Текст книги "Эхо войны (Рассказы)"

Автор книги: Леонид Гришин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Леонид Гришин
Эхо войны

Я знал твоего отца

В самом начале восьмидесятых в ФРГ была закуплена лицензия на оборудование для энергетического комплекса. Мне было поручено принять документацию, опытный образец, следить за изготовлением на фирмах, а также принимать станочное оборудование для освоения этой лицензии.

В восьмидесятые годы я часто бывал в ФРГ, посетил многие фирмы. Пришлось поездить по всей стране от Любека до Шварцвальда. Переговоры велись всегда примерно по одной и той же схеме. Мне, как прибывшему из-за «железного занавеса», задавали множество разных вопросов, большей частью о нашей жизни. Такие разговоры обычно начинались во время «кофейного перерыва» – когда подавали кофе. Задавали самые разные вопросы: на одни было интересно отвечать, на другие же отвечать не хотелось, потому что уж слишком они были провокационными, а приезжал я один. Поэтому приходилось делать вид, что я недопонял вопроса.

Обязанности переводчика у нас выполнял немец по имени Гюнтер, хоть он и был записан в протокол как дипломированный инженер, а не переводчик. Немец отлично говорил по-русски, без акцента. Я даже сказал ему однажды: «Как хорошо вы русский знаете!»

– А у меня что русский, что немецкий – оба родные, – ответил он мне тогда.

– Как так? – удивился я.

– Я родился в Бобруйске, а в тридцать седьмом году, когда немцам разрешили из России вернуться в Германию, мы с родителями уехали. Мне тогда было пятнадцать лет, так что русский язык мне все равно что родной.

Кто-то спросил меня, где родился я. Я ответил, что на Кубани.

– А что такое Кубань? – последовал вопрос.

– Кубань – это район на юге, где протекает река Кубань. Краснодарский и Ставропольский края называются Кубанью.

Последовали вопросы о том, что такое край, значит ли это «край Союза»? Я рассказал немцам немного об административном делении нашей страны, объяснил им, что Кубань – это и есть Краснодарский край, в котором я родился, и что там небольшой городочек есть, который называется Новокубанск. Это и есть моя Родина.

Когда я произнес слово «Новокубанск», Гюнтер, переведя, вздрогнул, а после внимательно на меня посмотрел. Я не придал этому значения; закончили пить кофе, приступили дальше к делам. Гюнтер до конца рабочего дня внимательно смотрел за мной, как будто напряженно пытался что-то припомнить…

На следующий день с утра у нас планировались переговоры, затем посещение завода в другом городе. День прошел в делах, а в конце этого рабочего дня Гюнтер пригласил меня в гости к нему домой. Я принял приглашение.

– Если вам удобно будет, в двенадцать часов я заеду, – сказал он мне.

– Хорошо, к двенадцати часам я буду ждать.

На следующий день к двенадцати часам он приехал за мной на шикарном белом «Мерседесе» с кожаными сиденьями…

Дом у Гюнтера – трехэтажный особняк, вокруг растут березки, елочки. Подъехав, перед нами автоматически открылись железные ворота, и мы въехали во двор. Во дворе стояла еще одна машина.

Когда зашли, появилась фрау, он представил – это его жена. Она извинилась, что не может составить нам компанию, сослалась на неотложные дела и сказала, что все необходимое для нас сделает Марта. Гюнтер пояснил, что это домработница, и мы отправились смотреть дом.

Конечно, в восьмидесятые годы о таких домах русским вообще и мечтать не приходилось. На первом этаже располагались просторная кухня, гостиная. Второй этаж – большущая спальня, библиотека, она же и кабинет, а также детская. Попутно Гюнтер рассказал, что несмотря на то, что дочь уже выросла, комнату продолжают называть детской. Санузел, ванная, душевая кабина – в то время редкость для русского человека. Третий этаж он назвал гостевым. Здесь было три спальни, причем в каждой спальне свой санузел, без ванн, но с душевыми кабинами и уборными.

Далее мы спустились вниз и пошли в правое крыло. Здесь, как объяснил Гюнтер, у них располагались сауна и бассейн. Бассейн – три на пять, а перед ним громадное окно, выходящее в сад. Сад, правда, небольшой – несколько деревьев и газон.

– Здесь сауна, а это вот – хозяйственный этаж – там прачечная и прочее, – продолжал показывать Гюнтер.

Пройдя дальше, я увидел помещение, в котором находились непонятные емкости довольно большого размера.

– Это солярка и дизель-генератор, – пояснил мне Гюнтер, – я могу целый год здесь жить автономно, не пользуясь внешней электроэнергией.

Показав мне дом, хозяин пригласил меня за стол, который Марта уже накрыла. Гюнтер налил шнапса, а бутылку «Столичной», прихваченную мною из гостиницы, спрятал в шкафчик.

– Давай за знакомство! – громко сказал он.

Мы выпили. Я взял вилку, примерился, какой бы кусочек наколоть, чтобы не нанизать сразу половину закуски, но вдруг услышал, как Гюнтер сказал: «Я знал твоего отца».

Вилка, которой я уже почти подцепил закуску, выпала у меня из рук. Откуда он мог знать моего отца, когда мой отец вообще никогда не выезжал за границу?

– Извини, как ты мог знать моего отца? – сказал я, подняв вилку.

– Я знал его. Когда ты сказал, что родился на Кубани, в Новокубанске, я на тебя посмотрел и сразу вспомнил одного человека, а потом подсчитал и понял, что это твой отец. Если тебе интересно, могу рассказать.

Естественно, мне было интересно, я положил вилку и приготовился внимательно его слушать.

– Как я говорил, я родился в Бобруйске. В тридцать седьмом году, когда немцам разрешили выезжать в Германию, мы с родителями уехали. В сороковом году меня призвали в армию. Но меня и еще некоторых «русских» немцев, знающих русский язык, стали не только военному делу обучать, но еще и технике перевода. Мы стали с документацией работать, техническую литературу, банковские документы переводить…

…Началась война, естественно, мы стали служить переводчиками. Работа первое время была сущим кошмаром! Надо было переводить военные документы, архивные записи, множество перехваченных телеграмм и служебных писем… Работы было невпроворот, а документы приходили целыми эшелонами. Служба моя была, можно сказать, вдалеке от фронта. К чинам я не стремился, хотя какие-то звания и присваивали постепенно…

И вот однажды я был срочно вызван на допрос. Следователю необходим был переводчик. Мне в первый раз пришлось быть на допросе, и знаете, мне даже дурно стало в какой-то момент, потому что слишком уж условия экстремальные, но я должен был переводить…

Через какое-то время меня опять вызвали на допрос. Допрос этот я по сей день помню. Допрашивали девушку, почти ребенка, а допрашивал садист самый настоящий. Это был не допрос, а издевательство. Я не знаю, что со мной случилось… Короче, дал я тогда офицеру прямо по морде. А в военное время это трибунал. Не знаю, кто там за меня поручился, но закончилось тем, что меня просто разжаловали до рядового. А мне даже было и лучше – на допросы меня больше не приглашали.

В плен попал рядовым к американцам. Мы радовались, что к американцам, а не к русским, потому что много мы бед, конечно, русским принесли… Зря радовались. Оказалось, что наш лагерь отошел к русским. Американцы нас по списку передали… Нас построили в колонну, посадили в ужасные вагоны, и мы поняли, что нас везут в Сибирь. По вагону ходили разные рассказы о Сибири, говорили, будто там мороз, медведи и больше ничего нет. Думали, что на погибель нас везут. Долго пришлось ехать в этих вагонах. Иногда нам что-то давали есть, а иногда забывали давать и воду. Привезли нас не в Сибирь, а в какую-то станицу. Позже я узнал, что эта станица называлась Новокубанская. А ты сказал: «город Новокубанск»…

– В 63-м году станицу переименовали в город.

– Я так и понял. Нас там поселили, офицеров, конечно, отдельно, а нас, солдат, заставляли работать на кирпичном заводе, а иногда на спиртзаводе. Мы на спиртзавод с удовольствием шли, потому что кормили нас плохо, а на спиртзаводе можно было иногда, не скажу, что украсть, но подобрать кукурузу, или пшеницы горсть, или еще чего-нибудь. Потому что русские все-таки не очень, надо отметить, аккуратные, и это мы наблюдали. Нас заставляли ящики перетаскивать, разбирать оборудование, а рядом зернохранилище было. Вот с этого зернохранилища возили зерно и кукурузу. Иногда везли в драных мешках, из мешка сыпется пшеница, а возница, видя, что сыпется, не обращает никакого внимания. Но этого-то мы и ждали. Позже мы в пыли выбирали эти зернышки, естественно, если охранник позволял. А когда возили кукурузу, то падали целые початки, а возница их не подбирал. Если нам удавалось подобрать, мы их прятали, приносили в лагерь, измельчали кукурузу в ступке и варили себе что-то вроде каши.

Был там один охранник. Молодой, но зверь зверем был, самым настоящим. Ему, казалось, доставляло удовольствие бить нас, причем он мог бить чем угодно и за что угодно. Мог кулаком в лицо ударить, ногой в живот, а иногда тем, что под руку попадало, даже непонятно за что. Звереныш был, хотя и молодой совершенно. Так было и в тот день…

Гюнтер замолчал, потянулся опять за бутылкой шнапса. Налил, и мы, не чокаясь, выпили.

…С брички упали два початка кукурузы. Возница глянул и, не обращая внимания, поехал дальше. В тот день мы работали с Куртом. Товарищ мой был… Мы с ним улучили момент, когда отвернулся охранник, схватили по початку и спрятали за пазуху. Охранник это заметил и стал к нам приближаться. У него в руках оказался железный прут, кусок арматуры.

– Давай, – говорит.

Но Курт не понял его, он не знал русского. А я сразу же вытащил початок из-за пазухи и отдал ему. Страшный удар получил я по спине этой железкой, когда тот забрал у меня из рук початок. А Курт стоял, ничего не понимая.

– Ну, ты что стоишь? Не понял что ли? Так я тебе мозги сейчас вправлю! – закричал на него охранник.

Курт неуверенно достал свой початок и отдал, а охранник прутом ударил Курта прямо по лицу. Я видел, как у него лопнула кожа и оттуда брызнула кровь. Курт схватился за рану и упал. Охранник повернулся ко мне: я вжал голову в плечи, руками прикрыл лицо, приготовился к тому, что сейчас со мной то же самое будет, думал, что сейчас этот звереныш изуродует мне лицо или пробьет голову. Я уже видел, как он занес над моей головой этот железный прут, и вдруг услышал чей-то голос:

– Отставить!

Я стоял, сжавшись, ожидая, что в любую секунду на меня обрушится удар. Проходит две секунды, три секунды – удара нет.

– Ваня, ты что делаешь? – слышу я чей-то голос.

– Да вот, гады-фашисты кукурузу воруют, ну, я их и учу, что воровать нельзя.

– Как они воруют?

– Ехал этот идиот, у него с брички падает кукуруза, он не подымает, а эти схватили да запрятали.

– Вань, так они же не украли, они подняли…

– Так и что же, эти гады-фашисты подняли, ихнее что ли?

– Вань, гады-фашисты сейчас в Нюрнберге на скамье подсудимых, а это солдаты, причем военнопленные. За что ты их бьешь? Они уже отвоевали свое. Мы победили фашистов, а ты теперь сам похож на фашиста, Вань. Разве можно бить невооруженного человека, да еще таким оружием, как у тебя в руках. Разве я тебя этому учил, Вань? Ведь они же люди! Ты посмотри, ты же изуродовал человека, как так можно, Ваня? Я не думал, что ты такой жестокий.

Тот мужчина нагнулся над Куртом. Курт лежал почти без сознания, а у него по лицу лилась кровь. Спасший меня мужчина вытащил платок и отдал Курту, Курт зажал рану, а он взял его за руку и поднял.

– Вань, я возьму его?

– Да, конечно, Батя, – сказал Ваня немного другим голосом.

А я так и стоял со вжатой в плечи головой и прикрывал лицо руками. Этот человек повел Курта, а я стоял и не знал, что делать.

– Ну, что стоишь? Иди работай!

Я хотел уже идти, но он снова меня окликнул.

– Нет, постой! Иди сюда!

Я подошел, он достал портсигар и закурил.

– Курить будешь?

Я молчал.

– На, закуривай!

Я закурил, он дал прикурить от своей папиросы. У вас тогда сигарет не было, папиросы были.

– Что, больно было? – спросил он меня после того, как я затянулся.

– Да, больно!

Он помолчал.

– Слушай, а этому тоже больно было, которого я ударил?

– Очень больно…

– Ты вот что, знаешь, возьми папиросы, – и протянул портсигар.

Я поначалу побоялся их взять, думал, что протяну я руку к портсигару, а он или другой рукой меня по лицу двинет, или ногой в живот.

– Да что ты боишься?

Он вытащил все папиросы из портсигара.

– На, отдашь этому.

Смотрю я на него и не понимаю, из-за чего произошла такая перемена… Еще недавно это был садист-зверенок, который бил нас чем попало, а сейчас передо мной стоял просто мальчик с добрым лицом.

– Тебе больно было? На, возьми кукурузу, возьми, не бойся.

Я опять побоялся протянуть руку, поэтому он мне эти початки прямо в руки сунул:

– На! Возьми.

Я взял, а он в глаза мне не смотрит, а только тихо проговорил:

– Меня Батя отругал, – не ко мне обращался, а просто сам себе говорил, – Батя меня отругал, – сказал он вновь.

Очнувшись, он оглянулся и велел мне идти работать. Я пошел, не веря своим глазам. В моей голове не могло уложиться, что за такая метаморфоза произошла с этим человеком, которого мы считали настоящим садистом.

Я передал початки своим друзьям, которые спрятали их, потому что я боялся у себя их держать. Пришел Курт с перевязанным лицом. Он что-то держал за пазухой, озираясь на охранника. Мы его окружили, а он достал из-за пазухи тонко порезанный хлеб и такое же тонко нарезанное сало и сказал нам, что ему это дал тот мужчина, а он свою долю съел. Мы, конечно, это быстро разделили и проглотили. Вкуснее этого сала и хлеба я никогда в жизни ничего не ел.

Курт рассказал, что этот мужчина, который его поднял, отвел его в медпункт, где ему промыли рану, смазали и забинтовали. Мужчина сказал врачу, чтобы тот дал бинтов и йода. Потом он провел Курта к себе в кабинет, открыл шкаф, достал оттуда стакан, налил спирта, разбавил его водой, достал также хлеб и сало. Пододвинул мне стакан и кусок сала: «Пей, ешь». Затем этот мужчина порезал хлеб и сало и сказал, чтобы он отдал это нам.

Я запомнил того мужчину на всю жизнь. Мы с Куртом еще долго удивлялись, как он двумя фразами зверя превратил в человека. Потом этот охранник-мальчишка перестал замечать, когда у возницы из мешка сыпалось зерно, и мы безнаказанно потом из пыли его доставали. Он даже иногда останавливал возницу, который вез кукурузу, будто бы прикурить у него, а с брички в этот момент падали один или два початка. И возница, и охранник на это не обращали внимания. Мы вначале боялись к ним прикоснуться, помня, как был избит Курт, да и я тоже по спине хорошо получил. Но однажды, когда мы собрались и схватили эту кукурузу, то охранник даже отвернулся. После этого мы поняли, что он больше не против того, чтобы мы подбирали упавшее. Конечно, мы были ему благодарны, простили ему те побои, которые были в прошлом, ведь мы столько горя принесли на эту землю, поэтому считали, что побои, которые получали, в некотором роде даже заслуженные! Хотя виноваты и не мы, а, как правильно сказал тот мужчина, твой отец, что настоящие фашисты в Нюрнберге сидят на скамейке подсудимых. А мы выполняли приказ, нам приказывали – мы делали. И сейчас нам приказывают, а мы делаем…

Когда прошло немного времени, мы осмелели, потому что поняли, что это вполне нормальный, добрый человек, еще практически мальчишка.

Однажды я спросил его про того человека.

– Ты назвал его Батей, он что, твой отец?

– Нет! Какой отец? Батя!

– Батей у вас отцов называют, – заметил я.

– Отец – отец, а это Батя, мы все его Батей зовем.

– Кто все?

– Как кто? Все. Все партизаны. Он наш командир – Батя! Солдаты, военные – они его командиром называют, а мы, пацаны, его Батей зовем. Он и есть Батя нам…

– Я того мужчину запомнил на всю жизнь. Когда я тебя первый раз увидел, в лице твоем мне сразу померещились знакомые черты. А когда ты сказал «Новокубанск», да еще фамилии одинаковые, и отчество у тебя Петрович, так я и понял, что это твой отец. Жив он еще?

– Да, ему сейчас восемьдесят шестой год, – ответил я.

– Да? Передай ему привет! Скажи ему, что мы помним его, и я, и Курт. Мы, ветераны, когда собираемся, часто вспоминаем, как он всего двумя фразами садиста превратил в нормального человека – в доброго, уступчивого и даже в чем-то сочувствующего нашему положению. У вас тоже, наверное, есть общество ветеранов? У нас здесь есть, может быть, не такое, как у вас, но есть. Хорошо бы, чтобы наши дети не воевали, ни против вас, ни против нас, ни против других. У тебя дети есть?

– Есть.

– Кто?

– Дочери.

– У меня тоже дочь одна, и еще внук есть…

Мы посидели, еще выпили. Я начал прощаться, Гюнтер отвез меня в гостиницу. Когда я лег, то задумался вот над чем: этот немец, бывший военнопленный, сейчас живет в таком огромном доме – практически во дворце, по моим понятиям; на пенсии, и, как он рассказывал, вдвоем с женой они не могут пенсию его, ренту, как у них говорят, потратить. Я вспомнил, как Гюнтер говорил:

– Видите ли, у меня жена не любит готовить, поэтому утром мы подымаемся, поплаваем сначала, потом пьем кофе и заказываем завтрак в кафе, заодно прогуляемся и в кафе позавтракаем. Вечером, если никуда не идем, мы с друзьями заказываем обед в ресторане. Нам не потратить мою пенсию.

Я вспоминал своего отца, он тысяча восемьсот девяносто пятого года рождения, прошедший три войны: Первую мировую, Гражданскую и Второю мировую, имеющий и царские награды, и Советские военные, и Советские трудовые, сейчас уже в довольно преклонном возрасте. Живет в двухкомнатной квартире, с удобствами на улице, до сих пор печку топит дровами и углем, газ, может быть, когда-нибудь и подведут. Получает пенсию в сто рублей, чтобы еще как-нибудь подработать, он выращивает цветы. Люди приходят и покупают у него. Вот какая разница между ветеранами одной и той же войны.

Два «В»

В тот раз я решил провести отпуск на родине – это значит на Кубани. Хорошее место Кубань, Краснодарский край! Много о ней написано, много рассказано. Мне хотелось просто порыбачить. Я люблю прудовую рыбалку: с удочками, поплавками и, конечно, спиннингом. Но спиннинг – это не помечтаешь особо, не задумаешься – там надо все время работать руками. А удочку – поставил, и можно заняться своими мыслями. Мне как-то не везло в тот раз. Ни на одном пруду ничего крупного не поймал.

Потом мне посоветовали проехать на хутор Петровский. Сказали, что там есть частный пруд, где выращивают рыбу и за плату пускают рыбаков. Но не всех подряд. Но по каким критериям пускают – не понятно. Командуют там 2В. А что такое «2В»? Узнал, расспросил. 2В – это значит два близнеца – один Виктор, другой Владимир. Но их никто никогда не может различить. В 80-е годы, когда председателей уже не назначали, а выбирали, их единогласно колхозники выбрали председателями. Сразу обоих, потому что все равно не могли различить, кто есть кто. А эти два близнеца закончили институты, причем, опять же, не понятно, кто из них по какой специальности. Один получил диплом агронома, а другой – зоотехника. Хотя лекции по предметам обоих специальностей они посещали по очереди. А когда выбрали их председателем, то тоже вышла неясность. Кто из них председатель, кто агроном, а кто зоотехник? То есть, они вдвоем были как три разных лица. Тем не менее, при них в колхозе стало жить лучше.

Но ненадолго. Нашлись умники из вышестоящих, которые захотели разделить колхоз на паи. И 2В стали фермерами, но фермерами с большой буквы. Когда колхоз полностью развалился, они выкупили чужие паи, земли, вплоть до того, что местный пруд стал находиться на их территории. И сейчас, говорят, они там хорошие хозяева.

Я решил съездить и посмотреть, может, в самом деле, будет нормальная рыбалка. Показали мне по карте как проехать – дорога туда вообще хорошая. Живут они на хуторе с краю.

У меня тогда была «Волга» ГАЗ-24. Я подъехал, как мне показали, к дому. Вышел из машины, смотрю – у калитки звонок. Позвонил.

На мой звонок вышел плечистый мужчина среднего роста. Своим открытым взглядом он сначала окинул меня, а затем машину. Далее, ничего не говоря, не приветствуя, подошел к машине, зачем-то надавил на правое крыло, обошел вокруг, заглянул под левое…

В это время, откуда ни возьмись, появилась его копия. Точно такой же мужчина, такого же роста, на лицо вообще различий нет, оба одеты одинаково. И этот второй точно таким же образом подходит, пробует мое правое крыло, обходит вокруг машины, заглядывает под левое.

– Я ж тебе говорил, что амортизатор не работает, а на левом игольчатый подшипник, – начали они диалог друг с другом.

Я стою, молчу, не понимаю, в чем дело.

Так они между собой поговорили, затем обратили на меня внимание, обернулись ко мне и поздоровались. Но удивило меня вот что: они назвали меня по имени-отчеству!

– Извини, Леонид Петрович, у нас с братом вышел спор, верно ли я угадал, – говорит один из них, – что у тебя правый амортизатор не работает, а левую подвеску надо хорошо смазывать. Уже игольчатый подшипник посыпался, как можно ездить на машине такой?

– Хватит басни, открывай ворота, – говорит один другому.

Один из них пошел открывать ворота, а второй, обращаясь ко мне, сказал:

– Заезжайте!

Я попросил прощения, сказал, что меня, наверное, неправильно поняли, объяснил, что я приехал на рыбалку.

– Все мы правильно поняли, заезжайте во двор.

Я заехал на внутренний двор их усадьбы.

В это время на крыльцо вышли две женщины.

– Ой, да кто ж к нам приехал? Приехал такой дорогой гость, что же вы молчите?! Это же Петрович приехал! Не могли вы раньше что ли предупредить? Я бы индюка или гусака приготовила. А чем же теперь будем угощать? Вдруг соседи узнают, что для такого дорогого гостя мы ничего не приготовили!

Я, признаться, шокирован был. Что за мистика! Называют меня по имени-отчеству, узнают меня, когда я первый раз их всех вижу.

– Танюша, да ты погляди, – обратилась одна к другой, – кто приехал. Приехал-то сам Петрович к нам, а нас и не предупредили! Как же мы ему в глаза-то смотреть будем? Дорогого гостя, да нечем встретить и угостить.

– Проходите, – сказали мне два брата, улыбаясь, видя мое удивление.

– Ребята, – говорю, – вы уж меня извините, но мы вроде бы незнакомы. Я хотел только порыбачить…

– Вот зайдем в дом и познакомимся, что нам?

Мы зашли в большую комнату.

– Давайте знакомиться! Меня зовут Владимир, это Анна – моя жена. Брата зовут Виктор, а жену его Татьяна.

Женщины засуетились, начали собирать на стол.

А на обед у них, на самом деле, очень даже было чего. На столе появились окорок, домашняя колбаса, не говоря уже о зелени, помидорах, огурцах – свежих, соленых – и еще многого другого. А Анна все приговаривала:

– Да як же ж так, нечем угостить самого дорогого гостя, не могли заранее сказать.

Я в недоумении наблюдал за всем происходящим, но мне все еще было неудобно. Я был уверен в том, что меня с кем-то путают. Смотрю, на столе появился графин с вином. Я вновь стал извиняться.

– Вы, наверное, ошиблись, к вам кто-то должен приехать, а я его опередил.

– Да кто к нам должен приехать? Вот ты и должен, вернее вы. Мы предполагали, что вы когда-нибудь да приедете.

– Но, простите, ведь мы совсем незнакомы!

– А вот сейчас по стакану выпьем и познакомимся.

Налили вина. Один из братьев (не знаю кто, Владимир или Виктор) стал произносить тост:

– Наконец-то мы дождались – к нам приехал дорогой гость, и мы его можем встретить как полагается. Кстати ты, гость, совсем не наблюдательный. Если ты посмотришь на стенку справа, то уж кого-нибудь там узнаешь. Я взглянул и не поверил своим глазам.

– Так это же мой отец!

– Да, это твой отец, Петр Федорович, а ты – Леонид Петрович. Сегодня ты наш дорогой гость.

– Но, простите, какое отношение имеет моя семья к вам?

– Очень даже непосредственное. Давайте сначала за знакомство выпьем, а потом мы и расскажем.

Почему портрет отца оказался здесь, в совершенно незнакомом мне доме? Меня это очень заинтересовало. Я больше чем уверен, что мы никогда не были знакомы. Тем более, этот хутор находится довольно далеко.

Они тем временем в четыре руки меня угощали – появились борщ, сметана. Все было необыкновенно вкусно.

– А теперь вот туточки отдохнете, а потом будете своей рыбалкой заниматься, – обратилась ко мне Анна после того, как мы пообедали.

Я, конечно, пошел отдыхать, но мне все равно было стыдно за себя. Подозрение, что эти люди ошиблись и с таким радушием и доброжелательностью принимают не того, не покидало меня.

Но, тем не менее, я прошел, как мне показали, в комнатку.

Зашла Татьяна, принесла квасу.

– Вот вам квас прохладненький, если хотите. Я вам стаканчик поставлю. Если желаете, вот здесь графинчик вина, а на закуску фрукты. Вы отдыхайте, а после уже и порыбачите.

Пришлось отдыхать. Во дворе я слышал какой-то шум, кого-то звали, кому-то отдавались какие-то указания…

В непонятной ситуации оказался я. Я захотел почитать, разделся и лег на кровать. Перина и подушки на этой кровати были такие мягкие, что как только я лег – сразу же крепко уснул. Сколько проспал – не знаю. Когда проснулся и вышел во двор, моя машина уже стояла в другом месте. Даже не знаю, каким образом ее сумели туда отогнать.

– Вот вам ручник умыться. Сейчас будем полдничать, – сказала мне Анна.

Я умылся, и в это время ко мне подошли братья.

– Вы не беспокойтесь, амортизатор уже заменили, поставили новенький. Татьяна смоталась, привезла. Игольчатые подшипники тоже поменяли. Треба хорошо смазывать, негоже так за машиной следить. Як тилько после дождя проехали, обязательно надо шприцевать. Машина – она, как и женщина, ласку любит. Ее аккуратно смазывать надо почаще. А так добрая машина. Видно, что в экспортном исполнении, хорошая машина, но запущена. Надо антикоррозийкой еще разочек пройтись. Пороги нормальные.

Они мне расписали все недостатки, какие есть у моей машины. И когда это они только сумели все сделать? И как это у них все получилось?

– Сейчас мы перекусим и пойдем рыбачить, – говорил Владимир, – я думаю, пойдем не на пруд, а к Кубани спустимся. Что на воду стоячую смотреть, надо смотреть на движение. Движение – оно создает жизнь. Оно и жизнь так течет. Причем течет иногда от хорошего к плохому, а иногда и от плохого к хорошему. Оно лучше, когда течет к хорошему. Надеюсь, что у нас все-таки течет к хорошему.

Я достал из машины удочки, они почему-то ухмыльнулись. Место то тоже было фермерским хозяйством.

– Это наше фермерское хозяйство. Здесь выходят наши поля, здесь мы оборудовали, – показывали они мне.

В самом деле, место было оборудовано. Здесь и столики, и мангал стоял, и навесы сделаны.

– Мы иногда здесь отдыхаем.

У мангала встал Виктор, начал заниматься шашлыками. Пришли женщины с корзинами, Татьяна и Анна. Стали из корзин выкладывать продукты – загляденье. Окорока холодного копчения, колбасы домашние и… маленький зажаренный поросенок. Когда только все это можно было успеть сделать?

Я подумал, что столько еды вряд ли предназначается только нам, поэтому спросил:

– А что, еще кто-то будет?

– Да яки ж могут еще быть гости, когда самый дорогой приехал.

Сели, опять появилось вино.

– Если хотите, водочки, коньяку?

Я был склонен к вину. Выпили по рюмке, второй. Стали закусывать. И я, наконец, обратился к ним:

– Ребята, расскажите, в чем дело? В чем суть? Почему вы так незнакомого человека принимаете?

– Да какой же ты нам незнакомый? Ты нам, считай, как родственник, поскольку мы твоего отца, Петра Федоровича, считаем своим вторым отцом. Есть, как говорят сейчас, биологический отец, который по природе родной, и второй отец, который родным стал в течение жизни. Дело в том, что отец твой воевал здесь, был командиром партизанского отряда. И наш отец воевал вместе с ним. Когда немцы отсюда ушли, наш отец был помоложе, поэтому пошел в действующую армию. А твой отец остался здесь. Наш вернулся с войны на деревяшке – одной ноги нет. И рука – культяшка. Стал работать сторожем в колхозе.

…Не знаю, кто из них – Владимир или Виктор, продолжал:

– Дальнейший наш рассказ будет, в основном, со слов матери. Дальше был 1946 год. Год на Кубани и на Украине неурожайный. Все то немногое зерно, что удалось насобирать, – все переслали. Оставили только небольшой семенной запас. Вот этот вот семенной запас и охранял наш отец. А бригадир был неизвестно откуда-то приехавший родственник председателя. Грубейший был человек. О тех, кто работал в амбарах на току, в то время, как говорили, трусили. Заканчивался рабочий день, и бригадир сам приезжал проводить осмотр. Это был позор! Женщин он заставлял раздеваться, чтобы проверить, не унесли ли они с собой зерно. Чуть ли не до нижнего белья заставлял раздеваться. Однажды наш отец не выдержал и сказал ему, что это низко. Тот на него, на инвалида, замахнулся, а отец его костылем и огрел, и это отразилось на его дальнейшей судьбе.

Через несколько дней к нам пришли с обыском. Стали искать и нашли три початка кукурузы. Они давно хранились, спрятанные матерью как неприкосновенный запас. Правда, мы с братом иногда отламывали по одному зернышку перед сном и сосали это зернышко, как конфетку. Но почему-то эти три початка потом превратились в три мешка семенного зерна. Отца обвинили, что он, работая сторожем, воровал семенное зерно и тащил к себе домой, а также абрекам продавал.

Если помните или читали о тех временах, то знаете, что суды были скорые. Отца засудили, но недолго он протянул… Буквально через три месяца пришла бумага, что он скончался. Где умер, где похоронили? Мы так и не узнали. Говорят, что где-то на этапе скончался… Перед самым судом у них с матерью было свидание. И отец сказал, что если будет совсем плохо, чтобы мать обратилась к Петру Федоровичу.

«Плохо» быстро наступило. 47-й год – настоящая голодовка. Люди умирали с голоду. Питались мы непонятно чем. Пока еще была осень, мы с братом ходили в лес и собирали желуди. О хлебе вообще мечтать не приходилось. Ходили по полям, иногда разрывали мышиные гнезда. Находили там у них в кладовых зернышки…. Все, что можно было съесть, мы ели. Кору с дуба срывали, но она горькая и невкусная, в отличие от корня солодки.

…И так вот братья начали мне рассказывать. Один заканчивал – второй продолжал. Их жены, Анна и Татьяна, очевидно, уже слышавшие эту историю, сидели, подперев головы кулачками, и слушали. Рассказ продолжался дальше:

– Настала такая пора, когда мы с братом уже не могли двигаться, мы уже лежали от голода. Мама, уж не знаю каким образом, еще передвигалась. Но мы то спали, то дремали. Это время мы смутно помним с братом. Помним, что вдруг в нашем дома раздался запах, аромат которого мы до сих пор не забыли. Аромат свежеиспеченного хлеба. Мы тогда открыли глаза, а понять ничего не можем. Нам в рот мама сует какие-то сладкие, нежные кусочки – такого мы давно уже не ели. Слышим грубый мужской голос: «Ты не очень-то им давай, а то помрут, вот потихонечку, понемножечку».