Текст книги "Только демон ночью (Часть 1)"

Автор книги: Леонид Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Насколько хороши, в большинстве своем, оказались строевые командиры, настолько плохи и никчемны были в массе замполиты. Может сказалось на этом подвиде вырождение, естественное при отсутствии свежей крови и новых идей. Может сама старая идеология, входящая в противоречие с реальной политикой, делала ложь основной доминантой сей странной профессии. Все более и более шли в замполиты люди ни к чему остальному в жизни не пригодные, не способные производить качественные вещи, генерировать смелые философские идеи, жующие рутинно, ради благ земных, серую, ни себе, ни другим не интересную жвачку. Ложь становилась постоянным состоянием бытия, а обман – молитвой. Бывает ложь во спасение, ложь – по неведению, ложь во имя. В данном, уникальном историческом случае, наблюдалась ложь по призванию, по мировозрению, по руководящему указанию. Великая ложь на государственном уровне.

Привыкшие обманывать по службе ежедневно и ежечастно политбойцы постепенно становились врунами, лгунами и воришками в частной, повседневной, обыденной жизни, не связанной с исполнением служебных обязанностей. Не все конечно. Встречались, вероятно, и среди них порядочные люди, не сомневаюсь, но самому повидать не довелось.

Все же когда обманывают свои, которым верил, которых уважал – это больнее, чем когда надула, заработала на нас пару тысяч чужая богатая тетка. В детстве, если обманывали старшие парни, лез в бутылку, дрался за правду до крови, хоть случалось такое не часто, а когда партийцы дорогие такое творили, отмалчивался, будто закодированный навеки робостью да молчанием.

Все прошло... Что посеяно, то и выросло.

Да один ли я такой? Ничего подобного, такой же как все. Куда денешся если Ложь стала порядком вещей. Великой народной Правдой. И постепенно переросла в сокровенное таинство новой российской демократии. Как же иначе, ребята? Недаром ее основу составили выходцы из средних и высших эщелонов элиты КПСС, из замполитов, идеологов, философов, преподавателей марксизма-ленинизма, борцов за чистоту... чего угодно от унитазов, до демократических мэрий, думских палат, президентских покоев. Разница между нами есть конечно, они там остались во дворцах, а я здесь в бейсменте... пока.

Чудно, столько лет пробежало, а помню как принимали в пионеры посреди огромного торжественного зала Радиотехнической Академии перед бюстом Ленина. Торжественно играл военный оркестр, несли цветы голенастые девчонки. Салютовали, стоя у пьедестала в белых просвечивающих под прожекторами рубашках и красных галстуках, самые красивые девочки. Ветераны популярно объясняли почему пионерами могут быть только самые лучшие, верные наследники великих традиций. Медленно поднимался по горлу комок сладких слез и хотелось стать самым лучшим, самым сильным, самым умным в ответ на великую честь – быть в рядах пионеров.

Потом оказалось, что приняли весь класс, без исключений, зачислили первостатейных врунов, впустили известных ябед и невдалых недотеп, приняли даже мальчика, который до четвертого класса писал свою фамилию с ошибками и регулярно описывался. Потом его правда перевели в специальную школу для умственно отсталых детей, но пионером. Все дружно оказались самыми лучшими. Чего было стараться? Где те слезы?

Наш отряд носил имя капитана Николая Гастелло. Собирались на квартире Зойки, потому, что это была самая большая в доме изолированная, а не коммунальная квартира, о которой остальные пионеры могли только мечтать. Переписывали в красивые альбомы каллиграфическим почерком биографию Гастелло, вклеивали вырезки из журналов, свои рисунки героического огневого тарана, писали письма родственникам героев. ...

Снилось по ночам небо войны, прорезанное огненными трассами зенитных снарядов, непослушый штурвал в слабых руках отказывался вводить самолет в последнее пике. Змеился по фюзеляжу оранжевыми струйками горящий бензин. Просыпался в ужасе от того, что не смог сделать последнее усилие, а должен был, обязан сделать как пионер, как гражданин, как патриот.

И уже не спалось до утра.

Когда работа была закончена и оформленный альбом доставлен в школу, прошло торжественное собрание отряда совместно с прибывшей из райкома представительной дамой. Широко раскрыв наивные глазенки со стыдом и удивлением смотрели, как гнулась в дугу и лебизила перед сей дамой всегда подтянутая и строгая пионервожатая – наш авторитет, наш наставник в делах чести. Это было неприятно, резало и возмущало душу, прикрытую броней красного галстука.

По завершении торжества, начальственная дама, скороговоркой оттарабанив поздравление, удалилась, небрежно засунув в хозяйственную сумку рядом с бутылками молока и батоном белого пшеничного хлеба наш лелеянный и ухоженный мемориальный альбом памяти Гастелло. Особенно поразило не столько обращение с альбомом, а наличие в сумке белого батона – дело шло к смещению Хрущева и в городе по карточкам довали желтоватый кукурузный хлеб, превращавшийся в колючий жесткий кирпич через пару часов после доставки из пекарни.

Пионерский отряд периодически вдохновляли на очередные героические дела наведывающиеся по разнорядке райкома дяди и тети – то с шефских заводов, то из пединститута, то из Университета. Им было легко вдохновлять нас. Мы были чисты и наивны, истово верили и рвались идти с горящими глазами в тимуровцы, в юннаты, в филателисты, в парашютисты... Но проходила неделя, другая и очередной вдохновитель, успешно отрапортовав где-то в инстанциях о блестящих достижениях по пахоте пионерской целины, исчезал, оставляя отряд в растерянности и удивлении, с несбывшимися мечтами, с закупленными красками, саженцами, кляйсерами для марок. Слава богу обошлось без покупок парашютов.

К приему в комсомол мы были морально подготовлены. Не было комка в горле и волнения. Всё было просто и прозаично – заполни анкету, не забудь фотографию, рекомендации получили автоматически, под копирку, зараннее знали, что в райкоме очередь и надо иметь рупь сорок за билет и значок.

В старом здании райкома скрипели половицы, было душно, бегали ошалелые секретарши и сновали деловые молодые люди с новомодными пластиковыми папочками под мышкой. Все как один в серых пиджачках, белых рубашках с галстуками. Правда у одних пиджачки и рубашки казались почище, поновее, брюки наглаженнее, у других – брючата с пузырями, пиджачки кривенькие, рубашки с серыми каемочками пота, галстучки – скрюченными веревочками.. У первых головы вздернуты гордо и глаза смотрят победно поверх рядовых комсомольских головенок, у других приклонены угодливо, к плечику, а взгляд скромненько устремлен в пол. Все правильно, все по рангу. Зазывали по одному в кабинет, задавали устало, не глядя пару скучных вопросов. Возражений нет? Нет! Поздравляем. Всё – принят. Следующий. Плати бабки, расписывайся, получай значок. Билетик – чуть позже.... Комсомолец.

Комок в горле и светлые слезы пришли в жизнь еще один, последний раз, в день прининесения присяги. Читал ее слова, прижимая к груди автомат. Билось по ветру над головой знамя училища, впервые шел в парадном рассчете торжественного марша. Другим может было и пофигу, а меня достало, проняло это событие как положено, до самых печенок. Подняло на волну счастья. Ведь встал в один строй с отцом, с его друзьями. Так эта волна и донесла меня до сопок Забайкалья.

Отличительной особенностью офицеров-забайкальцев, особо выделявшей их на пляжах, являлся специфический забайкальский загар. По количеству солнечных дней в году, ЗабВО наверное могло поспорить с Сочи. Другое дело, что солнышко на Манжурке грело далеко не так как у Черного моря. У офицеров, проводивших большую часть суток на полигоне, аэродроме, на танкодроме или на директриссе, загорали, естественно, части тела не закрытые полевой формой кисти рук, лицо и шея. Загорали до черноты и загар этот не сходил круглый год. Про других не скажу, но у отрядных политработников загар если и был, то нормальный, курортный, ровненький.

В Забайкалье мне вообще крупно повезло с замполитами – незабываемые типажи, предтечи нынешних сладкоречивых воришек, ну разве, что попроще, погрубее сработанные. Так на то и армейцы, политесу не обучены"с... Эти персонажи было страшно интересно наблюдать в повседневной жизни, особенно после очередного прочтения нетленных трудов Гашека, Ильфа и Петрова, великой "Уловки 22", проглоченных на одном дыхании в долгие зимние вечера.

Ярче всех светится незабвенный образ майора Петронюка. Это была личность еще та! По инерции я испытывал еще уважение , если не к Петронюку лично, то к его титулу, званию. Молодой был, глупый, Гренаду пел, стишки пописывал про комиссаров в пыльных шлемах, про романтику... Еле здержиал слезы читая про Брестскую крепость, комиссара Фомина..., про живых и мертвых.

Вся романтика для товарища замполита заключалась в специально сконструированных и изготовленных карманах шинели. Если в природе существовал рог изобилия наоборот, не выдающий беспредельно, а беспредельно поглощающий, то это были карманы шинели Петронюка. Едва майор появлялся в пределах прямой видимости, солдаты и офицеры начинали лихорадочно осматриваться на предмет всегооткрыто лежащего, не привязанного, или плохо привязанного, неприкрученного, непринайтованного. Все таковое немедленно скидывалось в ящики или судорожно зажималось в руках. Если не успевал – не робщи! Несчастный обладатель "чего-то", причем совершенно безразлично чего, – болтика, гаечного ключа, проволочки, гаечки, лампочки, тумблера, свечи – все что могло поместиться в неистощимом кармане исчезало, прямо таки таяло, дематериализовывалось на глазах бывших владельцев... и исчезало. Ни одна живая душа не могла ткнуть пальцем и сказать – "Отдай!", хотя бы потому, что ни один человек не видел самого действа, а только его сногсшибательный результат!

О замполите ходили легенды, регулярно каждые два – три месяца посылал он в родное село на Полтавщине ящик с "находками", а благодарные родственники, обменивали эти находки с изрядной выгодой у местных механизаторов на разного рода услуги, как-то – вспахать, посеять, сжать и тому подобное. Поговаривали, буд-то обе участвующие в сделке стороны ведут строгий учет и расчет всему доставленному и употребленному, с окончательным подведением баланса во время пребывания товарища замполита в заслуженном отпуску.

Баланс, как водится подводился в местной мутной валюте, отчего обе договаривающиеся стороны не просыхали все тридцать календарных дней и обеспечивали прекрасные воспоминания на следующиее одиннадцать месяцев.

Замполит оказался всеяден, на моих глазах, раз подобрал с земли выброшенную кем-то плетеночку из под красного болгарского вина, продававшегося в красивых пузатых бутылках, сунул в знаменитый карман, а затем полчаса, нудно, повествовал окружающим о полезности находки. О том как удобно хранить в ней лук, какой у нас нехозяйственный народ, разбазаривающий все – от плетеночки, до патронов и пулеметных стволиков. И какие хорошие хозяева он и его верная боевая подруга. Кто знает, может по простоте душевной он и стволики с патронами умудрялся пересылать?

Во времена Петронюка наши плацы, хоздворы, ремонтные зоны, ангары, рулежные и взлетные полосы были идеально очищены от всего мало-мальски имеющего ценность в самогонно-полтавском эквиваленте. Все борттехники, технари наземных расчетов, все водители и механики оказались заморочены так, что их рабочие места, за исключением времени проведения непосредственно регламентных и ремонтных работ, могли поспорить девственной пустынностью со столом незабвенного Жеглова. Да никакому Жеглову не пришло бы в голову уходя прятать в сейф телефон, чернильницу, промакашку и школьную ручку с пером номер 3...

Служили мы в очень веселом месте – в доблестном военном округе ЗАБВО, что переводилось остряками как " Забудь Вернуться Обратно". А так как угораздило попасть в самый дикий, медвежий угол этого заповедника, то благодарное государство не только регулярно платило, но и приплачивало к полетным еще и забайкальские, давало ежемесячно продуктовый паек. Странное дело, при плохих взаимоотношениях с прапорщиком Родионычем пайковых продуктов не хватало одинокому офицеру на неделю, а при хороших, спаенных совместным распитием вожделенного дефицита – с лихвой многодетной офицерской семье на месяц.

В число прочих льгот, входила одна, особенно ценимая. Теперь и верится в нечто подобное с трудом. Рассказываешь знакомым американцам, а они, бедные, таращат глазенки, напрягают мозги, не могут понять – плакать или смеяться надо. Сопереживать или восхищаться непомерно здоровым идиотизмом советского человека. Льгота эта – подписка на многотомные книжные издания. Тоесть просто покупка массы книг! Ничего себе бенифит, думают американцы, лишь из вежливости не крутя пальцем у виска. Пойди в магазин и закупай на радость продавцам и издателям. Заказывай недостающее на худой конец.

Никогда не понять им, рожденным свободными, что значили книги для нас, для которых даже выезд в солнечную Болгарию, в принципе возможный на гражданке, был практически так же достижим как и полет в космос. Теоретический шанс существовал, но практически равнялся нулю... Поэтому, для офицерского корпуса книги служили машиной времени и магическим ковром-самолетом одновременно.

Когда закрывались глаза и выпадала на казенное одеяло потяжелевшая книга, жизнь ее героев продолжалась в цветных ярких снах молодых лейтенантов, в черно-белых, усталых сновидениях майоров и полковников, в романтических дремах молодых вольнонаемных девушек – писарей, солдаток, медсестричек, в дерзких мечтах офицерских жен, томящихся в четырех стенах от вынужденного безделья.

А, может не все так уж плохо было? Может хоть какая – то часть казенных людей не спилась, не сошла с ума долгими зимними вечерами, когда за окнами свистел по безлесым и бесснежным сопкам Манжурки сметающий все на своем пути ледяной вихрь, когда размораживались и лопались радиаторы тягачей и автомобилей, трубы теплоцентралей. На долгие месяцы превращались почты, Дома Офицеров, клубы и бани в вымершие, заиндивевшие, заледеневшие до весны катки. В такие зимы все отопление в квартирах офицеров держалось на самодельных электрических обогревателях, основой каковых служили принесенные тайком из частей нагревательные элементы. Провода в домах дымились, парили, шипели но, есть Бог на свете, выдержали ибо сделаны были, как и все прочее, с завидным запасом прочности, на века. Невероятное потребление электроэнергии не сказывалось, впрочем, на офицерском бюджете. Счетчики вращались в обычном, на века заданном местными технарями-умельцами, ритме.

Другой льготой была заменяемость. Наверно из человеколюбия, дабы предотвратить массовое одичание и повсеместное озверение доблестного офицерского корпуса, через четыре года непрерывной службы в этом раю по желанию разрешался перевод в другие Округа, за границу, в группы войск, охраняющие покой наших социалистических братьев. Кому как повезет.

На нас нагрянули две радости сразу – замполит, заменяясь на должность начальника гарнизонного Дома Офицеров где то в Одесском ВО, выбил на-последок впервые за все четыре года невероятное число подписных изданий, практически без ограничений. Выбирай по катологу, плати деньги, получай квитанцию и расслабься в ожидании вожделенной пищи ума, запакованной в коричневую или серую бандерольную бумагу, перевязанную пеньковыми бечевочками и скрепленную казенными сургучными печатями...

Убыл замполит в сиреневый недосягаемый туман обетованного Одесского ВО, где тепло, где море, где виноград и загорелые, нежные девушки-студентки педагогических и музыкальных училищ собирают урожай... А мы, мы остались ждать обещанного. Подпиской были охвачены все офицеры, прапорщики, сверхсрочники и вольнонаемные служащие отряда. Разговоры через некоторое время начали сводиться исключительно к одному знаменателю – где подписка? И вот, когда все твердо уверились в том, что замполлитра надул напоследок, по почте стали приходить книги. Не часто. Не всем, но некоторым. Не всегда те на которые подписались. Но приходить!

– Ты посмотри! Не обманул! Не надурил, вот, получил первый том! Радостно делились нежданой новостью везунчики со всеми желающими.

Но радость по почте получали не все, далеко не все.

Весь тонкий психологический рассчет пройдохи-замполита строился именно на том, что наблюдая счастливчиков, остальные бедолаги надеялись, верили в то, что настанет день и прийдет наконец и им вожделенная бандероль. Просто почта задержалась. Бумаги как всегда не хватило. Клей не подвезли, с краской напряженка. Но это – временные трудности. Глядишь, сменит тревогу ожидания, блаженство обладания заветным пахнущим типографской краской томиком. Радостные счастливцы, суть живые свидетели, не давали впасть в уныние.

Тонкий полтавский психолог удовлетворил в первую и единственную очередь наиболее влиятельную, активную, зубастую часть нашего маленького сообщества. Заткнул, грубо говоря, пасть, прекрасно понимая, что остальное серое большинство просто утрет в очередной раз свои зеленые сопли и утешится кто бутылкой, кто службой, кто медсестричкой, а кто и вообще переведется далеко-далеко, забудет в суете сборов-расставаний-переездов о голубенькой мечте с казенными сургучными печатями...

А если и вспомнит кто? Так что с него теперь взять? Уже завершен основной товарный обмен социалистического хозяйства деньги-бутылки. Пролилась голубая мечта после завершения кругооборота струйкой желтоватой жидкости в мутный фаянсовый писуар, промчалась, тяжело колыхаясь по ржавому коллектору, самотеком, прямехинько в самое синее и теплое море нашей мечты... В один из Одесских лиманов.

На смену сему яркому представителю вырождающегося племени красных комиссаров, по замене, с Запада, прибыло в отряд специфическое чудо Армейского Дарвинизма. Явление настолько уникальное и редкое для СА семидесятых восьмидесятых годов, что его смело можно было приравнять к появлению на публике Лох-Несского чудовища или, на худой конец, живого мамонта.

К нам приехал замполит-еврей, по званию – майор, по статусу слушатель-заочник, по убеждению, естественно, советский патриот, коммунист, диалектик и антисионист. Правда появился сей фрукт далеко не сразу после получения штабом приказа о вступлении в должность. Несколько месяцев после "замполлитра" Петронюка, нашим моральным и политическим воспитанием руководил комсорг двухгодичник, вчерашний студент, считавший дни до желанного дембеля и, поэтому не бравший ничего в голову.

Это было просто невероятной удачей для всех, прямо золотой век в истории ВВС! Все дружно похерили сначала конспектирование первоисточников, а потом и сами политзанятия. За все сие счастливое время было проведено только одно, действительно важное комсомольское собрание, посвещенное не очеродному маразму старцев из ЦК, а конкретной болезнненой теме подготовки к зиме.

Но все хорошее в жизни скоротечно, а все остальное, увы, вечно. Иудой-доброжелателем оказался капитан Тихонравов, переведенный с повышением из знаменитой парадно-гвардейской дивизии на должность помпотеха как образцовый участник парадов на Красной Площади. После короткого периода общения с бравым капитаном все поняли, что дивизионные кадровики нашли единственный подходящий способ избавиться от хронического идиота, чем гвардейцы и воспользовались. В ЗабВО сей честный партеец начал с того, что настучал о безобразии в Политотдел.

После короткого разбирательства самозванец-замполит оказался разоблачен как не член, даже, о ужас правоверных, не кандидат КПСС! Заодно обнаружилась злостная неуплата пройдохой-студентом комсомольских взносов, кои, будучи "замполитом" и формальным руководителем партийной организации, платить считал ниже своего достоинства, но с удовольствием употреблял на всякие нехорошие излишества – водку, сигареты и девок. Таковая личность была признана в Армии временной, случайной, весьма подозрительной. Долгое и тщательное разбирательство экстренно созданной комиссии во главе с зампотехом, выявило явные семитские корни двухгодичника. Резкое отвращение вызывало и высшее университетское образование. Слава Богу хоть времена "врагов народа" миновали.

Вовремя вмешавшийся в склоку командир, проявил гуманность, не дал политотдельцам сожрать сею лучезарную личность, коей в тайне симпатизировал. Самозванца не казнили по старинному российскому обычаю, а вывели за штат, присвоили очередное звание и вышибли пинком под зад в запас по истечению законного двухгодичного периода, совпавшего по стечению обстоятельств с приездом нового политического вождя отрядного масштаба.

Да, полгода мы жили свободно, лишь нематерилизованный дух замполита витал над нашими головами, чуть-чуть проветрившимися от читки вслух и конспектирования – основы армейской системы политического обучения.

Прибывший майор объяснил некоторую задержку нахождением сначала в учебном отпуске, положенном заочнику, затем – в отпуске за прошлый год, потом в присоединенном к нему за год нынешний, натрудившись во время отпуска, лечился затем от геморроя в госпитале. В общем, вовсю волынил, проявляя при этом наилучшие качества политбойца и полностью соответствуя содержанию популярной армейской присказки:

– Кому вольготно, весело живется на Русси?

– Начальнику химической,

– Начальнику физической

– Всем зам по политической,

и зам по строевой....

Уж очень не хотелось ушлому замполиту на зиму глядя ехать в солнечное Забайкалье. Но даже Забайкальской зиме приходит конец. Настали солнечные деньки, постепенно оттаяли стены домов, потеплело в защищенных от ветра местах. Весеннее появление замполита в вверенной его заботам части совпало с торжественным завершением строительства первого на Манжурке современного панельного девятиэтажного жилого дома со всеми давно позабытыми удобствами городского быта. С изолированными квартирами, горячей водой, ванными, лоджиями, лифтами.

До сего эпохального события лучшими в гарнизоне считались Блюхеровские дома, построенные легендарным красным маршалом во времена командования Краснознаменной Дальневосточной Армией. Маршал Блюхер, видимо, действительно был славным полководцем и весьма дальновидным человеком. Дома, построенные по его приказу, не только выдержали испытание временем и прекрасно сохранились, но по прежнему поражали своей капитальностью, какой-то, давно канувшей в лету порядочностью возводивших их военных строителей. Краска и штукатурка на фасадах держалась словно новенькая, вчера положенная, являя живой укор толпящимся вокруг более молодым зданиям-инвалидам своими шелушащимися фасадами напоминающими плохо очищенные рыбьи тушки, после обработки их солдатскими кухонными нарядами. Конкурировать с этими стенами могли только покрытые вьевшейся грязью, ципками, трещинами и ссадинами руки самих нарядчиков. Стены же старых домов поражали своей необъятной толщиной и мощью. Даже при отключении центральной котельни, что происходило все чаще и чаще по мере ускоренного продвижения к светлому будущее, стены промерзали не сразу и несколько дней, героически сопротивляясь держали тепло, отогревая в своих топорных, но надежных объятиях утлые офицерские семейные челны.

Естественно, однако, что во времена Блюхера больше думали о победе над японским милитаризмом, чем о таких мелочах быта как горячая вода и ванные комнаты. Некоммунальные квартиры вообще считались достоянием проклятого буржуазного прошлого, недостойного настоящих большевиков

ленинцев-сталинцев.

В новом доме все это было. Спроектировали здание в НИИ военного строительства, расположенном, естественно, в столице нашей Родины – Москве. Построил по московским чертежам военно-строительный отряд центрального подчинения. Покидал все ненужное вокруг, поелозил по этому хламу бульдозерами, вырыл по периметру десяток – другой ямок, воткнул в ямки какие-то хилые прутики, привязал прутики к реечкам и, бодро отрапортовав о досрочной сдаче, умчался подальше от унылых голых сопок.

Под хороший закусон дом побыстрее, до прихода холодов, приняло КЭЧ. Начальство с обеих сторон обмыло приемный акт и, о счастливое стечение обстоятельств, кануло, прыснуло подальше от гарнизона и своего детища. Кое-кто вышел на пенсию, кто-то умчался по замене в более благославенные края, кто осваивать новые ударные стройки Советской Армии.

Надо сказать, что дом был первым в серии, экспериментальным, улучшенным и на фоне забайкальского пейзажа смотрелся просто здорово. Классно смотрелся Новый Дом на фоне покрытых жухлой травой сопок, двухэтажных серых блюхеровок и единственного на всю Манжурку сочнозеленого парка. Парка, посаженного героическим генералом Драгунским, сосланным, в процессе борьбы с космополитизмом в этот, тогда никому не нужный и Богом забытый гарнизон, на границе с Великим дружественным Китаем.

Теперь, во времена острова Даманского, горнизон стал полнокровным, перенаселенным и шумным, но ни одному из сменявших друг друга генералов не удалось оставить в памяти обитателей ничего подобного Блюхеровским домам и Драгуновскому парку. Предполагалось, что "Новый Дом" станет рукотворным памятником эпохи развитого социализма, затмит своим величием первые два чуда Забайкальского края света.

Замполит прибыл в самый разгар борьбы за квартиры в Новом доме. Он сразу оценил ситуацию и, о еврейская голова! – оценил ее правильно. Когда на общем собрании офицеров и прапорщиков майору предлжили новую излированную трехкомнатную квартиру, он встал, с минуту скорбно помолчал, склонив голову на грудь, украшенную колодкой юбилейных медалей и скрещенными ремнями полевого обмундирования.

Выдержав паузу в лучших традициях провинциального русского театра и заинтриговав в достаточной мере публику, замполит широко раскинул руки, как бы пытаясь обнять все присутствующее собщество, все братские народы СССР. Быть может, его пылких объятий хватило бы и на весь Соцлагерь, и, чем черт не шутит, на все прогрессивное человечество. Трубно, этак по простецки, прочистил в белоснежный платок носоглотку, оценил содержимое платка, аккуратно сложил и спрятал употребленное в карман галифе. Обвел зальцо печальными глазами и повел свою тронную речь...

– Товарищи офицеры и прапорщики! В нашей героической части я человек новый, еще не со всеми познакомился, пока не вник во все обстоятельства быта семей военнослужащих. Это моя вина... Но, поверьте! Коммунисту и офицеру, совесть не позволяет только приехав сразу же претендовать на, подчеркиваю, положенную, отдельную трехкомнатную квартиру в Новом прекрасном доме со всеми удобствами. Даже имея семью из трех человек. Ведь, наверняка, среди нас есть люди давно служащие в этом отдаленном гарнизоне, мечтающие о городских удобствах, имеющие многодетные семьи. Так давайте же сначала улучшим их условия жизни, дорогие товарищи! Ведь забота замполита о людях, как не устает говорить дорогой товарищ Генеральный Секретарь Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев в своих исторических речах на Съездах и Пленумах – есть цель жизни и борьбы партийных работников.

Всеобщее ошарашенное молчание было ответом ему, а потом зал ошалело зааплодировал. Замполит раскланялся на все стороны света, выпустил из пылких объятий полузадушенные братские народы и скромно добавил:

– Если Вы, товарищи, поручите, то постараюсь разобраться и уладить все квартирные проблемы нашей части наилучшим образом.

Товарищи единогласно поручили. В организационных вопросах нелетающий замполит был дока. Он сводил концы с концами в запутанных дебрях квартирной очередности, добивался справедливости на заседаниях квартирных комиссий всех уровней, бился как лев за квадратные метры и лоджии, грудью вставал на защиту унитазов и кухонных плит.

В борьбе обретал он свое.

Еще недавно розовые упитанные щечки – побледнели, глаза, под стеклами очков в круглой металлической оправе, наоборот покраснели.

Как это не парадоксально, но все офицеры отряда, желавшие чего-то нового, действительно сменили квартиры. Кто-то переехал из деревянного старого дома в деревянный поновее. Кто-то сменил две комнаты в старом блюхеровском на двухкомнатную в панельном, кто-то комнату в старом – на две в совсем древнем, деревянном.

Замполит тасовал нас словно пластмассовые квадратики в детской игре мозаике. В результате всех этих перетурбаций сам майор перехал из гостиницы в изолированную двухкомнатную блюхеровскую картиру в самом престижном генеральском доме. Параллельно с этими трудами и заботами бравый майор знакомился с личным составом, вызывал солдатиков и сержантов срочной службы по одному в свой кабинет и долго о чем-то наедине беседовал.

Эти бдения за закрытыми дверями оставались тайной до момента вселения замполита в квартиру. Где-то за недели две-три до торжественного момента, некоторые бойцы, непонятно за какие заслуги, получили кратковременные отпуска с выездом на родину, другим – отпуска были объявлены с задержкой в исполнении, на месяц, полтора, два.

Когда начали возвращаться в часть первые ласточки, все постепенно прояснилось. Бойцы летели из родных краев не порожняком, а неся в своих клювиках дань от благодарных, чадолюбивых родителей. Родители избранных счастливцев случайно оказались не простыми рабочими-колхозниками-интеллигентами, а людьми, "уважаемыми", так или иначе связанными с дефицитом, и за счастье повидать свое чадо, благодарно делившимися этим дефицитом с замполитом.

Один притащил никогда до этого в Забойкалье не виданный, голубой как петлицы советского вертолетчика, финский унитаз. Другой – вязанку обоев, Некто, анонимно, слал посылками плитку, бандеролями паркет. Почта была забита отправлениями в адрес народного радетеля.

Нужно отметить, много солдатиков попало в часть с берегов теплого Черного моря, со склонов Кавказких гор, а там люди давно поняли все прелести взаимной дружбы и помощи, проще говоря распрекрасный принцип Советского товарообмена, "Ты мне – я тебе".

Пришла осень, за ней зима с байкальским сумасшедшим ветерком, с сорокашестиградусными морозами, полезли из носа ледянные сосульки замерзающего на лету дыхания и начали понимать люди, что к чему на белом свете, в чем суть и какова цена замполитовской ласковой заботливости. С первыми холодами в Новом Доме начало от холода вести окна. Сыроваты оказались когда ставили. Справился народ с этой бедой, дружно законопатив все дырочки промасленной армейской ветошью. Следом полез, покоробился на кухнях линолиум – закрепили авиационным клеем, выровняли утюгами. Обои решили со стен слезть будто старая кожа со змеи – подклеили все тем же клеем из того же неиссякаемого источника.