Текст книги "Повесть о суровом друге"

Автор книги: Леонид Жариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Горькая обида сжала мне сердце. Значит, отец Иоанн, которого я уважал, заодно с Цыбулей. Значит, ему не было жалко погибших рабочих и он притворялся, когда отпевал их на кладбище... А я-то думал, что, когда он кончит молебен, ангелы вознесут его на небо и там он будет рассказывать богу, как погибли шахтеры и как он хоронил их... Выходит, священник обманул нас с Васькой, и шахтеров обманул, и самого бога...

– Напился как свинья, длинногривый, – сказал я. – Бог накажет его, правда, Вась?

– Накажет... Белыми пирогами с начинкой да полбутылкой водки... сердито проговорил Васька.

– Почему пирогами?

– Потому что... – Васька нахмурился и замолк, точно был недоволен тем, что я сам не догадываюсь. Он оглянулся, хотя на целую версту не было ни души, и с отчаянной решимостью прошептал: – Потому что... если хочешь знать... бога совсем нема.

Я остановился, пораженный.

– Чего испугался? Говорю, нема бога.

– Как нема, что ты сказал, Вась, перекрестись!

– Незачем мне креститься. Подпольщики врать не будут.

– А куда девался бог?

– Никуда. Его не было вовсе.

– Как? Я вчера своими глазами видел бога в церкви.

– Картинки ты видел.

– Нет, иконы.

– Это и есть картинки. Их буржуи намалевали, чтобы...

Васька не договорил, сердитым движением достал из-за пазухи афишку и ткнул пальцем в то место, где на карусели были нарисованы духовные лица.

– Чего здесь написано, читай.

– «Мы морочим вас».

– То-то же, понимать надо...

Но я ничего не понимал. Не верить Ваське я не мог, а верить было страшно.

– Вася, а божья матерь есть? – спросил я, заикаясь.

– Нема никакой божьей матери.

– А рай?

– Что?

– Есть рай?

– Рай, рай – ложись да помирай, – хмуро ответил Васька.

Мы помолчали.

– А кто же создал деревья, шахты и... разные огурцы?

Мои вопросы начинали сердить Ваську.

– Ты слыхал, что Сиротка говорил про бога на кладбище? – спросил он с досадой.

– А что?

– Нет, ты скажи – слыхал?

– Слыхал.

– Ну и все. Никакого бога нет.

Потрясенный, я пришел домой. Матери не было. Из переднего угла глядел на меня сердитыми глазами Николай-угодник. Страшен был его темный иконописный лик.

«Как же так бога нема? – думал я. – А молитвенники, а церкви, а Иисус Христос и, наконец, вот Николай-угодник? Если это картинка, то почему святой так зло смотрит на меня? Наверное, уж знает о нашем разговоре с Васькой».

Я вытащил из-за иконы затрепанный святой календарь. Вот великомученица Варвара с печальными, как у Алеши Пупка, глазами. Еще бабушка, когда жива была, учила меня, что этой святой нужно молиться «от нечаянной смерти и головной боли». А вот еще какой-то лысый святой в юбке, с книгой в руке, кажись, преподобный Трофим, которому нужно молиться первого февраля «об истреблении мышей и крыс». А вот мученик Иисус Христос, распятый на кресте. Почему он худущий, как скелет? Потому, что ничего не ел и не пил, все страдал за грехи людские. Как же нема бога?

Но ведь мне сказал об этом Васька. Никому я так не верил, как Ваське! И опять мне вспомнился пьяный отец Иоанн и девочка-сиротка, плачущая над могилой деда-шахтера. Зачем нужно было богу, чтобы она плакала, почему бог не вступился за нее? Вспомнился и Сенька Цыбуля. Неужели бог не видел, как лавочник катался на мне верхом, почему же он не наказал Сеньку?

«Где он, бог, покажи мне его?» – вспомнил я слова Сиротки. И мне захотелось так же смело сказать: «Где бог? Васька сказал, нема бога!»

У кого бы узнать: есть ли бог? Спросить у матери – заругает, а у отца и спрашивать нечего – в церковь он не ходит.

Вдруг меня осенила догадка: «Что, если самому поговорить с богом?»

Не спуская глаз с иконы, я подошел к ней. Николай-чудотворец хмуро смотрел на меня. Тихо, чтобы чудотворец не совсем отчетливо разобрал мои слова, я спросил:

– Бог, тебя нема, да?

Ожидая разящего громового удара, я втянул голову в плечи и зажмурился. Все было тихо. Я пощупал язык – не отсох ли? Язык шевелился.

– Нема бога! – повторил я громче.

Святой тупо глядел на меня темными пятнами очей.

– Нема бога! Бога нема! – выкрикнул я. На душе стало легко и весело. – И не было бога, одни картинки! – продолжал кричать я, ударил ногой в дверь и выскочил во двор.

Ярко светило солнце, и небо над головой показалось мне просторнее, чем было.

– Бога нема! – завопил я на всю улицу и увидел на заборе рыжего Илюху. Он смотрел на меня, испуганно вытаращив глаза. Челюсть у него отвисла.

– Ну, чего уставился? Нема твоего бога, и ангелов нема!

Илюха хотел перекреститься, но от страха не сумел, спрыгнул с забора и пустился наутек.

– Держи Илью-пророка! – закричал я вдогонку и, веселый, побежал через дорогу к Ваське.

Но вдруг у Васькиной калитки я с разбегу чуть не ткнулся в живот Загребаю. Городовой сцапал меня за шиворот:

– А ну стой! Это кто тебе сказал, что бога нема? Идем к отцу!

– Я больше не буду, дяденька...

– Врешь... Ишь разбаловались – бога нема! Отвечай: православный?

– Православный.

– А ну перекрестись!

Я торопливо осенил себя крестом раз, и другой, и третий.

– Скажи: «кукуруза».

– Кукуруза.

– Прочитай «Отче наш».

Я затарахтел заученное:

– Отче наш иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет воля твоя...

– Стой!.. Понял теперь, что бог есть?

– Понял...

– Хочешь его увидеть?

– Х-хочу, – машинально пробормотал я.

Внезапно городовой поднес к моему лицу огромный волосатый кулак.

– Вот бог, видел?

Я молчал, глядя на грязный, пахнувший солеными огурцами кулак. Городовой держал его у самых моих бровей, закрыв от меня весь свет.

– Что это? – спросил он грозно.

Я не знал, как отвечать. Городовой закричал:

– Я спрашиваю, что это?

– Б... бог, – испуганно выговорил я.

– То-то же... Я тебе покажу, бога нема! Ишь интильгенты!

Городовой дал мне подзатыльник, и я помчался что было духу к Ваське.

Глава третья.

КРАСНЫЕ МАКИ

Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы безвестные ждут.

1

Миновала зимушка-зима; отсвистели вьюги, растаяли надоевшие за зиму, покрытые копотью серые равнины снега в степи за поселком.

Пришла весна.

По крутым склонам каменного карьера снежной россыпью, белым кружевом цвели заросли дикого терна. Чуть подальше, где спускались к речке еще не зазеленевшие огороды, за низкими заборами отцветали абрикосы, вишни, сливы. Земля под ними была усеяна душистыми лепестками. В густой листве сиреневых кустов звенели синицы, пели зяблики, порхали щеглы. От речки доносилось кваканье лягушек, с утра до ночи звучал их разноголосый хор. Не было сил удержаться – манило в степь.

С весной пришла к нам радость – вернулся отец.

Всю зиму он скитался где-то по рудникам: искал работу, да напрасно. С тех пор как отцу выдали «волчий билет», его нигде не принимали. И что это был за билет? Куда отец не придет, ему говорят: «Проваливай. Хорошо «Марсельезу» поешь, пойди еще попой».

Так и воротился отец ни с чем, худой, бородатый. Пиджак на нем был драный, а сапоги ношеные-переношеные, какие-то рыжие, со стоптанными каблуками и без подметок. Если бы отец не улыбнулся, входя, мы с мамкой не узнали бы его.

Гостинцев отец не привез. В пустых карманах пиджака я только и нашел огрызок карандаша да за подкладкой нащупал пачку каких-то красных листков с надписью: «Российская социал-демократическая рабочая партия». Я украдкой вынул один. На листке был стишок:

Царь ты наш русский,

Носишь мундир прусский.

Все твои министры

На руку нечисты.

А все сенаторы

Пьяницы и воры,

Флигель-адъютанты

Дураки и франты.

Сам ты в три аршина

Экая скотина...

Дальше прочитать не удалось: вошел отец. Я успел положить листок обратно за подкладку, а в пиджаке запутался.

– Воришку поймал, – весело проговорил отец, входя. Он был добрый, чувствовалось, что соскучился по нас – Ты что в чужих карманах ищешь?

– Обещал гостинца привезти, а сам не привез, – притворился я обиженным.

– Гостинец надо заработать. Отгадаешь загадку – получишь гостинец.

– Какую загадку?

– Ну слушай и отгадывай. Первая загадка такая: «Ударю булатом по каменным палатам, выйдет княгиня, сядет на перину»...

Пряча в усах усмешку, отец не спеша достал кисет, свернул цигарку, вынул кремень, фитиль, огниво, ударил раз-другой по кремню и начал раздувать искру.

– Отгадал? – спросил он, прикуривая.

– Нет.

– Плохи твои дела... Ну, тогда отгадывай вторую: «Лежит брус через всю Русь, а как станет – до неба достанет». Отгадывай.

– Не знаю.

– А ты подумай.

– Я уже думал.

– Эх ты, отгадчик...

Отец вынул из жилетного кармана кусок сахару, завернутый в лоскуток, и отдал мне.

– Грызи... А загадки мои простые. Первая – кремень, огниво, искра. Вторая – дорога. Пролегли дороги через всю Русь – не измеришь их, не сосчитаешь. Сколько ни ходи – не исходишь. Каждый человек выбирает себе дорогу и шагает по ней через всю жизнь. И у тебя будет своя дорога...

В голосе отца слышалась грусть, будто ему было жалко меня. Папка, папка, я и сам его жалел, прижался плечом к его худому плечу, и так мне стало хорошо! Я любил, когда отец бывал дома, но такое редко случалось.

А в тот день мы были с ним вместе, лежали за сараем в траве, и он рассказывал мне про дальние города, про шахтеров, которые живут там.

Счастье мое оборвалось неожиданно. Вечером нагрянула полиция. Мы только сели ужинать, как в дверь громко застучали. Отец выхватил из пиджака красные афишки и сунул их в рукомойник. Лишь тогда он открыл дверь, и в землянку, гремя саблями, вошли городовые.

Первым шагнул через порог полицейский пристав, весь в золотых пуговицах, с шашкой на боку.

– Руки в гору! – скомандовал он.

Отец поднял руки, и его стали обыскивать.

Мать как сидела на табуретке, так и окаменела.

Трое городовых начали распарывать подушки, по полу рассыпались перья. Городовые становились сапогами на кровать и шарили за иконами. Потом один перекопал шашкой одежду в сундуке. Раз десять прошли они мимо рукомойника, но никто не догадался приоткрыть крышку. Во время обыска во дворе толпились люди и заглядывали в окно. Полиция отгоняла их.

Пристав, заморившись, хотел сесть на табуретку, но она под ним сломалась.

– Политикой занимаешься, а табуретки исправной нет! – сердито пробурчал пристав, поднимаясь с пола с помощью городового.

Больше он не стал садиться и стоя допрашивал отца:

– Где ваш главарь из Петербурга по кличке Митяй?

– Не знаю такого, – отвечал отец и хотел погладить кошку, но пристав отшвырнул ее ногой.

– Ты, Устинов, дурака не валяй, все равно его найдем, а ты в кутузке насидишься. Я всех ваших главарей знаю: и Преподобного, и Митяя, и Богдана... Скоро всех переловим, так и знай.

Я испугался: Богданом подпольщики называли моего отца. Почему же пристав не схватил его и не закричал: «Держите, вот он, Богдан!» Значит, не знает пристав, что у отца такое прозвище, не знает! – радовался я.

У пристава были рыжие, почти красные усы. Они торчали в стороны, как две морковки, противно смотреть. Отец отвечал угрюмо:

– Власть ваша, господин пристав, делайте что хотите. Мы, рабочие, люди подневольные. У нас крылья связаны.

Пристав постучал по краю стола пальцем и сказал:

– Смотри, как бы твои крылья не оказались скованными. И не погнали бы тебя в Сибирь в кандалах.

Пристав не спеша прошелся по комнате, потом вернулся к отцу и ласково положил ему руку на плечо:

– Ты, Устинов, хороший кузнец. На заводе про тебя говорят, что таких кузнецов по всей России не сыщешь. Бросил бы ты заниматься политикой. У тебя семья, сын растет, ишь какой хороший пацан. Сгубишь ты ему жизнь. Брось это дело и живи по-божески. Я за тебя господину Юзу словечко замолвлю, жалованье прибавят, квартиру дадут.

Отец тяжело поднялся:

– Вы зачем пришли, господин пристав? Обыск делать? Так делайте.

Пристав рассердился и зашагал к двери. У выхода он обернулся и, угрожающе держа руку на сабле, сказал:

– Насчет завтрашнего дня предупреждаю: никто из дому не выйдет. Ничего не будет с того, что вы задумали. Так и передай своим.

Отец запер за полицейскими дверь на крючок и только тогда вынул из рукомойника тайные листки.

Мать так перепугалась полиции, что и убирать не стала. Мы легли спать среди разбросанных вещей. Отец и мать шептались.

Я слышал, как она сказала:

– Против кого идете, подумай-ка! Царь всех вас погубит.

Отец ответил:

– Неправда, народ как туча, в бурю все выльет.

«Пропадет отец, погубит его царь, – думал я, – заберут на войну, а там, известное дело, – останется отец без ног... Дали бы мне царя на расправу, я бы сначала огрел его палкой по голове, потом штыком в пузо ткнул, взял бы клещи да за ухо щипнул. Запросил бы царь: «Отпусти душу на покаяние!»

Всю ночь снились тревожные сны, а утром, чуть солнце заглянуло в окошко, я подхватился. Дверь оказалась запертой снаружи на щепку. Ни отца, ни матери не было. Я испугался: значит, пристав запер меня, а отца с матерью увел.

Я с размаху ударил плечом в дверь и сломал щепку.

По улице, побалтывая ременными плетками, гарцевали верховые казаки, наверно, следили, не вышел ли кто из дому.

Спрятавшись за калиткой, я подождал, пока они проедут, и помчался через дорогу к Анисиму Ивановичу.

У них дверь была открыта. Наверно, тоже сломали запор. Анисим Иванович, куда-то собираясь, надевал чистую сорочку. Он был веселый. Тетя Матрена и Васька успокоили меня: оказывается, мамка моя ушла на базар, а куда делся отец, они сами не знали.

– Дядя Анисим, что это? – спросил я, увидев у старика на груди красную ленточку, пришпиленную булавкой.

– Это? – Он провел корявой ладонью по ленточке. – Это, Леня, знак свободы.

– Зачем?

– День сегодня такой.

«Какой же «такой» день? – думал я. – Пасха прошла, а до троицы еще далеко».

Я заметил, что сапожный инструмент Анисима Ивановича сложен в кучу: ни отец, ни Васька не работали. В землянке пахло свежим кизяком: тетя Матрена, видать, подмазала пол. Какой же нынче праздник?

Анисим Иванович отпустил Ваську гулять на целый день. Мы запрятали в карманы по куску хлеба и выбежали со двора.

До чего было хорошо вокруг! Теплый, едва слышный ветерок веял в лицо свежим ароматом сирени. На высокой акации, надувая пушистый зоб, пел скворец. В лучах солнца его черные перья отсвечивали то фиолетовым, то зеленым, то синим блеском.

Весна украсила нашу грязную улочку, наши пропахшие дымом дворики. Ни одной хатки не узнать: ту побелили, и она слилась с пышной кроной цветущей яблоньки; у той зазеленела трава на крыше, и мазанка стала похожа на камень, поросший мхом. А Илюхина завалюшка – точь-в-точь избушка на курьих ножках – косила подслеповатым оконцем из-за куста желтой акации, будто подглядывала за кем-то.

Казачьих разъездов на улице уже не было, но у лавки Мурата прохаживался Загребай. На другом углу еще трое городовых, там еще и еще. Зачем их нагнали сюда столько? Неужели стерегут людей в землянках?

– Вась, почему сегодня нельзя из дому выходить? – шепотом спросил я.

Васька ответил раздраженно:

– Царь приказал.

– Да что ты все – царь да царь... Зачем это ему нужно?

– А я почем знаю? Царь что захочет, то и сделает. Может, например, тебе бочку золота дать, а может на котлеты изрубить. Скажет: «Нажарьте мне котлет из Леньки», – и прощайся с жизнью, капут, жил – и нету.

«Беда, – думал я, – отец еще когда обещался, что царя убьют, а он живет себе да живет...»

– Вась, я только тебе тайну открою, больше никому...

– Какую тайну?

– Отец говорил: царя убьют...

Васька испуганно обернулся:

– Тише, городовой услышит. Я тоже кое-что знаю.

– Что, Вася?

– Сказку про царя Далдона. Хочешь, расскажу?

– Хочу.

– Идем в степь. А то здесь услышит кто-нибудь.

– Айда!

2

Васька обнял меня за шею, и мы пошли. На углу нас догнали ребята Абдулка Цыган и гречонок Уча. Потом мы увидели рыжего Илюху. Он бежал по улице, придерживая рукой спадающие штаны; при этом он дул в самодельный свисток, изображая городового.

– Дай посвистеть, – попросил я, когда Илюха подбежал.

– Вот еще, слюней напустишь... Вы куда, хлопцы?

– На кудыкин двор.

– Нет, правда, куда?

– Гулять.

– Меня возьмите.

– Идем.

Обгоняя один другого, мы помчались туда, где обрывался отвесный каменный карьер.

– В атаку, за мной! – скомандовал Васька и стал наносить палкой удары по высоким колючкам. Летели в стороны отсеченные лиловые цветы, испуганно разлетались шмели, шарахались в стороны бабочки.

– Ур-ра! – вопили мы, следуя за Васькой.

Уча, запыхавшись, упал на живот, приложил ухо к земле и сделал вид, будто слушает, что делается под землей.

– Ребята, слышу, – закричал он, – слышу, как шахтеры уголь рубают!

Мы знали: Уча шутит. И все-таки мы тоже легли и стали слушать.

Васька постучал кулаком по земле и крикнул:

– Дядя шахтер, мы тебя слышим, вылезай!

– Угольку дай! – вопил Уча, зарывшись лицом в траву и приложив ко рту ладони, чтобы шахтеры под землей лучше слышали его.

Над обрывом каменного карьера мы заползли под кусты колючего терновника и спрятались в тени. Цветущие ветви низко нависли над нашими головами. Полосатые осы, хлопотливые пчелы, жуки, букашки гудели, мелькали, кружились в синем воздухе. С речки доносились женский говор, шлепанье вальков по мокрому белью, гогот гусей.

Васька сидел, обхватив кольцом рук поджатые босые ноги, и, думая о чем-то, смотрел в степную даль, а мы, сомкнувшись кругом, голова к голове, ждали.

Вот он сорвал одуванчик и лег на спину.

– Что же ты, Вась?

– Чего?

– Сказку расскажи.

Васька рассмеялся.

– Царь Овес все сказки унес.

– Правда, Вась, расскажи! – просили ребята.

Васька отбросил одуванчик и сказал:

– Ну ладно, только глядите, сказка страшная. Не будете бояться?

– Нет.

– Илюха, не будешь бояться?

– Я еще пострашней знаю...

– Ну, слушайте и знайте: сказка с начала начинается, концом кончается, а в середине не перебивается. Понятно?

– Понятно.

– Значит, так. В некотором царстве, не знаю, в каком государстве, за горами, за моряки жили-были два брата: один богатый, другой бедный. У богача в доме пир горой, гармошка играет, а у бедного в хате куска хлеба нема, одни мыши бегают. И жил в этом царстве-государстве царь по прозвищу Далдон. Был он дурак дураком, да все-таки царь...

Илюха испуганно посмотрел на Ваську, а тот продолжал:

– Вот раз встречает братьев царь Далдон и спрашивает: «А ну говорите, кто из вас добрей?» Богатый брат выскочил наперед и отвечает: «Царь-государь батюшка, добрее меня человека на свете нет». – «А ты?» спрашивает царь у бедного. «Не знаю», – отвечает тот. «Не знаешь? Тогда я сам узнаю, кто из вас добрее».

Взял царь богатого брата за руку и спрашивает: «Видишь в поле три дуба?» – «Вижу». – «Что бы ты из тех дубов сделал?» Богач и говорит: «Я бы те дубы спилил, досок наделал и тебе, царь-батюшка, богатые хоромы построил». – «Молодец! – похвалил царь. – Ну а ты, что сделал бы из тех дубов?» – спрашивает у бедного. Подумал Бедняк и отвечает: «Я бы третий дуб срубил, положил на те два да тебя, царское величество, повесил бы».

Рыжий Илюха заерзал на месте, будто под него насыпали горячих углей.

– Ты чего?

– Не бывает таких сказок...

– Не любо – не слушай, а врать не мешай, – проговорил Васька и продолжал: – Ну так вот... Услыхал царь Далдон слова Бедняка и говорит: «Пойдемте до моря...» Пришли они, остановились и смотрят, как рыба играет. Царь Далдон подкрался сзади да ка-ак толкнет Бедняка в воду. «Пропадай же, – говорит, – лучше ты, чем я...»

Абдулка Цыган даже привстал, а Уча с досады стукнул своим расщепленным костылем по траве:

– Чудак, зачем же он так близко к морю подошел?

– ...Упал Бедняк в воду, а тут, откуда ни возьмись, – Чудо-юдо рыба кит. Подплыла – хап его! – и проглотила.

Илюха опять недоверчиво хмыкнул:

– Ну да, проглотила. Он же в сапогах был.

Васька покосился на рыжего и неожиданно спросил:

– Илюха, сто да сто – сколько будет?

– Двести.

– Ну и сиди, дурак, на месте.

Илюха обиделся и засопел:

– Задаешься чересчур...

В траве прошмыгнула ящерица. Васька прихлопнул ее ладонью, отбросил щелчком в сторону и продолжал:

– Ну вот, значит, очутился Бедняк в животе у кита. Что делать? А кит наглотал в себя всяких пароходов, бричек с волами – тесно в животе у кита, как на ярмарке. Сидит Бедняк и думает: «Чего бы поесть?»

Ребята рассмеялись.

– Бедняк-бедняк, а хитрый! – проговорил Уча.

– А может, он целый день не обедал, – сказал Абдулка.

– Тише, не мешайте рассказывать! – прикрикнул я на ребят.

Васька продолжал:

– ...Немного погодя поднялся Бедняк и пошел бродить между бричками. Пошарил рукой в одной бричке и нашел в соломе трубку, табак и кресало. Взял трубку, высек огонь кресалом и сидит себе курит. Одну трубку выкурил, набил табаком другую – выкурил, набил третью – тоже выкурил. У кита от дыма голова закружилась, приплыл он до берега и заснул...

Ребята опять было рассмеялись, но Васька нахмурился, и они смолкли.

– ...Ну что делать Бедняку? Не сидеть же в ките! Вылез он через китово ухо, смотрит, а на берегу сидит старик и что-то стругает. «Бог на помощь, дедушка». – «Спасибо, добрый молодец». – «Что делаешь?» «Гусли-самогуды стругаю». – «Давай меняться: я тебе трубку-самокурку, а ты мне гусли-самогуды». – «Давай». И поменялись.

Васька умолк. Усмешка играла на его губах. Он оглядел нас, спросил:

– Интересная сказка?

– Интересная.

– Рассказывать дальше?

– Рассказывай, рассказывай!

– А может, не надо?

– Надо, надо!

– Что же дальше?.. Ну ладно, пошел Бедняк по дороге. Гусли-самогуды сами играют, сами пляшут, сами песни поют. Поют про то, как царь Далдон Бедняка в море утопил. Ходит Бедняк по городам и рудникам, а гусли поют про царя и его злодейство. Собирается народ, слушают люди гусли-самогуды и говорят: «Надо бы самого Далдона утопить. Зачем он над бедными знущается?..»

Илюха тревожно оглянулся на кусты – нет ли кого поблизости.

– ...Пошла молва про Бедняка и докатилась до царя, – продолжал Васька. – Испугался Далдон и говорит своим слугам: «Спрячьте меня скорее, а если Бедняк придет, скажите, что меня дома нема, что я на базар пошел».

– А какие слуги у царя? – неожиданно спросил Абдулка.

Васька ответил не сразу.

– Какие? Всякие. Эти, как их... гусары, бароны...

– И палач! – выкрикнул Уча. – С топором! По царскому приказу головы отрубает.

– Ноги, – сказал я.

– Не ноги, а головы, – возразил Уча.

– Вы будете меня перебивать? – сердито спросил Васька.

– Не будем, не будем!

– Вот, значит, стали слуги думать, куда царя Далдона спрятать, чтобы его Бедняк не нашел. Куда спрячешь? На небо нельзя – не удержится он на облаках; в воду тоже нельзя – потонет. Думали, думали и надумали: спрятали царя в яйцо, яйцо – в утку, утку – в железный сундук, а сундук заперли пудовым замком и опустили в глубокую шахту под землю.

Илюха поднялся, собираясь уходить.

– Шо ты, Васька? Разве можно так про... царя?

– Дурной, это же сказка.

– Будет тебе сказка, если городовой узнает!..

Уча поддел костылем Илюхину шапку и закинул ее в кусты. Илюха обиженно засопел и уныло поплелся за шапкой.

Васька продолжал:

– Долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли шел Бедняк. Приходит до царского двора. Видит, высокие-превысокие хоромы, а вокруг забор из дубовых бревен. В небо забор упирается. Слуги царевы увидели Бедняка, перепуганные насмерть, и ласково так спрашивают: «Ты царя, голубчик ищешь? Нема его, на базар ушел».

Вдруг Васька запнулся и переменился в лице. Я оглянулся и обмер: в двух шагах от себя я увидел Загребая. Пышные усы его шевелились, точно городовой нюхал нас.

Кусты терна раздвинулись, и на поляну, крадучись, вышли двое: Загребай и какой-то слюнявый парень с мутными глазами. На нем был новый картуз с блестящим лакированным козырьком, одна штанина заправлена в сапог, другая вывалилась и болталась. Я сразу догадался – сыщик.

– Вы что тут делаете? – грозным шепотом спросил Загребай.

Васька растерянно приподнялся. Мы тоже встали.

– Что делаете, спрашиваю?

– Ничего не делаем, играем, – сказал Васька хмуро.

– Мастеровых не видали? – спросил городовой, оглядывая нас подозрительно.

– Каких мастеровых?

– Не знаешь, каких? Заводских. Может, собирались тут, про царя говорили?

– Нет, не видали.

Успокоившись, городовой снял белый картуз с желтым кантом и облупившейся жестяной кокардой, вытер платком потный лоб. Сыщик лениво опустился на траву, вынул из кармана конфету, развернул ее и отправил в рот. У него были скучные глаза, будто ему до смерти надоели эта степь, поющие жаворонки, полицейский Загребай и мастеровые, которых нужно искать по кустам. Он сосал конфету и безучастно смотрел в степь.

Городовой высморкался в большой белый платок и присел на корточки. Его зеленые, точно у кота, глаза улыбались.

– Играете, значит? – спросил он мирно и, желая, видимо, развеселить нас, ткнул Илюху в живот концом шашки, выкрикнул «к-кх!» и закатился беззвучным смехом. – Ах ты сволочь эдакая, обезьяна рыжая! – сказал он и снова потянулся щекотать ребра Илюхи, но тот испуганно спрятался за Ваську.

Потом лицо городового сделалось серьезным, и он зашептал:

– Вот что, пацаны. Вы тут последите, ладно? Если заметите, собираются мастеровые, – живо ко мне! – Он достал из кармана медный пятак с двуглавым царским орлом и показал нам. – Кто первый увидит, тому дам эту штуку, поняли?

– Поняли, господин Загре... то есть господин городовой.

– Молодцы. Сидите и делайте вид, будто играете, а сами смотрите в оба.

Сыщик и городовой, пригнувшись, полезли в кусты. Среди ветвей промелькнула длинная черная спина сыщика, за ней красный складчатый затылок городового. Васька поспешно надел картуз.

– Побудьте тут, я скоро приду.

– А ты куда?

– На кудыкину улицу.

Ребята заволновались:

– Доскажи сказку, Вась.

– Некогда.

– Можно с тобой?

– Сиди здесь. – И Васька скрылся за кустами.

Легко сказать – сиди, а как же сказка? Чем она окончилась: нашел Бедняк царя или нет?.. Перебил сказку усатый! Я решил убежать от ребят. Уж мне-то Васька доскажет сказку. Я сделал вид, будто погнался за бабочкой, а сам полез сквозь колючие ветки.

Бежать пришлось недолго, Васька возвращался озабоченный. Оказывается, отец велел ему зачем-то нарвать красных полевых маков и побыстрее отнести на завод.

– Зачем цветы?

– Не знаю. Может, праздник или свадьба.

– А разве бывают на заводе свадьбы?

– Наверно, бывают.

По ту сторону речки степь была усеяна красными полевыми маками. Мигом мы нарвали их столько, что трудно было удержать в охапке.

Дома Анисим Иванович завернул цветы в мокрую тряпицу, положил их в кошелку и велел отнести на «Шанхай», к отцу Алеши Пупка.

Я удивился: к какому отцу, если отец Алеши помер год назад?

3

До смерти не любил я, когда старшие поручали Ваське какое-нибудь дело. Он становился строгим – не улыбнется, не забалуется. Я понял: со сказкой ничего не получится. «Некогда, – скажет Васька, – нужно дело делать!»

Васька взял у отца кошелку и подмигнул мне:

– Идем.

Я притворно зевнул и сказал лениво:

– Ну тебя, зачем я пойду?

– Идем, я ведь ходил с тобой в лавку.

– Сказку доскажешь – пойду!

Васька засмеялся:

– Я ее сам не знаю, чудак-человек.

– Как не знаешь?

– Очень просто. Такой сказки нету вовсе. Я ее из своей головы выдумал.

«Хитрит, – решил я, – разве можно сказку выдумать?» Некоторое время мы молча шли рядом. Впереди, свесив розовый язык, бежал Полкан.

Солнце уже поднялось высоко и жгло нещадно. Босыми пятками было горячо ступать по раскаленной земле. На дороге лежала пыль, рыхлая, как мука.

Мимо нас проехал к заводу отряд жандармов. Поднялась такая туча пыли, что мы долго шли вслепую, прикрыв ладонями глаза.

– Вась, а правда, интересно, что было дальше в той сказке? Наверное, кто-нибудь знает, – сказал я, сплевывая пыль, набившуюся в рот.

Васька молча шагал рядом, защитившись от пыли воротом ситцевой рубахи.

– Я бы такому человеку, который знает сказку, все свои стекляшки отдал бы и еще в придачу...

– Некогда сейчас, – сказал Васька, – надо дело сделать. Ты как маленький, тебе бы только сказки.

Сказки. А как узнать про Бедняка? Отплатил он царю Далдону или нет? Я бы тоже заступился за Бедняка с гуслями.

В раздумье я не заметил, как миновали трехрублевые балаганы, и вот перед нами вырос задымленный террикон заводской шахты.

Поселок «Шанхай» примостился у подножия террикона, как цыганский табор под горой.

Здесь было все черно от заводской копоти. Нигде ни деревца, ни травинки, только пыль и камень. Саманные лачуги покрыты ржавыми листами железа и обломками прогнивших досок. Всюду торчали отхожие места вперемежку с летними кухнями, валялись на дороге дохлые собаки и кошки.

В «Шанхае» в большинстве жили китайцы – рабочие завода. Там же находилась хибарка Алеши Пупка.

Он будто знал, что мы придем, и стоял у порога.

– Заходите, давно вас ждем, – сказал он тонким голоском, и его бледное лицо озарилось улыбкой. Мне нравились глаза Алеши – большие и печальные, как у святого.

Мы вошли в полутемную землянку. На кровати, заваленной ворохом тряпья, сидел человек и что-то стругал.

– Па, пришли с маками, – сказал Алеша.

– Добре, – весело отозвался человек, вставая, и я, к своему удивлению, узнал в нем рабочего-китайца, который караулил нас с отцом, когда я мылся в заводской кочегарке.

«Значит, этот китаец – второй отец Алеши Пупка», – решил я.

– Здравствуй, товарищ, – сказал он, подавая руку Ваське, и по тому, как он крепко и долго тряс Васькину руку, я понял: он добрый человек.

– Что ты стругаешь? – спросил я.

Алешкин отец посмотрел на палку, которую выстругал, и сам спросил у меня:

– Красный флаг видал когда-нибудь?

– Видал.

– А почему он красный, знаешь?

– Нет.

– Потому что на нем наша рабочая кровь! И надо эту кровь поднять высоко над землей, чтобы все видели, как горит рабочая кровь!.. Понял или нет?

– Да.

– Молодец, пролетарий! – сказал он и обратился к Алеше: – Собирайся, скоро гудок будет.

Алеша подхватил кошелку, и мы вышли.

– Как твоего отца звать? – спросил я.

– Ван Ли, а рабочие зовут Ваней. Он хороший, меня жалеет.

– Кому ты цветы несешь? – спросил я.

– То не мое дело. Велено отнести, я и несу.

Алеша произнес эти слова хмуро, будто был недоволен моим вопросом.

– Сегодня же Первый май! – сказал он.

– Какой Первый май?

– Рабочий праздник, разве вы не знаете? Эх, чудаки... Сегодня на заводе забастовка будет. Полиции собралось – тьма! Солдаты из Бахмута прибыли. Про флаг слыхали?

– Нет.

– Сегодня ночью кто-то вывесил на доменной трубе красный флаг. Я сам видал, высоко, на самой макушке. Красиво! Солнце вставало, осветило флаг, и он, как огонь, горел. Суматоха поднялась! Полицейские бегают, а лезть наверх боятся. Пристав кричит на рабочих: «Арестую! Кто повесил?» А те посмеиваются: «Не знаем». – «Приказываю снять!» – «Не можем». – «Сто рублей дам!» – «Спасибо, нам жизнь дороже». Тогда пристав начал подталкивать к трубе полицейских, а те как глянут вверх, так в обморок падают... Потом один, прыщавый, сапоги скинул, три раза перекрестился и полез. Сняли флаг, жалко...