Текст книги "Повесть о суровом друге"

Автор книги: Леонид Жариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Вот это нехорошо, – сказал отец смущенно. – О себе сейчас не время думать. Решается судьба: будут рабочие люди рабами или победят и начнут новую жизнь, где самыми почетными словами станут слова «шахтер», «литейщик», «кузнец»... Эх, Груня, такая жизнь Настанет! А ты плачешь. Ну? Ты ведь умница, правда? Ты ведь не плачешь? – спрашивал отец, вытирая слезы на глазах матери.

Она улыбнулась грустно:

– Уже не плачу. Поезжай... Храни вас всех господь...

2

Больше терпеть не было сил. Едва отец уехал, а мать ткнулась лицом в подушку, я украдкой надел ее туфли и побежал к Ваське.

На улице дул пронизывающий ветер. Тусклое, запыленное солнце по-осеннему низко висело над степью. Казалось, будто холод исходит от него.

Васьки дома не было. Я стоял посреди двора, соображая, куда мог деться Васька.

Неожиданно со стороны угольного сарая ко мне донеслись приглушенные голоса. Я прислушался. За деревянной стеной говорил рыжий Илюха:

– Ленька не пойдет. Он сдрейфит.

– Кто? Ленька? – послышался Васькин голос. – Чтобы мой помощник да сдрейфил?

– Конечно, побоится, известный трус, – упрямо твердил Илюха.

Еще не зная, что происходит в сарае, но полный обиды, я рванул дверь. Дребезжа и волочась по земле подгнившими досками, дверь приоткрылась. Запахло старой обувью. В полумраке я с трудом разглядел лица ребят. На куче угля сидел Илюха и ковырял заржавленным штыком землю. Рядом, вытянув единственную ногу, стругал деревянную саблю Уча. Васька, заложив руки за спину, деловито ходил по сараю из угла в угол. Абдулка Цыган сидел у самой двери и зачем-то разрывал на полосы свою красную рубашку. Старый пиджак был накинут у него на голое тело. Я сжал кулаки и двинулся на Илюху:

– Ты что тут наговариваешь на меня? Кто побоится?

Илюха вздрогнул от неожиданности, но спохватился и ласково проговорил:

– А вот и Леня пришел, садись сюда, здесь мягче.

– Ты зубы не заговаривай: кто трус?

Илюха, защищаясь, поднял руки к лицу:

– Я понарошку, а ты думаешь, правда.

– Смотри, а то так стукну, что из глаз звезды посыплются.

– Ну будет вам! – строго сказал Васька и, кивнув мне, добавил: Садись на заседание.

Я присел на голубиную клетку и начал заседать.

– Слушайте, что я буду говорить...

Васька не спеша прошелся по сараю и начал рассказывать о том, как в Петрограде сбежал от рабочих Керенский. Пришли арестовать его, а он выпрыгнул в окно, переоделся в огороде в женскую кофту, только юбку не успел надеть, так и остался в галифе. Что делать? Тогда он покрылся длинной шалью, взял в руки корзинку и пошел. Красногвардейцы пропустили его, думали, идет какая-то тетка на базар. А он выбрался за город, корзинку бросил – и тикать. Рабочие спохватились, да поздно. Так и убежал Керенский далеко, аж в какую-то Америку.

– В царском дворце в Петрограде живут теперь рабочие, – с гордостью рассказывал Васька, – едят из золотых царских тарелок, смотрятся в царские зеркала...

– Ух ты!.. Наверно, и спят на царевой постели, – сказал Уча.

– Выдумаешь, – возразил Илюха, – на царскую постелю разве заберешься? Там одних перин сто штук до самого потолка.

– Ну и что? Лестницу подставь и полезай, зато мягко спать.

– Вась, а Ленин тоже там? – спросил Абдулка.

– Нет, Ленин не захотел в царском дворце жить.

– Почему?

– «Почему, почему»!.. Противно, вот почему. Ленин живет в домике. Небольшой такой, с палисадником.

– Откуда ты знаешь?

– Опять двадцать пять – откуда, зачем, почему. Тебе говорят, значит, слушай.

Радостно было от того, что рассказывал Васька. Но оказалось, не все у нас так хорошо, как хотелось бы. Какой-то генерал Каледин, помощник Керенского, не признает рабочую власть и послал на наш город казаков. Ими командует фон Графф. Не тот фон Графф, которого рабочие чуть не бросили в ствол шахты, а его сын Колька фон Графф. Калединцы подошли уже близко и хотят захватить город. Надо спасать положение.

Вопрос решили быстро: в красногвардейцы записываемся все. Оружие пока у каждого свое.

Работа закипела. Абдулкины красные лоскуты мы прикрепили кто на рукава, кто на шапку.

– Значит, так, – закончил Васька. – Ленька будет моим главным помощником, а ты, Уча... Эх!.. – Васька сокрушенно почесал за ухом. – Не годишься ты с одной ногой на лошадь. Ну ладно, пешком воевать будешь. Пошли! Только смотрите, кто боится, лучше сразу признавайтесь. – Внезапно он ткнул в меня пальцем: – Божись, что не сдрейфишь!

– Ей-богу, – скороговоркой выпалил я.

– Не так. Что ты божишься, как в церкви? Со злостью божись!

Я шагнул на середину сарая и поднял кулак:

– Чтоб я... нет, не так, погодите... чтоб меня на том свете черти на сковородке жарили, чтоб...

– Довольно, – сказал Васька. – Уча, божись.

Ребята божились не менее яростно. Абдулка даже ругнулся от усердия. Только Илюха оробел, еле слышно выговорил «ей-богу» и торопливо перекрестился.

– Теперь пошли! – сказал Васька. – Только не забудьте: когда начнут стрелять из орудия трехдюймовки, открывайте рот пошире, иначе оглохнуть можно.

Я сбегал на чердак и взял генеральскую шашку, которую когда-то отняли у кадета. Я обернул ее тряпками и спрятал под рубахой. Ребята тоже вооружились. У Абдулки висела на поясе бомба – пивная бутылка с негашеной известью. Если такую бомбу кинуть, она хлопнет и зашипит, как настоящая. Один Илюха остался безоружным – должно быть, боялся.

Дул сильный ветер, когда мы вышли из сарая. Вблизи Пожарной площади на каланче сорвало лист железа, и он, перевертываясь в воздухе, грохнулся на землю возле Васьки. Мы шагали по двое в ряд. Васька шел впереди и так быстро, что мы едва поспевали за ним. Илюха у каждого встречного спрашивал: «Дядь, где винтовки дают?» – «Зачем тебе?» – «Воевать идем!»

Около почты проходить было опасно, там стреляли: в здании засели бывшие городовые и не хотели сдаваться.

На улицах горели костры, возле них грелись красногвардейцы и проверяли у подозрительных прохожих документы.

В домах буржуев окна были закрыты ставнями, калитки заперты на замки. За высокими заборами точно вымерло все, притаились богатеи – душа в пятки ушла.

На Седьмой линии мы встретили рабочих, которые несли стулья с золочеными ножками. Илюха пощупал мягкое, обтянутое голубым шелком сиденье и спросил: «Что это?» Рабочий ответил: «Реквизиция». Илюха стал спорить, что так называются стулья по-американски. Но Васька объяснил, что это все равно что контрибуция, а потом мы узнали, что мягкие стулья отобрали у пристава, который сбежал к генералу Каледину. Стулья сносили в ревком: теперь на них будут сидеть рабочие и крестьяне. Нам тоже разрешат посидеть! Хватит Сеньке-колбаснику своим толстым задом в мягких креслах сидеть. Разбаловались! Хватит, посидели, и довольно!..

Ревком разместился в доме генерала Шатохина на Пожарной площади.

Невиданное оживление царило там. Красногвардейские отряды стекались со всех концов к ревкому, шли с охотничьими ружьями, самодельными пиками, старыми винтовками. Многие были перепоясаны крест-накрест пулеметными лентами. Тут же, возле церкви, рабочие учились стрелять: щелкали затворами винтовок, прицеливались с колена, перебегали в сквере от дерева к дереву, прячась за них, как будто ловили кого.

На высоких ступеньках ревкома мы увидели механика Сиротку. Он отдавал рабочим распоряжения. Одних посылал караулить отнятый у Цыбули магазин, другим приказывал взять под охрану заводскую шахту, третьим велел раздавать бедным продукты и хлеб. Тут же на коленке он подписывал карандашом приказы.

Двое красногвардейцев с револьверами в руках провели на допрос арестованного комиссара Временного правительства – лавочника Цыбулю. Говорили, что он на своих складах облил всю пшеницу керосином, чтобы народу не досталась. А золото свое в ставке утопил.

«Лучше, – сказал, – нехай погибнут мои деньги и все богатство, чем отдавать задрипанным рабочим и крестьянам». Точь-в-точь собака на сене сам не гам и тебе не дам.

Радостно было видеть возле ревкома отряд селян под командой дедушки Карпо. Сиротка посылал селян охранять дом и все имущество капиталиста Юза.

– Помните, товарищи, – говорил им Сиротка, – законы революции суровы. Революцию могут совершать только честные люди. Солдат революции не должен поддаваться соблазну. Я уверен, что ни один из вас не запятнает себя несмываемым позором и не польстится на подлые буржуйские безделушки.

Васька смело поднялся по мраморным ступенькам широкой лестницы с красными бархатными перилами. Мы двинулись за ним. Я узнал парадное шатохинского дома: здесь когда-то сестра кадета дала мне хлеб...

– Где ревком? – спросил Васька у рабочего, стоящего при входе с винтовкой в руках.

– А тебе зачем?

– Нужно.

– А все-таки?

Васька спокойно развернул плакат с красным рабочим и показал часовому:

– В красногвардейцы хотим записаться.

Часовой рассмеялся и, оглянувшись на своих, скомандовал:

– Эх, хлопцы, смирно-о! Красная гвардия пришла!

Все повернули головы к нам, окружили со всех сторон.

– Глянь, да они с саблями!

Рабочий взял меня за штанину, приподнял ее, и всем стали видны материны туфли.

– А этот, поглядите, в женских туфлях!

Васька нахмурился:

– Ладно, зубы не оскаляй.

Кто-то из красногвардейцев потянул за рубашку Илюху и спросил:

– А тебе, пацан, сколько лет?

– Двадцать пять, – выпалил Илюха. – Не веришь? Могу на церковь перекреститься.

Красногвардейцы еще пуще развеселились.

– По шеям их отсюда!

– Пускай идут...

Молодой красногвардеец остановил Учу:

– А ты, хроменький, куда?

– Эге, – бойко ответил Уча, – я такой хроменький, что лучше тебя воевать буду.

В суматохе я проскочил мимо часового и остановился у двери с табличкой: «Председатель Военно-революционного комитета».

Я решил: пока ребята спорят, запишусь первым.

Освободив саблю от тряпок, в которые она была обернута, я подумал, что было бы неплохо выпустить из-под картуза чуб, как у казака, да чуба не было: только вчера мать ножницами остригла. Толкнув дверь, я шагнул через порог, и ноги мои подкосились: за столом сидел отец.

Рабочие толпились вокруг и слушали, как он радостно кричал в черную трубку:

– Мося, когда приехал? Что привез? Двести винтовок? Молодец! – Увидев меня, отец удивленно поднял брови, но продолжал говорить с невидимым человеком: – Что, что? Два пулемета? Маловато, просил бы больше. Выезжай скорее, чего застрял там? Как не пропускают? Действуй по всей строгости революционных законов. Требуй, чтобы пропустили поезд. Отправляй оружие прямо к заводу, да торопись: калединцы подходят!

Отец повесил трубку на крючок желтого ящика, похожего на скворечник, взглянул на меня, хотел спросить что-то, но вошел Петя с Пастуховки и, вытянув руки по швам, отрапортовал:

– Отряд углекопов с шахты «Италия» прибыл в распоряжение революции. Имеем на вооружении десять винтовок и три нагана.

Отец выслушал рапорт, повернулся к стене, где висела карта:

– Выступай, Петя, на Смолянку, вот сюда. – Отец ткнул пальцем в карту. – Там калединцы захватили рудник, громят Советы... Действуй, Петрусь!

Не успела закрыться дверь, как вошел человек в матросской форме.

– Товарищ предревкома, разрешите?

– Откуда? – спросил отец.

– Рудник «Ветка», пятьдесят семь красногвардейцев. Вооружение двадцать три винтовки, семнадцать сабель, две гранаты. Ждем приказа.

– Ты матрос? – спросил отец.

– Черноморец, бывший шахтер, товарищ предревкома, фамилия Черновол.

– Хорошо, товарищ Черновол, присоединяйся к рабочим завода.

– Слушаюсь, товарищ предревкома! – Матрос повернулся так лихо, что в дверях столкнулся с толстым человеком, тем самым меньшевиком, который говорил речь на маевке.

Потрясая пухлыми кулачками, он закричал:

– Гражданин Устинов, мы протестуем, нельзя допускать кровопролития!

– Кто это «мы»? – нахмурившись, спросил отец.

– Совет рабочих депутатов.

– Неправда. Совет не протестует, одни меньшевики против.

– Что значит меньшевики, разве мы не вместе делаем революцию?

– Нет, вы мешаете. Почему задержали вагон с оружием?

– Много на себя берете, гражданин Устинов. История не простит вам невинную кровь.

Отец громыхнул кулаком по столу:

– Хватит болтовни! Пропустите оружие, иначе отведаете рабочего штыка!

– Мы будем саботировать ваши распоряжения! – Ругаясь, меньшевик выбежал.

Отец вытер платком лоб и, поглядев на меня, спросил:

– Ты что здесь делаешь?

– Н-ничего, так, – запнулся я, не зная, что ответить. Потом вспомнил о сабле и протянул ее отцу: – Я... т-тебе саблю принес.

Отец грозно поднялся из-за стола:

– Где взял?

– У кадета отняли.

Не спуская с меня сердитого взгляда, он взял саблю, внимательно осмотрел ее и положил на стол. Снова зазвенел желтый ящик.

– Марш домой! – успел сказать отец и снял с крючка трубку. – Устинов у телефона.

С пылающим лицом я вышел в коридор. Ребята стояли в очереди перед дверью с табличкой: «Запись в красногвардейцы здесь». Первым стоял Уча, за ним Цыган, сзади Илюха. Он держался за Абдулку и дрыгал ногой от нетерпения. Васьки в коридоре не было. Наверное, он уже записывался.

Увидев меня, ребята бросились навстречу.

– Записали? – с завистью спросил Уча.

– Записали, – уныло ответил я.

Толкая друг друга, они ринулись в кабинет отца, но тут же выскочили обратно.

– Дать бы тебе по сопатке, – угрюмо сказал Абдулка и пошел к выходу. За ним огорченные Илюха и Уча.

Где же Васька? Я бродил по коридорам и нигде не находил его.

В коридоре, у стенки, была навалена гора оружия, отобранного у бывших офицеров, у штатских на улицах, в домах буржуазии. Тут были штыки и кинжалы разной формы, берданки, шахтерские обушки, пулеметные ленты без патронов и с патронами. Тут же, на ворохе оружия, лежали буханка хлеба, граната и консервы.

В одной из комнат я увидел красный флаг, который сшила моя мать. Старик плотник прибивал красное полотнище к древку. Молодой парень с банкой краски в руке отталкивал старика и говорил:

– Подожди, надо лозунг написать.

– А где раньше был? Знамя в бой требуют, пиши, да поскорее.

Парень помешал кистью в банке и спросил:

– Что напишем на знамени?

– Известно что: «Да здравствует революция!»

– Революция была в феврале, – сказал парень.

– В феврале была буржуйская, а сейчас наша, пролетарская.

Они заспорили. Вошел Абдулкин отец, дядя Хусейн.

С тех пор как ему удалось бежать из тюрьмы, он долго болел и все время кашлял. Говорили, что ему в тюрьме отбили легкие.

Старик плотник и парень спросили у дяди Хусейна, что написать на знамени.

– Пишите так, чтобы душу волновало, – сказал дядя Хусейн. – Пиши: «Это будет последний и решительный бой!»

В коридоре я увидел Ваську. С обиженным видом, ни на кого не глядя, он шел к выходу. Я догнал его:

– Ну что, Вась?

– Мал, – ответил он, криво усмехаясь. – А мне уже тринадцать. Ладно, все равно будет по-моему.

Васька оглянулся и таинственно зашептал:

– Идем на завод, самопалы сделаем. Найдем железную трубку, один конец загнем, просверлим сбоку дырочку для пороха, а трубку проволокой прикрутим – и готово ружье. Можно гайками стрелять, а еще у меня две пули есть.

– Идем!

Обнявшись, мы быстро зашагали к заводу.

3

На площади, где жили буржуи, мы встретили колбасника Сеньку. Заметив нас, он поспешно скрылся во дворе, а потом высунул из калитки голову и запел:

Большевик, большевик,

Четыре винтовки,

К нам казаки придут,

Тебе штаны снимут.

Васька запустил в него камнем, но Сенька успел захлопнуть калитку. Камень ударился о забор, в ответ громко залаяли собаки. Мы пошли дальше, а Сонька вышел из калитки и снова запел:

Васька-Васенок,

Худой поросенок,

Ножки трясутся,

Кишки волокутся.

Почем кишки?

По три денежки.

Мы свернули в переулок, за которым начинался завод.

На терриконе заводской шахты, на самой его вершине, видна была фигура человека с винтовкой.

Мы стали карабкаться вверх по крутому сыпучему склону, сталкивая ногами куски тяжелого глея. Они катились книзу, увлекая за собой целую лавину камней.

Местами террикон дымился. Зная, что здесь горит уголь и в таких местах можно провалиться и обжечь ноги, мы обходили очаги дыма.

С трудом достигли мы вершины.

Здесь свистел ветер. Красное полотнище флага клокотало на древке тревожно и призывно. Оно рвалось с древка, хлестало по нему и раздувалось парусом.

Возле флага стоял молотобоец Федя.

– Ты кого здесь караулишь? – спросил Васька, здороваясь с Федей за руку.

– Врагов революции высматриваю! – Федя зябко поежился, подняв воротник пиджака.

С террикона открывались неоглядные дали. Каждый дом был виден как на ладони. Церковь с потемневшими от заводской копоти куполами величественно возвышалась над хилыми землянками. Вдали то здесь, то там синели рудники. Желтоватая степь с глубокими балками, нити серых дорог окружали задымленный городок.

Любуясь видом родных мест, мы держались друг за друга, чтобы ветер не сдул нас.

– Давайте искать наши хаты, – предложил я.

– А чего их искать? – ответил Васька и указал пальцем вдаль: Во-о-он наши хаты.

– Где?

– Да вон же. Церкву видишь?

– Вижу.

– Рядом хата под железной крышей Витьки Доктора, видишь?

– Ага.

– Ну а теперь гляди чуть вбок. Дом Мурата под тополем видишь?

– Где?

– Да ну тебя!

– Вижу, вижу... – сказал я, хотя ничего, кроме церкви и Витькиного дома, не видел.

– Ну и все, – успокоился Васька. – Вон моя хата, а напротив, с высокой акацией, твоя.

Пока мы разговаривали, Федя тревожно всматривался в даль, приложив ко лбу ладонь козырьком.

– Калединцы... кажись, они... – проговорил он неуверенно.

Далеко в степи показалось облако пыли. Оно медленно двигалось к городу. Возле мостика через Кальмиус, на крутом повороте дороги, из клубов пыли выехали всадники. Позади катилась пушка.

Вглядываясь в степь, Васька воскликнул:

– Они! И фон Графф спереди! Ленька, за мной! – И он прыгнул вниз, съезжая на катившейся под ногами шахтной породе.

Федя, торопясь, загнал патрон в ствол винтовки, и оглушительный выстрел грянул у меня над головой. Я так и присел от испуга и закрыл ладонями уши: первый раз в жизни вблизи меня стреляли из винтовки. А Федя перезарядил и снова выстрелил, потом еще раз. В церкви ударил колокол. В заводе заревел гудок. Стало жутко.

Я бросился вслед за Васькой. Куски глея били меня по ногам, с шумом пролетали мимо.

Я догнал Ваську у проходных ворот. Он поманил меня к известной нам двоим щели в заборе, и мы тайком проникли в завод. Там мы забрались в паровозный котел со сквозной дырой внутри и стали наблюдать за тем, что делали рабочие перед сражением.

Возле проходных ворот рабочие спешно рыли окопы, подгоняли вагонетки и сваливали их набок, нагромождая баррикаду. Туда же охапками сносили винтовки, выгружая их из товарного вагона, стоявшего невдалеке. Подавал винтовки Мося.

– Ох, сейчас начнется! – радостно проговорил Васька.

Неожиданно на баррикаде вырос отец. Сбоку на поясе у него висела моя генеральская шашка. Прав был Васька, пригодилась она!..

Механик Сиротка тянул за собой пулемет на двух колесах.

– Пулемет сюда! – Отец указал на неглубокую канавку на холме. Первой роте оборонять котельно-мостовой цех. Черновол, отойдешь назад, к седьмой наклонной!

Появился знаменосец. В руках у него трепетал мамин красный флаг, я его сразу узнал. Издали трудно было разобрать надпись: «Это будет последний и решительный бой!» – но я знал, что она там была, и я видел ее. Дядя Хусейн установил флаг на вершине баррикады, чтобы он всем был виден. Сам дядя Хусейн улегся рядом с флагом и стал целиться из винтовки в сторону террикона.

Мне подумалось, что идет игра в войну, что отец шутит; казалось, он сейчас рассмеется, постучит по котлу шашкой и крикнет: «Что испугались, зайчата? А ну вылезайте, никакой войны не будет!»

Но отец ходил вдоль баррикады строгий и напряженный. А гудки ревели и ревели, нагоняя страх.

– Смотри! – Васька дернул меня за рукав.

Из-за террикона вымчались казаки. Возле поселка «Шанхай» они спешились, и трое подъехали близко к проходным воротам.

Краснорожий вахмистр с черным чубом, торчащим из-под картуза с красным околышем, достал из-за пазухи лист бумаги, развернул и, стараясь перекричать гудок, стал читать:

– «Братья рабочие, свяжите руки и доставьте законному русскому правительству преступника и смутьяна, председателя вашего Егора Устинова».

У меня похолодела спина: казак назвал моего отца. В ответ отец крикнул:

– Казаки, уйдите без крови! Рабочие не сдадут власть!

Вахмистр продолжал читать:

– «...или уничтожьте его на месте и труп доставьте нам. Не бойтесь наказания. Наша армия не трогает рабочих, которые мирно трудятся. Она лишь безжалостна к врагам и разбойникам-большевикам, попирающим божеские законы...»

– Рабочие будут биться до последнего! – крикнул им Сиротка.

– «...Изымите же из вашей среды смутьяна-христопродавца и передайте его нам». Подписал: есаул фон Графф, – торопливо закончил казак, повернул лошадь, и все трое поскакали к поселку, откуда немного погодя стали выбегать и растягиваться в цепь пешие казаки.

Прогремели первые выстрелы. Над нашим котлом тонко пропела пуля.

Мой отец скомандовал:

– По врагам революции – ого-онь!

Грянул залп. Сиротка взялся рукой за одну ручку пулемета, другую прижал плечом, и пулемет задрожал, изрыгая ливень пуль.

Поднялся такой грохот, как будто с неба на наш котел посыпались камни.

Враги приближались. Васька глубоко надвинул шапку.

– Пошли!

Я попятился назад.

– Пошли воевать, не бойся. Нам винтовки дадут.

Голубые глаза его сверкали.

– Боишься, да? Эх ты...

Он с укором взглянул на меня, выскочил из котла и побежал к баррикаде.

Как раз в это время замолчал пулемет, и Сиротка потребовал:

– Патронов! Живей!

Федя, пригнувшись, побежал к литейному цеху. Васька метнулся за ним.

В страхе я прижался к холодному железу котла, прислушиваясь к треску выстрелов.

Вскоре Федя и Васька вернулись. Они отдали Сиротке четыре плоские коробки с пулеметными лентами и поползли обратно.

Сиротка вытащил из коробки длинную брезентовую ленту, набитую патронами, сунул конец ее в бок пулемета и снова припал к рукоятке. Но вдруг он ткнулся головой в пулемет. Я видел, как струйка крови потекла по его виску. К нему подбежала женщина с винтовкой, оттащила в сторону и стала бинтовать Сиротке голову.

За пулемет лег мой отец.

Васька притащил ему еще две коробки с патронами и на обратном пути заскочил ко мне:

– Ленька, у нас уже двоих убили. Идем, не бойся. Отцу патроны будем носить, – и снова убежал.

Со стороны казаков ударила пушка. Столб земли вскинулся над баррикадой. Часть заводского забора взлетела вместе с камнями и обломками досок. Вдали показались верховые казаки с пиками наперевес и бросились к заводу.

Я выскочил из котла. Над ухом пискнула пуля, другая звякнула по котлу. И тут я увидел, что рукав моей рубашки в крови. Я не чувствовал боли. Кровь текла по руке, капала с кончиков пальцев. Я кинулся в глубь завода, спотыкаясь о железные угольники, поднимался и снова бежал. Сзади хлопали выстрелы.

Баррикада была уже позади, а я не мог остановиться.

Мне чудилось, что за мной летит казак с пикой и вот-вот настигнет и пронзит насквозь.

Протяжно ревели гудки.

Навстречу мне из ворот литейного цеха выбежала толпа рабочих с винтовками. Они спешили к баррикадам.

Я упал в яму, заросшую полынью. Меня подняло и плавно закружило над землей.

4

Очнулся я от приглушенного говора. Было тихо. Болела голова. Я хотел открыть глаза и не мог, как будто веки были склеены.

– Когда казаки заскочили к нам, – услышал я приглушенную речь Васьки, – мы стали отступать к холодильнику, а его и еще двоих – парня и старика – казаки захватили в плен.

– Ну а дальше? – спросил густой бас.

– А потом старика расстреляли, а его потащили к коксовым печам и начали сталкивать в дыру, куда уголь засыпают. Оттуда пламя столбом, а они толкают. Он отбивался ногами, а казаки его прикладами, потом схватили и ка-ак бросят в огонь. Я видал кровь, да картуз в стороне валяется.

Наконец мне удалось открыть один глаз. Другой был забинтован. Я осмотрелся и узнал землянку Анисима Ивановича. Васька стоял в казацкой фуражке, надетой задом наперед, и разговаривал с незнакомым мне человеком в серой каракулевой шапке. У него были голубые глаза и черная борода. Я не мог вспомнить, где видел этого человека.

– Какого человека загубили! – с горечью проговорил он.

Анисим Иванович сидел на табуретке пригорюнившись.

Надо мной склонился Васька и тревожно сказал кому-то:

– Выжил, одним глазом глядит!

– Вась, почему у тебя такой картуз? – спросил я.

– Это казацкий. Твой отец зарубил казака, а я картуз взял.

Голос у Васи был жалостливый, и он отводил глаза, будто не знал, как и о чем со мной говорить.

– А знаешь, Лень, наша улица больше не Нахаловка, теперь она будет улицей Революции.

– Революция...

Мне вспомнился бой на заводе и все, что было со мной.

– Вась, а где папка? – спросил я.

– Он за фон Граффом погнался, – сказал Васька, но замялся и отошел.

Я увидел над собой заплаканное лицо тети Матрены.

– Спи, сынок, спи. Мама твоя придет, – сказала она и тоже ушла.

Целый день я пролежал в постели, а мать все не приходила. Когда я спрашивал о ней и об отце, то получал один и тот же ответ: отец погнался за фон Граффом, а мать скоро придет.

Среди ночи я проснулся, как будто меня окликнули, но вокруг было тихо. Наверно, я проснулся от этой тишины. Первая мысль была об отце. Непонятная тревога закралась в сердце.

Я встал, подкрался к двери и, стараясь не загреметь чем-нибудь, вышел.

На востоке небо чуть серело. Я побежал через улицу к своему дому и, ошеломленный, остановился. Поломанная, с выбитыми досками дверь была заколочена крест-накрест двумя корявыми обаполами.

– Ма-ма! – крикнул я в щель.

«А-а-а...» – гулко отдалось внутри.

Я застучал в дверь, но мне никто не ответил.

Тогда я вспомнил разговор Васи с человеком в серой шапке, вспомнил заплаканные глаза тети Матрены, ее заботу обо мне и понял: это моего отца сожгли казаки в коксовой печи.

Я долго бродил по двору, захлебываясь от рыданий, и тихо звал:

– Папочка... Мама...

Угрюмым молчанием отвечал мне опустевший двор.

Внезапно кто-то вошел в калитку и приблизился ко мне. Я узнал Васю.

– Не плачь, Лень, будешь у нас жить, – с дрожью в голосе проговорил он.

Мы возвратились в землянку. Тетя Матрена прижала меня к груди:

– Сиротиночка моя... Маму твою казаки увели... Не плачь. У нас будешь жить, с Васей.

Тетя Матрена постелила нам на полу под иконой, укрыла нас пиджаком. Мне стало тепло, и я, всхлипывая, уснул.

С этого дня мы с Полканом навсегда перешли жить к Анисиму Ивановичу.

Мы с трудом привыкали к новой жизни. Первое время Полкан уходил к себе и подолгу лежал во дворе, будто ожидал, когда придут хозяева.

Вскоре рана моя зажила. Анисим Иванович справил мне новые сапоги, и я мог выходить на улицу. Забинтованная рука висела на перевязи, но боли уже не было.

Ребята сочувствовали моему горю и уважали меня за то, что я был ранен настоящей пулей в бою. Уча подарил мне свою лучшую красно-рябую голубку. Абдулка Цыган дал кусок хлеба, политого подсолнечным маслом. Только Илюха подсмеивался надо мной.

Однажды мы сидели на лавочке возле землянки. По улице мимо нас пронесли гроб с покойником. Илюха, строгавший палку, глянул на гроб и хихикнул.

– Ты чего? – спросил Уча.

– Чудно. У Леньки отец помер, а хоронить было некого.

Васька, грозный, поднялся с лавочки.

– Ты над кем смеешься? – спросил он, и ноздри у него побелели. – Над кем смеешься, гад? – и ударил Илюху по лицу. Тот присел и заскулил. Ребята с презрением отошли от Илюхи.

Васька повел меня в город. Хотелось плакать, но я терпел.

Возле церкви шел митинг – похороны жертв революции. Дядя Митяй (это он приходил в землянку) говорил об отце, что смерть его прекрасна, потому что он отдал жизнь за народ. Рабочие запели похоронный марш и положили на братскую могилу глыбу степного камня песчаника. На нем красной краской было написано имя моего отца. И долго не мог я понять, почему вместо человека, вместо моего отца остались камень и надпись – два слова.

Вечером, когда мы легли спать, Васька придвинулся ко мне близко-близко и зашептал:

– Теперь мы с тобой настоящие красногвардейцы! Утречком встанем и пойдем в ревком. Нас запишут в кавалерию. Хочешь в кавалерию?.. Знаешь, как здорово!.. Ты себе какую лошадь возьмешь, красную?

– Ага...

– И я красную.

Вася ласково гладил мое плечо, а я прислушивался к стуку дождевых капель по стеклу и думал: «Как же мне жить без матери и отца? Кому я нужен? Разве только Ваське я нужен. Да, да. Я по глазам видел, что нужен». От этой мысли мне стало легче, и я взял Ваську за руку: это было все, что у меня осталось – теплая Васькина рука.

– Теперь хорошая жизнь начнется, – шептал Васька. – Юза больше не будет, и царя тоже. А мы в школу пойдем, научимся читать и писать. А когда подрастем... Когда подрастем, поедем к товарищу Ленину... Ты поедешь?

– Поеду, – отозвался я со вздохом.

– Ну и хорошо, – тоже вздохнул Васька, и мы прижались теплыми телами, крепко обняв друг друга.

Глава восьмая.

ФЛАГИ НАД ГОРОДОМ

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов

И, как один, умрем

В борьбе за это.

1

После революции началась совсем другая жизнь. Как будто все, что было раньше, – бой рабочих с казаками у завода, гибель отца, Сенька-колбасник, катавшийся на мне верхом, – все это снилось.

Не было больше царя, отменили бога. Нигде не слышно ненавистных слов «господин», «барин», «ваше благородие». Небо над поселком стало выше, солнце блестело веселее, и всюду, куда ни погляди, полыхали на ветру красные флаги революции.

По улицам ходили вооруженные рабочие и называли друг друга по-новому: «Товарищ».

Товарищ! Какое красивое слово! Сколько теплоты и счастья в этом слове!

Совсем недавно его произносили шепотом, чтобы не дай бог не услышал городовой или сыщик, а то живо закуют в кандалы: «Против царя идешь».

Теперь слово «товарищ» стало свободным, как птица, выпущенная на волю. Я полюбил его и повторял двести раз на день. Даже ночью, укрывшись с головой старым пиджаком и чувствуя спиной теплую спину Васьки, я твердил про себя тихонько: «Товарищ, товарищи...»

Днем я бродил по городу и заговаривал с прохожими, чтобы лишний раз произнести это слово. Рабочий с винтовкой на плече обернется и спросит: «Тебе чего, мальчик?» Ответишь что-нибудь: рукав измазан в глине или смотри, мол, винтовку не потеряй. Он улыбнется, скажет «спасибо», а ты идешь дальше, отыскивая, к кому бы еще обратиться.

На углу нашей улицы торговала семечками бедная бабушка Ивановна. Я подошел к ней и, стараясь быть строгим, спросил:

– Товарищ бабушка, почем семечки?

Должно быть, старушке тоже нравилось это слово. Усмехаясь, она протянула мне горсть семечек:

– Возьми, сыночек, лузгай, сиротка.

Однажды я встретил Алешу Пупка. Было уже начало зимы, а он шел без шапки, втянув голову в воротник рваного женского сака. Я остановил Алешу и спросил: