языком спросила Софья.

– Ничего, Софьюшка, ничего. Туго стянуто. Я отпущу немного. Ничего! – бессвязно бормотал Масальский, все крепче прижимаясь к Софье.

Его руки стали вдруг настойчивыми и грубыми…

Софья закричала, рванулась из рук Масальского, напрягая последние силы, но сил было мало…

И в полутьме каюты Софья на одно короткое мгновение увидела над собой куриное личико мичмана, передернутое какой-то необычайной гримасой.

* * *

Софья проснулась от жажды: нестерпимо хотелось пить. Во рту было сухо и горько.

Софья лежала, соображая: где же она?

За бортом лениво плескались волны, чуть покачивая судно.

«Еще плывем из Москвы в Астрахань» – была первая мысль. Но тут же Софья с ужасом почувствовала – на постели, бок о бок с ней, кто-то лежит.

Она повернула голову и при лунном свете, освещавшем каюту, увидела: рядом с ней, на подушке, лежало чье-то незнакомое, востроносое, мужское лицо. От него несло винным перегаром.

Мгновенно вспомнилось все.

Что-то заныло, упало в груди, похолодели руки…

Софья вскочила и, осторожно, боясь разбудить Масальского, сползла с постели.

Встала, шатаясь, как пьяная, хотя от давешнего хмеля остался только горький вкус до рту и горький осадок на душе. В изнеможении оперлась о стену. Руки упали безвольно вдоль тела. Она стояла, запрокинув голову.

– Господи, что же со мной стало?

Слезы неудержимо текли по щекам.

– Нет, бежать, бежать скорее отсюда! От этого позора! – очнулась она.

Софья дрожащими руками поспешно приводила себя в порядок. Зашнуровывая корсаж, схватилась: а где же письмо?

Асклиадино письмо исчезло.

Как ни противно было, подошла на цыпочках к кровати.

На сбитой постели лежал, разбросав ноги и руки, точно пьяный посадский под забором, востроносый мичман. Один глаз был чуть приоткрыт. Изо рта вылетали какие-то булькающие звуки.

Софья глядела на него с отвращением, с брезгливостью и, в то же время, словно не могла оторваться.

Должен был бы стать самым близким человеком, а стал непереносимым: курье – без подбородка – личико противно до тошноты!

Софья чуть сдержалась, чтобы не плюнуть в этот мерзкий, куриный лик.

Отвела взор. Глянула на пол.

У кровати валялся серо-голубой мичманский галстук. Рядом с галстуком лежало злополучное письмо келарши Асклиады.

Софья схватила его – конверт был цел, только чуть надтреснулась сургучная печать, – сунула за корсаж и, не оглядываясь, кинулась вон из каюты.

От луны на палубе было светло, как днем. Палуба походила на цыганский табор – она вся была заставлена пологами, под которыми матросы укрывались на ночь от комаров.

Со всех сторон раздавался храп – в этот час вся команда шкоута спала мертвым сном.

Софья, оглядываясь подошла к борту. Трап не был убран. На волнах, чиркая бортам о шкоут, чуть, покачивалась гичка.

Софья, не раздумывая ползла по трапу вниз. С непривычки спускаться по веревочной лестнице было трудно – трап раскачивался, мешала длинная юбка.

Но Софья не смотрела ни на что. Она хотела поскорее уйти от этой проклятой «Периной тяготы».

VI

Возницын поднялся и сел – лежать на лавке больше не было никаких сил: заедали клопы.

А спать хотелось мучительно. Почесываясь, Возницын глянул в окно.

Полная луна стояла над портом. До третьего битья в колокол оставалось самое малое три часа. Можно было бы еще хорошенько соснуть.

– Разве свечёй их, окаянных, попробовать жечь? – подумал Возницын.

Но тотчас же понял всю бесполезность этой затеи.

– Последний огарок изведешь, а толку никакого: их тут, в щелях, чортова пропасть!

Возницын встал.

Приходилось устраиваться на ночь по-иному.

Возницын убрал со стола на подоконник чернильницу и свечу, сгреб связку кожаных билетов (они выдавались на вынос какой-либо вещи из порта) и бросил их на лавку, в угол, где уже лежали парик, треуголка и шпага; швырнул туда же ключи от пороховых погребов и разных магазейнов и амбаров, которые, по регламенту, дневальный офицер должен был держать «в великом бережении», и стал укладываться на столе.

Возницын положил под голову свою старую шинель и лег. Но как ни ложился Возницын, его ноги все равно свешивались со стола.

– На таком столе Андрюше Дашкову спать еще туда-сюда… – иронически подумал он, ерзая по столешнице. И все-таки в этой неудобной позе Возницын задремал и не слышал даже, как в караульную избу вошел матрос.

– Ваше благородие, – робко окликнул он дневального офицера.

Возницын встрепенулся.

– Кто там? Что надо? – недовольно спросил он, подымая голову.

– Это я, ваше благородие, гребец Лутоня.

– Ну, что случилось?

– У седьмого нумера женщину из реки вытащили – утопала, – козыряя, докладывал матрос.

Взяла досада, теперь-то уж наверняка не придется спать – надо будет звать лекаря, опрашивать утопавшую, потом писать рапорт.

Возницын свесил со стола длинные ноги.

– Должно быть, опять кто-нибудь пьяную куму на берег провожал, да и ввалил в реку? – спросил Возницын, слезая со стола.

– Никак нет, ваше благородие. Они одни плыли в гичке. Хотели причалить, встали маленько на борт – и готово, – словоохотливо рассказывал матрос. – Я сплю, слышу ровно кто кричит: спасите!

– Ладно – перебил его Возницын: – Волоките сюда эту полунощницу, ежели сама ходить может!

– Как же, они маленько плавать умели…

Матрос исчез за дверью, а Возницын, тем временем, надел парик, нацепил надоевшие до-нельзя лядунку и шпагу. Потянулся, зевая и улыбаясь:

– Наверно, бедняжка, икает с перепугу! – подумал он. И представил себе: мокрая, ровно курица, грязная, пьяная баба…

Возницын высекал у стола огонь и зажигал свечу, когда послышались голоса.

– Вот сюда, сюда!.. – говорил матрос. В караульную избу кто-то вошел.

Возницын обернулся и остолбенел от удивления: перед ним, вымокшая до нитки, стояла наставница детей капитана Мишукова, та, синеглазая еврейка!

Возницын сразу признал ее, хотя она за эти годы значительно покрупнела и округлилась.

Увидев Возницына, она всплеснула руками:

– Сашенька!

Попятилась назад и вдруг как-то осела наземь. Возницын бросился к ней вместе с матросом. Они подняли Софью и положили на лавку.

– Воды! – кликнул Возницын.

Матрос кинулся в темные сени, загремел ковшом, притащил воду.

Возницын взял из рук матроса ковш и сухо сказал:

– Можешь итти!

Матрос ушел, посмеиваясь в усы:

– Кума-то кума да еще чья – неведомо!..

Возницын осторожно брызнул в лицо девушки. Лицо задергалось, но глаза продолжали оставаться закрытыми.

Тогда Возницын в испуге стал трясти Софью за плечи, точно ребенок уснувшую няньку:

– Машенька!..

– Оленька!..

– Катенька!.. – звал он, не зная ее имени.

Наконец девушка открыла глаза и приподнялась.

– Меня Софьей звать, – смущенно улыбаясь, сказала она.

Софья поспешно отодвинулась от Возницына – она боялась, что Возницын услышит винный запах.

– Как вы сюда попали? Куда вы ехали? – участливо спросил Возницын, садясь на лавку.

Он говорил, стараясь не глядеть на Софью, не видеть ее голых плеч и груди, которые слабо прикрывало мокрое платье.

– Это – потом. Сперва мне надо бы обсушиться! Я озябла…

Возницын только теперь заметил, что Софья стучит зубами от холода.

– Я принесу халат и стакан вина! Вино хорошо согреет, – вскочил он, хватая с лавки треуголку.

– Нет, нет, ради бога, не надо вина! – в испуге замахала руками Софья. – Только халат! И кабы можно было затопить эту печь! – попросила она.

– Отчего ж? Я мигом затоплю! – засуетился Возницын. Он открыл дверцу.

– Щепа в ней есть, остается лишь поджечь.

Он хотел уже взять со стола свечу, но Софья ласково остановила его:

– Вы идите, а я сама это сделаю!

Возницын выбежал из караульной избы.

Софья вынула из-за пазухи мокрый конверт, сняла ботинки и чулки и разожгла в печке сухую щепу.

Возницын вернулся очень быстро. Он принес полотенце и длинный шелковый халат.

Софья, расплетая косу, с интересом глядела, как Возницын хозяйственно завешивал своей шинелью маленькое оконце караульной избы.

Устроив все, Возницын обернулся к девушке:

– Вот закройтесь на крючок и переодевайтесь! Я буду в сенях. Коли что понадобится, кликните!

Теперь он смело глядел на нее: длинная коса была распущена, и волосы, как плащом, покрывали Софью до колен.

– Спасибо, спасибо! – горячо благодарила Софья, крепко пожимая холодными пальцами руку Возницына.

Возницын вспыхнул до ушей.

– Пустяки, не за что! Согревайтесь! – Он шагнул за порог.

Дверь закрылась на крючок.

Возницын в темноте нащупал скамейку, где стояла кадка с водой, и сел. Он не собирался подслушивать, но невольно ловил каждый звук, доносившийся из-за двери.

Ему не терпелось – хотелось поскорее вновь увидеть ее.

Давешний сон окончательно пропал.

Время тянулось нестерпимо медленно.

Возницыну надоело сидеть. Он вышел из караульной избы на двор.

В лунном свете были хорошо видны ближайшие караулы. У провиантских складов, опершись на мушкет, неподвижно стоял караульный солдат.

– Дремлет, наверное, каналья – подумал Возницын, но не захотел отходить от избы.

Он глянул на самый ответственный караул – у порохового погреба – там караульные не спали.

К пушкарю, стоявшему с пикой, как полагается, у самой двери, как раз подошел солдат, ходивший кругом погреба с обнаженной шпагой в руке. Солдат, должно быть не прочь был покалякать с товарищем, но пушкарь, видевший Возницына, цыкнул на солдата, и он снова пошел в обход.

Возницын вернулся в сени и стал терпеливо дожидаться. Наконец щелкнул крючок. Дверь отворилась.

– Входите! – сказала Софья, отступая в глубь избы.

Возницын вошел.

Теперь Софья была в измятом, но более сухом платьи.

– Посижу на дорогу и пойду домой спать!

Она села на лавку.

Возницын присел поодаль, на краешек.

– Куда же это вы неудачно ездили? – улыбаясь, спросил он.

Софья давно приготовила ответ на этот вопрос.

– Не спрашивайте – смешная и глупая затея, – усмехаясь, ответила она: – Все заснули, а мне не спалось. Я пошла к Волге. Вижу гичка стоит у берега. Дай, думаю, покатаюсь. Не успела доехать до Кремля, – весло сломалось. Я стала грести обломком. Кое-как подъехала к берегу и хотела выпрыгнуть да оступилась и попала в реку… Вы меня проводите из порта? – спросила она, вставая.

– Провожу, – упавшим голосом ответил Возницын – ему не хотелось так скоро расставаться с Софьей. – Жаль – я дневальный, мне далеко уходить нельзя. Я могу только до ворот провожать. А вы где живете? – спросил Возницын, когда они вышли из караульной избы.

– В Белом городе, у Знаменья, где капитан Мишуков…