Текст книги "Победителям не светит ничего (Не оставь меня, надежда)"

Автор книги: Леонид Словин

Соавторы: Зорик Шохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Но – увы! – на большее времени уже не было.

Она нажала какую-то кнопку.

В 11.15 они прошли в кабинет.

За хорошо отреставрированным, большим явно антикварным столом сидел худощавый, со впалыми щеками красивый мужчина, похожий на Христа с картин эпохи Ренессанса. Только одет он был не в хитон, а в модный дорогой парижский костюм.

Рындин не встал, не протянул им руки, а знаком пригласил

"брата" и "сестру" сесть и слегка оперся на ладонь правой руки.

– Слушаю вас...

Поза его была отрешенной и в то же время интимной.

– У меня сорвалась операция по пересадке почки, – глухо, с легким для убедительности надрывом произнесла Анастсия.

Рындин внимательно на нее посмотрел.

– Кто вам должен был ее делать ?

– Иностранный специалист... Профессор Бреннер.

– Где ? Здесь, в Москве ? – в его взгляде явно читалось любопытство.

– Нет, – нервно тряхнула головой Анастасия.

Она подождала несколько мгновений, словно ожидая, что он повторит свой вопрос, но так как он этого не сделал, продолжила:

– В Таллинне...

Ей показалось, во взгляде человека за столом мелькнул и исчез какой то лучик.

– Мне все время вынуждены делать диализ... Я просто устала... Не в состоянии продолжать... У меня нет личной жизни... Я не могу работать...

– Проблема в том, что мы этим не занимаемся...

– Олег Алексеевич, – в голосе Анастасии зазвучали умоляющие ноткии... – Прошу вас... Поставьте меня на очередь. Помогите мне...

– Что у вас за профессия?

– Я работаю гидом и очень люблю свою специальность...

Почти неслышный телефонный звонок прервал ее.

Он кивнул Анастасии, прося извинить, снял трубку.

– Рындин, нет, я сейчас занят. Перезвоню через десять минут...

Похожий на оживший портрет глава Центра безаппеляционно и очень точно дал посетителям понять, сколько им еще находиться в его кабинете.

– Даже если бы я мог вам помочь, госпожа... – сжалился он над несчастной и посмотрел на листок перед ним, – Гончарова... Это стоило бы очень дорого...

– Я понимаю, – тихо произнесла она.

– Десятки тысяч долларов, – почему – то опустил взгляд долу доктор Рындину. Наверное потому, что человеку с внешно стью Христу, исцеляя, негоже разговаривать о деньгах.

Виктор сделал резкое движение, словно намереваясь встать.

Анастасия коснулась его рукой, прося подождать.

– Олег Алексеевич, у меня есть друг, израильтянин, Алекс! Если вы позволите, он станет моим гарантом...

Рындин поколебался. Чем-то эта пара не внушала ему доверия. В их поведении ощущалось что-то искусственное. Не хватало какого-то привычного штриха.

Чернышев это почувствовал.

Когда-то в школе он участвовал в самодеятельности, и говорили, получалось неплохо.

Он немедленно включился в представление. Теперь он играл роль простоватого старшего брата, который еле сдерживается после того, что услышал: " Смотри на нее! Совсем рехнулась! Да брат он ей или кто?! Сейчас он ей покажет..."

– Ты не много ли берешь на себя, девка?! – он вскочил, как ужаленный.

Анастасия не осталась в долгу. Поднялась. Стала перед ним в распахнутой шубке – стройная, в элегантном брючном костюме. Этакая аристократка рядом с проштрафившимся мужиком, глаза светились недобро.

– Может, мне даст их наше обожаемое начальство ? Предложит на блюдечке с голуболй каемочкой: вот вам, дорогая Анастасия Сергеевна, сделайте одолжение – только возьмите...

– Ты, девка, зарвалась... А ну, дай задний ход...

Чернышев сжал с силой челюсти, и скулы тотчас вырисовались еще выразительнее.

– А, может, ты сам готов достать тридцать-сорок тысяч долларов, мой щепетильный братец?! Откуда? Из своей зарплаты? Из папочкиной пенсии?! Она пренебрежительно тряхнула головой. – Алекс только рад будет дать мне денег...

– Может, еврей этот, принесет их тебе за красивые глаза, да ? Или, может, еще за что ? Не дороговато ли ?

Они остановились сразу оба. Одновременно. Словно выдохлись:

"Переиграли!.." – Мелькнуло в мозгу.

Рындин слегка побарабанил пальцами по столу и, расправившись в кресле, махнул рукой:

– Приходите все трое примерно в это время во вторник. Оставьте ваш телефон секретарю. Если у нас что-то изменится, мы перезвоним. Да! Если меня не будет, вас примет доктор Аркадий Павленко...

Возвращались тем же путем, каким и вошли сюда. Во дворе снова не было никого посторонних. Новенький "амбуланс" стоял теперь ближе к тропинке. Виктор и Анастасия прошли рядом. Двое работяг усердно работали мокрыми щетками, готовили машину в рейс. В пустой кабине "амбуланса" над баранкой болтался маленький смешной крокодильчик...

Проводив злополучную пару, Рындин поднялся к окну, проследил их маршрут через двор.

В их присутствии ему пришлось сделать вид, будто его шокировала только что разыгравшаяся перед ним сцена.

Дело, в действительности, было в другом: она его не убедила, и, наоборот, чем-то встревожила...

День был сложный – со множеством хлопот.

Переговоры, посещение мэрии и супрефекта...

Но неприятное ощущение – осадок, оставшийся от утренней встречи с новыми пациентами, не оставляло.

Освободившись, он взглянул на свои часы "роллекс" и присвистнул: уже пол-седьмого!

Набрал номер дежурного:

– Бригада со "скорой" на месте?

– Михалыч и санитар, – поспешно отрапортовал секьюрити. – Оба в порядке...

По распоряжению Рындина весь воспомогательный состав перед заступлением на службу проходил медицинскую проверку. Артериальное давление, запашок...

– Когда приступают ?

– В 20.30, Олег Алексеевич...

– Скажешь, чтобы перед концом смены Михалыч связался со мной. Сообщил результаты.

Внезапно он понял причину своей тревоги: еще один иностранец! Почему Панадис ни словом не обмолвился о втором, помимо профессора Бреннера, израильтянине? Ведь если этот... Алекс, как его назвала эта посетительница утром, заинтересован в пересадке ей почки, он, наверняка, не стал бы искать хирурга на стороне! Кому они компостируют мозги?!

Комфортабельный, купленный на доллары "амбуланс" – "скорая" Медицинского центра" Милосердие, 97" – выехал за отошедшие в сторону металличесие ворота, легко и свободно сразу погнал дальше по улице.

На ветровом стекле приветливо покачивался старый мультфильмовский "Крокодил Гена".

Рындин приказал убрать эту особую примету, но водила – человек основательный и суеверный, каждый раз тайно восстана вливал статус-кво.

" Скорая" плавно проехала к перекрестку, свернула, пере секла один светофор, за ним второй, третий, выруливая все дальше на окраину.

Спешить было некуда. Экипаж – водила и санитар – лениво переговаривались.

– Третьего дня подсек меня один. Сволочь! Я крутанул баранку , но не успел. Помял край, блин...

Высоченный, подстриженный под бандита спортивного вида малый в белом халате поверх пятнистого камуфляжа – санитар насмешливо покосился:

– А ты, Михалыч?

– Ну, вышел я: " Давай, братан, говорю, разбираться будем!" А рядом сразу "джип"останавливается и " вольво". Оказывается, они цугом дули. Рулила выходит, здоровый амбал. А сзади секьюрити с пистолетом...

– И сильно он тебя ?

– Да ты что, не видел ?

Санитар, взглянул на здоровенную шишку на затылке водителя, снова усмехнулся:

– Производственная травма. Начальству доложился ?

– Да ты что, не знаешь его? Спросил: "Номер-то машины запомнил?" Губы поджал: "Проверим !" – говорит...

– У него все ГАИ в кармане...

К вечеру слегка приморозило. Гололедь.

По шумным перекресткам проскакивали быстро. На сонных, плохо освещенных улицах без светофоров и реклам, дрейфовали долго и основательно. Потом был еще рейс по Ярославке, попытка закинуть трал у трех вокзалов, снова окраины...

Пригнали на Павелецкий.

Водила остался в машине. Санитар скинул халат, накинул кутку, прошел по перрону. Интервалы между электричками из-за позднего времени становились все длиннее. В Москву поезда тянулись полупустые, из столицы – более полные, но все равно не такие, как в часы пик.

Люди возвращаться поздно боялись. Милиция поезда не сопровождала. Пьяного могли запросто кинуть...

Санитар снова вышел на площадь.

Кружком тусовались таксисты, попыхивали сигаретами: ждали запаздывавший пассажирский из Дебальцева. До него оставалось еще полчаса, вот и базарили, поддевая друг друга. Из дверей вокзала по-двое, по-трое выскакивали на мороз москвичи. Пассажиры, но не с поезда, а из метро, что внутри. И сразу разбегались. К трамваю, к троллейбусу на Садовое. К таксистам почти не подходил никто. Те – не дураки, свою цену крепко знали. Кого – кого, а их не разжалобишь...

"Леваков"-частников к вокзалу не подпускали. И морду могли набить и фары раскурочить, и резину порезать... Следили за этим бдительно.

"Амбуланс" сразу же взяли на заметку: " Чего тут встал? Что надо?!"

Служебный транспорт – он самый конкурент частному извозу.

Такие вот "санитарки", машины "линейного контроля", не говоря уже о "персоналках" – все так и норовят урвать у таксистов. Отвезут хозяина и ездят, куски сшибают.

– Пора отсюда линять, – вернулся санитар. – Что-то не то сегодня. И таксисты уже косятся. Может заправимся?

– Время только к десяти. Основная– то охота начнется ближе к полуночи...

Возле палатки "бистро" притормозили.

Бородатый добряк в комбинезоне, в клетчатом платке на лбу принял заказ:

– Баночку супа, "биг маки", "чипс", кофе. Все дважды.

Суп и кофе оказались огненно-горячими: кипяток...

Подкрепившись, поехали снова, настроение уже было получше.

– А, Михалыч ?

Санитар выразительно подмигнул водиле и кивком показал на бардачок.

– Подождешь, – строго пресек тот. – Дела не сделали, и уже ?

Похожий на бандита санитар разочарованно вздохнул: прав, чего там!

Сразу заткнулся.

И опять начались поиски.

Со светлых, уличных магистралей давно съехали, погнали Варшавским шоссе к Чертанову. Вокруг смотрели внимательно, оглядывались, чтобы не пропустить, кого весь вечер искали.

Новый продовольственно-оптовый рынок, занявший огромный когда-то пустырь от Кировоградской до Красного Маяка, был уже закрыт. Ни души не было видно вдоль всего длинного забора.

– Сворачивай на Бирюлево, – санитар когда-то жил тут в общаге.

Проехали железнодорожный мост над поездами Курского напра вления: тут и вовсе было пусто.

Впереди светилось огнями Бирюлево. В стороне остались и Мусоросжигательный завод, купленный где-то на Западе на валюту, Покровское кладбище, Плодоовощная база, в свое время – имени Леонида Ильича Брежнева...

Бирюлево началось с мрачного, покрытого вечной копотью здания ТЭЦ.

Одну за другой проезжали улицы.

Возле угрюмых пустынных проездов, замедляли ход. Сильным прожектором высвечивала уходящие вглубь тропинки.

Ритмом и скоростью передвижения "амбуланс" напоминал некрупную хищную акулу, охотящуюся за рыбешкой помельче.

В кабине включили магнитофон, всю дорогу надрывавшийся хриплым голосом Высоцкого. Мужички в кабине подустали. Причалили к бровке тротуара у длинного здания, напоминавшего лежащий небоскреб. Свет горел в нем не во всех окнах, и дом выглядел как челюсть с выбитыми зубами.

– Не люблю город, – крякнул водила, открывая бардачок, – вот обоих девок своих выучу, пристрою – махну к себе в Можайский район. В Москву и не приеду ни разу. Гори она синим пламенем... Давай стакан...

– Нашел о чем тосковать, Михалыч! Ну, будем...

– Стоп !...

На автобусной остановке внезапно возникла фигура в давно исчезнувшем с улиц тяжелом, с меховым воротником, пальто, в матерчатой ушанке.

Глаза водилы – волчьи щелки – зажглись напрягом охоты. Яркими пучками света заколыхались фары.

Нет, не то! Рядом второй такой же... Их здесь пара, а охотничкам одного нужно! Одного... Единственного...

– "Охота на волков" ! – хрипит Высоцкий...

От такого надрыва и сам себя уже не охотником, а зверем почувствуешь. Да выключи ты его!.. – не говорит – рычит водила.

Снова дрейф. Дремотный, замораживающий... Но это так -кажется! На самом деле глаза все видят, мозг все подмечает.

Станция Биррюлево-Пассажирская, тоннель под железнодорожным полотном...

Выше, на платформе, навес от дождя, половина стекол давно выбита. Парочка целуется в ожидании поезда. Одинокая женщина цокает каблуками от билетной кассы. Мужик, пошатываясь,идет...

"Не тот!" Слишком направленно курс держит. Значит, знает, куда и зачем..."

Такой не для них.

– Э! А ну стой ! Только фар не включай, проверю...

Санитар выскочил из "амбуланса", осторожно перебежал через дорогу. Телефоны-автоматы. Половина трубок сорвана. Попробуй позвони, если надо, в "скорую", в милицию...

В одной из будок на полу – бесполая фигура в желтоватой, словно прокуренной шубе. Ясно: бомж! Отдохнуть прилег! Дымчатая кроличья шапка одета задом наперед, надвинута глубоко на лоб. В насвистывающем рту чернеет металлический зуб...

Дальше все идет по накатанному сценарию.

Санитар в белом халате открывает дверцу.

– Живой ? – участливо, но с хохотком спрашивает он. А рукой делает знак – водителю "амбуланса".

– Жи – вой, – не очень внятно откликается пытающаяся приподняться фигура внизу. Пьян, но лыко еще вяжет.

– Э, да ты, браток, руку отморозил... На пальцы, глянь -ка на свои... Ампутацию хочешь ?

– Где ? – нетвердо спрашивает бомж. – Чего ? – но уже с тревогой и удивлением.

– Где, где... На руку свою посмотри!

А "Амбуланс" уже тут, рядом. Притормозил и " Крокодил Гена" на ветровом стекле, качнувшись, застыл.

– Михайлыч... А ну, сюда ! Клиент есть, в больницу надо доставить...

Клацает дверь "скорой". Михалыч – мужик постарше, в самом соку, лет сорока, из них восемь – в конвое по лесным лагерям, – легко выскакивает из кабины в темноту.

– Ну ! – санитар уже сжимает нос в омерзении, – при такой работе с противогазом ездить надо...

– Да ты всех больных тогда распугаешь...

– Рас... спу... г... ешь, – зацикливается на трудном слове клиент.

– Зовут-то как? – помогая приподняться бомжу, с напрягом спрашивает крутой санитар.

– Как... как... а никак... Ты что, легавый, что ль ?

– Да нет. Медицина...

Михалыч тем временем осторожно огядывается. Вокруг никого. Но ручаться нельзя. Быстро надо сваливать.

– Чего ты у человека имя спрашиваешь? – обрушивается Михалыч на санитара за бестактность.

Бомж от этих слов оттаивает душой. Вдвоем, поддерживая, они ведут его к машине.

– Компресс на руку... К завтрему заживет...– успокаивает водила. Он посолидней, ему и верится больше. Не то, что санитару – то ли бандиту, то ли легавому...

Они открывают дверцу, вволакивают бомжа внутрь и заботливо укладывают на носилки.

– Ты здесь – как кум королю, сват министру, – заверяет его Михалыч. И глотнуть дам. Небось, хочется, а? Ладно. И не отраву какую предложу... Виски настоящий...

Он оставляет бомжа на санитара, который уже подсел в кузов, и появляется по другую сторону стекла, в кабине, на водительском месте. Лезет в бардачок, достает начатую бутылку "виски", протягивает в окошко санитару. Тот передает ее бомжу.

– Вообще-то это для растирания...

– Т-ты че об-о-рзел... Р-р-а-сти-рания! – Тянет бомж.

– Ладно пей. Все пьют... Доволен? Пей, сколько влезет... Мы люди добрые, понимаем, что хорошему человеку нужно...

Дверцы кузова запираются изнутри. На крыше начинает свой тряский танец красный фонарь. "Амбуланс" пускается в обратный путь. От пустых безлюдных проездов Западного Бирюлево вдоль промышленной зоны не менее пустого в этот час Варшавского шоссе – к центру города.

Большая и хищная рыба сглотнула маленькую: теперь оставалось ее только переварить...

Пьяный бомж сосет из горлышка и но часть жидкости, все же, проливается, стекает по щеке. Бомж крякает от досады, матюгается на носилках...

В последнюю минуту Михалыч вдруг замечает прокол, да поздго уже! Еще один бомж, спустившийся с платформы, растерянно оглядывается, в руке бутылка. Пока бегал, дружка подобрала "скорая". Да еще какая!..

Ладно, авось не станет искать! Мало ли еще бомжей? Водила прибавляет газку. Найдет себе!..

Часы показывают начало двенадцатого. Подъезжая к Окружному мосту, Михалыч протягивает в кузов напарнику сотовый телефон.

– А ну, набери хозяйский...

Рындин ужинал в " Савойе" со швейцарским фармацевтом, которого он и его компаньоны по очереди обхаживали уже несколько дней. Вечер прошел хорошо, Рындин швейцарцу все больше нравился. Расстались почти друзьями.

Из "Савойи" Рындин поехал на дачу, на Николину Гору.

За руль сел его личный телохранитель, отлично чувствовав ший настроение шефа.

Машина шла легко. Рындин любил свой новенький "Мерседес". Обширная и комфортабельная кабина его напоминала ему своим внутренним дизайном кабину пилота. Рындин любил дорогие машины, иногда разгонял их до бешенной скорости и платил астрономические взятки инспекторам ГАИ.

Они узнавали его машину. Иногда просто так останавливали после собачьей своей службы на дорогах:

– Дай, доктор, на выпивку! Мерзкая погода...

И он давал. Никогда не отказывал...

Выбравшись из Центра, гнали с ветерком.

Позади, не отставая от него, всю дорогу двигался "джип– "чероки" со Службой Безопасности, которую он организовал в своем Центре.

Он знал, что почем в этой жизни, – Олег Рындин. И любил ее, может, не сознавая даже, что относятся его чувства не столько к ней самой, сколько к тому комфорту и удобствам, каких ему так не хватало в детстве и юности.

Он ведь был не маменькиным сынком, которому все, как по заказу, плывет в руки, а голодным и нелюбимым волчонком. Таким, который должен сам выбивать себе место за столом у постылой мачехи -судьбы: Не дашь – возьму!

Мать его – ткачиха с тонкосуконной фабрики имени Петра Алексеева приехала в Москву по лимиту из Мордовии. Девка шебутная, но добрая. И мужиков меняла своих не столько из-за женской ненасытности, сколько из чисто деревенской тяги к дому, хозяйству, к детям.

Но не везло ей на мужиков: может, печать на ней стояла проклятая, а, может, среда была: как смола, – пойди отдери ! Ни того, ни другого, ни третьего так и не нашла. И стала, как положено, попивать. Сначала для настроения, а потом – до полной отключки...

Отца своего Рындин не знал, к материным причудам относил ся вначале со страхом, а позже – с тихой ненавистью.

Став постарше гнал, бывало, ее кавалеров так, что те боль ше не появлялись. Правда, и бит бывал за это не раз. Покуда сам не научился бить...

Бить зло. Безжалостно. Всякий раз получая даже какое-то удовлетворение от того, что причинил кому – то из них боль.

Детства своего он старался не вспоминать, а если и приходилось, сразу же пытался все оттуда задвинуть подальше, в подкорку.

Одно вынес он из тех нерадостных и постыдных для него времен: все, как в логике, доказывать "от противного", иначе – каюк. Мать пила? А он до двадцати двух лет устроил себе сам "сухой закон" – в рот не брал. Школу не столько способностями своими пробил, сколько усидчивостью и железной волей. Мать в порядочный дом бы никто не пустил? А он на настойчивости своей мужицкой, на упрямстве, границ не знающем, в медицинский институт пробился. На "скорой " санитаром гонял, в морге служителем работал. В психлечебнице смирительные рубашки надевал, уколы делал. Во всей группе, а может, на всем курсе он был единственным, кто вламывал с таким воловьим упорством.

Было два пути. Либо он уступит и удовлетворится тем, что само в руки идет, и светит ему тогда не далекая звезда, а тусклая элект рическая лампочка "Ильича" в коммунальной квартире. Либо выдюжит и здесь.

Примерно в то время на "Скорой", где он подрабатывал, отчаянным от безисходно сти вечером подобрал на Патриарших Прудах ограбленного и избитого до полусмерти старого г е я. Внес в машину окровавленного, обработал раны и ссадины, перевязал и даже отвез домой.

И началась его вторая жизнь.

Новый его знакомый – обедневшего еще до революции дворянского рода и незавидной судьбы – артист московского Театра оперетты – учил его, как щенка.

Есть и пить. Держаться и двигаться. Разговаривать и улыбаться. Примерял ему взятые из гримерной костюмы, водил на спектакли и концерты, разучивал повадки и, наконец, создал новый образ, ничего общего не имеющий с угрюмым и, вечно ощеренным волчонком. .

Он умер у Рындина на руках, предварительно переписав на него по завещанию большую свою комнату в коммунальной квартире на Цветном Бульваре, напротив Цирка.

Не то чтобы дряхлый старик, не очень что бы больной...

Соседи нашептывали что-то участковому, но там, в милиции, ничего подозрительного не нашли. Слух шел, что Рындин то ли участкового упоил, то ли подкупил: поди знай...

Женился Олег довольно рано. Семью будущей жены подбирал исподволь: сначала ее, потом – саму кандидатку. Система принесла плоды. Единственная дочь номенклатурной семьи. Дача в районе Ни колиной Горы. Квартира в Центре. Отец – заместитель начальник управления крупного министерства, мать – прокурор общего отдела городской прокуратуры.

Когда собственная его, Рындина, родительница через год после свадьбы спохватлась повидать родившегося внука, сын ей жестко сказал:

– Ты, мам, не чуди ! Плохо все может кончиться...

Сказал так, что больше не появлялась.

А вот деньги он ей давал исправно. Сам. Приезжал и оставлял. С возрастом та ударилась в религию, и не в привычное православие, а притянула ее к себе Новая церковь – без икон, с американскими пасторами и их русскими женами, с общиной, которая заботится о каждой сестре и брате и живет дружно, как одна семья.

Сына она видела нечасто, и, встречаясь с ним, заливалась слезами. То ли от вины своей, то ли от страха...

Секьюрити за рулем погнал Рублевским шоссе. Впереди было Крылатское. На перекрестке махнул жезлом знакомый офицер ГАИ. Он пропускал мимо какое-то шествие – в карнавальных киверах, коротких шубках – российский вариант бродвейского шоу:ну прямо Нью Йорк!..

Оркестр, двигавшийся впереди ряженых, не умолкая, повторял бравурный знакомый марш из "Аиды".

Еще работали супермаркеты, светилась реклама: благопристойная пара на цветном табло призывала посетить кабаре, открытое всю ночь. Рука неонового молодого человека на покоилась на бедре спутницы, может самую малость ниже места, где это принято...

Здесь гуляли, показывая себя и на других поглядывая. Рындину приятно было, что он такой же, как все: ничем не отличишь. Что ровня они ему, а он – им. Что он с ними, и по– -настоящему живет, а не влачит поддонное существование, как вся та рвань, дрянь и срань, которую он с детства ненавидел...

А ненавидел ее потому, что она напоминала о том, что было предначертано ему самому и от чего он – нет, не бежал – а на брюхе, отдирая с кожей куски мяса, уполз.

Тут же, между супермаркетами, торгующими всю ночь, коммер ческими ларьками со спиртным тусовались не особо удачливые проститутки, приезжие искатели приключений – провинциальные рекетиры.

Странное чувство – необоримый зов инстинкта самозащиты – охватывал его, когда он видел опустившихся алкашей и вонючих бродяжек, крысиномордых попрошаек и готовых обобрать умирающего и беспомощного христопродавцев-барыг из обоссанных подворотен.

На него накатывало бешенство, белели глаза, знобилось в носу, сухо становилось во рту.

Они сами по своей лени и безволию погрязали в болоте свинства и грязи. Сами! Виной ли тому была праздность или алкоголизм, слабость или болезнь, – они находили в этом не только утешение, но и мазохистское удовольствие. Хлюпали соплями и сивухой, рыгали добытой в мусорных ящи ках пищей и отбросами...

Заканчивались такие поездки для него всегда одинаково. Где – нибудь на границе Москвы неизбежно приходило на ум, что вся не– чисть эта не просто излишня – вредна и не имеет права на существование. Поганна не только самой своей сутью, но и тем ядом, которым пропитывает здоровые клетки общества.

Постепенно все эио складывалось в своего рода систему взглядов. Как врач он всегда восхищался поразмтельной практичностью природы: ничто не пропадает, для вчего находится применение. И если здоровому организму сопутствует сгнившпая душа, надо спасать не ее, а организм. Подбирая человеческие отходы, утилизировать их и превращать в банк исправно функционирующих органов жизнедеятельности. Разбирать на запчасти. Почки и печени, сердца и роговые оболочки, селезенки и яички. Грязь оборачивалась стерильностью, никчемность и бесполезность – пользой и смыслом.

Бомжей находили на опустевших улицах и свалках, в подвалах и забытых богом окраинах. И то, что лишь гадило воздух, – давало жизнь. Что гнило и разлагалось, оборачивалось спасением...

Зуммер сотового телефона вернул его к действительности.

– Слушаю...

Звонил водила, старший на машине "скорой помощи".

– Возвращаемся в клинику. Все в порядке...

"Готовься!" – гулко стучат виски и ускоряет бег сердце.

Он ощущает, как напрягаются мышцы и равномерно вздрагивает пульс. Но нет, нет вот, не ощущает он того чувства удовлетворения, какое должно бывло бы придти, отпустить избыточное напряжение.

– Спасибо, понял ! – резковато бросает он в микрофон.

– Минут через сорок будем на месте, – уважительно заверяет водила.

Рындин старается, чтобы ничто в голосе его не выдало его разочарования в самом себе.

– Я позвоню в клинику. Скажу, чтобы подготовились к вашему приезду.

Рындин любил острый запах операционных, мерный тик приборов, приглушенные марлей голоса врачей и сестер. И тот запах риска и секса, какие он ощущал, когда брал в руки скальпель...

Стоп! Он менял свои планы сразу, круто. И успокоить его могло только одно. Рындин знал это...

– Заедем в Крылатское...

Секьюрити не надо было объяснять: Крылатское – значит Карина...

Секретаршу свою – полноватую брюнетку – армянку Рындин, буквально, спас год назад.

Муж ее – запутавшийся в долгах способный интеллигентный малый, его знакомый – был пристрелен киллером в своем же подъезде. Карина пришла к Рындину, как к одному из прятелей мужа. Кредиторы теперь угрожали непосредственно остальным членам семьи.

Рындин был третьим, к кому она обратилась. До него ей никто не помог.

Он смотрел на плачущую молодую и по-своему симпатич ную женщину, а потом, сжав челюсти, на фотографию ребенка, которую та вытащила из сумки.

Она осталась без мужа, без денег, без работы. С малолет ней девочкой на руках.

Рындин первым делом тут же, на месте, предложил ей должность секретаря в своем медицинском центре и тут же был оформлен трудовой договор. Вслед за этим договорился с кредиторами.Точнее с их к р ы ш е й. Иначе он поступить не мог...

– Это я! – сказал он, открывая дверь в ее квартиру своим ключом...

Он быстро проходит в комнату. Сбрасывает по дороге дубленку и кашне, пиджак и, галстук. Все летит на пол. Он знает: в доме тут отменная чистота.

Карина смотрит на него и сразу же прираскрывает рот. Он у нее влажный и глубокий, как пропасть. И горячий. Как кипящий котел. Рындин знает, что она хочет его. Что он ее возбуждает. Открыв рот еще шире, она подходит к нему и приподнимает подол платья. Глаза у нее теперь мокрые, верхняя губа прикусила нижнюю.

Рындин резко хватает ее за бедро, потом за ягодицы и сжимает ее так, будто ждет, когда она брызнет соком. От боли Карина расширяет глаза и что то мычит. Но на лице не боль, а блаженство.

Он снимает с нее платье. Рывками. Почти рвет его. Кожа у Карины смуглая, плотная. Ягодицы широкие, выпуклые: ну, прямо два географических полушария. Это ведь здорово, ошалело думает Рындин, вот так – оседлать весь земной шар ! Он гладит ее. Дрожа, взламывает и раздвигает ноги. Грубо, решительно, словно рвет что – то на части. Ноги у нее как колонны...

– Подожди, я сниму сама... – словно что – то глотает говорит она, и с готовностью снимает трусики.

Он подводит ее к столу. Выгнув с силой, поворачивает к себе спиной. И снова его обжигает ее шепот:

– Ты давно уже этого не делал... Целый месяц... – слова ее шипят, как шкварки на сковородке полной масла.

Рука его, как умирающий от жажды в пустыне, шарит между ее ног в надежде: где, где она вода ?! Дайте ему глоток ! Нет, еще ! Еще...

Теперь она наклонилась и открыла для него свое пышное, как дверь в горячую сауну. Рындин делает сильный толчок, и дверь захлопывается. Клац.. Мокрый пар. Хлест веника. Взвизги...

– Еще, – просит она, – еще !

Он старается. Его колотит.

– Ну же... – исходит от нее.

Он вот – вот выйдет из себя. Сука. Блядь..

– Олег ! – умоляет она, – Олег !...

Но Олег уже обмяк. Карина сжимает ноги. Кажется, она раздавит сейчас то, что между ними. Изгибается, поворачивается и вся опадает.

– Ничего, – облизывает она его шею. – Ничего, время еще есть...

Он садится, словно вывернутый наизнанку, в кресло. Она устраивается на его коленях.

– Ты много упускаешь, Олег, – ластится она к нему. Губами проводит по светлым волосам на груди, потом став на колени, сползает вниз.

Он кивает головой: да, он согласен. Конечно, упускает...

Карина обхватывает его ноги и головой упирается в низ его живота. Как ни говори: восточные женщины умеют это де– лать! И они куда более ласковей и изобретательней...

Внезапно Рындину кажется, что его обдали кипятком. Хрипящая струя бьет так, что становится страшно, но выс– кочить из – под нее он не в состоянии, не может.

Это делает она. ..

Паскуда ! Куда же ты ? Куда, падла ?..

Его вздергивает дыбом, и в этот самый момент, она выпрямляется и вспрыгивает на него. Как лошадь.

Наплывает, отплывает. Качели ! Или корабль. Из горла у нее рвется сдавленный хрип.

– Ну, – умоляет она, – ну, – почти рычит она...– Ну... ну... ну...

Рындину хочется уже выскочить из этого мокрого пара, но он сдерживается: пусть и другой тоже попарится: ну же !...

Почему у нее это занимает столько времени ?

Веник хлещет. Больно. Это не веник – ее пальцы. Впиваются вместе с ногтями в его кожу. Если она не отпустит, – он хлестнет ее. Но она отпускает, вздрагивает и дышит так, как останавливающаяся огромная паровая машина.

– Успокоилась ? – спрашивает он, но теперь уже по – другому, с довольной усмешкой.

– Успокоилась, – облизывает она губы. – У тебя что-то произошло?

– Нет.

Но она уже знает: завтра – день операций. И ему снова предстоит э т о... "

Рындин подрулил к Центру рано утром. Ледяные лужи не успели растаять в приятно хрупали под колесами.

Еще сидя в "мерседесе", он нажал на кнопку дистанционного управления, и высокие и глухие металлические ворота открылись ровно настолько, чтобы пропустить машину. Рындин всегда старался сделать это еще до того, как следящий за экраном дежурный секьюрити спохватится сам. Для него это было чем – то вроде спорта: моя реакция быстрее ! Меня не обгонишь !

Одно удовольствие было глядеть на этот трехэтежный особняк, который он поднял из разрухи и запустения. На заново отшлифованные кирпичи, европейские современные окна, зеркальные стекла, крышу, отливавшую медью, которой позавидовал бы любой музей.

Выбить такое место в центре Москвы ?! Он мог гордиться собой и своим детищем. Все они, его ближайшие коллеги и приятели – и живчик Аркан, и красавчик – Генка были стаей, а он – вожаком. Они – машинными узлами, а он – пультом управлния.