Текст книги "Изумленный капитан"
Автор книги: Леонтий Раковский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Андрюша Дашков, забыв свой возраст и чин, бежал по лестнице, как юнга, шагая сразу через три ступеньки.
Радоваться было от чего – Адмиралтейств Коллегия только что постановила отпустить лейтенанта Андрея Дашкова на год, до предбудущего 736 года, в свой дом, «поелику допускают конъюнктуры».
Андрюша сегодня утром приехал с корабля в Санкт-Питербурх, в котором так долго не был: в плавании и в походе к осажденному русскими войсками Гданску – незаметно прошел целый год.
Теперь до отъезда в распоряжении Дашкова оставалось несколько часов – подводы отправлялись в Москву после полудня. Вещей у него было немного – один мешок, в котором лежало бельишко, старый бострок, новые железа для ловли лисиц да фунтов двадцать пороху, которого Андрюша раздобыл по-приятельски у констапеля. [35]35
Констапель – артилл. офицер.
[Закрыть] (Покупать порох было хлопотно – продавали из Артиллерии, смотря по человеку и состоянию по четвертушке фунта.) Мешок Андрюша заблаговременно оставил в удобном месте, чтобы с ним поменьше таскаться – в Адмиралтейской караульной, у знакомого дежурного лейтенанта. Словом, сейчас Андрюша мог смело итти проведывать дорогого зятя, Сашу Возницына.
В последний раз Андрюша видел Возницына осенью 733 года, когда он только что приехал из Москвы после службы в кавалергардах. Саша был весел и доволен, что снова попал во флот, и они тогда, помнится, изрядно выпили.
Жил Возницын на старой квартире, в доме у вдовы-сестры, Матрены Артемьевны Синявиной.
Выйдя из Адмиралтейства, Андрюша так и пошел напрямки по лугу.
Когда-то здесь шумел морской рынок, у петровского кружала толпились в прогоревших кожаных фартуках адмиралтейские кузнецы, осыпанные опилками плотники и пел песни какой-либо подгулявший финн, пропивая проданный воз сена.
А теперь на площади – ни кабака, ни рыночных шалашей. Ровное, покрытое снегом, белое поле.
Кикины палаты – перестроены, мазанки, где помещались младшие не-гардемаринские классы Морской Академии, и цейхгауз – снесены. Все это вобрал в себя зимний императрицын дворец.
По лугу ко дворцу шла проезжая, выглаженная санная дорога и в разных направлениях колесили пешеходные тропы.
Был морозный, солнечный день. Пощипывало за уши.
Андрюша шел, с удовольствием ощущая под ногами прочную землю, – ему надоели эти неверные балтийские хляби.
Он с нежностью глядел на чистый снег – его не занимал дворец, у которого стояло несколько богато-убранных саней. Вон к Большой Перспективной дороге бежали собачьи следы и у кучи полузанесенного снегом кирпича, оставшегося от кружала, четко обозначалась на снегу мелкая цепочка мышиных следов.
«Вот в такое утро на зайчишек пойти!» – думал он.
Андрюша прошел луг и свернул к Мье.
В доме покойного адмирала Ивана Акимовича Синявина его встретила сама хозяйка, высокая, сероглазая Матрена Артемьевна.
– Саша дома? – спросил Дашков, здороваясь с ней.
– Входите, Андрей Иванович, – пригласила его в комнату хозяйка.
Андрюша потопал еще по рогоже, чтобы получше оббить с башмаков снег, и вошел в комнату.
Голубая изразцовая печь, две-три ландкарты на стене, овальное венецианское зеркало, посреди комнаты – широкий дубовый стол, стулья с кожаными сиденьями.
Все чисто, опрятно.
– Саша у меня не живет, – сказала Матрена Артемьевна, садясь.
– А где же он?
– Не знаю. Как в прошедшее рождество съехал куда-то, так с тех пор и глаз не кажет. Братец называется…
– А не сказал, куда съехал?
– Нет. Где-то здесь, на Адмиралтейском острову, а где – не знаю. И как он устроился, – ведь, всюду солдат полно.
– А почему Саша от вас уехал? – наморщил лоб Андрюша.
– Да кто ж его разберет: он, ведь, всегда по-своему, все не как люди… Мы – свои, можно прямо сказать. Сами подумайте, этакая удача человеку: тридцати пяти лет нет еще, а уже капитан-лейтенант.
– Кто служил в кавалергардах, тех императрица жалует, – несколько обиженным тоном вставил Дашков.
– Мало того, что произвели – на корабль в помощники к капитану Армитажу назначили. Это не лишь бы куда, а на саму «Наталию». Человек ни разу пороха не нюхал, в море всего однажды был – мой покойный Иван Акимович силком его вытащил – и такая честь! Ну, плавал не плавал – не в этом дело, а обласкан царской милостью, дают человеку ход – надо бы итти дальше, служить, добиваться… А он, прости господи, дурак этот, от всего отказался! Совсем рехнулся, ровно изумленный какой!
У всегда невозмутимой, выдержанной Матрены Артемьевны от негодования даже порозовели щеки.
Андрюша сидел, барабаня пальцами по столу. Сдержанно улыбался.
«Саша – такой же, как и раньше был», – думал он.
– Каждому, Матрена Артемьевна, несладко служить – лучше в вотчине быть, – сказал Андрюша в защиту своего друга.
Матрена Артемьевна искоса поглядела на свата.
«Ты тоже, видать, хорош. Тюфяк! Увалень!» – подумала она.
– А вы где ж сейчас? – спросила Матрена Артемьевна.
– Я был в походе – к Гданску ходили. Теперь Адмиралтейств-Коллегия отпустила на год в дом.
– Вот и хорошо. Жаль только, что святки уже проходят. К Васильеву дню, я чай, не поспеете домой?
– Как поедем – может, и поспею. Зато к Крещенью наверняка попаду…
Андрюша поднялся.
– Кланяйтесь маменьке и Аленушке. Я ее совсем махонькой помню. Как она там, бедная, одна с хозяйством справляется! – говорила Матрена Артемьевна, провожая свата до двери.
Андрюша Дашков потуже подпоясал полушубок, надвинул на уши старую отцовскую бобровую шапку и сел в сани.
Бумага Адмиралтейств-Коллегии об отпуске была спрятана в надежном месте, за семью одежками, за пазухой; мешок с двадцатью фунтами пороху и новым капканом для лисиц (главная андрюшина поклажа) и кое-какими харчами был уложен на самое дно саней; заряженная фузея (от волков и воровских людей) лежала тут же, рядом – словом, можно было отправляться в путь. Тронулись.
Мгновение – и позади остался весь город: Березовый и Васильевский острова, Адмиралтейство, нескладный императрицын зимний дворец, дома на Луговой – всё. Вперед – на Большой Перспективной дороге открывалась ровная линия, выстроенных во фрунт, низеньких, чахлых берез. Кое-где маячили бедные мазанки конюшенных и прочих служителей, да справа, у самого Зеленого моста через Мью, виднелся шпиц деревянного Гостиного двора.
У Зеленого, узкого моста немного задержались: с моста спускалась бесконечная вереница подвод с какими-то мешками. Продрогшие ямщики, довольные, что наконец доставились на место, весело понукали лошаденок.
Андрюша от скуки глядел на дощатый Гостиный двор, на грязную Мью. На льду, против мясных и рыбных рядов грызлись, неподелив добычи, голодные псы.
Когда Андрюша въезжал на мост, мимо них, по направлению к Переведенским слободам, быстро прошел какой-то высокий человек в треуголке и военной шинели. Его фигура показалась Андрюше знакомой. Обгоняя военного, Дашков обернулся. Это был Возницын.
– Саша! – окликнул он. – Стой, стой, погоди! – закричал он ямщикам, выскакивая из саней.
Подводы остановились. Возницын узнал друга.
– Андрюша!
Они обнялись.
– А я тебя, арципуп ты этакий, целый день по всему городу разыскивал, никак не мог найти! – говорил обрадованный встрече Дашков: – Ты где живешь? Почему от сестры сбежал?
– От нее – сбежишь. Запилила меня своими наставлениями, – ответил Возницын, умолчав о том, что съехал он не по одному этому поводу, а потому, что живя у сестры, нельзя было бы принимать у себя Софью. – Сейчас живу здесь, неподалеку, – кивнул он на Переведенские слободы. – У столяра Парфена, у которого когда-то гардемарином живал ты.
– Экая досада! Ведь, чуяла моя душа – хотел заглянуть к Парфену – и не зашел!
– А ты, Андрюша, куда это пустился? Неужели домой? – удивился Возницын.
– Домой! – весело ответил Дашков. – Отпустили, брат, на целый год! Что у тебя слышно? Маешься? Тянешь лямку?
Возницын улыбнулся.
– Не очень-то тяну. Моя судьба решается после нового года. Наконец отослали в Военную Коллегию ко определению в сухопутную службу!
– А с флотом как?
– Отслужил. Выключили совсем из флота!
– Как это?
– Да очень просто. Я ведь, и в самом деле ничего не знаю. Никогда на судах не езживал, а тут – изволь, царская милость: вторым капитаном на «Наталию». Вот как вытянулись мы первый раз из гавани, я и показал свое уменье, – рассмеялся Возницын.
– Как это случилось?
– Ветер был малый. Начал я поворачивать «Наталию» на бак-борт галс от берега и за маловетрием против ветра не поворотились. Тогда я стал поворачивать по ветру, а как повернул – угодил носом на мель. Так меня и долой с корабля.
– А разве к другому делу не приставляли?
– Всего было: я и в комиссии по учету партикулярной верфи состоял и асессором по делу потери пакетбота «Меркуриус» был…
– Это что наш из второй роты Шепелев на пути в Любек у острова Сескара на мель посадил? Об этом твоем назначении я слышал.
– Ну вот. И везде от меня пользы – как с козла молока! Мне так Адмиралтейств-Коллегия и написала: «в знании морского искусства действительным быть не признавается…»
В Андрюше, как ему самому ни опостылела служба, все-таки возмутился зейман:
– Такая аттестация – прямо обида!
– Да чорт с ней с аттестацией! Лишь бы от службы подальше. Мусин-Пушкин Петр, помнишь, такой мордатый, да Гришка Волчков не такие еще штуки откалывали, чтобы только уйти! Их вместе со мной выключили из списков флота за то, что «находятся в шумстве и содержанием в службе быть неудобны».
– Напрасно тебя отпустили, Сашенька, – не сдавался Дашкой: – Хуже твоего службы понимают и служат. Флот нынче такой, – махнул он рукой, оглядываясь, не слышит ли кто-нибудь.
– Это верно. Да чего ради служить целый век? Надоело! От флота освободился, теперь буду во что бы то ни стало стараться уйти из армии.
– Доброе дело, Сашенька!
– А что, Матрена меня сильно ругает? – спросил Возницын.
– Сильно, – улыбнулся Дашков: – В уме, говорит, повредился, ровно изумленный стал!
Возницын улыбнулся.
– Дура! Ну, не буду тебя морозить и задерживать. Темнеет уже: поезжайте с богом! – сказал Возницын, целуя друга.
– Что Аленке сказать? – спросил Андрюша напоследок.
– Скажи, пусть почаще припасы шлет да и денег не мешало бы! Она мужиков там не шевелит – ты их подгони!
– Ладно!
Андрюша еще раз кивнул ему на прощанье и сел в сани. Застоявшиеся лошади охотно тронули с места по укатанной легкой дороге.
На передней подводе залился колокольчик. Чахлые березки мелькали по сторонам.
IVВ низенькой комнатке, где помещались «верховые» девушки графини Шереметьевой, шла спешная работа: готовили новые наряды для шестидесятилетней графини, отправлявшейся с мужем на новогодний бал во дворец.
Сидя по-портновски с ногами на двух составленных рядам кроватях, четверо девушек заканчивали шить розовую объяринную самару. Пятая девушка светила, держа в руках сальную свечу.
Шить было неудобно – быстро оплывающая свеча мигала и чадила, от долгой работы ныла спина, затекали ноги и, кроме того, за дверью по коридору беспрестанно бегали с людской половины в барские покои. Это придавало еще большую лихорадочность работе. Казалось: не успеть во-время.
А с графиней шутки плохи: отошлет на конюшню. Уж и так два раза заглядывала в душную от людского тепла и чадную от свечи горницу сама барская барыня, Акулина Панкратьевна.
– Поспешите, девоньки! Как бы не прогневалась графиня! Всем тогда достанется на орехи!
Волей-неволей пальцы двигались быстрее.
Работали молча, не разговаривая.
Софья шила вместе с другими.
Приехав год назад из Москвы к Шереметьевым, она не нашла у графини для себя подходящей работы. Дети у Шереметьевых давно выросли и жили отдельно. Учить Софье в большом графском доме было некого.
Но графиня не хотела уступать Софью никому из своих родственников. Она не очень благоволила к наукам, но зато оценила в Софье то, что девушка была за рубежом. Софья стала у графини, выросшей и до последнего времени жившей по старым, дедовским обычаям, справочником по всем делам: уборам, обхождению. Софья отвечала за графинины наряды. Софья сама вырезывала из шелковой материи мушки, чернила графине зубы, смотрела, хорошо ли завит парик.
Зато графиня ни разу еще не наказывала Софью, как других «верховых» девушек и только однажды, когда Софья, примеривая на графине новую робу, уколола графиню булавкой, та ударила Софью по щеке.
Но у шереметьевской дворни оплеуха почиталась сущим пустяком – графиня за пересоленный суп или недостаточно бело вымытую сорочку – наказывала плетьми.
Софья шила, с тревогой прислушиваясь к голосам, доносившимся из коридора, стараясь по ним угадать, что делается на графской половине.
Вот, стуча каблуками, промчался лакей. Еще издалека он кричал кому-то: «вода горячая готова?»
Значит, граф будет бриться.
– Степан, погоди, пойдем вместе – ты будешь открывать двери, у меня руки заняты! – просит девичий голос.
Софья знает – это Параша несет графине воду. Графиня не очень-то любит умываться – все больше налегает на сурьму и румяна, но сегодня, пожалуй, вымоет и за ушами.
Значит, скорее, скорее… Торопись, игла! Времени в обрез!
Наконец последний стежок. Софья откусывает нитку и с облегчением откидывается назад: готово.
Но отдыхать некогда. Она слезает с кровати, бережно – при помощи девушек-швеек собирает самару, перекидывает ее через руку и выходит из комнаты. Впреди нее идет порожнем – только с нитками и иголками – одна швея, на всякий случай, чтобы в этой суматохе в тесном и полутемном коридоре не наскочил кто-либо и не облил бы самару грязной мыльной водой или не закапал бы сальной свечкой.
…Графиня осталась довольна обновкой. Софья была отпущена к себе.
Когда она выходила из комнаты, шестидесятилетняя модница продолжала разглядывать себя в зеркало.
Софья шла, думая, что через несколько минут она сможет пойти к Саше Возницыну.
Когда их светлость уедут, в доме настанет тишина. Набегавшиеся за день, заработавшиеся слуги лягут отдыхать, пока во дворце будут сидеть за ужином. Потом, с первым выстрелом крепостной пушки, «верховые» девушки и еще кое-кто из челяди выбегут на часок к реке посмотреть на иллюминацию и фейерверк.
Софья еще днем отпросилась у барской барыни, которая ведала всем, пока из Москвы не приедет управляющий, уйти в город сразу же после отъезда господ. Ей опостылела тесная, пропахшая потом и кислятиной, крохотная комнатушка, где вповалку спали шесть «верховых» девушек. Хотела побыть наедине с Сашей, а потом, вместе с ним, сходить посмотреть на фейерверк. Она шла по темному, пустому залу.
В большом, недавно построенном графском доме, было несколько парадных комнат и два просторных зала с лепными потолками, грузными каминами размером в добрую деревенскую избенку, с венецианскими зеркалами, штофными обоями, люстрами, штучным полом. Эти комнаты отапливались только в случае приемов и балов, а в остальное время здесь стоял ужасный холод. Их светлость не любили этих хором и жили по-дедовскому обычаю в маленьких, тесных комнатках.
Софья, поеживаясь от холода, проходила гулкий зал. Поскрипывал пол, от шагов качалась, звеня хрустальными подвесками, люстра, голубели замороженные окна.
Было слегка жутковато от полутьмы и пустоты зала. Она уже подходила к двери в коридор, когда из-за портьеры отделилась фигурка и схватила Софью в объятия.
Запахло духами и нюхательным табаком.
Софья не испугалась – она сразу сообразила: это – граф.
Вот уже с Пасхи, когда граф христосовался со всеми «верховыми» девушками, он стал замечать Софью. Он подстерегал ее в укромных уголках и украдкой (старик очень боялся жены!) обнимал ее.
Софье было смешно это ухаживанье шестидесятилетнего старика, не опасного во всех отношениях, за исключением одного: и граф легко мог по любому поводу (вернее, безо всякого повода) отправить ее на конюшню. Софье было забавно дурачить старика и все-таки ей немного льстило его внимание.
Опасалась она лишь одного: как бы их не застали и не донесли графине. Тогда вся шутка кончится для Софьи плачевно: не миновать плетей и ссылки в подмосковную или какую-нибудь вологодскую деревню.
– Чернавочка моя дорогая, – шептал влюбленный граф, прижимаясь к ней и царапая ее золотым шитьем своего великолепного голубого атласного кафтана.
– Ваша светлость, я пропахну вашими духами, – слабо отстранялась Софья.
– Голубушка, погоди! Один поцелуй! – просил старик, дрожа как двадцатилетний юнец.
– Идут! Идут! – зашептала Софья и легко, только чтобы не опрокинуть тщедушного старика, оттолкнула его и шмыгнула в дверь.
Она знала – граф был невероятный трус.
В коридоре Софья, действительно, встретилась с лакеем. Он шел сказать, что лошади поданы.
Вся мужская графская челядь заглядывалась на красивую, дородную «жидовку», как называли Софью в доме, но никто не смел приставать к ней.
Буфетчик, первый рискнувший сунуться к Софье с нежностями, жестоко поплатился за это: он отлетел в сторону и с такой силой шлепнулся на поднос, где стояла дюжина хрустальных рюмок, что от всего хрусталя остались одни битые черепки.
– Сашенька, уж верно фейерверк начался, – сказала Софья, целуя Возницына. – Пойдем, родной, посмотрим!
Она встала с постели и, прильнув к замерзшему стеклу крохотного окна, старалась увидеть отблеск праздничных огней у зимнего дворца.
Возницын неохотно поднялся и молча начал натягивать сапоги.
Ему никуда не хотелось уходить из теплой, уютной горницы, не хотелось расставаться с Софьей. Каждое их свидание омрачалось тем, что Софья вынуждена была спешить, боясь опоздать к Шереметьевым. То, что какие-то люди мешают им быть вместе, мешают их любви, – всегда злило Возницына. Он знал, что и Софье так же нелегко уходить из этой горницы. Нелегко возвращаться в графский дом и становиться холопкой.
И он с раздражением застучал каблуком об пол, надевая неподатливый сапог.
Софья сразу поняла, что переживает Саша. Она подбежала к нему, обняла.
– Не сердись, мой дорогой! Вот устроим все – тогда никто нас не разлучит!
И опять им трудно было оторваться друг от друга.
– Ну итти, так итти! – сказал наконец Возницын, отпуская Софью.
Он засветил свечу и приоткрыв дверь в сени, позвал.
– Афонька!
– Есть! – откликнулось на хозяйской половине.
Стукнула дверь и через секунду, дыша в лицо Возницыну чесноком и луком, стоял расторопный Афонька.
– Чего изволите, Александр Артемьич?
– Я пойду ко дворцу. Смотри, чтобы кто-либо к нам не забрался. Не смей никуда уходить из дому. А то, я знаю, ты побежишь поглядеть на огни…
– Я уж ходил, батюшка барич, пока вы отдыхали! – весело улыбаясь, ответил Афонька: – Все видел. До чего красиво!
– Афанасий, а фейерверк уже начался? – спросила Софья.
– Нет, Софья Васильевна, только люминация. И такие огни…
– Ну ладно, ладно! – перебил Афоньку Возницын, захлопывая дверь. – Его только тронь, – до завтра не остановишь! – сказал повеселевший Возницын.
Он снял с вешалки короткий полушубок, надел вместо треуголки круглую с россомашьей опушкой шапку.
– Мы будем точно посадский с женой, – шутливо говорил он, задувая свечу.
Софья ухватилась за его руку, и они вышли из избы.
Была тихая, морозная ночь.
Переведенские слободы, где жил работный люд, стояли темным-темны. Но слева, по направлению к Березовому острову и крепости, все небо было залито заревом, точно где-то за Невой полыхал огромный костер.
Эти отблески огней невольно заставили Возницына и Софью ускорить шаги.
– Смотри, смотри, как красиво! – сказала Софья, когда они вышли на Большую Перспективную.
Впереди, украшенное сотнями плошек, возвышалось каменное Адмиралтейство. В огнях сиял дом Полициймейстерской канцелярии, бывший дом Лефорта и триумфальная арка, поставленная за Зеленым мостом к приезду Анны Иоанновны в Санкт-Питербурх. В ее рамке, на большом транспаранте, освещенном лампами, стоял портрет императрицы.
– Саша, ты ее видел. Она похожа здесь? – тихо спросила Софья, указывая на Анну Иоанновну.
– Разве только по величине – такая же несуразная туша, как здесь.
Софья засмеялась, прижавшись к его плечу.
– Нет, взаправду – похожа?
– Ничего похожего. Тут лицо гладкое, чистое, а на самом деле у нее – смуглое и рябое. И нос нарисовали иной – поменьше. Одним словом, – сказал оглядываясь Возницын, – не завидую я Бирону: две жены у него, а одна другой краше…
Они замолчали – проходили мимо Гостиного двора. Гостиный двор был темен. Его высокий, обитый железом шпиц, терялся в черном небе. На углу Гостиного двора стоял в бараньем тулупе ночной сторож, а рядом с ним в васильковой шинели с алыми обшлагами – полицейский солдат.
– И откудова столько этих нищих нашло? Вчера за ночь караул семерых подобрал с отмороженным руками и ногами, – говорил полицейский солдат.
– Разве ж это нищие? Это хрестьяне с покормежными. Нонче недород много где был – вот и идут люди по белу свету хлеба искать.
Возницын и Софья вышли на Адмиралтейский луг.
Возницын осторожно вел Софью, держась поближе к адмиралтейскому валу, он боялся, как бы на них не налетел сзади какой либо пьяный ямщик – весь луг чернел санями. Ржали не стоявшие на месте жеребцы, переругивались ямщики, распутывая сбившиеся вместе запряжки цугом.
Нескладный зимний дворец был весь залит светом. Из дворца доносились приглушенные звуки оркестра.
В некотором отдалении от дворца, у самого берега Невы, шумел, топал от холода, «подлый» народ. Тут были дворовые девушки в накинутых на плечи полушубках (прибежали на минутку, а мерзнут – целый час), чей-то лакей в ливрее, матрос с серьгой в ухе, какие-то мужики и бабы в нагольных тулупах, нищий на костылях, просящий – «подайте ради праздничка…».
Все они глядели на ярко освещенные окна дворца, в которых мелькали голые плечи нарядных дам, пудреные парики, расшитые золотом розовые, блакитные, оранжевые кафтаны, носились с блюдами наряженные в лакейскую ливрею гвардейские солдаты.
– Вот бы нам, Петруха, тое блюдо сюда!..
– А щей пустых не хочешь? У хозяйки еще оставши – придешь – лопай…
– И неужто все это золото?
– Манька, глянь: в зеленом какая толстая…
– Озябла я! Да скоро ли они, окаянные, огни пущать будут?
Возницын и Софья протискивались сквозь гущу народа поближе к берегу – против дворца, на середине Невы, смутно вырисовывались силуэты деревьев, какие-то постройки.
Не успели Возницын и Софья подойти к Неве, как с Петропавловской крепости ударила пушка. Затем откуда-то с Невы, из темноты, грянула невидимая музыка – трубы и литавры.
Толпа хлынула, было, на лед, но на самой кромке льда, с фузеями в руках – топали промерзшие насквозь, злые солдаты напольного Ингерманландского пехотного полка. Они не пускали никого на реку.
– Отходи, отходи! – замахивались они фузеями.
Наставляли багинеты. Девки, увидев багинеты, кричали и пятились назад. Кто-то из дворовых огрызался:
– Эй-ты, железный нос! Полегче!
– Почему они не пускают? – спросила Софья.
– А чтоб не покалечило кого. Мой хозяин Парфен рассказывал: в позапрошлом году, весной в день коронации, построили они здесь на лугу, леса. А с залива хватил ветерок. Как дунул, – опрокинул леса. Восемьдесят человек покалечило. Кроме того, на островке там много пороху. Мало ли что может случиться. А русский человек, известно, глазами не верит – все попробовать руками хочется!..
Музыка затихла.
– Смотри, Сашенька! – воскликнула Софья.
Вверх, в черное, непроглядное небо, с треском взлетела тысяча разноцветных ракет – точно светящийся дождь обрушился на Петров город.
В толпе заахали, задирая вверх головы.
Не успели погаснуть ракеты, как на льду разом вспыхнуло множество огней и осветило все то, что ранее только смутно намечалось.
Две шеренги зеленых пальм вели к великолепной беседке, с мраморными колоннами, увитыми розами. На беседке горели цифры: 1735.
Это зрелище длилось несколько минут. Затем снова разом погасли все огни. И кругом стало еще темнее, чем было до сих пор.
– Вот, Кузьма, пудиков с сотню сала уже и сожгли! – громко сказал кто-то возле них.
– Тише ты, преображенцы тут! – зашипел другой голос.
– А что – тише? Темно: не увидят! – спокойно отвечал тот же.
– Ну тебя, с тобой беду наживешь!..
И какая-то фигура в малахае, задев Софью плечом, шмыгнула в сторону.
– Полегче, медведь! – вспылил Возницын.
– Не стоит, не тронь! – Софья дернула за рукав Возницына.
С крепости снова раздался выстрел – сигнал к началу второго плана.
Как и в первый раз, загремели, залились трубы, ударили литавры. И снова ярким огнем вспыхнул островок на льду.
Сейчас на нем ярко пылали две высокие пирамиды красных огней. Среди пирамид, на постаменте, украшенном золотыми мечами, шлемами, латами, сиял освещенный белыми и синими огнями огромный глобус. На нем был изображен хищный двуглавый орел со щитом на груди. На щите сверкали огненные буквы «А. И.»
В одной лапе орел держал обвитый лаврами меч. Внизу была надпись.
«Щит другам, страх неприятелям».
Софья смотрела, как завороженная, на островок. А Возницын оглянулся – он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.
В нескольких шагах от них стоял, в полушубке черноусый грек Галатьянов, тот, который тогда в Астрахани оклеветал Софью и за которым безуспешно гнался Возницын.
Галатьянов смотрел на Софью и Возницына, насмешливо улыбаясь.
Возницын рванулся, было, к нему, но сдержался.
И в это время, как раз, снова потух весь пылающий тысячами огней, островок.
Снова стало темно.
– Что ты, Сашенька? Куда ты хотел итти? – спросила Софья, прижимаясь к нему и заглядывая ему в глаза.
– Ничего, я так – намерз на одном месте, – ответил Возницын, а сам все вглядывался в темноту.
Его слова потонули в страшном треске. Казалось, что непроглядное, черное небо разрывается на части. Со всех сторон вверх летели сотни разноцветных гранат. Звезды, венцы, солнца – кружились в воздухе. Зеленые, желтые, красные, фиолетовые – сыпались сверху ракеты. Зигзагами чертили темноту ночи яркие швермеры.
Возницын не смотрел вверх – он смотрел туда, где стоял Галатьянов.
Галатьянова на том месте уже не было.
