Текст книги "Повесть о суровом друге"
Автор книги: Леонид Жариков
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
– Давай голосовать! Кто за то, чтобы ты пошел с нами? – сказал я и высоко поднял руку.
– А кто против? – спросил Васька, усмехаясь, и тоже поднял руку.
– Так неправильно. Я голосовал «за».
– Чудак, разве бы я не пошел? – отозвался Васька. – Не могу я мамку с батей оставить. Ты сам долго не ходи, вертайся поскорей.
– Я скоро. Мы только хлеба наберем – и до дому. Я и для тебя принесу!
Васька ничего не ответил на это. Он помолчал и сказал:
– Расскажешь потом, как ходили.
– Ладно.
– Смотри не заблудись там!
– Не бойся.
– Пока будешь ходить, я тут с колбасником разделаюсь, шибко задаваться стал. Они против твоего отца задираются.
– Кто?
– Да разные меньшевики и этот колбасник Цыбуля. Не хотят рабочим подчиняться. Ничего, скоро дядя Сиротка привезет из Петрограда винтовочки, тогда мы этому Цыбуле покажем. Правда?
– Ага.
– А еще я тебе скажу знаешь что? Скоро Ленин приедет.
Ленин! Сколько раз уже слышал я о Ленине и от отца и от рабочих, говорили, что он очень добрый человек, что его все рабочие любят, но кто такой Ленин, я не знал. Спросить у Васьки было стыдно: подумает, что я совсем ничего не знаю. А где еще узнать, как не у Васьки?
– Вась, а Вась, а кто такой Ленин?
– Ленин?.. Командир всех рабочих, самый главный революционер. Главней его никого нема. Его сам царь боялся!
– А откуда приедет Ленин?
– Из Сибири. Его туда в цепях под конвоем сослали.
– Кто сослал?
– Царь, конечно.
– Царь же его боялся!
Васька криво усмехнулся:
– Ты думаешь, царь сам его в кандалы заковал? Он близко боялся подойти. Попросил городовых, а сам сховался за угол и кричал оттуда: «Заковать крепче! Глядите, чтобы не вырвался!»
Мы весело смеялись над царем: ну и трус, вроде Сеньки Цыбули.
Подошла мать. Васька подсобил ей поднять на плечо мешок.
– В добрый час, тетя Груня. Поскорее вертайтесь.
Я долго глядел, как Васька уходил по степи к городу, потом не выдержал, снял картуз и закричал:
– Вась-ка-а-а!
Он остановился и тоже помахал мне издали шапкой. Что поделаешь, приходится расставаться...
Я догнал ушедшую вперед мать, взял у нее мешок, и мы зашагали дальше. Что-то радостное было на душе, а что, я и сам не знал. Потом вспомнил: Ленин скоро приедет.
Я поправил на плече мешок и почти бегом пустился вперед: пусть мать видит, какой я сильный.
2
Апрельская степь уже подсохла и начинала зеленеть. Вдоль замшелых каменных кряжей уже зажелтели цветы мать-и-мачехи, запестрели голубые подснежники и фиалки.
Чем дальше мы уходили, тем неогляднее становилась степь. Теперь уже и позади, и далеко на все четыре стороны простиралась безлюдная, незнакомая равнина.
Высоко в синем небе клином летели журавли. Приятно было слышать их далекий гортанный разговор: «Кру-кру, кру-кру». Я глядел по сторонам хотелось поскорее увидеть село.
Я никогда не бывал в деревне. Рыжий Илюха рассказывал, что хлеб там растет прямо за хатами. Здорово! И денег не надо: ходи по полю и собирай булки да бублики...
На дороге показалась гарба, запряженная парой волов. В гарбе сидел белоусый дед в соломенной шляпе, в простой холстинной рубахе, завязанной на груди синей тесемкой. Кажется, это был тот самый дед, который скидывал царя волами.
– Добрый день, дедушка, – сказала мать, поклонившись.
Дед остановил волов и приподнял над головой соломенную шляпу:
– Здравствуй, дочка.
– Какое тут село близко?
– Та оце, як пидете прямо, – сказал он, не спеша оборачиваясь и показывая в степь длинной палкой, – як пидете прямо, то буде село Белоцеркивка, а як що вон туды, за могилу, там хутор Андреевский, а ще дали наше село Шатохинское...
– Туда и пойдем... Спасибо, дедушка, – поблагодарила мать.
– В добрый час, – не оборачиваясь, ответил дед.
Пока мамка говорила с дедом, я отдохнул. Дальше она не дала мне нести мешок, наверно, видела, как я заморился. Будто и не было ничего тяжелого в мешке, кроме утюга, а вот поди же ты, плечо ныло так, что руки не поднять. Я помог матери вскинуть мешок, и мы пошли дальше.
Уже часа три мы шли, отдыхали, опять шли, а села все не было. Наконец показались за холмами какие-то крылья. Мать объяснила, что это машет крыльями ветряк, или, по-сельски, млын, где мелют муку.
Скоро мы увидели мельницу, похожую с виду на большой скворечник. Крылья у нее выше дома. Если ухватиться за крыло, поднимет над землей так высоко, что можно увидеть наш город.
Мы спустились в балку, где раскинулось село. Здесь все было не так, как у нас: ни труб заводских, ни закопченных мазанок. Хатки стояли белые, покрытые соломой, как деды шапками. Воздух был чистый, пахло вишневыми почками. Всюду пели скворцы. На окраине села поперек улицы лежала белая корова и, сонно жмуря белесые веки, что-то жевала. Галки с криком кружились над нею. Одна села на спину корове, прошлась от головы до хвоста, покосилась на нас с матерью и вдруг начала дергать клювом шерсть на спине у коровы. Та лежала спокойно и жевала. Удивительно! Я таращил глаза по сторонам, искал, где же растут булки. Поля были черные – никакого хлеба нигде не видно.
Мы плелись вдоль белых хаток. Всюду на дороге валялась пестрая скорлупа от крашеных яиц: недавно прошла пасха.
В крайних домах нам ничего не удалось поменять. Люди указали на большую, расписанную синими узорами хату под железной крышей. Там жил мельник по фамилии Цыбуля. Наверно, родич городскому Цыбуле.
Когда мы вошли во двор, из хаты вышел рослый дядька в нарядной белой свитке и в серой смушковой шапке. У него были тонкие усы, свисающие до подбородка, как у запорожских казаков на картинках.
Должно быть, мы оторвали дядьку от завтрака. На глазах у нас он положил в рот кусок сала и заел белым хлебом.
Мать разложила перед ним все наше богатство и принялась хвалить вещи:
– Вот платочек жинке вашей или дочке, а вот пиджачок для вас на работу. Пожалуйте, утюжок на хозяйство или тарелочки, все целые посмотрите сами.
Хозяин стоял молча, подперев кулаком правой бок, а левой рукой шевеля длинный черный ус. Потом спросил:
– Колючей проволоки у нас нема?
– Нет, – сказала мать. – Зачем?
– Та щоб от вас, побирушек, отгородиться. Шляетесь тут, шахтерня проклятая, спокою не даете. А ну собирай свои манатки – и геть со двора!
Мать с удивлением и обидой смотрела на хозяина.
– Я що сказав?
– Извиняйте, мы сейчас уйдем, – виновато ответила мамка.
Кулаки мои сжались сами собой. Я загородил собой мать.
– А ты чего налетаешь?.. Не нужно, так и скажи...
– Пойдем, сынок, господь с ними!
Она торопливо собирала вещи.
– Усы распустил и задирается...
– Иди, иди, – угрюмо сказал хозяин. – Проваливайте до своего Ленина, голодранцы.
За селом мы сели отдохнуть у дороги. Мать вынула из мешка ломоть житного хлеба, припасенного еще дома. Мне хотелось есть, но до слез жалко было обиженную мать, хотелось хоть как-нибудь ее пожалеть. И я сказал, что не хочу есть. Но она отломила себе маленький кусочек, а остальное отдала мне. Сама ела не спеша, подставив под хлеб ладонь горсткой, чтобы не ронять крошки. Добрые большие глаза печально смотрели в одну точку.
– Мам, ты не плачь, – сказал я.
– Нет, сынок, я не плачу, – ответила она грустно. Но я знал, она умела плакать без слез.
Мамочка, милая моя... Дороже всего было для меня ее бледное, измученное лицо, ее худенькая шея, дутые серьги-колечки. Она никого никогда не обижала, никому не сказала грубого слова, а этот усач ни за что обругал ее...
И задумался я про людей – почему так получается: все вроде бы одинаковые, у всех два уха, по одному носу, а выходит – вовсе не одинаковые. Мы с мамкой голодные, а тот дядька ел сало. Васька говорил: есть бедные, а есть богатые. Но почему дядька богатый, а мы бедные? Почему? Если бы у него было четыре руки, тогда другое дело, а то все как у нас. Чем этот дядька отличается, например, от Анисима Ивановича? Тем только, что у него целы обе ноги, да еще в хромовых сапогах, а у Анисима Ивановича – культяпки. Ничего не поймешь на этом свете...
Отдохнув, мы тронулись дальше. Погода переменилась. Белые охапки облаков сгустились, оставив лишь кое-где голубые окна неба. Небольшая черная хмара застелила солнце. Но лучи пробились сквозь нее и упали на землю косыми снопами.
Неожиданно по небу прокатился гром. Не успели мы добежать до ближайшей балки, как хлынул дождь. Крупные капли хлестали нас по рукам, по спинам. Мать закрыла меня фартуком, а сама спрятала голову под мешок.
Дождь вымочил нас до нитки. Штаны мои прилипли к коленкам. Мы шли по размякшей дороге, скользя по грязи босыми ногами. Выглянуло солнце. Освеженная степь заблестела капельками, запахло полынью. От земли поднимался теплый пар. Вдали над горизонтом огромным полукругом раскинулась радуга, или, как говорили у нас на улице, райдуга. Она заняла полнеба от края до края и переливалась в лучах солнца многоцветным сиянием.
Когда я был совсем маленьким, то думал, что на небе есть бог и что радуга – райские ворота, через которые праведников пропускают в рай. Чудак я был... А может, не чудак? Может, мы с Васькой ошиблись? Что, если бог есть и повесил радугу, чтобы мы с мамкой прошли в рай, где хлеба сколько хочешь и даже золотые яблоки на деревьях растут?.. Только навряд ли. Да и шагать до райских ворот долго. Илюха говорил – сто дней, а разве пройдешь сто дней с чугунным утюгом, если он за день надоел до смерти?
Мы заморились и еле волочили ноги, когда увидели в стороне от дороги небольшой хутор. Мы свернули туда, но там оказалось много злых собак. Одна чуть не загрызла меня. От обиды хотелось плакать, но я вспомнил Ваську и проглотил соленые слезы: стыдно стало.
– Пойдем, мамка, никакого тут хлеба нема...
А есть хотелось так, что живот подтянуло. Скорее бы... Ленин приезжал. Хлеба у нас было бы вволю. Кто-кто, а Ленин созвал бы всех голодных и сказал: берите хлеба кто сколько съест!..
3
Близился вечер. Красный закат горел за дальними холмами. Солнце садилось и уже коснулось земли. Вороха белоснежных облаков нагромоздились в небе, точно горы. Когда солнце скрылось и степь погрузилась в сумерки, верхушка громадной горы из облаков еще краснела, остывая, как железо в кузнице. Потом и гора потухла. В небе зажглась первая звезда.
На душе стало тревожно.
– Мама, пойдем скорей.
– Не бойся, сынок, я с тобой, – усталым голосом отозвалась мать.
– А где мы ночевать будем?
Мать не ответила. Наверно, сама не знала, где мы заночуем. В степи стемнело. Нигде ни огонька, ни человеческого голоса, лишь где-то квакали лягушки.
Рубашка была еще сырая, и я озяб. Мать обняла меня, согревая собой. Я держался за ее кофту и шел, со страхом вглядываясь во тьму.
Неожиданно мелькнуло вдали пламя костра. Вокруг шевелились какие-то тени.
– Вот и люди, а ты боялся! – сказала мать.
Нащупывая во тьме дорогу, чтобы не оступиться, мы свернули к огоньку. Чем ближе мы подходили, тем осторожнее ступали по траве. У костра что-то читали: монотонно звучал басовитый мужской голос.
Когда мы подошли, голос умолк. Сидящие у костра повернулись к нам.
– Здравствуйте, люди добрые, – сказала мать, – дозвольте мне с сыночком погреться у вашего огня.
– Садись, тепла на всех хватит, – сказал человек в замасленной рабочей кепке, тот, что сидел к нам спиной и держал в руках газету. Я скосил глаза и увидел крупные черные буквы: «ПРАВДА». У костра сидело пятеро: рабочий с газетой и с цигаркой за ухом, женщина с грудным ребенком, какой-то солдат в рваной шинели и еще двое, с виду крестьяне.
Мать опустила на землю мешок и облегченно вздохнула:
– Уморилась я, людоньки, мочи нет.
Рабочий достал из-за уха цигарку и потянулся к огню.
– Уморилась? – спросил он, прикуривая от головешки. – А ты бы тройку наняла и разъезжала.
Мать усмехнулась:
– Откуда она, тройка, мы не баре.
– Ну и что с того, что не баре? – возразил рабочий. – Временное правительство объявило свободу. А ты, выходит, завязала свою свободу в мешок и таскаешь ее на горбу по селам, просишь кусок хлеба за ради Христа. Эх, темный народ, свободы своей не понимает!
У костра засмеялись, но я не понял почему. Рабочий правильно говорил про свободу. Я своими глазами видел в городе красный лоскут со словами: «Свобода, братство и равенство!» Если бы я не видел этих заманчивых слов своими глазами, то, может быть, тоже засмеялся, как все у костра.
Все же я слушал, что еще скажет рабочий.
– Нехорошо, голубушка. Тебе господин Керенский свободу пожаловал, а ты в нее не веришь...
– Этот буржуй пожалует, держи карман шире, – сказал солдат.
– А я вот думаю в князья записаться, – продолжал рабочий. – Завтра прошение составлю, глядишь, генерал-губернатором сделают, помещиком стану.
Опять у костра засмеялись, и рабочий сам почему-то рассмеялся и сказал:
– А в чем дело? Если свобода и равенство, значит, все равны.
– Кому свобода, а кому слезы, – сказала мать.
– Ага, раскусила! – обрадованно воскликнул рабочий. – То-то, голубушка. Свобода, да не для нас с тобой. Есть еще чудаки, которые думают: раз царя скинули, значит, жизнь будет слаще меда. А мед вышел горьким. Меньшевики уговаривали нас: дескать, царя скинете, и революции конец. Работать станете восемь часов, есть будете одни белые бублики. А получилось что? Безработица, жалованье снизили, жрать нечего. Вот наша «Правда» и пишет, – и рабочий стал водить пальцем по газете и читать: «Помогите вооружению рабочих или хоть не мешайте этому делу... Иначе гучковы и милюковы восстановят монархию и не выполнят ничего, ровнехонько ничего из обещанных ими «свобод»... Чтобы вам было ясно, скажу: написал эти слова товарищ Ленин. Он говорит, что Февральская буржуазная революция сделала только полдела. Убрать царя нетрудно. Не царь главный враг. Он игрушка в руках богатеев. Есть у рабочих и селян враг лютый, вечный и жестокий: это буржуазия и ее прихлебатели – меньшевики. Они захватили власть и душат бедный люд! – Рабочий сердито свернул газету и сунул ее в карман. – Ничего, – добавил он, – вернется в Россию Ленин, скажет, что надо делать...
Не все я понял из того, о чем говорил рабочий. Но главное уловил, и это поразило меня. Почему же не царь враг? Выходит, мы с Васькой ошибку дали: не на того злились, на кого надо. Не царь враг, царь – игрушка! А ноги у Анисима Ивановича кто отнял? Кто дядю Митяя в цепи заковал? Кто Ленина в Сибирь сослал в кандалах?..
– Вот, брат, какие дела, – вдруг обратился рабочий ко мне. – Что же ты, ходил-ходил, менял-менял, а мешок пустой?
У костра кто-то вздохнул.
– Небось есть хочешь? – спросил рабочий. – Зараз угощу тебя пролетарским пирожным. – И он выкатил щепкой из костра горячую печеную картошку. – Держи, только дуй сильней, а то обожжешься.
Мать ласково привлекла меня к себе.
– Замаялся, спать хочет. Ну ложись, сынок. – Она положила мою голову к себе на колени. – Все меня жалеет. Сам еле на ногах стоит, а «дай понесу, дай понесу».
– Сколько же ему лет?
– Десять годочков, одиннадцатый пошел...
Картошка, которую дал мне рабочий, была очень вкусная. Сначала я перекатывал ее в руках, остужая, потом прихватил подолом рубахи и, обжигаясь, стал откусывать прямо с кожурой, перепачканной в золе. От картошки ароматно пахло дымком.
– Ну, как пирожное?
– Не наелся, – сказал я.
Люди засмеялись. Мать ахнула:
– Как тебе не совестно, босячина этакий! Дядя его угостил, а он заместо спасибо еще просит!
– Ничего, пусть ест. Если мать жалеет, значит, заработал. Получай еще пряник, брат Митька.
– Я не Митька.
– А кто?
Мать погладила меня по голове и сказала:
– Леней его зовем.
– Ага, Ленька. Ну расти, Ленька, поскорее, с буржуями воевать будем, к товарищу Ленину на подмогу пойдем. Слыхал, Ленин в Россию возвращается?
– Знаю, – сказал я как можно серьезнее.
Помолчали. Женщина с ребенком спросила:
– А скажите, чи правду балакают, будто Ленин из шахтеров; говорят, он на руднике «Италия» коногоном работал. Не знаю, чи правда, чи нет, а только слыхала я, что на шахте есть люди, которые помнят его.
– У нас в окопах другое сказывали, – проговорил солдат, расстилая шинель и укладываясь на ней. – Ленин никакой не шахтер, а солдат. Мой земляк с ним в одном полку служил.
– Это побасенки, – сказал рабочий, – народу ведь если что полюбится, он про то и сказку сложит. Ленин не шахтер и не солдат... Ленин – отец всего трудового люда, сколько его ни есть на земле. Про Ленина я расскажу точную правду. Если не верите, могу документ предъявить. – Рабочий слегка выставил ногу в ботинке и приподнял штанину. – Во-он документ, погляди.
– В кандалах ходил? – с уважением спросил солдат.
– А ты как думал? – смеясь, ответил рабочий.
У меня захватило дыхание. Сон и усталость исчезли. Я даже привстал с колен матери и со страхом и жалостью стал рассматривать натертые на ногах темные круги – кольца, следы от кандалов.
Я с замиранием сердца слушал рабочего.
– ...Ну, а кто в царской тюрьме побывал, тот и про Ленина знает, потому что Ленин двадцать лет жизни провел в тюрьмах, ссылках и в изгнании. Не год, учтите, и не три, а двадцать лет. Ну так вот. Настоящая фамилия его не Ленин, а Ульянов. Ленин – партийное звание, как бы сказать – для секрета, чтобы царским ищейкам труднее было его найти. Родился Ленин на Волге, семья у них была образованная. Старший брат, Александр Ульянов, известный революционер, делал покушение убить царя, да сорвалось у них дело. Александр был повешен по приказу царя...
Рабочий обернулся в темную степь, к чему-то прислушиваясь. Невдалеке шуршала трава: кто-то шел к нам. Мы ждали, но никто не появлялся. Вдруг из мрака возник мальчик в длинных холстинных штанах, такой же рубашке навыпуск, нестриженый и худенький. Позади мальчика, положив ему руку на плечо, плелся слепой. Мы молчали. Слепой приблизился к костру, и я поразился: это был Бедняк из Васькиной сказки, тот самый, которого я видел последний раз на базаре. Он одряхлел и сделался слепым. Как и тогда, у него висела через плечо на бечевке бандура.
Стоя у костра, нищий нащупал слепыми руками струны бандуры и, глядя поверх костра в темную ночь, тронул зазвеневшие струны и проговорил негромко:
Гей, гей!
Прийшов Ленин до царя Миколы,
Прийшов до панив-богачей:
«Доколе будете землей володиты,
Доколе будете хлиб наш исты.
Доколе будете волю нашу ногами топтать?
Выходите, будемо биться не на жизнь, а на смерть!»
Все, кто сидел у костра, слушали нищего. Никто даже не шелохнулся. Только мальчик-поводырь спокойно, будто его ничто не касалось, присел у костра, сложил ноги калачиком, достал из кармана горсть крошек и, подвинувшись к огню, щепоткой выбирал их с ладони и ел.
А нищий пел, бряцая струнами старой бандуры:
...Собирае царь своих воевод:
«Гей вы, слуги мои вирни,
Паны вельможни, богачи заможни,
Сидайте на коней, мне, царю, допомогайте,
Бейте голодранцев-бедняков!
За холопа – крест,
За Ленина – медаль!»
Посидали на коней паны-богачи,
Поскакали на Ленина...
У костра было так тихо, что слышался шум пламени да потрескивание угольков.
...Кличе Ленин хлиборобив-беднякив,
Кличе шахтарив голодных,
Сам сел на коня, червоне знамя развернув.
«Гей, гей, – кличе Ленин,
Бийти ворогив-богачей,
Кровь их панську у поли с песком мишайте!..»
Перебирая струны, Бедняк пел о том, как съехались в поле буржуйские и рабочие полки и ударились грудь в грудь. Бились день, бились два – никто никого не мог одолеть. Позвал царь еще много богачей, привезли они с собой пушки, а у рабочих одни кирки. Тогда кликнул Ленин тех, которые в Сибирь сосланы, но у них руки были в кандалах. Кликнул он бедняков, что по тюрьмам сидели, но те ответили: «Крепки решетки, батько, нельзя их сломать». Бились рабочие с буржуями еще три дня. Уже много врагов лежало потоптанных конями, уже Ленин царю голову срубил, а буржуи все скакали и скакали отовсюду, окружали Ленина и его войско.
Слепой бандурист замолк, потом сильно ударил по струнам, зарокотали они, зазвенели грозно, и слепой запел:
Слухайте, бедняки голодни, шахтари замучени,
Вставайте и вы на помогу Ленину,
Бо тяжко ему биться за долю народную.
Сидайте на коней, берите зброю грозную,
Поспешайте туда, где бьется Ленин,
Бо уже тяжко ему биться.
Старик закончил песню, провел рукой по струнам и, мигая слепыми глазами, проговорил хрипло:
– Дай боже миру селяньскому, войску рабочему и вам всим, православным христианам, здравия на многие лита... – И слепой замолчал, ожидая подаяния.
Мать и женщина с ребенком всхлипывали, солдат в сердитой задумчивости глядел в огонь. Мать достала из-за пазухи царские три рубля, завернутые в платочек, и подала мальчику. Женщина, сморкаясь и вытирая глаза, развязала свой мешок и протянула мальчику два початка кукурузы.
– Спасибо, отец, – сказал рабочий, растроганно глядя на слепого, хорошую думу ты поешь. Садись погрейся.
– Нет, наш путь далекий.
– Куда ты же ночью пойдешь?
– У меня всегда ночь, – ответил нищий, и они пошли потихоньку впереди мальчик, за ним слепой. Никто ни слова не сказал, пока нищие не скрылись из виду.
– Видите, уже и народ понимает, что надо собираться на битву: думы складывает, – сказал наконец рабочий. – Не-ет, – угрожая кому-то, добавил он, – революция не кончилась, господа! Революция только начинается!
Костер догорал. Солдат сходил куда-то и принес охапку соломы и сухих веток. Огонь опять разгорелся, да так, что все отодвинулись. Искры метались над пламенем и оседали на нас. Тьма вокруг стала непроглядной.
Хотя и уютно было лежать на коленях у матери и усталость брала свое, не мог я забыть слепого. Куда же он пошел ночью? Солдат стал рассказывать про войну, про то, как наши не хотят воевать, кидают винтовки и братаются с германцами. Я слушал про все это, а перед глазами стоял слепой и то, про что он пел. Если бы Васька слыхал, он бы сказал мне: «Одевайся, скорей. Идем на помощь к Ленину!»
4
Занималась розовая заря, когда мать разбудила меня. У костра уже никого не было. Мы с матерью отряхнулись от пепла и пошли, оставив позади тлеющий беспламенными угольками костер.
Остановились мы на развилке дорог и задумались: куда идти? Может, там, впереди, никаких сел нету?
– Пойдем, сынок, отец там небось голодный сидит.
Низкое солнце светило в спину. Было зябко ступать по холодной, еще не согретой солнцем дорожной пыли.
Поспешая за матерью, я стал думать об отце. Вот он председатель, а никакой пользы с этого нет. Только и радости, что можно арестовать кого-нибудь, а поесть не достанешь. Если бы я стал председателем, я бы первым делом забрал у Цыбули всю колбасу... Скорее бы идти домой, там, наверно, уже дядя Сиротка с винтовками из Петрограда приехал, Васька ждет.
Уже был полдень, когда мы достигли большого села с церковью и двухэтажным белым каменным домом, обсаженным чуть зазеленевшими тополями. Это было панское село Шатохинское.
На окраине села крестьяне пахали на волах землю. За плугами черными стаями вспархивали грачи.
Мать спросила у крестьян, нельзя ли в этом селе поменять чего-нибудь.
– Навряд, – угрюмо отозвался один из них, – мы сами на пана работаем. Попытайте у пана, а у селян нема хлеба.
На мостике через ручей нас догнал громко рявкающий диковинный фаэтон на резиновых дутых колесах со спицами. Фаэтон катился сам, без лошадей. Я вспомнил, что такой фаэтон называется автомобилем. На высоком сиденье человек в кожаной тужурке вертел колесо, надетое на палку. Сбоку торчала резиновая груша, которую он мял, и она рявкала.
Испугавшись, я шарахнулся в сторону, автомобиль проехал, обдав нас грязью. За мостиком он густо задымил, два раза выстрелил и покатился к барскому дому. Я успел заметить, что позади в машине сидел человек в круглом черном котелке, в белых перчатках и с тростью.
Мы шли не спеша мимо длинного ряда облупленных белых хаток, крытых соломой.
И в этом селе мы ничего не поменяли, хотели уже уходить, как вдруг со стороны барского дома донеслись звуки музыки. На улице столпились крестьяне. Из их разговоров мы узнали, что к помещику Шатохину приехал из Петрограда какой-то селянский министр.
Мать подумала и решила пойти к панскому дому – может, покормят чем бог послал.
К дому с колоннами мы подходили несмело.
На широком дворе девочка в легком розовом платьице и двое жирных барчуков играли в мяч. Зависть сковала мне сердце, когда я увидел большой красно-синий с белыми полосками резиновый мяч величиной с кавун. Такого я и в жизни не видывал!
Мать остановилась у каменных ворот. Краснолицый карапуз-барчук, увидев нас, спросил:
– Чего надо?
– Подайте, Христа ради, кусочек хлеба, – с трудом выговорила мать.
– Сейчас, – сказал барчук. Он подошел к своим товарищам, пошептался с ними и зачем-то побежал к дому.
Вернулся он скоро, несмело приблизился к нам.
– Вот вам булочка, – сказал он и положил мне на руку что-то завернутое в бумагу. Я глянул и растерялся: в бумаге лежала щепка и кусочек каменного угля. Барчук весело поскакал на одной ноге в глубь двора.
Я взглянул на мать: у нее по щекам катились слезы.
Вот как над нами насмеялись! Что бы Васька сделал на моем месте? Да он бы этого...
Я схватил камень и погнался за барчуком. Второпях я нечаянно наступил на склянку и порезал ногу. Я сел на землю, зажав рану, кровь текла сквозь пальцы. Мама подбежала и, страдальчески сморщив лицо и укоряя меня, оторвала от мешка клок и туго перевязала рану.
– Бедность плачет, богатство смеется, – вдруг услышали мы позади себя хриплый голос.
Возле панского дома, опершись на палку, стоял знакомый нам дед-крестьянин, которого мы встретили вчера в степи.
– Веди хлопца до брички, – сказал он сердито и, не говоря больше ни слова, пошел к волам.
Мать подвела меня к гарбе, усадила в солому, и мы поехали. К удивлению, ехать пришлось недолго. Бедная хатка деда стояла невдалеке от барского дома.
Дедушка Карпо – так звали нашего знакомого – и его бабка Христя приняли нас заботливо. Бабка промыла мне ногу у колодца, перевязала чистой тряпкой и привела в хату. Там она накрошила мне в миску тюри, подвинула деревянную ложку и сказала:
– Стебай, хлопче...
Наверно, и у царя не бывало такой вкусной тюри, как у бабки Христи. Я так спешил есть, что закашлялся. За одну минуту я опорожнил миску. На душе сделалось легко, нога перестала болеть. Не мог я забыть одного – обиды на барчуков.
Пока мать разговаривала с бабкой Христей, я вышел из хаты. Со двора был виден богатый дом помещика Шатохина.
Хорошо бы подползти к барскому дому и назло сломать в саду яблоню. А еще лучше отнять у барчуков красивый мячик.
Я решил: пока никто не видит, проберусь в панский сад. Желание хоть чем-нибудь отомстить барчукам побороло страх.
В глубине дворика деда Карпо стояла старая клуня. Сразу же за ней начинался панский сад.
Возле клуни я еще раз осмотрелся, не подглядывает ли кто за мной, потом лег на землю и пополз на животе, работая локтями и коленками.
– Там яблукив нема! – раздался над моей головой чей-то голос.
От страха я прирос к земле, а потом покосился вверх. На соломенной крыше сидел грязный, нечесаный хлопец и смотрел на меня без всякой вражды.
– А тебе чего надо? – спросил я недовольным тоном.
– Яблукив у панском саду ще нема. Они летом бувают.
– Без тебя знаю... Ты кто?
– Сашко. А ты видкиля?
– Из Юзовки... Хочешь, мячик у буржуев отнимем?
Сашко мигом съехал с крыши, и мы осторожно проползли под колючей проволокой в панский сад и затаились в кустах смородины.
Из открытых окон помещичьего дома доносились звон посуды, женский смех, нестерпимо вкусно пахло жареным мясом.
– До пана Шатохина министр приихав, курей едят, – сказал Сашко.
Интересно было поглядеть, как селянский министр, приехавший из Петербурга, ест курей. Но нельзя было и мячик прозевать. Поэтому я шарил глазами по двору, ища барчуков.
Пошептавшись, мы проползли еще несколько шагов и притихли под развесистой яблоней, прячась за кадушкой.
– Залезь на дерево, – прошипел мне на ухо Сашко.
– Лежи, надо мячик отнять.
Мы ждали барчуков с мячом, но они не показывались.
До барского дома было рукой подать. Тянуло заглянуть в окно, откуда доносился веселый шум.
Я влез на кадушку, уцепился за сук и взобрался на яблоню.
Отсюда хорошо было видно, что делалось внутри панского дома. В комнате под потолком сверкала люстра. А на длинном столе блестели высокие бутылки с серебряными горлышками, виднелись высокие рюмки на тонких ножках, а посреди на большой тарелке красовался будто живой, а на самом деле жареный гусь.
Стол окружали гости: барыни в белых, голубых, розовых платьях, какие-то пузатые дядьки, а главное – селянский министр из Петербурга, тот самый, которого я видел в автомобиле.
Министр что-то рассказывал, то и дело попивая из рюмки и прикладывая к губам белую тряпку. Все жадно слушали его рассказ и даже перестали есть.
– ...И вот мы отправились к государю, – донесся до нас голос министра. – Можете себе представить, господа, как я волновался: мы ведь шли к нему не с поздравлениями, а шли предложить отречение от престола... Мне было неудобно еще и оттого, что я предстану перед государем в пиджаке, небритый... Все-таки ведь царь!.. С трепетом вошли мы в салон-вагон, ярко освещенный чем-то светло-зеленым. Тут были Фредерикс, министр двора, и еще какие-то генералы... – Селянский министр опять хлебнул из рюмки и стал прикуривать длинную коричневую сигарку.
Я вспомнил, что такую точно сигарку курил Юз. Пока селянский министр, чиркая спичками, прикуривал, все, кто сидел за столом, молча глядели на него. Он подымил и еще раз отхлебнул из рюмки.
– ...Через несколько минут к нам вышел государь. Он был одет в форму одного из кавказских полков... От нашего имени князь Львов произнес небольшую речь и закончил ее словами: «Подумайте, государь, помолитесь богу и подпишите отречение». При словах «помолитесь богу» царь усмехнулся. Потом он пошел в другую комнату и принес оттуда заготовленный им самим текст отречения. Оно было написано на машинке на небольшом листке бумаги. Царь поглядел на нас и сказал: «Сначала я предполагал подписать отречение в пользу сына, но потом передумал и передаю престол моему брату Михаилу».
– Шо там. Ленька? – шептал снизу Сашко.
– Пьють, – отвечал я с дерева.
– Кого бьють?
– Не бьють, а пьють... из рюмок. Молчи.
Селянский министр откинулся на спинку кресла и, задумчиво глядя на недопитую рюмку, продолжал:
– ...Перед тем как подписать высочайшее имя, государь, помню, поглядел на нас и грустно спросил: «Действительно ли, господа, все кончено?» Князь пожал плечами, и царь подписал...
Сашко сильно дернул меня за штанину. Я глянул вниз, и сердце мое зашлось от радости: я увидел катящийся по земле мяч, тот самый красно-синий с белыми полосками, который я видел раньше.
Я прямо-таки упал с дерева и прижался к земле, точно кошка в ожидании добычи.
Вслед за мячом из-за дома выбежал маленький, лет пяти, барчонок в коротеньких плюшевых штанишках и такой же курточке. Он догнал мяч, схватил его и, размахнувшись, бросил туда, откуда мяч прикатился. Сам барчонок, расстегивая на ходу штанишки, побежал прямо на нас. Подскочив к яблоне, где мы лежали, он остановился и присел. Мне стало до того противно, что я отвернулся, а Сашко потянулся к палке.