Текст книги "Китеж уходит под воду (Исповедь мертвецов)"

Автор книги: Леонид Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Левин Леонид
Китеж уходит под воду (Исповедь мертвецов)

Леонид Левин.

Китеж уходит под воду.

(Исповедь мертвецов)

– Извините, мне так знакомо Ваше лицо... Случайно не земляк?

Не из града Китежа будете?

– К сожалению, нет. Хоть и наслышан, премного.Прекрасный

город. Сам то я с южного побережья

Атлантиды...

Люди, я любил вас. Будьте бдительны!

Юлиус Фучик

All rights reserved. No part of this book may be reproduced, stored in a retrieval system or transmitted in any form or by any means electronic, mechanical, including photocopying, recording, or otherwise, without the prior permission of the author.

Уважаемый читатель! Герои романа и положительные, и отрицательные, и вообще никакие, суть люди вымышленные, в реальном мире несуществующие. Не говори, будто они тебе кого– либо напоминают, не льсти автору. Какие еще могут быть совпадения, ассоциации, если действие романа происходит на континенте Атлантида, да в граде Китеже....

Жизнь не кино – тут дубли не проходят...

Часть 1.

Игра в одни ворота.

Пролог.

Грязный, смерзшийся песок, отделял холодное, маслянистое пространство бутылочно-зеленой океанской воды от черных береговых скал. Там, среди серых, будто застывшихся после большой стирки, подтеков подсохшей пены, оставленных прошедшим штормом, бродили, переваливаясь на коротких перепончатых лапах белые чайки.

Словно моряки, сошедшие на берег после длительного плаванья, птицы орали простуженными сиплыми голосами, подвыпивших боцманов, переругивались, суматошно топтались вокруг выброшенных волнами кусков крабьих панцирей и дохлых рыбешек в поисках вонючих остатков пищи, выплеснутых коками из камбузов проходящих по фарватеру кораблей. Птицы дрались, вырывали клювами желанные куски друг у друга из глоток, били противников когтистыми перепончатыми лапами, наседали грудью, топорщили перья, воинственно приподнимали концы крыльев.

Как в мире людей, так и в птичьем гвалте побеждали нахальные, смелые, сильные особи. Но, даже получив свою, лучшую, законную долю корма победители не допускали побежденных к поживе. Слабые и робкие, обреченные на горькую участь второсортного прозябания, топтались в сторонке, дожидаясь жалких остатков со стола удачливых собратьев.

Резкий звук ревуна, идущей в позиционном положении подводной лодки, взметнул стаю в небо, заставил оставить на берегу взаимные упреки, кормешку, любовь, сведение счетов. Птицы поднялись и заструились вслед за кораблем в сторону открытого моря. В полете чайки преобразились, перестали казаться неуклюжими и грязноватыми. Упругие стремительные тела на изогнутых крыльях неслись, изящные и функциональные, в свободном полете над гребнями оставшейся после шторма зыби.

Господи, насколько же неуклюжими смотрелись птицы на береговом песке! Берег – временное пристанище, отнюдь не родная стихия чаек. То же можно сказать о моряках. Все они рождены для стихии волн и неба. Там, за полосой прибоя, остаются склоки, мелкие дрязки, всё прочее ненужное, отвратительное, лишнее в свободном полете.

Вот и моряки, прощаясь с уходящим вдаль берегом, выстраиваются вдоль борта. Форма невилирует береговому наблюдателю характеры, пороки и достоинства, сливает судьбы в ровную, черно-белую ленту строя.

Птицы пронеслись над рубкой подводного крейсера, черной и лоснящейся как окружающие базу скалы, увенчанной гербом одного из городов России. Над бело-синим андреевским флагом, исхлестанным ветром и порепанным от соленой воды. Застонали несчастно, причитая и всхлипывая над головами стоящих в ограждении людей в черных пилотках с потемневшими золотыми крабами, тяжелых канадках с откинутыми на спину капюшонами, одетых поверх всего оранжевых спасательных жилетах. Стая вошла в разворот и пристроилась в кильватере, отчаянно крича, предупреждая, прощаясь.

Не обращая внимания на птиц, люди, глотнув напоследок полной грудью соленого от брызг воздуха, ссыпались по-очереди в рубочный люк, забрав с собой свернутый флаг. Уходящий последним старпом, привычно оглядел надолго оставляемую океану ходовую рубку, вздохнув, задраил за собой тяжелый люк и спустился через спасательную камеру в теплую, кондиционированную тушу подводного корабля.

Чайки еще кричали, призывали, божились голосами пропавших, не вернувшихся из океана домой душ моряков, предупреждали, просили о чем-то, плакали, но люди исчезли в глубине прочного корпуса.

Зашипела, впускаемая клапанами в балластные цистерны забортная вода, выдавливая остатки берегового воздуха. Рубка, постепенно уменьшаясь в размерах, словно истаивая в соленой воде, тенью ушла под сомкнувшиеся и вмиг вновь покрывшиеся сеткой ряби волны. Только кильватерный след ещё некоторое время хранил память о сошедших в пучину людях, да и то недолго. Сгладился, растворился среди океана...

Глава 1.

Кол.

Утреннее солнце согнало с гор ночную прохладу. Муэдзин прокричал с минарета первый в новом дне призыв к правоверным сотворить молитву Аллаху Великому, Всемогущему, Всемилостивому.

Намаз закончился. Свернув коврики, декхане поспешили окунуться в повседневные дела, нет-нет да оглядываясь тревожно на окраину кишлака, где несколько человек из пришедших вечером воинов Аллаха занимались непонятным и непривычным для сельчан делом. Перекидываясь шуточками, бородатые пришельцы в пуштунских одеждах, пошитых из камуфляжной материи, обтесывали топорами изъятый у старосты ствол старого дерева, долбили кетменем яму в глинистой, перемешанной с кремнистым щебнем неподдатливой земле.

Стриженного наголо пацана с только-только пробивающимися над верхней губой усиками, моджахеды выволокли под руки из-за глиняного дувала и, словно неуклюжую тряпичную куклу, свалили возле воткнутого в землю свежеобтесанного кола. Дерево было настолько старым, что торчащий над головой заостренный конец напомнил вчерашнему водителю потрепанной жизнью водовозки виденный однажды на экскурсии в музее желтый бивень древнего мамонта. Случилось это давным-давно, совсем в другой жизни, еще во время учебы в профтехучилище, перед призывом, учебкой, Афганом.– Неужели мамонты живут в Афгане, пронеслась ненужная мысль в затуманенном болью мозгу.

Шурави еще дышал, ворочал по сторонам заплывшими от побоев глазами, сплевывал на сухую землю тонкую струйку слюны с красными прожилками, но жить ему оставалось недолго. Впрочем, тут все зависело от Аллаха и умения палача с помощниками.

Никаких секретов и ценных сведений солдатик не знал. Возил воду на блокпосты, и только. Принять истинную веру, отречься от мерзкого богохульного заблуждения, служить Аллаху, вымаливая ежечасно прощение, отказался. То ли по дури, то ли из гордыни, а может, просто не понял ни черта из происходящего. Но это его личные проблемы. В таком важном деле, согласно Корану, никто гяура не неволил.

Для раба, невольника пленник больно оказался тощ и слабосилен. Увы, именно такие, стриженые первогодки, чаще всего и попадались в руки воинов Аллаха последнее время. Делать нечего, не отпускать же. Оставалось убить. Тут тоже возникла проблема, каким образом это получше в воспитательных целях произвести, Солдатик выглядел настолько костит и безжирен, что отрядный палач, презрительно сплюнув, наотрез отказался сдирать шкуру, покрытую неловко замазанными зеленкой болячками. Пристрелить – жаль патронов, за них плачены хорошие деньги, а главное следовало немного припугнуть здеших правоверных, повязать кровью к священной войне, от участия в которой досель успешно откупались договорным нейтралитетом.

Пленник окончательно пришел в себя. Разлепил разбитые губы, выплюнул белые, колючие осколки зубов. Попросил воды. Ему не ответили. Подошедшие к пацану моджахеды в длинных пешаварских рубахах на смуглых, мускулистых телах, перехваченных ремнями снаряжения, в шальварах и белых кросовках деловито подогнули к впалому животу жертвы голенастые ноги. Прихватили под коленями, преодолев слабое сопротивление, сведенными руками в ошметках гимнастерки, жестко скрутили выдернутым из галифе тонким казенным брезентовым ремешком.

Сахарно поблескивая зубами меж сочных красных губ, черноволосый, заросший словно тать палач небрежным рывком сдернул солдатскую форму вместе с замызганным, несвежим бязевым бельем. Заголив жалкий мальчишеский зад, не удержался, щлепнул, прилип на мгновение ладонью, сплюнул презрительно и гортанно прокричал команду помошникам.

– Ну и вояки у неверных, хороший баран тяжелее, – Двое подхватили тело смертника, подняли на вытянутых руках и споро натянули на желтый рог кола.

Пацан до последнего мгновения не понимал, а, возможно, не воспринимал происходящее, но резкая, огненная боль, разодравшая тело, высветила в голове все жизненные истины, все неисполнившееся, непрочувствованное, невыполненное – непрожитое. Ожили в памяти недоцелованные девичьи губы. Вскрикнула подранком рано постаревшая, оплывшая, неряшливо и бедно одетая, частенько попахивающая водкой мать. Мелькнули канувший в никуда, полузабытй отец, зануды-училки, дворовые друзья и недруги.... Вспыхнуло все разом и провалилось в небытие.

Собравшиеся полукругом воины Аллаха жаждали увидеть унижение поверженного врага. Насладиться звуком стонов, зрелищем нелепых отчаянных попыток слезть с кровавого насеста, воплей о пощаде, даже обращений к богу неверных, – обычного в таких случаях представления, скрашивающего нелегкую кочевую жизнь борцов за веру.

Приткнувшиеся за дувалами жители кишлака наоборот, затаив дыхание с привычной крестьянской покорностью судьбе, ждали скорейшего окончания мук. Им скрюченный, пришпиленный на кол пацан напоминал жалкого кузнечика на крючке, а не грозного противника, поверженного в бою.

Пацан не знал молитв. Мать не научила, а замполиты вдолбили по бумажкам на политзанятиях только наводящие дрему цитаты возможно великих и мудрых людей, но отнюдь не расчитанные на голову мальца из не совсем благополучной, но вполне пролетарской семьи.

Оттесненая в подсознание шоком, боль вернулась вытолкнув солдата из черной ваты небытия. Смертельная боль. Стало ясно, что никто и ничто уже не может ему помочь, спасти, снять с проклятого, раздирающего кишки клыка. Собрав последние силы он заорал, завопил на весь этот проклятый, убивающий его мир, "Будьте вы все прокляты, гады! Пропадите пропадом!"

Палач был отнюдь незлым человеком. Зачем? Просто хорошо знал свое дело. Гладко затесанный кол в своем неумолимом движении достиг легкого, сдавил сердце и крик оборвался с последним ударом сердечной мышцы.

Мало кто из окружающих понял вопль шурави, но смысл дошел до многих. Воспи

тательное значение мероприятия оказалось скомканным, неполным. Пленник не оправдал надежд. Проклинал... Не умолял, не просил о пощаде... Нехорошо, неправильно умер, а ведь пожалели, не долго и мучился...

Отряд моджахедов ушел в горы, где через несколько дней попал вместе с грузом опиумной наркоты в засаду и был практически полностью уничтожен совместным ударом боевых вертолетов и спецназа десантников.

Деревня, поочередно занималась то правительственными войсками, и тогда хадовцы и цорандоевцы увозили всех подозрительных в тюремные казематы Кабульской крепости, откуда редко возвращались на волю, то воинами Аллаха. Тогда оставшихся вырезали за содействие неверным и их прислужникам... Мечеть сгорела после неточного залпа батальонных минометов. Такое случается на войне. Закопченный минарет покривился. Муллу признали "красным" и зарезали нездешние, пришлые арабы, а муэдзедина – расстреляли за шпионаж в пользу душманов бойцы царандоя. Оставшихся без мужской опеки и защиты женщин насиловали, девушек уводили за хребты гор и там они исчезали в безвестии. Поля без воды и заскорузлых крестьянских рук быстро зарастали сорняками и сливались с пустыней. Кишлак умирал и умер.

То ли дошло до Бога проклятие замученного на колу пацана, и вспомнил он своего Сына, может жизнь так выкинула игральные кости, но год за годом, десятилетие за десятилетием гуляет кровавая страда по несчастной той земле. Прорастает алым опиемным маком кровь замученных поцанов, погибших в боях шурави, моджахедов и царандоевцев, растрелянных, удушенных, зарезанных партийцев.

Пришло время, убрались за реку войска шурави со своими стягами, песнями, изрыгающими смерть вертушками и "кара арбами". Вздыхают о пропавшем вместе с ними времени, чудом уцелевшие, застрявшие в дальних горных кишлаках врачи и учителя, инженеры и несостоявшиеся ученые.

Сменяют один другого правители в Кабуле, не мелочатся, захватывают власть кровью соплеменников, единоверцев. Насмерть бьются вчерашние союзники по борьбе с неверными. Шииты вырезают суннитов и наоборот, кому как повезет. Пуштуны – убивают газарейцев. Таджики, то воюют с узбеками, то объединяются ними и газарейцами против пуштунов. Идет, не затихает война во славу Аллаха на измученной страхом земле.

Глава 2.

Синее море – золотые якоря.

Лешка с Клавдей лежали на горячем галечном пляже, тесно прижавшись закоченелыми, пупыристыми телами. Зубы Клавди тихонько поцокивали, выбивая мелкую дробь, сквозь судорожно сжатые, обметанные синевой, губы. Покрытое гусиной кожей, скользкое от соленой морской воды тело легонько содрогалось, выпуская набранный придонный холод. Клавдя терлась боком о Лешкины лишенные жира ребра, щекоча и немного царапая, словно коричневой наждачной бумагой. Июльского солнца с избытком хватало куротникам для загара, но для людей целый час без передыху нырявших за крабами, барабульками, морскими языками, скорпенами и только-только стянувших с лиц присосавшиеся до рубцов маски, а с ног ласты, тепла не хватало.

Они здорово переохладились, а азарт охоты все не отпускал, затягивал вновь и вновь под полог колышущейся, голубовато-зеленой, пронизанной ослепительными лучами поверхности моря, влек к желтому песку дна, к валунам, бурозеленым водорослям, темным расщелинам скал. Стреляли по-очереди, передавая друг другу ружье, натягивая из всех сил резину до последней прорези в гарпуне, упирая рукоятку в животы и складываясь пополам. Но больше бездумно носились в толще воды забыв о притяжении, невесомые, легко и свободно, лишь изредка, по необходимости, выскакивая на поверхность за живительным, сладким глотком воздуха. И казалось сами принадлежат к чудесному подводному миру.

Лешка сдался первым, требовательно потянул Клавдю за руку, мотнул головой в маске, показывая на берег, заросший корявыми низкорослыми деревьями с мелкой жесткой листвой. Перехватил ружье, поставил на предохранитель, снял резину со стрелы. В сумке-авоське, используемой вместо садка, распяливая в стороны клешни ползало несколько не очень крупных, но вполне пристойных крабов, растопыривала колючие плавники и страшно пялила выпученные глаза, вытащенная из скалистой норы здоровенная скорпена, обреченно демонстрировали серебристые брюшка и скорбно обвисшие усишки нежные султанки-барабульки. На обед хватало, да и на ужин оставалось.

К крабам полагалось пиво, а за ним еще предстояло сбегать на набережную в Алушту. Впрочем пива могло не оказаться в наличии, тогда его заменяли красным базарным вином, продававшимся на разлив.

По всему выходило, что пора уже вставать и приниматься за дела, но отрывать продрогший живот от горячих ласковых камешков не хотелось. Потому и лежали закрыв глаза, счастливые и молодые.

Над низким обрывом, прямо над диким пляжем, стояла, соединенная протоптанной серенькой тропкой с морем, выгоревшая до белезны брезентовая, совсем недавно зеленая палатка, купленная на отпускные деньги в магазине спорттоваров за громадные деньжища, пятдесят рублей – полновесную курсантскую степуху. Лешка не жалел. Выпуск уже позади, а давно спланированный, заслуженный, первый лейтенантский отпуск не предполагал мелочевки и скряжничества.

Палатку защищало от солнца старое, крючковатое, корявое деревце, вцепившееся навеки в откос змееподобными корнями. Сучья, увешенные белыми, страшненькими скорпеньими черепами и красными после варки клешнями крабов, мелкие суховатые, словно жестяные, листики дававали легкую, призрачную тень. Бестыдно откинутый брезентовый клапан, проветривал, но и не скрывал разворошенное ложе любви. Временный приют офицера флота перед убытием к первому месту службы. О том, что поедут как всегда вместе разговор не заходил. Лешка считал дело решенным.

Дикий пляж приютил их после побега из серого, величественного города. Операцию провернули с помощью одной близкой подруги побожившейся, что берет на месяц Клавдю к себе в село отъедаться на бахче и в огороде. Мамаша уезжала со своим вагоном-рестораном на Дальний Восток, а папаша, после очень уж глубокого запоя, отправился в очередной раз на принудлечение.

Поездка во всех отношениях оказалась авантюрной. Воинские требования оказались выписаны на одного Лешку, не обремененного официально семейными узами, а главное совсем в противоположном направлении. Семейство свое он тоже не особо информировал, избегая напоследок лишних скандалов с патэтическими причитаниями и воплями о родовой чести. Просто закинул в угол когда то раньше своей комнаты полученное по выпуску обмундирование, прочие собранные, увязанные вещички и был таков.

В условиях строжайшей конспирации встретились на вокзале и потеряв надежду честно купить билеты в кассах, безнадежно бродили вдоль поездов южного направления, вымаливая милости у проводниц. Спасла их буфетчица, за четвертак с носа плюс честное мытье посуды, приютившая в служебном отсеке. Уставшие от бесконечной кухонной вахты, с красными, распаренными горячей водой руками, бесконечно счастливые они вывалились на симферопольский перрон, под синее праздничное крымское небо. После неизбежной толкотни в очереди, троллейбус довез их к Алуште, а потом пешком вдоль пляжа, все дальше и дальше от курортной потной суеты, к морю, дикой природе и тишине.

Обожаемое море жидким изумрудом стелилось возле ног, лизалось нежно и ласково, лениво дотягивалось до пальцев мягким соленым языком. Не верилось что в глубине эта зеркальная масса таила прекрасный, неведымый большинству сухопутного народца, захватывающий и восхитительный мир, населенный удивительными по красоте и разнообразию созданиями.

В подводном царстве лазили боком страшнючие крабы, грозно задрав клыкастые клешни, вытаращив черные злые глаза, распялив в стороны когтистые марсианские сочления ног под ребристым рыцарскими парцырями, украшенными замысловатыми неведомыми гербами из известковых отложений.

Суетливо сновали над песчаными проплешинами, высвеченные солнцем нежнейшие, розоватые барабульки-султанки, трудолюбиво просеевая песчинки тонкими усиками. Стремительно пролетали серебрянными торпедами плотные, упругие тела стай кефали. Медленно проплывали никчемные вихлявые зеленухи. Поджидали добычу зарывшиеся в песок камбалы и дракончики. Разевали пещероподобные рты скарпены, засевшие в мрачных расщелинах, обросших мохнатыми бородами зеленоватокоричневых, шевелящихся от подводных ветров, водорослей. Лешке все это привычно, а Клавдя открывала все новые и новые чудеса с жадностью и ненасытностью неофита.

После первых, суматошных дней на новом месте, жизнь вошла в устоявшийся ритм. Казалось уже, что живут они вот так, вместе, в этой палатке чуть ли не всю сознательную жизнь, а может тут и родились. Сутки неторопливо делились между морем, ленивым солнечным пляжем, любовью, приготовлением пищи и походами в Алушту.

Раз в день, после того как спадал полуденный зной, выбирались уговаривая друг друга из палатки, шли вдоль берега, перелазили через осыпи камней и обломки скал. Примерно на середине "Великого пути в цивилизацию" бросали на берегу нехитрые пожитки и сигали в море освежиться. Брызгались, резвились, подныривали друг под дружку. Клавдя взбиралась на лешкины плечи и прыгала в воду, вздымая фонтаны брызг. Вновь обнимались, сжимали друг друга в объятиях, целовались словно не было полуденного бешеного часа в палатке. Часто охватившее, пьянящее желание оставляло их в воде, или Клавдя мокрой рыбой выскользнув из объятий, кидалась к сумке и раскидывала прямо у воды старое китайское махровое полотенце.

Умиротвореннные, они затем обмывали потные, покрытые прилипшими песчинакми тела, натягивали необходимый для пребывания в городе минимум одежки и отправлялись дальше.

В Алушту входили со стороны парка, успевшие уже обсохнуть. Растворялись, смешивались с толпой курортников. От набережной поднимались к старому базару где так чудесно пахло жарящимися у грузин шашлыками, кипящими в масле чебуреками, где на длинных столах нежадные крымчане отдавали перед закрытием рынка задешево мясистую черешню всех невозможно красивых расцветок от темнобордовой до прозрачножелтой с темным пятнышком просвечивающейся сквозь кожицу косточки. Лежали горками чуть подвялая от солнца, немного давленная малина, сочная клубника, красная смородина-паричка, пряно пахнущие малосольные огурчики. Лезла наружу из бочонков и банок хрустящая на зубах белейшая квашеная капуста с розовыми прожилочками морковки, темнокрасными зрачками клюковок. Валялся нераспроданный, связанный пучками за зеленый гребень красно-белый редис, украшали прилавки стройные сочные перья зеленого лука-порея, крепенькие молодые огурчики, здоровенные багровые налитые до треска помидоры и, конечно же, вареная с солью янтарная кукуруза в початках.

В лавках прилепившихся по периметру рыночного забора молдоване торговали молодым, рубиновым вином на разлив. Лешка с Клавдей шумно и бестолково торговались, пробовали, заливая соком подбородки, шеи, майки и в конечном счете покупали все подряд, не скупясь, не жалея отпускных, подъемных и всех остальных попавшихся в руки денег. Жили не думая о завтрашнем, одним праздничным, хмельным словно базарное вино, сегодняшним днем.

Купленое, если не съедалось сразу, укладывалось в сетку-авоську с которой плавали на охоту, просто другой у них не было в помине. Никто не занудничал, не учил жить, не инструктировал, не напоминал об экономии, не объяснял, как и что необходимо делать. Первый совместный отпуск. Первое лето в Крыму.

Смеясь и вспоминая всякое разное смешное увиденное в городе, брели под закатным солнцем обратно к стойбищу, залазя по-очереди в авоську и зачастую приносили ее уже совершенно пустой. На аппетит не жаловались.

Возвращались уже чернобархатной, полной звездами, луной и волшебством, южной ночью, тихо пересекали колышущуюся в неподвижной воде моря лунную дорожку. Поднявшись к полатке разжигали на обрывчике в специально выкопанной ямке-очаге костерок и готовили дневную добычу, вытянутую с куканом из воды, нанизав предварительно на очищенные от коры веточки. Ели под скрипы и трели сверчков, цикад и жуков белое нежное мясо морских тварей, запивали вином или, если повезло, пивом. Затем мыли в море посуду и скинув то немногое, что считалось одеждой, лезли в море – принимать вечернюю ванну...

Молочно-теплая, теплее воздуха, вода нежно обнимала тела, укрывала покрывалом пологой волны. Только бестыдница луна бестрастно направляла в их сторону дорожку холодного белесого света от которой никогда не удавалось отвертеться.

Утомившись и насытившись друг другом, выскакивали из воды и держась за руки карапкались к палатке, давая на ходу зароки немедленно укрыться и лечь спать, не лезть, не приставать с глупостями, стать человеками и поднявшись завтра пораньше, на самой-самой зорьке, многое успеть. Осуществить задуманную культурную программу. Например сесть на троллейбус и отправиться в Воронцовский дворец, или на теплоходике поплыть в Ласточкино Гнездо. Увы. Благим намерениям не суждено было реализоваться в действительность ... В палатке они вновь совершенно нечаянно касались друг друга сначала несмело, коньчиками пальцев, затем... Никуда они конечно не поехали и не приплыли...

По утрам их настойчиво будило солнце, но они дружно переворачивались на животы, натягивали на уши одеяла и только перебранка окончательно проснувшихся чаек и прочей пернатой вольницы заставляла вскочить и размахивая вогкими полотенцами лететь по склону вниз, к морю...

Дикий пляж позволял обходиться без одежды, отбросив с первых дней условности цивилизации. Клавдя так разошлась, что вообще закинула в угол палатки полиэтиленовый пакет с набором египетских натурального хлопка трусиков неделек и купальников. Даже отправляясь в Алушту она отважно натягивала обрезанные по самое немогу шорты на голый, коричневый от загара задик, а сверху накидывала старую, еще с гражданки лешкину ковбойку, не застегивая, а завязывая ее под грудью, демонстрируя всем загорелый плоский живот с впадинкой пупка.

Такой экставагантный наряд жестко притягивал взгляды встечных курортных мужиков, потных, усталых от очередей в пельменных, обремененных толстыми бабами в несвежих халатах, нагруженных зонтами, сумками, подстилками и детьми. Их прямо тянуло, выгибало заглянуть в разрез ковбойки где наливными яблоками покачивались ничем не стянутые холмики грудей. Курортные тетки злились, багровели, одергивали благоверных, таращились недобро, нехорошо шипели вслед.

Лешка любовался подругой и прощал бабам вполне обоснованную ревность, а их мужикам – невольное восхищение и неадекватное поведение балансировавшее на грани легкого помешательства.

Он на себе познал чары и волшебство Клавдиного тела в самый первый день, когда, умаявшись после пешего перехода с рюкзаками и палаткой за спиной, хлопот с разбивкой лагеря, копкой очага и импровизированного холодильника, они поздно ночью улеглись каждый на своем матрасике, смущаясь, подтянув одеяло под подбородок и пожелав чинно друг другу спокойной ночи.

Может показаться удивительным, но хорохорясь, попивая в компании друзей пивцо и потягивая сигаретки они оставались дремучими, неопытными девственниками, хоть и с некоторой теоретической подготовкой. Негде им было уединяться, ни в Клавдиной развалюхе, где пополам с сестричкой делила комнатенку еле вмещавшую две кровати, ни в шикарной Лешкиной изолированной квартире, где вечно кто-то ошивался из предков, а при входе в дом сидела с вечным вязанием гроздь старушенций-доносчиц. Целовались, обжимались по темным углам, в задних рядах киношек, раз попробывали поддавшись зову плоти пробраться на подвернувшийся пустой чердак, но не выдержали, сбежали от стойкого непередаваемого запаха смеси птичьего, кошачьего и мышиного помета.

В ту ночь лежали рядом, впервые, не зная толком с чего начать... Притворялись спящими, а сон не шел... Дыхание выдавало. Сердца стучали словно напольные часы в ночном доме, стук носился по палатке, искрился наэлетризованный желанием воздух, сотканый из из серебрянных струн лунного света.

Клавдя, сработала женская натура, не выдержала первой. Медленно-медленно стянула. скинула на брезентовый пол покрывало. Открылась ему, доверилась жадному взгляду. Вся. Прекрасная, словно алебастровое изваяние, таинственно выгравираванное в полутенях и штрихах.... Словно в замедленной фильме, не открывая глаз, полуприкрытых дрожащими невесомыми ресницами, протянула к Лешке руку и, скомкав в кулачке угол ткани, сдернула старое одеяльце. Невообразимо нежно провела пальцами по груди, изгибу бедра, животу. Ощутила ответный трепет возбужденной плоти, взяла. мягко обхватив ладошкой... Оседлала. Сама направила, приняла... Потом легкое, упругое сопротиление, вскрик, стон, невообразимое счастье, прерванное впрочем ее вполне трезвой просьбой поберечь...

После всего, Клавдя попросила посветить и в бескомпромисном свете карманного фонаря высветилось нежное, белое еще бедро на ктором смешалась ее кровь и его семя...

Ничто больше не сдерживало их. Молодые и сильне они самозабвенно осваивали древнюю науку любви, проходя за ночь столетний курс чудес и открытий. Не стесняясь экспериментировать. Восхищаясь и восхищая, обессиливая и восставая. Вначале вели счет победам, откладывали в кучки самые красивые яркие камешки найденные возле моря, спорили, обвиняли друг дружку в жульничестве, потом окончательно сбились и выбросили пересохшую, потерявшую яркость гальку, из палатки. Только одно никогда не изменялось, ее просьба и даже на вершине блаженства Лешка честно выполнял просимое, не очень ясно впрочем понимая, что это меняет в их совместной, как он понимал жизни.

В последнюю, бессонную, ночь он не выдержал и спросил Клавдю.

– В чем разница? Раньше, позже... Все равно ты моя.

– Вся, вся твоя, да, да... но не в меня! – Прошептала, простонала Клавдя. И он вновь подчинился.

Они с Лешкой родились и выросли в одном городе, только на разных географических и социальных полюсах. Их родители никогда не встречались и наверняка не догадывались о взаимном существовании. Познакомились случайно, на лыжах в пригороднем лесу, ровно на полпути от родных обителей. Словно неведомая сила толкнула друг другу в объятия на лыжне. Лешка скатывался с одной стороны склона, Клавдя с другой, оба попытались уступить дорогу, синхронно сворачивая в одну и туже сторону, но в результате застыли посредине в первом объятии, плавно впрочем перетекшем в первый же поцелуй.

С того дня они уже не расстовались надолго. Всю зиму, забросив занятия, по несколько часов в день катались с гор, бегали по лыжне, а больше дурачились, кидались снежками, ныряли в сугробы и целовались бесчетно. До боли в обветренных, стертых губах, до солоноватого вкуса крови на языке.

Лешка сбегал после первых пар в Универе, с опостылевших лекций, успевая впрочем иногда забегать на семинары и лабораторки. Клавдя прогуливала школу, где отнюдь не блистала отличной успеваемостью, как впрочем и активной общественной деятельностью, перебиваясь с троек на четверки, лишь бы не теребили, не мешали жить своей собственной жизнью. Училки, впрочем, особо и не усердствовали, не гневили Клавдину мамашу, буфетчицу с вагонов-ресторанов поездов дальнего следования, нежадно раздававшую после возвращения из очередного рейса служилому неизбалованному люду икорку, бужанинку, колбаску, а то и крабьи консервы, гордость советского экспорта. Такого ценного человека по пустякам волновать не следовало, а то возьмет, и в приступе материнской любви, пропустит очередной крабьий рейс. Впрочем последнего Клавдя, зная мамашу, особенно не боялась.

Лешка, в свою очередь, совершенно ясно осознал к тому времени, что родительская любовь по отношению к нему, понятие весьма своеобразное и заблуждаться на сей счет не стоит. Убедившись, что сынок далеко не гений в точных науках, составляющих традиционную академическую славу семейства, родители поставили на нем то ли жирный крест, то ли не менее внушительную точку. Мужественно сцепили зубы и сосредоточили все педагогические усилия и связанные с ними блага на младшеньком, любимом.