Текст книги "Эхо войны (Рассказы)"

Автор книги: Леонид Гришин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Вот еще один детдомовский нашелся.

– Хорошо. Накормите его, – сказал командир.

Меня накормили. Оказалось нас там несколько человек детдомовских. В общем, там, в отряде, нами, пацанами, командовал капитан. Капитан этот (Николаев его фамилия, хорошо помню) был ранен на фронте. После госпиталя ему дали десять суток отпуска. Он приехал домой и попал в окружение. Ему пришлось уходить вместе с истребительным отрядом в горы. Здесь он теперь организовывал разведку, а также заведовал взрывным делом. Для разведки нас, пацанов, он и готовил. Он хорошо нас готовил, учил, как быть невидимыми, как притворяться – это мы все усвоили хорошо. Батя– твой отец – он был командир отряда, настаивал на том, чтобы мы помимо обучения у капитана не забывали про школьные предметы. В отряде были учителя, были и с Хуторка, и с Армавира, был даже один из нашего детдома. Им, кроме боевых заданий, вменялась обязанность преподавать нам школьные предметы. И вот батя организовал, чтобы учителя нас обязательно учили и математике, и русскому, и литературе, и географии, и даже истории.

Вот так мы и жили. Самое строгое наказание было: если мы не успевали по школьным предметам, то Батя не пускал нас на задания. Мы, конечно, и в бой рвались, но в бой нас не пускали, наше дело – разведка.

– Вы – наше будущее, – говорил Батя.

Но когда наши пришли и освободили Армавир и Новокубанск, нас, пацанов, тогда тоже многих наградили. Самая дорогая награда – это медаль «За оборону Кавказа».

– Да я обратил внимание, – говорю я.

– Я всегда ее ношу, когда есть возможность. А возможность такая у меня была не всегда. Но я всегда берег ее как самую дорогую ценность. Когда ушли немцы, меня опять определили в детдом, но уже не в Армавире, там почему-то не было детдомов, а здесь вот, если помнишь, в Михайловке.

– Да, я знаю, в Михайловке был детдом, он, по-моему, еще долго потом существовал.

– Не знаю, как долго. Но в 46-м году его не стало.

– Да? Я не знал.

– Был я в этом детдоме, и получилось так, что однажды, где-то в 46-м, когда есть уже было у многих нечего совершенно, наш детдом еще снабжался каким-то образом. Однажды я случайно увидел, как наш заведующий хозяйством поздним вечером продавал цыганам муку и масло. Я пришел к директору, рассказал ему, что завхоз торгует продуктами…

– Ты что наговариваешь на честного, хорошего человека?! – кричал он на меня.

Я продолжал утверждать, что видел это собственными глазами.

– Этого не может быть! – продолжал кричать директор, а потом выгнал меня.

Нас хорошо в партизанском отряде учили разведке, поэтому я решил проследить за завхозом. Недолго пришлось ждать. Через несколько дней опять же ночью подъехал цыган на телеге, и завхоз стал ему передавать продукты. Тут я уж не стерпел. Я вышел и этому завхозу сказал:

– Если ты сейчас продашь этому, то я участкового позову.

Меня побили и бросили в подвал. В подвале я недолго просидел. Через некоторое время через слуховое отверстие слышу: пацаны говорят, чтобы я просился срочно в туалет и посильнее кричал. Я начал стучать, кричать, мол, хочу в туалет, хочу в туалет.

– Ходи там, – говорит мне сторож.

– Не могу, – продолжал я кричать и стучать.

Тогда сторож не выдержал, открыл дверь, а ребята набросились на него. Его связали, заткнули рот, а я выскочил. Ребята мне рассказали, что подслушали разговор завхоза с директором. Они решили меня сдать в милицию, поскольку я, по их словам, организовал банду, которая воровала продукты в детдоме и продавала цыганам. Уже все бумаги были составлены.

Мне надо было бежать. Я убежал в лес. Я понял, что меня может спасти только твой отец, Петр Федорович, е – командир нашего партизанского отряда.

Я стал пробираться в поселок. Когда пришел в Новокубанск, узнал, что Петра Федоровича нет. Он уехал срочно в Москву и вернется только через три месяца. Я пошел сюда, на Кубань к парому, помня, что паромщик – тоже один из наших партизан. Мы с ним вместе на подрыв путей ходили. На одной из операций он не успел уйти вовремя, произошел взрыв, и он остался без ноги. Оставшись без ноги, на деревяшке, он стал заведовать паромом. Я пришел к нему, рассказал, в чем дело. Он сказал, что ситуация сложная, что сейчас с ворами очень строго поступают. Сказал, что мне может помочь только Петр Федорович, иначе никто мне не поверит. Я остался у него, но через несколько дней он посоветовал мне бежать, потому что меня разыскивали – оставаться на пароме было опасно. Меня разыскивали как вора и основателя банды беспризорников.

– Так что могут вот-вот сюда нагрянуть, – предупредил меня паромщик.

Я ушел опять в лес, и началась моя новая партизанская жизнь. Три месяца надо было прожить. О питании я не беспокоился, я умел ловить рыбу, паромщик дал мне крючки, хорошие крючки, кованые, дал также шнур. Я отправился вниз по течению, по лесу. Прошел вот эту поляну. Пошел дальше, спускался вниз. Ушел не очень далеко, но прилично. Попал в заросший терном участок, практически непроходимый. Но мне показалось, что там все-таки есть возможность пройти. Я подошел, стал рассматривать и нашел проход. Каково было мое удивление, когда я прошел в терновник, и среди терновника оказалась землянка!

Людей здесь давно не было, поэтому все кругом заросло. Я вошел в землянку и очень удивился, что там было сухо и тепло. Сколько времени здесь не было людей, я не знал, наверное, не день, не два, не целый год, но было все равно сухо и тепло. Я пощупал полы – теплые. Я удивился, как в землянке могут быть теплые полы. Я обошел, осмотрелся – землянка сделана по всем правилам: два выхода, сама землянка довольно приличная по размеру. Вышел, попытался понять, почему же внутри тепло. Вокруг я увидел полосу особенно высоких деревьев с пышной кроной. Более высокой здесь была и трава: она шла полосой по направлению к Кубани. Когда я подошел, мне стало все ясно: из-под кручи выходил ручеек. Я спустился, а ручей, оказывается, теплый. Температура очень даже приличная, градусов 35–40, на ощупь даже горячая. Я понял, что это термальный источник, и что он проходит как раз под землянкой. Видимо, кто-то давным-давно еще догадался построить землянку именно на том месте. Трудно сказать, кто мог ее построить. Могли партизаны, или просто лихие люди, бежавшие от коллективизации, или попросту бандиты. Она давно была заброшена, но теперь мне она пригодилась.

Я осмотрел все, что было в землянке. Ненужное старье я выбросил, а кухонную утварь оставил. Вышел на берег Кубани, осмотрелся – хорошие заводи. Я поставил сомятницу на лягушку. Мне недолго пришлось ждать, сработал сторожок, и я поймал сомика, небольшого сомика, килограмма на три. Небольшой, потому что в Кубани можно выловить и до 50 килограмм, а то и больше. Мне как раз хватило на целый день и на ужин. Соли не было, ничего не было, поэтому я просто-напросто отварил в том котелке, который нашел в землянке. Жарить не хотелось, без соли жареная рыба не очень вкусная.

На следующий день я стал обживаться. В лесу еще остались кое-где ягоды, терен, грибы еще росли, боярышник, нашел также дикую грушу. Груши большей частью уже опали, но немного еще было на дереве. Упавшие на землю быстро портятся. Я осознал, что мне здесь жить придется три месяца, поэтому занялся тем, что стал делать себе запасы груш, ягод и грибов. Я разложил груши над обнаруженном мною термальном источнике в надежде на то, что благодаря высокой температуре источника, а также солнца груши быстро высушатся.

Через три дня я пошел к паромщику, сказал, что нашел такое вот интересное место. Мы переговорили с ним, договорились об условных знаках. Я сказал, что буду приносить ему рыбу, а он тут будет обменивать ее на соль или еще на какие-нибудь продукты.

На обратном пути, проходя мимо кустов, я услышал чей-то плач. Заглянул, а в кустах лежали два маленьких мальчика. Им было, наверное, всего лет по семь.

– Что вы тут делаете? – спросил я их.

– Не знаем.

– Как не знаете? Как вы сюда попали?

– Да мы шли с мамой по дороге. Мама шла-шла и упала. Мы просили ее встать, а она молчала и не вставала. Ехала машина, мы испугались и спрятались в кустах. Из машины вышли двое дядек, поговорили между собой, приподняли маму, положили ее в кузов и уехали. А мы остались одни и не знаем, куда нам идти, что нам делать. Мы уже второй день ничего не ели, вот, травку собираем здесь да кушаем, а больше нам нечего есть.

Мне жалко стало этих маленьких чумазых мальчишек. Я взял их с собой, решил, что хоть не скучно будет одному. Я их привел, заставил умыться в этом роднике. Они обрадовались теплой водичке. В это время, пока они мылись, я развел костер и отварил рыбы. Они уже хотели наброситься на еду, но я их остановил, начал давать им по маленьким кусочкам и заставлял запивать бульоном. Их ручонки тянулись рыбу схватить, но я им сказал, что кушать они будут только по моему указанию, по моему разрешению. Всем этим премудростям нас Батя в партизанском отряде учил. Он говорил, что проще научиться убивать, чем выживать, а «вы должны выживать, вы – наше будущее… Вы должны научиться выживать в любых условиях и при любых обстоятельствах, будь то пустыня или лес». Я хорошо помнил его слова, поэтому для меня было уже не проблемой выжить в лесу. Я этих мальчишек немного покормил, хотя им хотелось, конечно, больше.

Дня через два они уже стали нормально есть. Я им рассказал свои партизанские правила, что подъем в одно и то же время, что надо умываться, делать зарядку, затем готовить завтрак всем вместе. После завтрака надо было работать. А работа заключалась в том, чтобы собирать грибы, ягоды и все, что найдется в лесу. Какие именно грибы – это я им показал. Потом мы готовили обед. Обед чаще всего состоял из вареной рыбы, теперь уже более-менее вкусной, поскольку паромщик мне давал немного соли. К этому времени у меня уже стояли три закидушки, на них ловились приличные сомы. Помню, с одним я боролся-боролся и никак не мог вытащить, потом уже догадался: зачем мне его тащить, пусть сидит, а когда устанет, тогда и вытащу. В двух других чаще попадались крупные, килограммов на десять. Двух мне не дотащить до парома, поэтому я брал одного и шел к паромщику. С паромщиком мы давно условились о знаках, которые сообщали мне о том, можно входить или нет.

В очередной раз я пришел к паромщику. Условные знаки позволяли мне зайти. Тем не менее, я подождал, пока паром причалит к берегу. Паромщик пошел к дому, а помощник его пошел к парому. Когда он зашел в дом, я подошел к нему, передал сома, сказал, что у меня еще второй есть и что я его принесу. Он поблагодарил меня, признавшись, что ему теперь тоже почти нечего есть.

– Как? – удивился я.

– Да вот, помощник отпросился домой. Я отпустил его, а когда поехал на ту сторону, лихие люди забрались в мой дом и выгребли все, что там было: продукты, соль и вещи. Так что у меня теперь шаром покати. Теперь я хоть рыбки поем. А то я поставил свои крючки, пока ничего не попалось.

Вот так я стал его снабжать. Я ему рассказал, что со мной теперь двое мальчишек живут.

– Знаешь, Виктор, хорошо, что ты спас мальчишек. Но знаешь, сколько здесь таких детей голодает? Если есть у тебя возможность, возьми еще нескольких человек.

Я в принципе не возражал. Лагерь мой стал пополняться новыми ребятами, причем разными по возрасту: от самых маленьких до пятнадцатилетних. Двое даже так попали: шли они мимо парома, куда глаза глядят, а паромщик их заприметил, понял, что не воры какие-нибудь, а хорошие ребята, которым просто есть нечего. Он их и направил ко мне. И дальше тоже часто случалось: когда он убеждался, что ребята честные, он их оставлял у себя, а когда я к нему приходил, он мне их передавал.

…Шло время, в моем лагере уже жили почти тридцать ребят. В то время я как раз и набрел на этот казан. Вот он, друг мой, казан. Приходилось готовить уже много, и рыбы много надо было, и всего, поэтому мы приспособили этот казан. Когда ко мне приходили новые дети, я с ними сначала беседовал, объяснял правила, по которым мы живем, а затем вел их мыться и стричься. Подстригали ножницами, конечно, не так красиво, как в парикмахерской, но это все же лучше, чем космы. Одежду мы кипятили в баке, который я нашел еще в землянке. Мыла не было, поэтому сначала кипятили, а потом полоскали в теплом источнике. В этом источнике мы выложили камнями купели, что-то вроде ванн у нас получилось. Хорошо, когда были одни пацаны.

Потом паромщик мне передал трех девочек. Было им лет по двенадцать. Худенькие были такие, ни к чему не приспособленные. Их пришлось поселить отдельно. В землянке мы отгородили для них отдельное место, ну, и купель, конечно, пришлось им отдельную делать. Я и рад был, поскольку это ребят дисциплинировало. Проблемы у нас были другие: надо было каждый день готовить еду, убирать, стирать и ремонтировать одежду. Мы все эти проблемы решали вместе.

Девочки очень быстро освоились, стали помогать мне в приготовлении пищи. Тогда у меня уже коллектив был человек под сорок. Всех новоприбывших мы выстраивали в шеренгу, и они должны были принести что-то вроде присяги: согласны ли они жить здесь по правилам, по которым живем мы. Правила были таковы: выполнять все, что скажут старшие. Самым старшим был, конечно, я, и у меня еще были два помощника.

Условия безоговорочно выполнялись всеми. Когда наставало время обеда, все выстраивались в очередь – без любых привилегий: кто раньше поселился в моем лагере, тот получал пищу первым. Это было мое условие, несмотря на то, что тем, кто прибыл последним, приходилось подолгу ждать. Но это организовывало и дисциплинировало ребят. Раз пришел позже, то выдержи свой срок. Смотреть на них было, конечно, больно, как они беспокоились, что вдруг им не достанется. Переживали и следили за ковшом, которым я разливал еду. Но я всегда рассчитывал так, чтобы всем доставалось.

Рыбу я ловил хорошо, и помощники у меня были. Мы ловили не только сомов, научились ловить жерехов и усачей. Я знал, что у усачей икра несъедобная. Однажды, когда меня не было, получилось так, что в котел попала икра. Когда я вернулся и увидел в котле икру, то стал сразу спрашивать, что это была за икра. Мне ответили, что икра эта – икра усача. В тот раз нам пришлось вылить целый казан практически готовой ухи. Я строго-настрого запретил использовать икру усача. Я приказал тем, кто ловит рыбу, в случае, если они поймают усача, сразу же разрезать ему брюхо, и если есть икра – выбрасывать ее на месте.

С чистотой у меня тоже строго было, нигде вокруг ни соринки, ни косточки не было. Все, что осталось после обеда, собирались в отдельный бак, и дежурные относили метров на триста к воронке и там складывали. Это не закапывалось, поскольку в округе водились лисы, однажды я видел и волка. Поэтому мы оставляли это там, а они доедали.

Однажды мне доложили, что неподалеку появились кабаны. Мне удалось подстрелить одного кабанчика. Оружия тогда много было кругом. После боев в окопах оставались и пистолеты, и карабины, и гранаты… Я строго-настрого запретил всем трогать оружие. Был у меня только карабин и пистолет, патроны я, конечно, держал отдельно, никому не разрешал ни стрелять, ни трогать.

Однажды я услышал сигнальный звон. Это означало, что паромщик срочно меня вызывает. Я не знал зачем, но раз сигнал был, значит, дело срочное. Я бегом побежал к парому. Несмотря на то, что условные знаки позволяли мне зайти, я решил вызвать паромщика. Вызывал тоже условными сигналами: нужно было дважды иволгой, потом сойкой, на третий раз снова иволгой прокричать. Вышел паромщик и, улыбаясь, пригласил меня зайти, сказал, чтобы я не стеснялся. Зайдя к нему, я остановился как вкопанный. В доме сидел твой отец – Петр Федорович. Он обнял меня и спросил, как я тут живу-поживаю. Я рассказал ему, что нахожусь в розыске, что меня оклеветали и хотят посадить как бандита. Объяснил, что вынужден скрываться.

– Паромщик мне сказал, что ты здесь какой-то лагерь организовал, голодных подкармливаешь, – сказал Петр Федорович.

– Есть такое.

– Пойдем, покажешь.

По дороге он стал меня обо всем расспрашивать, я ему все рассказал. Подробно рассказал, как я видел воровство завхоза, как сообщил обо всем директору, но мне не поверили, как они меня обвинили в воровстве в детдоме, как мне пришлось бежать, как здесь мне паромщик помогал. Рассказал, сколько здесь кругом детей голодных бегало. Рассказал и о том, что я организовал для них лагерь, что мы ловим рыбу и собираем грибы-ягоды.

– Сколько у тебя там уже человек? – спросил Петр Федорович.

– Со мной уже сорок человек живет, питаемся два раза в день.

Так и дошли мы до моего лагеря. У меня сигналки стояли, я дал сигнал, чтобы все попрятались, чтобы никого не видно было. Придя на место, Петр Федорович улыбнулся. Перед ним ничего не скроешь – он видит все.

– Да, хорошо. Тебе партизанская жизнь пошла на пользу. Выводи свой отряд.

Я дал сигнал, все выбежали и выстроились. Старший дежурный рапортовать хотел мне, но я поспешил предупредить его:

– Нет, командиру рапортуй.

Тот отрапортовал, что в отсутствие командира никаких происшествий не было, что обед практически готов. Раз готов – сейчас будем снимать пробу. Пока все занимались своими делами, я провел Петра Федоровича по территории, показал землянку, купели, горячий источник, показал, где мы рыбу ловим. Когда уха была готова, я сказал, чтобы две миски принесли нам на дегустацию. Петр Федорович очень удивился, попробовав эту уху. Уха был в меру посолена, чувствовались специи, которые мы собирали в лесу: дикий лук, чеснок и щавель. К ухе обязательно подавался небольшой пучок этих растений, который каждый обязан был съесть.

Петр Федорович все это посмотрел и одобрил не только уху, но и вообще то, как я все организовал. Уезжая, он пообещал разобраться с моим ложным обвинением.

…Через две недели вновь раздался сигнал – срочно вызывал меня паромщик. Я догадался, что Петр Федорович приехал. Уходя, я приказал, чтобы без меня был полный порядок, чтобы все было спрятано, и ничего лишнего не валялось. Придя к паромщику, я, прежде всего, осмотрелся. Заметил машину, шофера, который носил погоны НКВД. Мне это показалось странным. Не провокация ли? Не забирать ли меня приехали? Я опять условными сигналами попросил паромщика выйти. Паромщик вышел на мой зов и успокоил, сказав, что все в порядке.

В доме действительно был Петр Федорович, с ним гражданский человек и майор НКВД.

– Вот это и есть Виктор Гавриленко, которого в детдоме обвинили, что он бандит, что у него банда целая, что он разграбил детский дом, – сказал Петр Федорович, указав на меня.

Майор подтвердил мне, что я находился в розыске по заявлению директора детдома и участкового милиционера.

– Когда по просьбе Петра Федоровича стали разбираться, то в самом деле оказалось, что ты не виноват, а с теми людьми, кто виноват, мы особо разберемся. А сейчас вот документ, который подтверждает, что ты не в розыске, что ты, как говорится, закрытое дело, – сказал мне майор и протянул бумагу.

Я поблагодарил его, сказал спасибо.

– Теперь о твоих делах. Покажешь, чем ты здесь занимался, – сказал Петр Федорович.

Увидев мое замешательство, он улыбнулся и повторил:

– Давай, давай!

Мы отправились в мой лагерь. Когда подошли к лагерю, я дернул секретку – это был условный знак, чтобы все попрятались, чтобы никого не было видно. Пока мы подходили, гражданский стал интересоваться, что за люди у меня живут, как они ко мне попали, чем я занимаюсь там. Я рассказывал все подробно, как и Петру Федоровичу. Майор тоже с интересом слушал.

– Вот здесь мой лагерь, здесь мои люди, – сказал я, когда мы подошли. Майор и гражданский посмотрели на меня с удивлением, не видя никаких следов жизни, рядом терновник растет и большая поляна – ничего как бы и нет.

– Ты о чем говорил? Ты что, навыдумывал, чтобы нас потащить по лесу сюда? – начал сердиться майор.

– Виктор, давай показывай, – сказал с улыбкой Петр Федорович.

Я дал условный сигнал, и как из-под земли появились все мои партизаны, как я их называю, быстро выстроились в две шеренги, и дежурный уже хотел рапортовать мне, но я его остановил.

– Нет, вот видишь, майор. Докладывай товарищу майору.

Вот он и доложил, что, товарищ майор, за время отсутствия командира никаких происшествий не было, что обед практически готов. Все недоуменно смотрят на меня, смотрят на этих детей. Среди них самыми старшими, наверное, были пятнадцатилетние. Были ребята и по семь лет, были и девочки теперь, которые так же стояли по стойке смирно.

– Покажи житье-бытье, – попросил Петр Федорович.

Я дал условный сигнал, из колонны вышли двое ребят, раздвинули терновник, чтобы можно было пройти в землянку. Осмотрев землянку, майор удивился, как когда-то удивился я, что в ней полы теплые. Майор стал щупать стенки, стал щупать пол.

– Чем греете? Откуда тепло? – спросил он.

– Да вот, сделал Виктор так, что видишь, как тепло! – с улыбкой сказал твой отец.

Он опять не поймет, откуда тепло, ведь дыма нигде не видно. Проходя дальше, майор заглянул за занавеску и спросил, что там. Я объяснил, что там у нас женская половина, там живут девочки.

Когда мы вышли из землянки, майор продолжал допытываться, откуда тепло.

– Пройдемте посмотрим наш санузел, как я его называю.

Подошли к Кубани, где у нас располагались ванны и купели, обложенные камнем. Они потрогали воду – тепло. Я сказал, что здесь термальный источник проходит, и землянка расположена прямо над ним. Он греет нашу землянку, а также служит местом для купания и стирки. Они все это осмотрели – придраться было не к чему. Даже в лесу условия соответствовали санитарии.

Они стали задавать мне вопросы о быте, поинтересовались, что я собираюсь делать в случае возникновения кишечной инфекции. Я поспешил показать им тот грушевый отвар, а также отвар из ольховых шишек, настойки из зверобоя. Объяснил, что пока кишечных заболеваний не случалось. Каждый из ребят знал, что в случае чего – сразу ко мне. Я узнаю, что было съедено, помимо того, что было в общем казане. Если мне говорили про ягоды, я тут на месте выяснял, что это за ягода и где она растет. Большей частью обходились ольховыми шишками. Сказал, что однажды пришлось весь казан вместе с рыбой выбросить, потому что по ошибке в казане оказалась икра усача. Дежурные не знали, что икра усача в пищу не пригодна, и положили ее в казан. Но это был единственный случай, после этого было всем объяснено, что икра от усача ядовитая и в пищу не употребляется, хотя сам усач очень хорошая рыба.

Подошел дежурный, сказал, что обед готов, можно снимать пробу.

– Вот и хорошо. Четыре миски наполните, мы будем пробовать, – сказал я.

Майор и гражданский поинтересовались, где у нас готовят. Я подвел их к кустам, раздвинул их, и они увидели: стоят казан, стол и скамейки, сделанные нашими пацанами не из досок, а просто из палок, они были соединены между собой телефонным шнуром. Связав палки, мы получили некое подобие досок. В общем, занимал я детей чем мог.

– Все, что вы здесь видите, сделано нами. А научил меня всему Петр Федорович в партизанском отряде. Все, что он нам рассказывал и показывал, мне очень здесь пригодилось.

Тем временем мы сели за стол, нам подали нашу уху, которую я называл кулешом, хотя в ней никаких добавок не было, кроме трав, дикого лука и чеснока. Я посмотрел, с каким аппетитом майор с гражданским ели, и понял, что они там у себя на службе тоже недоедают… Поэтому я сказал дежурному дать им еще добавки, не спрашивая.

Затем им дали по большому куску рыбы. Они смотрели на меня, как бы спрашивая, можно ли это есть, не останутся ли дети голодными. Я пожелал им приятного аппетита и сказал, что у нас голодных не бывает, что продуктов достаточно. Недостаток у нас может быть только в специях.

Рыбу майор и гражданский тоже съели с большим аппетитом, я бы даже сказал, немного с жадностью. Затем подали зажаренных пескарей. Жарили мы их на палочках, поскольку масла не было. От жареного пескарика на палочке они и вовсе пришли в восторг.

Обед у нас, таким образом, получился довольно приличный. Особенно по тем временам, когда кругом голод, когда уже много людей от этого голода погибли в поселках, в деревнях, а уж тем более в городах. А здесь, на берегу Кубани, у меня был настоящий оазис, где люди вдоволь ели дважды в день. Без хлеба, правда, без картошки, без каши, но в Кубани достаточно было рыбы, чтобы наесться. Рыбы этой хватало и на то, чтобы выменять ее на соль. В этом мне помогал паромщик, который выменивал соль, а иногда и крупу у разных барыг. Рыбу эту мы также солили и вялили.

После обеда, когда нас всех поблагодарили, ребята вынесли гостям по большому куску балыка. Завернуть было не во что, поэтому пришлось нарвать лопухов. И гражданскому, и Петру Федоровичу, и майору – по большому куску соленой сомятины, уже подвяленной. Они остались очень довольны.

Когда они собрались уходить, я пошел их провожать. Этот гражданский, как выяснилось, был вторым секретарем райкома.

– Сколько ты здесь человек можешь прокормить? – спросил он меня.

Я сказал, что, в общем-то, сто человек прокормить не проблема, а вот управлять больше чем полусотней будет очень сложно.

– Как сложно?

– Да так, – говорю, – сложно. Нам пришлось несколько человек выпроводить из лагеря.

– За что?

– За нарушение нашего распорядка. Придя сюда голодными, они были согласны за все, лишь бы поесть. А через неделю, видите ли, им уже не захотелось идти умываться, на зарядку, тем более не хотелось идти собирать грибы и ягоды. За обедом проходили вперед всех. Поэтому мы их попросили пойти и поискать другое место, где можно не работать, а только есть. У нас едят только те, кто работают.

– Что вам надо?

– Да что нам надо… Крупы немного, чтобы разбавлять. Все-таки уха любит какую-нибудь крупу. Конечно, мы знаем, что сейчас нигде ничего нет у народа. Но крупы бы хотелось хоть немножко. О специях мы уже не говорим.

Секретарь бросил взгляд на Петра Федоровича, но тот отрицательно покачал головой.

– А азатки? – спросил секретарь.

Петр Федорович задумался, а потом согласился, сказав, что азатки можно выписать на паромщика.

– Вань, ты знаешь, как сейчас. Ведь не только ты, а кроме тебя еще есть куча проверяющих.

– Да, я понимаю. Но это же дети. Ты видишь, пятьдесят человек детей, которые практически…

– Да, это большое дело, конечно.

Они стали переговариваться короткими фразами, очевидно, чтобы я не очень-то и понимал, о чем они говорят. Но мне было ясно, что они – Райком, НКВД, что они видели, что было спасено почти пятьдесят человек детей. Я считаю и тех, кого нам пришлось выпроводить. Их мы тоже прежде накормили.

В доме паромщика мы подробно обговорили, что необходимо нашему лагерю. Я предложил им такую идею: раз с меня сняты все обвинения, я бы мог устроить на Пионерской поляне пункт общественного питания.

– Здесь столько ходит голодных людей. А если мне выделять немного пшена, соли, то все это довольно просто устроить. Можно и палатки поставить, чтобы людям было, где отдохнуть.

Секретарь все это записал. Через три дня приехала группа, и мне сообщили, что моя инициатива поддерживается райкомом. Мне поручили организовать на Пионерской поляне пункт общественного питания, для чего выделяются палатки, полевая кухня, посуда и немного продуктов, а также для охраны военнослужащий НКВД с оружием.

Я поблагодарил за поддержку и пообещал, что рыбу мы организуем. У меня достаточно ребят, которые хорошо ловят, и мы знаем места, где ловить и как ловить.

– Только пункт этот будет существовать отдельно от моего лагеря. Лагерь мой пускай существует до того времени, когда будут организованы детские дома, и дети будут по ним распределены.

Они согласились с этим.

На другой день приехали люди в форме НКВД, поставили несколько палаток. Сначала установили три палатки, а потом добавили еще несколько по мере того, как про пункт разнеслась молва. Привезли солдатскую кухню, как и обещали.

Вот здесь мы и организовали тогда на Пионерской поляне такой пункт питания. Сюда приходили голодные, истощенные люди, которым больше некуда было идти. О нашей кухне быстро узнали, поэтому мы не прекращали работу даже по ночам.

Это были самые тяжелые 46-47-е годы. И когда к концу сорок седьмого года урожай был собран более или менее приличный, когда были открыты столовые, наш пункт закрыли. Кухню эту увезли, палатки – тоже. Всех детей, как и меня, определили в детдом. Через некоторое время меня вызвали в райком, вручили грамоту за то, что в тяжелые годы я помог многим выжить, и направили меня учиться в Москву.

Направили меня учиться в Москву, как они выразились, в «дип-школу». Я вначале не понял, что такое «дип». Но они объяснили, что учиться я буду на дипломатического работника. Приехал в Москву, там меня встретили, конечно, очень хорошо. За годы обучения я многому научился. Хотя часть программы я знал еще с партизанского отряда, когда нас учил Петр Федорович. Нас много там было, таких как я – детдомовских, у которых не было родителей. Когда выучился, стал работать. Считал свою работу самой нужной, самой необходимой до тех пор, пока нас не бросили…

…Он помолчал, немного подумав.

– Да… А специалисты были из нас очень хорошие. Жалко, что многие в криминал пошли. Я не пошел в криминал, хотя были предложения, хорошие, заманчивые. Я ушел в честный бизнес. Занялся бизнесом, не таким большим, как некоторые, но достаточным для того, чтобы нормально жить и чувствовать себя человеком.

Он замолчал.

– А вы женаты? – спросил я его немного погодя.

Он посмотрел на меня грустными глазами, а после сказал:

– В нашей специальности нельзя иметь ни жену, ни детей. Разведчики не имеют права на личную жизнь. Мы – люди государства, поэтому личная жизнь была не для нас. А потом… потом уже и поздно было…

Он еще немного помолчал.

– Слушай, а давай-ка еще мы с тобой по сто грамм, – предложил он мне.

У меня не было возражений, мы еще выпили по рюмке коньяка. Костер догорал, наш фонарь светил. На той стороне тоже светили огни, освещая Кубань.

– Я немножко пройдусь, – сказал Галуха и встал.

Я промолчал, остался сидеть и думать над тем, что, прожив целую жизнь, человек остался один. И я представил, что если бы сейчас узнали люди, которых он здесь кормил из этого казана, которые приходили, опухшие от голода, а некоторых приходилось даже приносить сюда, которых он откармливал, за которыми ухаживал… Если бы они узнали, что командир их сейчас здесь, у казана, то они бы не только сами, но их дети и внуки прибежали бы сюда, чтобы поклониться ему, сказать ему спасибо, что он сумел один, будучи совсем молодым мальчишкой, совершить этот подвиг во имя России. И служил всю жизнь России. Такие люди и делают мощное государство. И мне бы хотелось, чтобы таких людей было много… Ничего не сломило Галуху: ни война, ни голод, ни разруха, ни эти дикие девяностые годы – он знает жизнь. Правда, за знание это ему пришлось дорого заплатить… Заплатить тем, что он навсегда остался одинок.