Текст книги "Только демон ночью (Часть 1)"

Автор книги: Леонид Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Оказывалось ли это всегда однозначно жестоко и бесчеловечно? Не знаю. С точки зрения службы все выходило правильно. Но в результате, люди, как хорошие, так и плохие, покидали его вотчину с искренней радостью и облегчением. Полковника уважали, но любила и понимала только жена. Лишь одно его личное качество, качество не начальника, не пилота, но человека ценилось всеми – он не врал.

Командир делал быструю, блистательную карьеру. По мере подъема он мостил лестницу не телами, но душами, судьбами, благополучием своих подчиненых. Однако даже при всем этом, его карьера оказывалась на порядок честнее и благороднее сотен других, известных армейским людям, карьер армейских жополизов, угодников, генеральских и цековских детишек, зятьков, прочей шелупени.

Закончив заочно авиационный институт, я пришел на должность бортинженера его стратегического бомбардировщика не сопливым лейтенантом, а имея за душой тряские забайкальские вертушки и дальневосточные фронтовые бомберы. Переучивался зло, крепко ломая себя, засиживаясь за учебниками долгими забайкальскими ночами. С легкой командирской руки, возникло и не угасло желание летать на больших воздушных кораблях, а после увольнения в запас стать бортинженером на дальних трассах гражданской авиации. Учился имея перед собой ясную цель. Знаний и опыта накопил достаточно. От работы не отлынивал, наоборот, выбирал задания посложнее, поинтереснее.

Когда понял, что готов к переходу на тяжелые корабли, то задействовал в первый и последний раз старых друзей отца – рыцарей полярного неба, летчиков-североморцев, торпедоносцев и бомберов Великой войны, покрытых славой, опаленных вражеским огнем и холодом студенных морей.

Благородное братство суровых товарищей по оружию не стало бы слушать просьбу о дешевой поблажке, блате, доставании или выбивании чего-либо, пусть даже важного и нужного. Плюнуло, дружно послало бы подальше такого просителя. Слушать не стали бы старики, хоть на коленях моли, о продвижении по службе, об уходе с летной работы в штаб, поближе к цивилизации, но просьбу о переводе на родные бомберы, летчики поняли и приняли. После недолгой службы на фронтовых бомбардировщиках, попал к Чудаеву, в экипаж, с которым налетал много тысяч тревожных ночных километров.

Экипаж дальнего стратегического бомбардировщика совершенно особое воинское подразделение. Если остальные экипажи военной авиации только играют в войну, то стратегическая авиация ее ведет с самых первых дней своего рождения. Правда войну весьма своеобразную, войну нервов, войну

технологий. Военные действия ведутся по всем правилам и каждый вылет боевое задание с отнюдь не песком наполненными бомбами и ракетами. Баки заполняются под самые пробки и дозаправка производится не над родной территорией, а над нейтральными водами, под неусыпным наблюдением вероятных противников, ощупывающих самолеты всеми доступными видами электромагнитных излучений. В окружении чужих истрибителей, порой не только дистанционно пробующих на зуб прочность самолетов и экипажей.

Одинокие пары самолетов часами летят на огромной высоте, монотонно перемешивая гигантскими винтами морозный, разреженный воздух к ведомой только пилоту и штурману точке разворота, расположенной на условной разделительной линии, молчаливо принятой, по неписанным правилам игры, за безопасную границу дозволенного.

Дальше, через эту линию раздела войны и мира, можно перелететь только один раз – первый и последний раз в жизни. Подавляющее большинство нашего брата это понимает и принимает.

Пойдем дальше если приймет стрелок-радист условный, кодированный, внешне ничем не отличающийся от других, электромагнитный сигнал. Передаст командиру, тот выматерившись активизирует спящие до времени в недрах бортовой электронно-вычислительной машины "Пламя-М", электронные схемы. Немедленно плавное течение времени сменится цепочкой решительных и быстрых, отработанных до автоматизма на тренажерах, действий. Многотонная махина взревет запредельно двигателями, гробя лелеянные технарями подшипники, турбины, вкладыши, совершит немыслимые, непредсказуемые конструкторами и неизвестные врагам маневры. На грани разрушения металла моноплана и крыльев, рванется может к земле, возможно в высь неба, разрывая липкие щупальца вражеских настороженных радаров, почти безнадежно пытаясь отсрочить неминуемую смерть в оранжевом клубе разрыва зенитной ракеты или пестрой, переливающейся радостными красками и внешне такой безобидной трассы авиационной пушки "Вулкан" самолета-перехватчика.

После таких маневров бортинженеру, если выживет, останется только молиться. Все, что он может это дать командиру и операторам оружия добавочную, мизерную, секундную долю шанса, возможности завершить смертельное дело уничтожения неведомых людей, всего живого и неживого за невидимой страшной чертой.

Кто они, эти уничтожаемые тобой люди? Неважно. Вредно думать о пустом в последние доли секунды. О них, этих гипотетических объектах удара, даже не упоминается на инструктажах. На инструктажах говорится лишь о том, что закрутится смертельная петрушка только в случае неспровоцированного нападения и ответного удара. Но не пилотам, не экипажам решать где нападение, когда ответ. Наш удел повиноваться, служить спичками – поджигающими хворост войны, сгорающими первыми в огне его пламени. Безотказными, надежными спичками.

Те, что стерегут нас по другую сторону границы, наверняка слушают подобный инструктаж, на чужом, естественно, языке, в своих штабах. Для этих летчиков предполагаемые потери – не отвлеченные цифры , а живые люди, любимые и не очень, красивые и безобразные, знакомые и нет, спешащие по своим делам, любящие, страдающие, а главное, живущие на прекрасной земле. Земля эта, лежащая за условной чертой, для пилотов единственная в мире – прекрасная Родина. Стоя под её знаменами, они присягали стране на верность, торжественно клялись защищать и беречь.

Чужаки для них – мы, злобные, сидящие за дюраллевыми стенками серебристых фюзеляжей, крутящие головами в неуклюжих шлемах вслед их стремительно-хищным самолетам. Вот они – враги, подлежащие беспощадному и тотальному уничтожению. Разделяет самолеты прозрачный разреженный воздух. Мы летаем в одном небе, но по разные стороны невидимой, страшной черты.

Мир по ту сторону, богатый и устроенный. Таким знаем его по отрывкам и обрывкам фильмов и книг, что долетают, прорываются сквозь сеть гражданских, военных и партийных цензоров до наших городков. Чужд и неправдоподобен этот мир здесь, в реальной жизни. Иррационален. Непонятен. Страшен, враждебен в неподобии, неприятии.

Только наш мир есть настоящий, единственно материальный. Ведь мы здесь живем, существуем, только в нем можем обитать как рыбы в воде. Мир привычный, обжитой, пусть неухоженный, но родной и уютный. Какой уж ни есть, но близкий и понятный.

Нам четко объяснили почему необходимо защищать свое от тех, чужих что только ждут случая ворваться сквозь границу, разрушить с таким трудом созданное, возрожденное, нажитое, собранное по ниточке, по копеечке, забрать себе богатства полей, пашен, недр, лесов, морей, рек и океанов.

Летающие с другой стороны пилоты, озирая огромные, напичканные термоядерной смертью аэропланы, в свою очередь страшились, что полудикие скифы на грохочущих, экологически нечистых, неэкономичных, топорно сработанных бомбардировщиках лишь передовые орды полуголодного и полунищего народа, мечтающего дорваться до полных закромов счастливой богатой страны.

Как все были правы! ... Как дружно ошибались!

Вот так страшась и пугая друг друга, ненавидя и будучи ненавидимыми летали мы сутками под лиловым небом стратосферы одними и теми же проторенными маршрутами, являясь по существу, заложниками и первыми жертвами, жалкими и грозными пешками в непонятной и неведомой игре.

Летали мы над водами хоть и нейтральными, но отнюдь не дружественными. Пилоты разных наций, на разных машинах подлетали к нашим громадинам и любопытные глаза заглядывли в призрачные от огней приборов кокпиты, пытаясь разглядеть, сквозь бронестекла и щитки шлемов, лица этих страшных русских. Русскими для них являлись все кто внутри. И командир был для них русским. В полете он ругался русским матом. По русски посылал к матери, когда наглые зажравшиеся иностранцы блестя фарфоровыми улыбками прижимали истребители к тяжелому кораблю. Материл, скрежетал зубами, удерживая на курсе корабль в то время как истребители выделывали вокруг кульбиты высшего пилотажа, пытаясь сбить с курса и заставить повернуть назад. Совсем уж неприлично обходился с "великим и могучим" если спутной струей газов от турбин сбрасывали тяжелую громадину в опасный штопор. Полковник ругался по-русски на борту советского корабля, который для этих развеселых, сытых, хорошо эпикированных парней был просто русским. Это было естественно.

Невидимые дикторы, кто на ломанном, а кто и на прекрасном русском языке сопровождали экипаж в эфире с момента пересечения воздушной границы СССР. Без лишних эмоций сообщали о событиях в стране, армии, о семьях, называя по именам и должностям, на полном серьезе поздравляли с днями рождения и свадьбами друзей. Мы молчали, не отвечали, да и что мы могли ответить? Потом в эфире зазвучало слово Афганистан.

Глава 9. Груз 200.

Поначалу Афганистан был далек и неинтересен. Малоизвестная страна лежала в стороне от маршрутов, определенных стратегическим бомбардировщикам. В бортовые компьютеры оружия были заложены совсем другие координаты. Первое время в курилках летного состава дальней авиации это слово произносили редко. Особых эмоций Афган у летунов не вызывал, в отличие от остальных людей в погонах. Закрытый, огороженный колючей проволокой, необозначенный на карте, военный городок жил собственной, обособленной от остальной страны жизнью, обеспечиваемой спецснабжением, спецмероприятиями и спецрежимом.

Первая горькая весточка, первая кровавая отметина, пришлась на семью инженера по электронике, скромного, немолодого инженер-майора с академическим поплавком на всегда выглаженном, аккуратно подогнанном кителе. Сын электронщика, здоровенный двухметровый парняга с румянцем во все щеку, после окончания Воздушно-Десантного Рязанского училища попал в Афганистан. Перед тем как убыть к первому месту службы, молодой лейтенант заехал к родителям...

Воинский гарнизоный городок, это большая деревня, где все на виду, где о тебе знают больше, понимают лучше, чем ты сам себя понимаешь и знаешь. Гарнизон может любить, может ненавидеть, но не может просто игнорировать собственного жителя, наблюдая его ежедневно и ежечасно под увеличительным стеклом общественного мнения, перемывая косточки на лавочке возле подъезда, в курилке рядом с летным полем, на кухне офицерской коммунальной квартиры, в летной столовой, в магазинной очереди.

Семью майора в городке любили и уважали. Одним импонировала старого закала интеллигентность этих людей, естественная, а не наносная, не показушная, громкоголосая псевдообразованность. Другим нравилось скромное, спокойное, несколько старомодное поведение в быту коренных ленинградцев, все еще продолжающих называть себя питерцами. Третьих привлекала доброжелательность, умение выслушать не перебивая собеседника, готовность всегда прийти на помощь в беде. Супруги отличались ровным, без подобострастия отношением как к выше так и ниже стоящим, чистотой и аккуратностью в делах, одежде и помыслах, тщательностью, опрятностью плавной, несколько старомодной, но безупречной русской речи. Их приятно было просто слушать, разговорная речь блистала богатством давно позабытого культурного русского языка, она не восприняла слов новоделов, но не сделалась чуждой и непонятной окружающим. Этих прекрасных людей отличала бескорыстная способность к соучастию, к пониманию и сопереживанию.

Ощущение счастья и спокойствия шло от них, прогуливавшихся вечерами по тихой улице, застроенной типовыми пятиэтажками, засаженной вознесшимися под самые крыши тополями.

Родители заслуженно гордились единственным сыном, красавцем и умницей, предметом тайных девичьих грез и несбыточных мечтаний. Абсолютно как оказалось беспочвенных, ибо привез с собой из училища молодой лейтенант не только золото медали и погон, но и фиолетовый штампик в новеньком удостоверении личности о женитьбе на студентке местного педагогического вуза. Сама "комсомолка, студентка, красавица" сдавала в эти летнии дни последниие государственные экзамены и собиралась приехать в городок чтобы вместе с родителями ждать возвращения героя-мужа из далекого, непонятного Афганистана.

Вот ведь судьба! Мог лейтенант выбрать любую престижную часть за границей или уж, по крайней мере, в спокойном большом городе. Но нет, романтика военной службы, понятие чести и офицерского долга повелели попроситься в то единственное место куда, добровольно стремились лишь единицы. Которого избегали словно чумы. Некоторые сознательно, а большинство интуитивно, шестым чувством. Мало кто рвался в Афган. Попадали в основном по приказу или убегая от неустроенной жизни да от свинцовой, безысходной тоски.

Отгулял лейтенант свой месяц супружеской жизни. Проводила молодого мужа семья. Довольно скоро пришло первое письмо из Ташкента с описаниями местных привычек и достопримечательностей. Затем потянулись долгие месяцы ожидания.

По делам службы мне часто приходилось встречаться с майором. В беседах он делился своими тревогами, основанными на неясных смутных слухах, на редких заметках в открытой прессе, полных скрытых недоговоренностей и противоречий. Офицеры, и мы в их числе, не знали подробностей происходящего, но предполагали, что операции в Афганистане проводит в основном местная полиция, а Советские войска выполняют примерно такую же роль как в Польше, ГДР или Венгрии. Майор особо не волновался за сына, объясняя задержки почты военной цензурой, дикостью страны, отсутсвием современных дорог, доставкой почты с подвернувшейся оказией.

С оказией пришло не письмо, пришел груз "двести", доставленный на попутном военно-транспортном самолете угрюмыми, обожженными не нашинским коричневым с золотом, а афганским – черно-красным загаром, сослуживцами погибшего лейтенанта. Их было трое – капитан, прапорщик и сержант, в выбеленной солнцем полевой форме незнакомого образца, на удивление новеньких, необмятых, видимо одетых специально по такому случаю голубых беретах. Только эти береты да голубые выцветшие полосы тельняшек на груди выдавали причастность прилетевших к воздушной пехоте.

Не дожидаясь помощи, приезжие споро сгрузили запаянный цинковый гроб на подошедший под аппарель транспортного борта грузовик, помогли забраться отцу и сами пристроились на откидных дюралевых седениях. Без разрешения прикурили от одной зажигалки, не особо смущаясь ни наличием в кузове гроба, ни присутствием незнакомых старших офицеров.

Капитан молча протянул майору открытую пачку сигарет, но тот только покачал головой, внимательно рассматривая последнее пристанище сына.

– Может сядите в кабину, товарищ майор? – Предложил прапорщик.

– Нет, я с сыном..

– Ну, конечно. Такое, дело. Что-ж, теперь не воротишь, не поправишь.

– Закурите? – Передал капитан через сержанта сигарету мне.

– Спасибо, потом.

– Да, вы куритете, лейтенанту это уже не помешает.

Машину тряхнуло на выбоине бетонной дороги. От толчка гроб сместился с центра кузова и десантники придержали металлический ящик уперевшись в матовый цинк толстыми подошвами бутс.

– Вы уверены, что там мой сын? – спросил севшим голосом майор.

– Вас смущает размер? – Повернул голову капитан. Снова перевел взгляд вниз. – Да, маловат, но другого не было. Вы уж простите. Выпал тяжелый день, большие потери. Лейтенанта с огромным трудом вынесли к вертолету уже мертвым. Погиб он мгновенно, не мучался. Ребята его уважали, полюбили, поэтому вытащили сразу. – Сказал и отвел глаза. – Борт уходил с дальней площадки, не было времени даже сменить обмундирование. Командир велел задержать на полчаса вылет. На больше – не мог... Иначе... Всяко могло случиться... Могли и транспорт сжечь.

Майор рассеяно кивал головой в такт его словам, думая о своем.

На меня слова капитана произвели тягостное впечатление – что за чертовщина происходит в Афганистане? Десантные, элитные, войска несут большие потери. Солдатам едва удалось вынести с поля боя тело погибшего офицера. Бой идет настолько близко от аэродрома, что создается угроза не только боевым, но и военно-транспортным самолетам.

– Он не поместился бы здесь. – Неожиданно поизнес отец, твердо выговаривая слова. – Это ошибка. Там кто-то другой.

– Поворачивай к мастерским! – Прокричал в кабину водителю. – Сейчас вскроем гроб. Случилась дикая ошибка, здесь лежит совсем другой человек. Не мой сын.

Как молитву, как заговор повторял майор сухими бескровными губами одни и теже слова. – Не мой сын, не мой....

– Такое бывало на войне. Спутали. Ошиблись. Он в госпитале. Он жив. Сейчас сынок. Сейчас.

– Не стоит открывать. – Поморщился капитан. – Дело конечно, Ваше, но не стоит. Я ведь все это время был его командиром. Рядом находился. И в последнем деле рядом. В той-же машине. Сидел на броне, сверху. Меня взрывом отбросило в сторону. Лейтенант подменял механника-водителя – решил дать парню отдохнуть. Может просто поводить самому захотелось. Он ведь добрый был, да и БМД водил отлично, много лучше того солдата. Вот весь заряд мины им двоим и достался.

Капитан затянулся, выпустил дым и щелчком послал окурок в кювет.

– Не стоит смотреть, товарищ майор. Мина – мощная, итальянская, в пластмассовом корпусе. Такие только недавно стали попадаться. Кто мог знать? Как ее обнаружишь? В ущелье была засада. Духи наседали, шел тяжелый бой...

Но отец не слушал капитана, уже поверив в свою невероятную догадку. Возможно он представил как вихрем ворвется домой, закружит обмерших, заплаканных женщин, разыщет сына в далеком среднеазиатском госпитале. И, неважно, пусть ранненого, искалеченного, контуженного – любого, но единственно главное – живого, родного и теплого привезет, да нет на руках донесет, до дома, до родных стен. Не отойдет от него ни на минуту, пока не убедится, что действительно жив единственный ненаглядный сынок. Не отпустит больше никуда и никогда.

– Не надо открывать. – Безнадежно не сказал, а простонал сквозь стиснутые зубы капитан, в последний момент перед тем как изчезла последняя, тонкая перемычка между гробом и крышкой. – Прошу, Вас, не надо.

Безмолвно стоявшие рядом десантники отвернулись к окну едва технари, помогавшие вскрывать цинковый ящик, повинуясь движению майорской руки, сдернули крышку.

Дикий крик, полный боли и животного, нечеловеческого горя, завибрировал в замкнутом объеме гофрированного металлического ангара.

Солдат, помогавших майору в страшном отцовском деле, словно взрывом разметало в разные стороны и они застыли трагическими масками, с огромными, свинцовыми глазами на полотняных лицах. Зеленый, в необмятом обмундировании с голубыми ясными погонами солдатик, сложился пополам и скользя коленями по бетонному полу, дико захлебываясь и конвульсивно дергаясь всем телом, словно отбивая поклоны перед невидимым алтарем, зашелся в присупе безудержной рвоты.

Запахи пыли, масел, бензина, резины и железа – привычные мирные запахи ангаров и мастерских, заместились вырвавшейся из гроба вонью войны. Смесь запахов сгоревшей взрывчатки и паленого человеческого мяса, смешавшись с запахом блеватины, ударила присутствующих по мозгам, по нервам, завершив аппокалиптическую картину разверстого гроба.

Нет, не стоило открывать крышку, не надо было выпускать хранимого под ней духа войны в мирное бытие.

Военные люди, видившие и не раз, погибших и умерших по разным обстоятельствам службы, мы впервые узнали то жестокое и страшное, что называется современной войной. В гробу покоилась смесь человеческой запеченой плоти, перемешанная с обрывками заляпанного кровью комуфлированного комбенизона, полевых ремней и амуниции. На этом фоне из приварившейся, намертво спекшейся резины шлемофона, глядело заботливо оттертое чьей-то рукой от крови и копоти, нетронутое огнем лицо.

– Прости, отец, некому и негде было обмывать лейтенанта. Да и страшно поручать такое. Спасибо ребятам, что вынесли. Верь, другого могли бы и оставить. И ни кто не смог бы упрекнуть. Смертный был бой.

– Выйдите все, прошу Вас! – Сказал отец. – Оставте нас одних. Все сделаю сам и позову, не волнуйтесь, пожалуйста. ... Извините мою слабость.

Невольные свидетели молча вышли из склепа ангара на бетонку, под свежий ветер и голубое небо, под теплое солнце и рокот прогреваемых моторов стратегических бомбандировщиков.

– Такое дело, – Проговорил задумчиво капитан, – Война.

Странно, прозвучало это признание на военном аэродроме, заполненном военными же людьми, летчиками, регулярно, с периодичностью заведенного на веки веков часового механизма, вылетающими с полной боевой загрузкой на иммитацию войны, но не доводящими свои напряженные, загруженные под завязку смертью машины, до завершающего финального броска.

Офицеры стратегической, дальнебомбандировочной, мы предполагали, что все и всех превзошли в знании науки о войне. Ан нет. Оказывается, вот она война, совсем другая – близкая, страшная, незнакомая. И не мы привелигированные и секретные, а эти – обычные, молчаливые, обожженные солнцем и наполненные войной по самое по горло десантники и есть настоящие военные люди. Как солдатские, затянутые сукном, фляги – воду, хранят их души неведомые остальным, тайные, сокровенные знания воинской жизни. Непостижимые непосвещенным.

Кто же мы? – Думал жадно куря. – Мы, кто в серебряных, фаллосоподобных машинах, напрягают собственные и чужие нервы до последнего предела. Мы, служители высшего ранга великого бога войны. Мы – те кто доводит мир и прежде всего самих себя, до степени наивысшего нервного и психического возбуждения, но в последний момент в крутом развороте уходит от логического, воинского завершения начатого.

Прерывая самих себя день за днем, полет за полетом мы сдерживаем последний момент преодоленного напряжения, уносим обратно невыплеснутое в ночь смертельное семье. Такова наша судьба. Зверея, накапливаем в душах семена неосознанной ненависти к черной вагине недоступного ночного неба, прикрытой от зависших в пространстве и времени серебрянных фаллосов, невидимой девственной плевой излучений радаров. ...

Металлический лязг открываемой двери вернул с неба на землю.

Из ангара, вышел майор. Медленно стянул с головы за козырек фуражку с голубым околышем. Вытянул длинным движением кисти из кармана галифе белоснежный платок, вытер лицо, промокая то ли обильный пот, то ли слезы, то-ли и то и другое. Волосы майора, аккуратно подстриженные и разделенные четким пробором, стали сплошь седые, истонченные. Сквозь прическу просвечивала розоватая кожа черепа. Вся его фигура, недавно подтянутая, стройная, стянутая корсетом ежедневно тренируемых упругих мышц, враз оплыла, как теряющая форму догорающая свеча. Прямые плечи покато опустились, руки потерянно повисли, шевеля вразнобой пальцами. Руки стали враз мертвыми, словно две сломанные, но еще не засохшие ветви. Сильные, умелые, трудовые руки с красивыми, изящными кистями и длинными тонкими пальцами.

– Занесите, пожалуста, мальчика в машину.– Попросил майор, ни к кому конкретно не обращаясь, безжизненым, пыльным голосом. – Повезем домой.

Не знаю, какими доводами убедил отец женщин, но о том, чтобы открыть гроб для прощания, речь больше не заходила. Были рыдания, короткий сухой залп почетного караула, металлическая, по обычаю летающего братства, сделанная из авиационного дюраля временная пирамидка. Со звездой и выгравированной технарем-умельцем табличкой. Сыпались горсти серой, сухой, рассыпающейся в руке земли. Прошли поминки с горькой, злой водкой и словами раннего, до времени прощания.

Через несколько дней уехала домой покрытая темным платком, еще с красными от слез, но вновь аккуратно подведенными глазами молодая вдова. Скорый поезд, руками униформленной проводницы, втянул молодую женщину в зеленое членистое нутро и умчал в неведомую, бесконечно продолжаемую жизнь, размеченную полустанками потерь и расставаний.

На опустевшем перроне остались майор с женой. Супруги стояли, сутуло, болезненно жалко, по стариковски притулившись сгорбленными плечами, ища друг у друга тепла и защиты. И не находили искомого у такого же обездоленного существа, того – кто сам в этом больше всего на свете нуждался, кто и хотел бы, да не мог передать другому ни крохи, ни малости просимого, исчерпав себя до дна. Поезд ушел, а они стояли, проводив состав глазами, взмахнув прощально во след усталой рукой.

Сначала старики еще продолжали жить, соблюдая по инерции, проложенный годами ритуал. Командование предоставило майору отпуск, но уже через день он вернулся на службу, и ни кто не задал вопросов. Майор пытался отдаться работе полностью, но все валилось из рук и не удавались даже самые простые дела. Если раньше инженер по электронике был опорой и душой любого начинания, то теперь сослуживцы выполняли многое за него, опекали как могли. Погруженный в свои мысли, отрешенный от действительности, майор ничего не замечал.

Однажды, в начале слякотного перехода от осени к зиме, майору на службу позвонил сосед и попросил срочно приехать домой. Майор приехал, но жену уже забрали в госпиталь, из которого проводил в последний путь и уложил рядом с сыном. Молча похоронил жену. Отчужденно присутствовал на поминках. Коротко поблагодарил пришедших за участие, механически выпил стакан водки и сел, не произнеся больше ни слова.

После всего он не запил, как предпологали некоторые, видя бледное лицо, с шелушащейся, сухой, нездоровой, покрытой раздражением от ежедневного бритья кожей. Майор ежедневно приходил в свой кабинет и сидел, уставившись в одну точку пространства страшным, пустым, ничего не выражающим взглядом. Все, кто знал его и видел как он страдает, стремились чем-то помочь, проявить участие и заботу, отвлечь. Делали это – кто и как мог и умел, в силу наличия чувства такта и душевной глубины сопереживания. Но майор замкнулся в себе и невозможно оказлось вновь разбудить эту заледенелую, закапсулировавшуюся в роговую оболочку горя человеческую душу.

Его звали выпить – он вежливо отказывался. Парторг предлогал поехать в Афганистан – мстить. Майор посмотрел тому в глаза долгим, немигающим взглядом, и собеседник предпочел убраться не дожидаясь продолжения.

Прошла зима, наступила весна. Люди постепенно привыкли к новому облику майора, постепенно забылись похороны сына, приезд десантников, смерть жены. Всё случившееся утратило остроту, у людей появились новые проблемы, дела, надежды.

Весенним воскресным днем, когда многие наконец решились открыть рамы, вымыть окна, вытрусить после зимнего затворья подушки и проветрить одеяла , в квартире майора громыхнул взрыв. В комнате погибшего сына, предварительно загородив окно платяным шкафом, остерегаясь чтобы вылетевшие осколки стекла никого не дай Бог не поранили, майор лежа на кровати, приложил к налитой неубывающей болью голове гранату и выдернул чеку.

Комиссия долго не могла установить, как граната такого типа оказалась в гарнизоне и где смог ее раздобыть майор. Подобные гранаты стояли на вооружении десантников, воевавших в Афганистане, но никак не летчиков стратегической авиации. Даже в БАО и батальоне охраны такого оружия не водилось.

Тайна оказалась разгадана случайно. По решению комиссии, расследующей это происшествие, вскрыли на вский случай могилу сына и последний раз открыли гроб, потревожив сон павшего бойца. В обгорелых, тронутых тлением остатках полевой камуфлированой формы, среди обрывков снаряжения и планшета, нашли запал к подобной гранате, две нерастрелянные обоймы к пистолету и письмо, заклееное, но не отправленное при жизни. Видно отец нашел его первым, разорвал конверт, прочитал содержимое, но положил обратно не решаясь доверить прочитанное людям.

Содержание письма осталось тайной для всех кроме отца, сына и неведомого особиста. Возможно там были строки о любви, может о войне...

Далекая, чужая война вошла в наш гарнизон, в повседневность, словно внезапно обнаруженная злая болезнь в жизнь полного сил и надежд тела. Но видимо такова уж человеческая натура, специфическая, выроботанная веками истории порода – ко всему притерпеваемся, притираемся. Со всем, и хорошим и плохим быстро свыкаемся и принимаем, как это ни горько – словно должное. Болезнь так все болеют. Воруют – так всегда воровали. Воюют – так всегда с кем-то воевали. Погиб хороший человек – вечная ему память. Земля пусть будет пухом. Все раньше или позже умрем. Помянули. Забыли.

На поминках по майору, неофициально проведенных нами в том самом ангаре, присутсвовал и полковник Чудаев. Он молча сидел в конце стола, опустив глаза и, думая о чем-то своем, молча пил, не принимая участие в обычном в таких печальных случаях поминальном разговоре-воспоминании. Поступок майора он явно не одобрил, не понял и не принял. Но выводы, как оказалось, из всей этой грустной истории сделал.

Глава 10. Стальной нерест.

В один из последовавших за смертью майора дней, после окончания учебных занятий, бортинженеру, штурману и бомбандиру флагманской машины приказали зайти к командиру полка. Полковник, встретил, после доклада, предложил сесть, что уже само по себе указывало на долгий и серьезный разговор. Без вступления и подготовки, командир поделился идей использования тяжелых бомбандировщиков для подавления хорошо укрепленных, великолепно замаскированных среди складок горной местности, баз и тренировочных лагерей душманов.

Сам горец, полковник прекрасно понимал, насколько трудно подойти незамеченными даже отлично тренированным войскам, к скрытой в горах, под каменными многометровыми сводами пещер, закамуфлированой зеленью растений, вражеской базе. Змеиное гнездо тщательно охраняется дозорами, ограждено от незванных гостей настороженными растяжками мин, колючей проволокой, пулеметными гнездами и снайперами, прикрыто от вертолетов и штурмовиков многослойным огнем крупнокалиберных пулеметов и зенитных комплексов "Стингер".

Полковник, военный, профессионал, возможно и жалел слабо подготовленных к действиям в горах молодых солдат. Однако чувства свои не выражал, в разговоре делал упор на эффективности использования больших групп бомбандировщиков, на комбинированном применения тяжелых бомб разных калибров и различного боевого действия – бетоннобойных, фугасных, зажигательных, осколочных плюс боеприпасов объемного взрыва. Добиться наибольшего боевого успеха предполагалось используя все это добро в определенной последовательности, в ходе ночного, неожиданного удара, когда большинство душманов спокойно спит по норам.