Текст книги "Повесть о суровом друге"

Автор книги: Леонид Жариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

На другой день я подошел к знакомому забору и в щель увидел Илюху. Он сидел около сарая на маленькой скамеечке и, заглядывая в осколок зеркала, стоявший на табуретке рядом с блюдцем, мылом и помазком, намыливал щеки и «брился» столовым ножом, водил лезвием сначала по ремню, прибитому к забору, потом по щеке, счищая мыло.

Я приложился губами к щелочке и крикнул:

– Илюха, иди сюда!

Он вздрогнул, потом равнодушно повернул ко мне намыленное лицо:

– Я тебе не Илюха, и можешь меня Илюхой не звать.

Предчувствуя какое-то новое чудачество своего соседа, я спросил:

– А как же тебя звать?

– Фриц Адольфович, – важно проговорил Илюха и отвернулся.

– Эх ты, Фрицадольф, – передразнил я, – мы скоро твоим немцам и германцам по шее накостыляем, чтобы они драйцик отсюда, пока живы.

– Вы? Нам по шее? – надрывался Илюха и, сунув мне кукиш, добавил: Гаечка слаба!

Меня задело:

– А вот и не слаба. У нас оружие есть.

Сказав это, я спохватился, но было поздно. «Выдал, все пропало...» подумал я с ужасом. Но, к счастью, Илюха не обратил внимания и спешил сам похвастаться:

– У нас тоже есть. Двустволочка и кинжальчик, а еще...

Во дворе появился отец Илюхи с метлой в руках. У него был озабоченный вид, будто он потерял что-то. «Наверно, помазок ищет», – подумал я и нарочно не стал предупреждать Илюху об опасности.

А старик увидел «бреющегося» сына, бесшумно подкрался к нему сзади. Илюха, не видя угрозы, увлеченно продолжал перечислять:

– А еще у нас, у немцев, пулеметики есть, пушечки. Да мы из вас души вон, а кишки на телефон...

Отец наотмашь ударил Илюху метлой, и осколок зеркала звякнул о забор.

Илюха упал, подхватился и бросился бежать.

– Убью! – кричал отец, гонясь за ним с метлой.

С того дня Илюху стали звать на улице Фрицадоль. Потом это прозвище сократили до Фрица и наконец стали звать Мокрицей.

Последняя кличка прочно закрепилась за Илюхой. Мы даже сочинили по этому случаю песенку:

Рыжая Мокрица,

Выйди на улицу,

Мы тебя будем учить

По-немецки говорить.

Но этим дело не кончилось. Однажды ребята крепко поколотили Илюху, чтобы не продавался. Он просил прощения и, желая доказать свою верность, украл у немца штык. Я был доволен расправой над Илюхой, но неожиданно мое торжество сменилось глубокой печалью.

7

Однажды ночью Васька ушел с листовками и не вернулся. Тетя Матрена плакала. Дядя Митяй узнал, что Ваську арестовали. Вечером куда-то исчезли дядя Митяй и Надя. Чердак опустел.

До темной ночи я выходил за калитку, прислушивался к шорохам: не идет ли Васька?

Утром прибежал Уча и с таинственным видом сообщил, что кто-то из ребят слыхал, как в немецкой тюрьме кричит, зовет на помощь Васька.

Все. Точка. Иду выручать друга. Я достал в сарае обручевую саблю, наточил ее на кирпиче остро, как бритву, и твердо решил: умру под немецкими пулями или Ваську освобожу. Не могу допустить, чтобы над ним издевались!

Но когда я подошел к тюрьме и увидел немецких солдат с кинжалами-штыками, побоялся подойти и чуть не ревел от обиды. Трус! Какой же я подполковник? Вот не буду бояться, назло не буду! И я пошел прямо на немцев.

Один часовой стоял у дверей тюрьмы. Другой, в суконной бескозырке с красным околышем, расхаживал по тротуару. Я еще раньше заметил, что он смотрит на меня и смеется, как дурачок.

«Смейся, смейся, гадюка, – думал я про себя, – вот секану тебя саблей по башке!»

Немец поманил меня пальцем:

– Komm zu mir, Junge^[7].

– Иди ты, немец-перец-колбаса.

– Komm, komm zu mir^[8], – продолжал подзывать меня солдат. Я заметил, что глаза его смотрели по-доброму. Что бы это значило? Не совсем доверяясь, я подошел. Немец погладил меня по голове и, порывшись в кармане, положил на мою руку что-то тяжеловатое и теплое. Я глянул и обмер: на ладони блестел новенький перочинный ножик со множеством лезвий, отверток и даже со штопором.

Сколько я мечтал о таком ноже! Я ждал его от отца, собирался отнять у Витьки Доктора. И вот я держу ножик в руках! Я крепко сжимал в кулаке дорогую вещь и глядел на немца с удивлением: не шутит ли?

– Сдеваешься? – спросил я с обидой. – Сдеваешься, да?

Но немец улыбался и подмигивал мне: дескать, бери, не стесняйся. Но как бы он ни улыбался, это все-таки немец. «Отдать ножик или нет? – думал я. – Они Васю посадили в тюрьму. Бросить или не бросить ножик? Может, они надели на Васю кандалы? Бросить ножик или взять?» И я бросил.

– На тебе твой ножик, подавись им! – сказал я и, совершенно расстроенный, убежал домой.

Зло меня брало и на себя, и на германцев. Чем бы им отомстить? Я стал искать, какую бы сделать пакость немцам. И я стал рубить саблей все немецкие афишки на заборах. Как замечу, подойду и р-раз! «Нате вам, нате!» Но облегчения я не чувствовал: все равно ведь за ними верх, Васька-то в тюрьме!

К счастью, на другой день прошел слух, что в Германии началась революция, кайзера Вильгельма сместили.

На лицах немецких офицеров я видел растерянность и чувствовал, что немцы собираются смазывать пятки салом. Все чаще находили в степи убитых немецких офицеров. Гайдамаки переодевались в гражданскую одежду и разбегались.

А еще через два дня случилось такое, что я глазам своим не поверил. Ночью к нам в окошко постучали. Тетя Матрена открыла дверь и тут же испуганно отступила. Вошли Васька, дядя Митяй и немец с ружьем. Удивительно, что пришел тот самый немец, который дарил мне ножик.

Землянка наполнилась приглушенным и радостным шумом. Я не отрываясь смотрел на Ваську и не узнавал его. Все лицо у него было в синяках, верхняя губа распухла и, как лепешка, покрывала нижнюю. Я не понимал, что происходит. Васька подошел ко мне.

– Здравствуй, – сказал он и нежно взял меня за руку, будто не верил, что это я.

– Вась, а зачем немец здесь?

– Не бойся, это хороший немец. Ему велели меня расстрелять, а он показал рукой: мол, беги. Я и ушел, а он вверх выстрелил, чтобы свои подумали, что он убил меня... Жалел меня? – спросил Васька, не выпуская мою руку, и я почувствовал, что он соскучился по мне.

– Я ходил тебя выручать, да немец с толку сбил, – и я рассказал про ножик. – Я не боялся, Вась, ей-богу не боялся. Если бы не ножик, я бы ему стукнул саблей...

Васька умехнулся кривой губой, вздохнул и сказал:

– Били меня немцы, ох били...

– За что, Вась?

– Поймали с пачкой листовок, хотели допытаться, где взял. Скажу я им, как же...

Васька поморщился, поднял рубаху и показал мне спину. Сердце у меня зашлось от жалости. Багровые черные рубцы пролегли крест-накрест на его теле. Тетя Матрена, охая, кинулась чем-то смазывать Васькины раны, обернула ему спину полотенцем. Потом Васька подробнее рассказал о том, что с ним было:

– Поймали меня и спрашивают: «Откуда листовки?» – «Ничего не знаю». «Говорить! Иначе будет делать больно». Сорвали с меня рубаху, привязали руки к лавке и давай плетками хлестать. «Будешь сказать?» Я глаза зажмурил, зубы сжал. Молчу. «Будешь сказать?» Я терпел, терпел и говорю: «А мне все равно не больно!» Конечно, это я назло так сказал. А было больно... Пришлось терпеть. Если бы я заплакал, они бы подумали, что я боюсь. Еще бы немного, и не стерпел...

– Подальше, подальше заховай, – услышал я голос дяди Митяя, оглянулся и увидел, как он подавал немцу пачки листовок, а тот запихивал их к себе за пазуху.

Немец что-то лопотал по-своему и размахивал руками. Все молча слушали его, но никто ничего не понимал. Только дядя Митяй кивал головой и говорил:

– Правильно, правильно.

– Ich bin auch Arbeiter!^[9] – кричал немец, показывая грубые, мозолистые руки, и все говорил, говорил...

Дядя Митяй продолжал кивать головой.

– Верно, правильно говоришь, товарищ.

– Товарич, корошо! – сказал вдруг немец и, подняв кулак, воскликнул: – Es lebe die Revolution!^[10]

Немец подошел ко мне. Узнал ли он меня или просто таким был добрым, но он опять вынул из кармана ножик и дал мне его. При этом он ласково погладил меня по голове.

Я не знал, чем отблагодарить немца за подарок, полез под сундук и достал пузырек с духами.

– На, возьми за ножик, – сказал я.

Немец улыбнулся и опустил мой пузырек в карман гимнастерки.

– Auf Wiedersehen!^[11] – говорил он, уходя, а у двери потряс кулаком и выговорил с гордостью: – Ленин!

Через два дня рабочие в городе восстали. Немецкие войска бросились бежать. Рабочие преследовали их. Я тоже гнался за немцами с камнем в руке. Я только боялся, как бы не попасть нечаянно в того доброго немца, который подарил мне ножик.

Глава десятая.

ЛЮБОВЬ

Эх, яблочко,

Куда котишься,

Ко мне в рот попадешь,

Не воротишься.

1

Было холодное утро поздней осени. Пушистые хлопья снега садились на мою непокрытую голову, плечи, руки. Я стоял босиком на снегу и дрожал от холода и радости. Я приплясывал на месте и никак не мог уйти в землянку. Пятый раз я перечитывал объявление, написанное красной краской на оберточной бумаге:

Дорогие товарищи!

Завтра, в 7 часов вечера, в бывшем киноиллюзионе состоится праздник первой годовщины Советской власти. Будет музыка (гармошка), туманные картины и танцы.

Вход бесплатный и только для трудящихся.

Культурно-просветительная коллегия

Мы с Васькой ждали этого праздника давно. Ходили слухи, что снова откроют школу, – как было не радоваться! Но вместе с тем я боялся, как бы не вышло чего-нибудь плохого. Дело в том, что вокруг города появились банды, и не было от них покоя. Особенно напугал нас один случай, который произошел два дня назад.

К нам пришел дядя Митяй – теперь он командовал в городе Красной Армией – и объявил, что буржуйская власть на Украине, Центральная рада, свергнута, а гетман Скоропадский убежал с немцами. Вместо него появился новый бандюга – атаман Петлюра, а кроме того, Махно. Они грозили рабочим расправой. Но мы назло всем «батькам» решили отпраздновать первую годовщину Октябрьской революции.

Первая годовщина... Год назад погиб мой отец и пропала мать. Разве это забудешь? Год назад я стал сиротой, и землянка по-прежнему была заколочена досками. Я туда не ходил, чтобы не растравлять сердце и не плакать. А горе комом стояло в горле. И только одно смягчало боль – дядя Митяй сказал: не напрасно погибли мои отец и мать, их смерть принесла рабочим победу.

Накануне праздника Анисим Иванович дал нам с Васькой кусок красной материи, и я написал мелом те самые слова, которые были на мамином знамени, что развевалось на баррикадах завода: «Это будет последний и решительный бой». Для слова «бой» не хватило места, и нам с Васькой пришлось пришить кусочек розовой материи. Получилось красиво! В верхнем углу я приколол пятиконечную красноармейскую звезду, подаренную мне дядей Митяем, и мы вывесили флаг над землянкой.

Все было хорошо, только я боялся, что звезду украдут. Звезда была у нас на улице самой большой ценностью. Если германскую каску с медным орлом можно было выменять на десять патронных гильз, то звезду не отдавали даже за кусок хлеба.

Всю ночь я ворочался. Сквозь дрему мне мерещилось, что во дворе кто-то ходит, даже поскрипывала дверь, будто ее пробовали открыть. Я теснее прижимался к Ваське, боясь и уснуть и проснуться.

Не зря я ворочался ночью: утром мы не нашли ни звезды, ни флага. Не было флагов и на других домах. По всему городу их кто-то сорвал и на калитках написал мелом крестики.

Поползли тревожные слухи. Илюхина мать уверяла, что это сделал колдун, который умеет превращаться в теленка: она божилась, что видела ночью теленка, который ходил по улицам и писал копытом кресты на калитках. (Выдумают же такое – писать копытом: как же он копытом карандаш удержит?) Болтали и другое: будто ходит по России царь Николай, ищет свою корону.

Трудно было разобраться, где правда, а где выдумка. Только Васька, бегавший утром в Совет к дяде Митяю, разъяснил все. Оказалось, что в окрестностях появилась махновская банда какого-то батьки Яблочко и что флаги сорвал он.

Всякое говорили об этом бандюге. Будто бы никто его не может поймать, потому что он налетает неожиданно, и, пока бандиты играют «Яблочко», он кричит с тачанки: «Здоровеньки булы, граждане! Сдавайтесь без боя!» И начинается грабеж.

Можно было не слушать эти басни, если бы не одна история. Рассказывали, будто свою жену, Соньку Золотую Ручку, он украл ночью. Самым натуральным образом украл и увез. Отец этой Соньки встал утром, смотрит: дверь на крючке, вроде никто не заходил, а дочери нет.

Первый раз в жизни узнал я, что женщин можно красть, как голубей или патроны. Сначала не поверил этому, а потом втемяшилась в голову мысль: не украсть ли себе кого-нибудь, к примеру Тоньку, сестру Абдулки Цыгана?

Последнее время она мне стала нравиться. Все началось с того, что однажды Тонька вышла на улицу в новом платье, а вместо бус надела цыганские серебряные монеты. Где она взяла их: у матери стащила или в таборе цыганском разжилась, только от нее нельзя было отвести глаз! Чем она меня причаровала, понять я никак не мог, но она показалась мне лучше всех на свете.

Правда, последнее время Тонька играла с нами реже. У нее, как у большой, уже заплетались косы. Украсть бы Тоньку, и ничего больше не надо! Попробовал я поговорить с ней, чтобы дружила со мной, а она посмеялась: «Нос не дорос».

Не знал я, что делать. Попался как-то мне на глаза старый журнал «Нива», где на обложке было объявление:

ВСЕ ВАС ПОЛЮБЯТ!

Нет более несчастья в любви, или вернейший ключ к женскому сердцу.

Искусство нравиться, основанное на изучении женской натуры и примененное к духу нашего века.

Наша новая книга «Успех в любви» научит вас, что надо делать, чтобы победить непокорное сердце. Как должен действовать мужчина, чтобы влюбить в себя красивую и богатую женщину.

Любовные напитки и приготовление их.

Цена с пересылкой в закрытом пакете наложным платежом

1 р. 75 к. Москва. Дом Ферейна.

Должно быть, книга была интересная, но у меня не было этих 1 р. 75 к.

Хорошо бы украсть Тоньку бесплатно. Отнести ее в степь на берег речки Кальмиус, построить хату из камыша. Потом бы обвенчались с Тонькой у отца Иоанна и зажили бы честь по чести. Я ходил бы на работу в завод, а она варила обед.

Думал я, думал, но так ничего и не придумал...

2

Утром наступившего праздника мы с Васькой проснулись раньше обычного. От голода тошнило, а ноги, укрытые старым пиджаком, были холодные, точно ледышки. Землянку топить было нечем.

Открыв глаза, я увидел Анисима Ивановича, стоящего возле сундука. За год жизни у Васьки я уже привык к старику и не замечал, что у него нет ног. А тут поразился: сундук ему был по плечи, как будто он стоял в яме перед сундуком.

Анисим Иванович вытаскивал белье, перетряхивал его и отбрасывал в сторону. Это было все, что осталось после того, как тетя Матрена ушла по селам менять вещи на хлеб.

Потом Анисим Иванович поглядел на Ваську и негромко окликнул его:

– Василий, подымайся. Нынче базар открылся. Понесешь материну кофту, может, фунта два макухи дадут.

Васька осторожно, чтобы не разбудить меня, встал и подошел к отцу:

– Батя, мою рубаху тоже снесем. Ленька у нас голодный, нехай ест побольше...

– Для меня вы оба сыновья... – сказал Анисим Иванович.

– Я могу долго не есть. А он маленький...

Вот и опять Васька жалеет меня. Что бы такое сделать, чтобы и мне его пожалеть? Выменяем на базаре макуху, и я отдам ему все. Только много ли дадут за старую рубаху?..

Нестерпимо хотелось есть. С тех пор как немцы увезли в Германию наш хлеб, наступил голод. В городе поели всех воробьев и галок. Ловить их было занятно. Мы ставили во дворе ящик, а под него палочку. От палочки тянулся длинный шпагат. Сидя в сарае, мы стерегли, и, как только птицы слетались на мусор, мы выдергивали из-под ящика палку, и он накрывал птиц. Подбежав, мы осторожно запускали под ящик руку и вытаскивали галок, они хлопали крыльями и больно клевались. Жалко нам было птиц, да что поделаешь голод...

Я поднялся и, пока Васька собирался, вышел на улицу. Ярко светило солнце. Спокойное синее небо стелилось над городом: грустные, стояли акации, осыпанные снегом. Степь, белая и холодная, уже не звала к себе, а пугала. Улица казалась еще более кривой. Порывы ветра подхватывали жухлые листья и вместе со снегом уносили их в чей-нибудь заброшенный двор.

Возле Абдулкиного дома я увидел Тоньку. Она сидела на лавке и лузгала семечки, далеко отплевывая шелуху. Перед ней, важничая, прохаживался рыжий Илюха. Последнее время он, будто назло мне, увивался возле нее, начал каждый день умываться и даже утюжил свои латаные-перелатаные, вздутые на коленках штаны.

На Илюхе были новые ботинки (я слышал их скрип). Тонька посматривала на них и заливалась счастливым смехом. Сейчас она казалась мне еще лучше, чем была. Ее красивые черные глаза были похожи на блестки антрацита. Нет, не уступлю Тоньку конопатому! Злоба, вызванная голодом, усилилась чувством ненависти к Илюхе. Я угрюмо двинулся на него. Новые ботинки Илюхи оказались старыми опорками, намазанными дегтем.

У меня отлегло от сердца.

– Слыхал про царя? – спросил Илюха, усаживаясь рядом с Тонькой, когда я подошел.

– Нет, не слыхал и слышать не хочу.

– Эх ты... До нас же царь приходил, а ты не знаешь. Я его видел. Хитрый, воробьем прикинулся. Сидит у нас на дереве, смотрит на меня человеческими глазами и говорит: «Чик-чирик, я царь, чик-чирик».

До чего же глупым был этот Илюха! Надо же такое придумать – воробьем царь прикинулся. Не зная, как уязвить Илюху, я сложил кукиш и сунул ему под нос:

– На тебе дулю. И царю твоему тоже, и царице, и царевичу.

Я оттеснил Илюху и уселся на лавочке рядом с Тонькой. Она отодвинулась, а Илюха недовольно засопел:

– Она не твоя невеста, и можешь не толкаться.

– Наверно, скажешь, твоя? – спросил я, уверенный, что Тонька поднимет его на смех. Но она молчала, а Илюха совсем обнаглел и сказал с усмешкой:

– Моя, спроси у нее.

Тонька так преданно смотрела на Илюху, что можно было ожидать, что она подтвердит его слова. «Если так, – решил я, – тогда ни мне и ни тебе!»

– Тонька не твоя и не моя невеста. Она Васькина! – сказал я и понял, что поразил Илюху в самое сердце.

Тонька покраснела и засмеялась.

– А где Вася? – спросила она.

– Дома, сейчас придет.

Илюхе не хотелось уступать первенство. Он поднялся с лавки, нагнулся и неожиданно для нас стал на голову, задрав кверху растопыренные ноги. Его лицо, наполовину погруженное в снег, побагровело. Тонька с восторгом глядела на Илюху. У него посинели уши, а он все стоял. Потом свалился, встал, пошатываясь, и хрипло проговорил:

– Еще дольше могу простоять.

– Целый день простоишь? – спросила Тонька.

– Раз плюнуть, – хвастался Илюха, вытирая проступившие слезы.

– А сто дней простоишь? – спросил я.

– Простою. Только обедать буду вставать.

Тонька не то с восхищением, не то с насмешкой смотрела на Илюху. Разбираться было некогда, и я подумал: «Украду. В дальнем карьере есть пещера, туда и утащу!»

– Ты Васькиного мизинца не стоишь, – сказал я Илюхе. – Васька в тюрьме сидел за свободу, а ты?

– А я воровать умею, – похвалился Илюха.

Я подошел к нему – грудь в грудь.

– Умеешь? Ну укради что-нибудь у меня. Укради вот этот патрон.

– Пожалуйста... Только ты не смотри, как я буду красть.

Заложив руки за спину и равнодушно посвистывая, точно я вовсе не интересовал его, Илюха прошелся мимо.

Я крепко зажал в кармане патронную гильзу. Илюха подкрался сзади и грубо полез ко мне в карман. Я схватил его за руку.

– Чего хватаешься? – обиделся он.

Наступил момент рассчитаться с Илюхой, и я взял его за рубаху.

– А ты чего по карманам лазаешь?

– Да мы же играем. – Илюха попятился. – Я разве взаправду?

– Нет, ты чего в карман лезешь? – наступал я.

Со двора выбежал Абдулка, стал между нами и не дал драться. Может быть, к лучшему: мы все побаивались длинных и грязных Илюхиных ногтей, еще вцепится, глаза выдерет.

– Ладно, обожди, я тебе еще надаю, – грозил я.

Илюха хныкал.

В это время подошел Васька. Он снял с плеча мешок и сел на лавочку. Несколько минут все молчали. Потом Илюха шмыгнул, провел под носом рукавом и попросил:

– Васька, расскажи нам...

– Чего тебе рассказать?

– Чего-нибудь.

Васька покосился на рыжего, как бы придумывая, чем его поддеть. Потом сказал.

– А ты новость знаешь?

– Какую?

– Говорят, что в Казани пироги с глазами...

– Как? – не понял Илюха.

– А так. Их едят, а они глядят.

– Г-гы...

– Расскажи, как ты в тюрьме сидел, – попросил подошедший Уча.

Васька сплюнул сквозь зубы:

– Очень просто. Как сейчас сижу, так и в тюрьме сидел.

– Врешь, – сказал Илюха.

Тонька, стоя у калитки, с нежностью смотрела на Ваську. Потом она зачем-то побежала в дом.

– А тебя в тюрьме били? – спросил Илюха.

– А как же? – ответил Васька. – Для того и тюрьма у немцев, чтобы людей терзать.

– Вот глядите, как били, – сказал я с гордостью за Ваську, снял с него шапку, и ребята с уважением потрогали шрамы на Васькиной голове.

– За что тебя били? – спросил Илюха.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – сказал Васька, взял мешок и легко перебросил его через плечо.

– Пойдем, Леня, а то базар кончится.

– Вась, а кто у нас флаги поснимал? – не отставал Илюха.

– Бандит Яблочко.

В эту минуту из дому выбежала Тонька. Что-то пряча за спиной, она озорно оглядела ребят.

– Кому подарить? – спросила она, подняв над головой вареную картошку.

– Мне, – поспешно сказал Илюха.

– Мне, мне, – в один голос проговорили мы с Учей и потянулись к Тонькиному угощению.

Один Васька молчал.

– Давай мне, – сказал Абдулка.

– Ты уже ел, – заметила Тонька и несмело подошла к Ваське: – На, Вась, ну бери же, у меня еще есть.

– Вот еще, зачем я возьму? Ешь сама.

– Да бери же, чудной, – попросила она с обидой в голосе и насильно сунула картошку в карман Васькиного пиджака.

Васька укоризненно покачал головой и сказал:

– Ну ладно, за мной будет долг...

Мы пошли. Дорогой Васька спросил:

– Хочешь есть?

– Так себе, – сказал я и подумал: «Хорошо бы...»

Васька вынул из кармана Тонькину холодную картошку и дал мне.

– А ты? – спросил я.

– Ешь, я сытый.

Все же я разломил картошку пополам.

– Бери ты, тогда и я возьму.

– Не выдумывай. Я старший и могу терпеть.

Все-таки я переспорил, и мы разделили картошку на двоих.

3

Базар, открытый на Сенной площади, был немноголюдным. Несколько торговок с макухой и колбасой, подвода с подсолнухами и высокий воз соломы. Одна подвода привезла кукурузу. Возле нее была давка.

Наверху, прикрыв собой желтую кукурузу, сидела толстая крестьянка. Рядом с ней – дядька в оранжевом кожухе и в бараньей шапке. Он кричал:

– Гражданы, не товчиться коло брички! Уже нема кукурузы, уся!

– Эй, – выкрикнул один из толпы, – за сапоги сколько дашь? – И поднял над головой новые хромовые сапоги.

Крестьянин пренебрежительно взглянул на них.

– Два фунта, – сказал он и отвернулся.

Толпа напирала. Но толстая тетка пищала:

– Нема, бабоньки, кукурузы, и не стойте, нема.

В стороне громко кричала другая торговка:

– Колбаса баранья по дешевке! Сто тысяч рублей порция! Только сто тысяч!

– В кавалерии твоя колбаса не служила? – спросил проходивший мимо паренек.

Торговка осыпала шутника бранью.

– Раки, раки! – вдруг услышал я сзади грубый голос.

Я оглянулся и увидел старуху. Она была обута в сапоги. На маленьком лице, закутанном в серый платок, выделялся толстый нос, из которого торчали черные волосы. Глаза у старухи были темные, как два медных пятака.

Васька достал кофту и начал торговаться с теткой, продававшей пять штук картошек, а я подошел к старухе посмотреть раков.

– Ты шо, хлопчик, – спросила она, – рака хочешь?

– Почем? – деловито осведомился я.

Старуха пытливо оглядела меня и сказала:

– Не купишь, дорого.

– А может, у меня сто тыщ есть, – сказал я.

Старуха показала в улыбке желтые зубы и сочувственно покачала головой.

– Бачу я, бидный ты, хлопчик. Я тебе рака за так дам, без грошей.

Она взяла за клешню одного рака и протянула мне. Я попятился.

– Бери, дурный, – сказала она, – бери, я еще дам. Ты хлопчик бидный, я бачу.

Машинально я принял от нее двух раков и покосился на Ваську, который уже продал кофту и покупал картошку. Я хотел было подойти к нему, но старуха потянула за руку:

– Иди до мене, хлопчик, у тебе, мабуть, батька нэма, да?

– Нету, – угрюмо сказал я.

– Ну вот. Я и вгадала. Як тебе зовуть?

– Ленька.

– От, яке гарне имя, аж мини завидно. А скажи, Леня, що там за собрание сегодня в городи?

– Праздник нашей власти, – сказал я.

– А-а, вот як! Шо ж, усим туда можно, чи тилки Червоной Армии?

– Только трудящим, – ответил я.

– О це гарно, – воскликнула старуха, – значит, пиду и я! Хоть трошки порадуюсь на старости. А може, мени не пустить начальник Червоной Армии?

– Не знаю, – ответил я, – у него и спроси.

К нам подошел усатый дядька с плеткой в руках. Он шлепнул по старушкиной табуретке и весело спросил:

– Торгуешь, бабуся?

– Торгую, торгую, – ответила старуха, не глядя на подошедшего. – Не мешай, торгую.

Дядька отошел и побрел по базару, похлестывая плетью по голенищам сапог.

Старуха все ближе привлекала меня, поглаживая мое плечо огромными, как клешни, руками.

– Ты, Леня, бери ще рака, – сказала она, – бери, не бойся. И скажи, до кого ж мени обратиться... хто ж тут за начальника Червоной Армии?

– А шо? – спросил я, насторожившись...

– Так, – безразлично ответила она. – Интересно, кто может буть начальником, колы тут усий армии два человека?

– А вот и не два, – возразил я.

– А скильки ж? – ласково спросила старуха и притянула меня к себе.

Мне стало противно. Я начал вырываться и крикнул.

Подбежал Васька.

– Ты чего? – спросил он и глянул на старуху.

– Вот обнимается, – сказал я. – Дядю Митяя ей надо.

Старуха гневно метнула глазами и вдруг крепко схватила меня за полу пиджака:

– А ты шо у меня ракив покрав, га? На шо?

Как из-под земли, вокруг нас появилось много подозрительных дядек. Среди них был подходивший раньше с плетью.

Они переглянулись со старухой, как бы спрашивая, что нужно делать с нами. Страшный круг их сужался. Я похолодел, раки вывалились из моих рук.

Васька подступил к старухе:

– Пусти!

Но старуха не отпускала. Брови ее нахмурились, зубы оскалились.

– Пусти его! – снова крикнул Васька, рванул меня из ее рук, и мы побежали...

Один из дядек подставил Ваське ногу, и он упал в снег, другой так ударил меня по шее, что я долго потом не мог повернуть головы.

Васька выкарабкался из снега. Усач в голубых шароварах схватил его за куртку, но Васька рванулся в сторону.

– Бежим скорее к дяде Митяю. Это бандиты.

Мы во весь дух пустились к Совету.

4

Дяди Митяя на месте не оказалось. Часовой послал нас в киноиллюзион.

Мы увидели его там на высокой лестнице, приставленной к стене. Переговариваясь с Надей, которая стояла у лестницы и держала коробочку с гвоздями, дядя Митяй прибивал красный лозунг: «Хай живе Радянська влада!»

Когда он слез, мы схватили его за руки и заговорили, перебивая друг друга.

Дядя Митяй засмеялся, тряхнул руками.

– Да постойте вы, говорите толком. Ну говори ты. – Он кивнул мне.

Я передохнул и рассказал то, что мы видели и слышали на базаре.

– Ты все сказал? – спросил он, улыбаясь.

– Все, – ответил я, опустошенный.

Он полез в карман и вытащил целую пачку желтых талонов.

– Вот, – сказал он, – у каптера хлеба получите и пообедаете в столовой, а насчет старухи не бойтесь, все будет хорошо. Идите.

Дядя Митяй послал на базар отряд красноармейцев, но они не нашли там ни старухи, ни подозрительных дядек.

– Убегли, – сказал мне шепотом Васька, – дядю Митяя надо охранять. Я буду все время ходить сзади него, а ты сбоку смотри.

Мы отправились в красноармейскую столовую. Там нам дали по целому котелку синего перлового супа и по куску хлеба из кукурузы. Никогда я не ел так много. Я даже облизал котелок. Еще можно было поесть, да, как говорил отец, брюхо не мешок, в запас не ест. Пришлось уходить от супа.

Под вечер, еще задолго до начала празднества, возле кино собралось много народу. А когда стемнело, подошел отряд красноармейцев с винтовками за плечами. Они громко пели:

Ты лети, лети, мой конь,

Да не спотыкнися,

Возле милого двора

Стань, остановися.

Когда они по одному стали заходить в помещение, подбежал Васька и схватил меня за руку:

– Иди скорее!

– Куда?

– Иди. Будешь речь говорить.

– Как? – испуганно спросил я.

– Очень просто. У тебя отца убили, вот дядя Митяй и хочет, чтобы ты речь сказал...

Васька потащил меня через зал. Всюду на стенах горели шахтерские лампы, огарки свечей. Света от них было мало, зато потолок потемнел от копоти.

На сцену вынесли стол, покрытый красной материей, поставили знамена. Дядя Митяй подвел нас с Васькой к знаменам:

– Стойте по бокам, и чтобы не шевелиться. Это называется почетный караул.

Всюду были лозунги, а над сценой портрет Карла Маркса – учителя всех рабочих и крестьян.

В зале, на деревянных лавках, на мягких шатохинских креслах с бархатными спинками и гнутыми золотыми ножками сидели рабочие, красноармейцы. Курили цигарки, завернутые в керенские деньги, танцевали между рядами. Помещение было не топлено, сидели в шапках, в платках. От махорочного дыма в зале стоял туман.

Переливчато играла гармошка. Надя плясала, взявши руки в боки. Она была в своей неизменной военной гимнастерке, в сапогах и с револьвером на ремешке. Длинных кос у нее уже не было: из-под кубанки выбивались шелковые кольчатые кудряшки. Лицо у нее горело, глаза сверкали. Вокруг Нади – шум, крики, смех. Она всех переплясала, и тогда вызвался танцевать шахтер Петя. Он подошел к Наде, топнул ногой, вызывая, и пошел по кругу, прищелкивая пальцами и шлепая ладонями по голенищам сапог. Надя не поддавалась, и Петя пустился вприсядку, вскидывая ноги выше головы.

– Давай не задерживай! – подбадривали его красноармейцы.

Надя остановилась и запела частушку:

Говорит мне мама строго:

«Почему не веришь в бога?»

А я прямо ей в ответ:

«Потому что ого нет».

Тряхнув кудрями, она рассыпала каблуками дробь. Подошел улыбающийся ее отец, дядя Митяй.

– Хватит. Молодцы! Никто никого не победил, – заключил он.

Надя сняла кубанку и стала обмахивать ею раскрасневшееся счастливое лицо. Петя петухом ходил вокруг нее.

– Ну и крепка ты, – сказал он и нежно взял ее за руку, – сто потов с меня сошло. Сапоги вдребезги...

– Ничего, – засмеялась Надя. – До свадьбы починишь.

– А когда будет наша свадьба?

– Когда рак свистнет. – Надя, играя, кинулась бежать. Но Петя догнал ее, и они закружились в вальсе.

После танцев все расселись по местам.

Дядя Митяй постучал карандашом по графину и, когда наступила тишина, оперся руками на стол и начал говорить:

– Дорогие товарищи! Разрешите поздравить вас с первой... годовщиной Октябрьской социалистической революции...

В зале бурно захлопали в ладоши. Дружный, радостный шум перешел в пение. Торжественно заиграла гармошка, все встали, сняли шапки и запели: