Текст книги "Франко"
Автор книги: Леонид Хинкулов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ
ЛЮДЕЙ
J
К
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ
жизнь
ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ
ЛЮДЕЙ
СЕРИЯ БИОГРАФИЙ Основана в 1933 году М, Горьки выпуск
7
[821]
МОСКВА, 1961
ЛЕОНИД ХИНКУЛОВ
ФРАНКО
й
ПаДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ „МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»
8 PI X 47
Классик украинской литературы Иван Франко известен далеко за пределами своей родины.
Необъятно его литературное наследие. Он писал рассказы, повести и романы, сказки, комедии, драмы и драматические поэмы. Его перу принадлежат книги стихов и фундаментальные этнографические труды. И все, что он ни писал, будь то повесть «Борислав смеется», поэтический сборник «С вершин и низин» или поэма «Моисей», он писал о народе и для народа.
Не только перо – всю свою жизнь он отдал порабощенному рабочему люду. Его травили националисты, преследовали власти. Трижды бросали Франк о за решетку... Леся Украинка говорила, что стихи Франко кажутся ей красными – словно они орошены кровью сердца поэта.
Настоящая книга – история жизни Франко. Это документальное повествование, в основе которого богатый материал: автобиографические произведения самого Франко, его письма, мемуары современников, многие литературные источники.
Автор книги, Хинкулов Леонид Федорович, – украинский литературовед, критик и журналист. Ему принадлежат работы о Пушкине (4937 г.), Горьком (1946 г.), Шевченко, Франко, Тычине, по истории украинской советской литературы, литературоведческие и публицистические статьи.
В 1957 году в серии «Жизнь замечательных людей» вышло написанное им жизнеописание Тараса Шевченко.
Тй
Щ Д^А пригорке, за селом Нагуевичи, прямо по-™ среди слободы, которая так и называлась – Гора, стояла просторная кузница Яд я Франко.
Зимой здесь бывало особенно людно. Окончены крестьянские работы. Лишь кое-где по гумнам еще стучат цепы, да в сенях шуршат пилы, да жужжит ворот. А в кузнице веселый говор. Кузнец славился на всю округу добротной работой и – не менее – острым умом, живым нравом, отзывчивым сердцем. К деньгам пристрастия он не имел: за труд свой дорого не брал – «что людям, то и мне». А нет наличных сейчас – подождет, пока будут. Зато любил шумную компанию, неторопливую обстоятельную беседу.
И народ сходился к нему в кузницу, как в деревенский клуб: поделиться мнениями о выборах
в ландтаг, о битве австрийцев с пруссаками при Садовой, пожаловаться на выкупные платежи, на жестокость и подлость австрийских полициантов, польских помещиков, украинских попов и торговцев... Сюда стекались вести из Львова и Вены, из Дрого« быча и Борислава,
Пока шли все эти разговоры, Яць ни на минуту не прерывал работы. И маленький Ивась, сидя тут же на большой каменной плите, нарочно для него положенной, слушал рассказы мужиков и одновременно следил за тем, как разгорается огонь горна, как робко проскальзывают между углей синеватые быстрые язычки.
Чаще всего и больше всего разговоры кружились вокруг Борислава. Там только что начали добычу нефти и горного воска. Туда шли тысячи. Одни с думкой разбогатеть – «за черной рубашкой и белым хлебом», как о них говорили. Эти скупали у селян клочки земли и принимались рыть «ямы». Другие брели сюда в поисках работы – любой работы, лишь бы не пропасть с голоду.
Каждый день приносил новые мрачные слухи: столько-то человек задохнулось в колодцах, столько-то свалилось в ямы...
Яць не любил разговоров о Бориславе. Во всем этом новом, только входящем в жизнь он видел нечто враждебное. И был рад переменить тему.
– Заслоните-ка там ребенка, – оборачивался он к кому-нибудь из тех, кто сидел поближе. И искры, словно «рой огненных шмелей», взвивались под самый обросший сажей свод.
Ловкие руки Яця кидали в огонь две пригоршни старых кованых гвоздей, обкладывали их углями. Потом еще долго «колдовали» над горном. И когда пламя становилось совсем белым, в глубине его что-то светилось, как золото. Это «варился» топор.
Случалось, что разговор уже давно переметнулся на новые темы, уже потекли воспоминания о прежних днях, о скитаниях селян по Подолью в поисках работы, сыпались анекдоты из быта подолян, галичан... А Ивась все еще был во власти бориславских ужасов. Может быть, и не все, что рассказывают, правда? Но слобода лежит в стороне от торной дороги, и через нее никто не идет и не едет из Борислава. Ивась решает: «Не пожалею ног и непременно весною туда отправлюсь сам».
...Рассказы вдруг стихают: топор готов. Его передают из рук в руки: крестьяне придирчиво оглядывают его, ощупывают.
– Ну, этот послужит, – говорит один.
– Мне бы те дубочки, которые он срубит, – вторит ему другой.
Кто-то вытащил из-под полы бутылку. И отец, уставший, но веселый, довольный похвалой, присаживается вместе со всеми. Теперь его очередь рассказывать. А он неистощим на шутки, анекдоты, побасенки.
Но больше всего любит он порассуждать на моральные темы.
Маленькому Ивасю на всю жизнь запомнилась мудрая старая легенда, рассказанная как-то отцом, – о святом • Валентин.
Самоотверженный врач Валентий долго служил людям, и они его ценили и любили. Но вот по наущению отшельника Валентий ушел в лес, чтобы служить только богу. Двенадцать лет провел он вдали от людей, но душа его не нашла успокоения.
И однажды Валентий услышал голос бога: «Ну, скажи, сладко ли жить человеку без человеческой любви?» И Валентий ответил: «Господи, лучше пошли мне смерть, чтобы я больше не мучился так!» И тогда бог сказал: «Вот видишь! Кто служит людям, тот и мне служит. Я сотворил человека для людей, и только с людьми и через людей он может быть счастлив. Если бы я хотел, чтобы он был счастлив сам по себе и через себя, я бы сделал его камнем... А я дал человеку величайший дар – любовь к людям».
Много лет спустя Иван Франко напишет поэму «Святой Валентий» и посвятит ее памяти «незабвенного отца Якова Франко», о котором однажды сказал:
– Всегда и везде он был человеком товарищества, общества. «С людьми и для людей» – это был девиз его жизни.
Это станет девизом и для самого Ивана Франко.
А отцовскую кузницу писатель аллегорически воскресит в своей книге «Из дней печали»:
Внизу, у гор, село лежит,
По-над селом туман дрожит,
А на взгорье, вся черна,
Кузня старая видна.
И кузнец в той кузне клеплет И в душе надежду теплит,
Он все клеплет и поет И народ к себе зовет:
«Эй, сюда, из хат и с поля!
Здесь куется ваша доля.
Выбирайтесь на простор,
Из тумана к высям гор!»
А мгла-туман качается,
По-над селом сгущается,
На полях встает стеной,
Чтобы путь затмить людской.
Чтобы людям стежки торной Не найти к вершине горной,
К этой кузне, где куют Им оружье вместо пут1.
Здесь, в отцовской кузнице на пригорке, маленький Ивась и прошел свою первую жизненную школу.
•
Иван Яковлевич Франко родился 27 августа 1856 года в селе Нагуевичи Дрогобычского уезда, в Галиции, которая входила тогда в состав Австро-Венгерской монархии.
Ивася рано начали учить грамоте. И еще до школы мальчик прочитал на украинском языке «Венок русинам на обжинки»/ известный сборник Якова и Ивана Головацких. Там были помещены произведения украинских писателей, народные песни, сказания, легенды.
А когда Ивасю исполнилось шесть лет, его отдали в начальную сельскую школу.
В одно ясное утро мать умыла его, причесала тщательнее, чем обычно, принарядила, как могла, и отец повел его в соседнее село Ясеница Сольная. Возле большого дома с соломенной крышей и трубой они остановились.
– Видишь эту хату? – сказал отец. – Это школа, сюда будешь ходить учиться.
Прямо к школе выходил двор дяди Ивася – Павла Кульчицкого. Этому симпатичному, по словам Франко, человеку и препоручили мальчика на ближайшие годы.
В школе Ивась научился читать и писать по-немецки и по-польски, счету и церковному пению.
Ученье давалось мальчику легко, да и дядя охотно ему помогал. Но в школе ребенок всего натерпелся. В своей небольшой новелле «Карандаш» писатель потом расскажет, как пьяный учитель чуть ли не до смерти избил мальчугана. А тот всего-навсего потерял по оплошности свой собственный огрызок карандаша...
В доме дяди и в родной семье Ивася все жили в мире и дружбе. Тем острее почувствовал он жестокость, насилие, чинимое одним человеком над другим. «И теперь еще, спустя шестнадцать лет, когда я вспоминаю эту минуту, – писал Франко, – мне кажется, что она надолго ошеломила меня, как удар камнем по темени, и что будь таких минут в моем детстве много, из меня вышел бы такой же болван, каких мы сотнями видим в каждой низшей школе нашего края, – несчастные, забитые физически и духовно дети, чьи нервы сызмалу притупили страшные, отвратительные сцены, а мозги с шести лет засорила учительская муштра».
А тут еще все новые рассказы взрослых... Жутким видением этих далеких лет осталась в памяти Франко детоубийца. Забитая, задерганная с малолетства девушка, которую за угрюмость и мрачность все звали Пугало. Она была на селе чужой, пришлой. При встрече ее обходили молча сторонкою, хотя она ни разу никому не сказала недоброго слова.
Она и вообще была неразговорчива. Никому и ни на что не жаловалась. Только в ту страшную грозовую ночь, когда с нею стряслась беда, односельчане слышали, как под старым Микитичевым дубом кто-то тяжко стонал и плакал: «Ой, доленька моя! Ой, дитятко мое! Ой, жизнь моя беспросветная!»
Тягостные впечатления ранили душу ребенка, но и закаляли ее. Уже тогда вырастала в нем стойкость. Пока еще неосознанно, ощупью мальчик шел к мысли: человек слаб оттого, что слишком покорно сгибается под тяжестью обстоятельств. Все может быть иначе, стоит только очень этого захотеть...
У Франко есть рассказ «Под навесом». Писатель считал его программным для себя.
Крестьянский мальчишка Мирон уснул на высоком стоге сена, под открытым навесом. И вдруг его разбудил гул приближающейся грозы с градом. Кругом – золото колосистой пшеницы; она клонится под порывами ветра, ей гибелью угрожает быстро надвигающаяся буря...
Детское сердце трепещет. Но не от страха перед грозой, а оттого, что град неминуемо погубит хлеб. И маленький Мирон, сам себя не помня, встает на ноги, поднимает вверх руки. И кричит изо всех сил:
– Не смей! Не смей! Здесь тебе не место!
Мальчик гневно грозит небу кулаками:
– Нет, не пущу! Не смей сюда идти! Не пущу!
Сверкают молнии, гремит гром, и стонут тучи.
Но Мирон бесстрашен. Лицо его горит, глаза пылают.
– Возвращайся назад! – кричит он градоносной буре. – Напрасно угрожаешь! Я не боюсь тебя! Ты должна мне повиноваться! Я не пущу тебя!
Маленький Мирон чувствует, что если ослабеет он теперь, опустит руки, сломится, – тотчас же надви-
ю нется на поля опустошение, гибель... И он выставляет оба кулака против тучи и как можно громче кричит:
– В сторону! В сторону! Здесь не смей! Ни одного зернышка на ниве! Слышишь?
И грозная туча остановилась, потом повернула к лесу и там – впустую – обрушила свой запас града. Ведь человеку все подвластно, если он движим любовью к народу, если верит в свои силы в борьбе со злом...
В основе этого поэтического рассказа лежит, как указывал автор, действительный эпизод из его детства.
А псевдонимом «Мирон» (или «М») Франко позже подписывался.
щл осьми лет Ивася отвезли в уездный город Дрогобыч и отдали в так называемую «нормальную» четырехклассную школу, принадлежавшую монашескому ордену василиан. Мальчика приняли прямо во второй класс.
Преподавание велось здесь на немецком языке, и маленькому Ивасю нелегко было, особенно в первый год, овладеть премудростями школьной науки. По-крестьянски одетый, а часто и немытый, огненнорыжий хлопец постоянно вызывал насмешки одноклассников.
В серых холодных стенах василианской школы Ивась с тоскою вспоминал родное село. Зеленые цветущие луга. Запах клевера и душистой ромашки. Спокойную прозрачную речку с журчащими бродами. Запрятавшись в высоком камыше, он любил– подолгу смотреть в воду. Наблюдать, как вылезают из своих пещер пескари, как они мечутся по дну, отыскивая червяков, как выставляют свои тупые мордочки из воды, словно ожидая лакомства.
А кругом тишина. Синее небо, солнце.
И лишь когда в коридоре отчетливо раздавались шаги учителя, Ивась с неохотой пробуждался от своего «золотого сна».
– Идет, идет! – проносилось по классу, словно при приближении грозного царя.
И хотя среднего роста человек с коротко остриженными волосам# на круглой бараньей голове – учитель чистописания – вовсе не походил на царя, предостережение было не напрасно.
На одном из первых же уроков учитель так ударил Ивася кулаком в лицо, что тот без сознания свалился на пол, обливаясь кровью.
– Кто отец мальчика? – спросил струсивший учитель.
– Один крестьянин из Нагуевичей, – ответили школьники, отливая водой лежавшего в обмороке товарища.
– Крестьянский сын! Тьфу, какого же черта этим мужикам лезть сюда!
«Зверский поступок учителя сошел ему как ни в чем не бывало, – вспоминает Иван Франко, – как и многие другие зверские его поступки».
...На диво всему классу, в конце года Ивась вышел на первое место —он получил первую награду.
На переводном экзамене, который был, по сущес-ству, парадом, присутствовал и отец мальчугана. Ивась его сначала не заметил, но когда Ивася вызвали первым для вручения наградной книги, он услышал, как отец в зале громко заплакал от радости – простой деревенский кузнец из Нагуевичей.
А спустя несколько недель, как раз на пасху 1865 года, Яць Франко скоропостижно скончался на шестьдесят четвертом году жизни.
Нужно ли говорить, каким горем это было для Ивася? На протяжении всей своей жизни поэт возвращался к образу своего отца – он так многим был ему обязан.
О мой отец! Если сегодня Хоть искра тех огней горит В моей груди, чтобы народу Его страданья облегчить,
Если несчастьем, горем битый,
Не отошел от жизни я,
Служить стал людям, как служил ты, – То все преемственность моя.
После смерти Яця Франко хозяйство осталось в расстроенном состоянии. Человек редкостного трудолюбия, Яць был малопрактичен и совершенно бескорыстен. Легко откликался на человеческие нужды и беды, и при семье кузнеца постоянно кормились многочисленные родственники и знакомые. На руках у вдовы Яця осталось четверо детей. Нужно было их кормить. А она еще и сама была молода – на тридцать лет моложе Яця. И она вышла замуж вторично – за батрака Григория Гаврилика, уже поработавшего в бориславских шахтах и прошедшего суровую трудовую школу.
Это был человек во многом противоположный Яцю Франко. «Натура насквозь практическая и реальная, без искры поэзии, но зато со значительной дозой скептицизма и свободомыслия, человек сильной воли и энергии» – писал о нем Иван Франко.
С отчимом Ивась быстро подружился. В нем он нашел заботливого и любящего опекуна. Благодаря попечению Григория Гаврилика Ивась смог продолжать учиться.
•
Мальчик жил в Дрогобыче у «тети Кошицкой», приходившейся какой-то дальней свойственницей его родителям. У нее был накренившийся на один бок, но все-таки собственный домик с огородом и столярная мастерская.
Домик стоял на рабочей окраине Дрогобыча, между кабаком и кожевенным заводом, от которого шел постоянный смрад, у самого Бориславского тракта. И Ивась теперь постоянно собственными глазами видел толпы голодных и оборванных промысловых рабочих.
Франко подружился с учеником из мастерской Ясько Романовским. Отец Романовского работал на фабрике по очистке нефти и горного воска. Здесь стал бывать вместе с товарищем и Ивась.
Однажды отец Ясько попал в какую-то аварию: ему обожгую руки и ноги, и его отправили в больницу.
«Я помнкудо сих пор его страшные раны, которые я видел в больнице, когда их перевязывали... – рассказывал Франко спустя много лет, – и его осунувшееся, мученическое лицо, отражавшее даже не боль, а какую-то безграничную тоску...»
Отец Ясько остался калекой, и сын вынужден был теперь содержать семью. Он вскоре переехал во Львов.
В той же мастерской Кошицкой Ивась подружился с молодым подмастерьем Станиславом, добродушным шутником и певуном.
Вечерами, когда хозяин мастерской уходил в цеховое управление, а хозяйка возилась на кухне, Ивась и Станислав устраивались поудобнее на верстаках. И подмастерье принимался развлекать мальчугана смешными анекдотами из жизни отцов василиан. Он, как и Ивась, прежде учился в василиан-ской нормальной школе.
Иногда к ним присоединялся пожилой столяр-мебельщик Чемеринский. Из-под насупленных бровей на ребят с напускной строгостью глядели черные глаза. Чемеринский любил пересказывать старинные цеховые истории об искусных мастерах, народных умельцах.
– Один часовщик, – повествовал Чемеринский, – изготовил для своего города замечательные часы, из которых при бое каждый раз выходила новая группа фигурок и играла различные мелодии. Магистрат, имея в своем владении такие часы и опасаясь, чтобы мастер не сделал такие же или даже еще более мудреные для кого-нибудь другого, решил ослепить часовщика и потом милостиво кормить его до самой смерти. Когда мастеру выкололи глаза, он заявил, что у его часов есть еще один секрет, которого он до сих пор не показывал никому. Если бы ему разрешили дотронуться до часового механизма, он бы пустил в ход и этот последний, самый мудрый фокус. Магистрат согласился, и мастера привели к часам, открыли дверцы механизма, он приложил к нему два пальца, повернул что-то – и часы остановились. Как ни бились потом часовщики над этим механизмом, никто уже не смог отыскать, в чем была неисправность, и пустить часы снова /в ход...
Позже Франко в специальной заметке решительно возражал против попытки некоторых биографов вывести из его автобиографических новелл исчерпывающую оценку его школьных лет.
«Эти годы, – писал Франко, – опуская некоторые неприятные эпизоды, все же были радостными годами моей юности».
Среди своих учителей в василианской школе он с добрым чувством вспоминал молодого монаха Кру-шельницкого, отца катехита Красицкого, отца игумена Барусевича и талантливого проповедника отца Немиловича. А особенно – старичка учителя так называемой «штубы», первого класса, украинца Чер-нигевича. Он прослужил в этой школе до самой смерти и не знал для непослушных и шумливых детей более тяжелого наказания, чем поколоть их в лоб своей небритой бородою.
За трехлетнее пребывание в школе василиан Ивась Франко в совершенстве овладел немецким языком и легко читал и переводил немецкие книги.
tar
шшв AM же, в Дрогобыче, в 1867 году Ивась по-ШтШ ступил в гимназию.
Здесь повторилось то же, что и в василианской школе: весь первый класс деревенского мальчика
продержали на последней – «ослиной лавке». Но при переходе во второй класс он получил вторую награду, а затем все шесть лет шел в классе первым или вторым.
Школьная наука никогда не была Франко страшна. А по мере того как расширялся круг его знаний, она все чаще доставляла ему радости.
В годы поступления Ивася в реальную гимназию преподавание было переведено с немецкого языка на польский. Запрещены были телесные наказания. Появились новые учителя, стремившиеся привить учащимся нравственные принципы и навыки практической деятельности.
– Что из того, что ты умеешь исчислить поверхность геометрических тел, если ты не можешь изготовить простой коробочки! – говорил своим питомцам молодой математик Михонский. – Некошрыфг-из вас
, , У'*,.
живут у ремесленников, так должны обучиться ремеслам, потому что в жизни они могут очень понадобиться.
Как-то ученики Михонского сами соорудили каменную дорожку от входа в гимназию к улице. Когда работа была уже закончена, увидели, что лучше бы проложить ее в другом направлении. Каменную кладку разобрали, место засыпали землей, сровняли и засеяли травой. Новую дорожку сооружали около недели, но и она не понравилась ребятам. И они опять принялись ее разбирать и переделывать. Было затрачено много непроизводительного труда, но зато подростки на опыте учились целесообразности и экономичности в работе.
Михонский говорил ребятам:
– Вы физически крепнете и развиваетесь. Нужно, чтобы одновременно крепла и развивалась ваша сообразительность, ваше мастерство. Надо серьезно мыслить и практически смотреть на жизнь, надо понять, что значит жизненная целесообразность...
Он воспитывал у своих учеников любовь к книге, понимание искусства.
У него была собственная большая библиотека. И однажды Михонский дал Ивану Франко «Одиссею» в польском переводе.
Мальчик прочитал поэму очень быстро и принес учителю книгу.
– Ну, что, прочитал? – спросил Михонский.
– Прочитал.
– Так расскажи мне, что ты прочитал.
Ученик усердно принялся пересказывать чудесные и героические приключения Улисса: память у мальчика была редкая, и он прекрасно запомнил все, что показалось ему самым главным в поэме. Но учитель остался недоволен.
– Знаешь ли, – сказал он Ивасю, – ты прочитал только одну половину «Одиссеи»!
– Одну половину? – обрадовался подросток.
– Да, да, все, что ты мне рассказал, – это только половина поэмы.
– Значит, есть еще и вторая?
– Есть и вторая!
– Где же? Может быть, вы сможете дать мне и ее?
– Она здесь же, в этой книге. Ты только возьми и почитай е*це, тогда расскажешь мне и вторую половину...
Мальчик (щл обескуражен и разочарован. Перечитывать книгу не хотелось. Он не понимал, какая же в поэме есть егйе «вторая половина».
Спустя некоторое время Михонский сам ему напомнил:
– Ну, находишь вторую половину «Одиссеи»?
– Нет, не нахожу.
– А ты читаешь книгу во второй раз?
– Читаю.
– Не говори неправды! – не то с укором, не то с сожалением воскликнул учитель. – Ты не начинал читать во второй раз, иначе ты непременно нашел бы и вторую половину. Не начинал?
– Не начинал, – ответил пристыженный ученик.
– Вот оно что!
Ивась решил внимательно еще раз прочитать книгу.
И теперь он читал поэму медленнее, останавливаясь на описаниях, на бытовых сценах.
Перед ним вставали картины крестьянской жизни. Деревенский совет. Поездка на лошадях посреди плодоносных полей и садов. Народный праздник. Девушки, стирающие свое платье на реке. Пастух, поющий среди лугов. Все это так живо напоминало Ивасю его собственное детство, жизнь в деревне...
И мальчику показалось, что и в самом деле он открыл в поэме вторую половину – ту, которая содержательнее, богаче, увлекательнее, даже как будто и понятнее первой...
Франко теперь рассказал Михонскому содержание «Одиссеи» совсем иначе.
– Мне кажется, – сказал он, – что вся «Одиссея» – это как здание. Картины жизни народа составляют как бы фундамент, стены... А чудесные приключения ■– это только украшения, резьба, крылечки и балкончики на доме...
– Здорово! – воскликнул Михонский. – И тот, кто в первый раз осматривает дом, обратит прежде всего внимание на колонки да на орнаменты, на все эти второстепенные элементы отделки. Только человек, понимающий и внимательный, обратится к плану здания. Оценит прочность всего сооружения и целесообразность постройки... А вот для тех, кто обитает в доме, удобство планировки, долговечные стены, крепкие двери, теплые печи – все это гораздо важнее, чем всевозможные прикрасы, узоры и колоннады, которые не приносят решительно никакой пользы, а подчас еще и требуют забот...
Потом, помолчав немного, учитель добавил:
– Однако скажу тебе, что обе эти половины в содержании «Одиссеи», которые ты заметил, – это еще только одна сторона предмета, а за ней скрывается нечто еще более любопытное.
Ивась изумленно посмотрел на Михонского.
– Видишь ли, – продолжал тот, – читая книгу в первый раз, ты словно бы пробежал через поле по узенькой тропинке, при этом ты любовался только самим бегом да извилинами и неожиданными поворотами тропинки. Правда?
– Правда.
– Читая поэму вторично, ты уже увидел, что эта тропинка – не самое главное, ты обратил внимание на все поле, на почву и на посевы. Так?
– Кажется, так.
– Ну вот. Однако же до сих пор ты знакомился с «Одиссеей» в одной плоскости, так сказать планиметрически. Ты пока еще не смог подняться выше и взглянуть на произведение как на вещь, имеющую определенный объем, глубину, как на самостоятельный, округленный в самом себе мир, наделенный собственной жизнью, собственным движением. Вот такой взгляд на книгу был бы уже не планиметрическим, а стереометрическим.
Михонский заметил недоумение в глазах Ивася и прибавил:
– Ну, да это все тебе еще рано знать, время у тебя есть – вырастешь, поймешь, что при чтении книги нужно всегда стремиться идти от планиметрического к стереометрическому, объемному, взгляду на произведение и изображенную в нем человеческую жизнь. А потом ты пойдешь дальше: тебе захочется постичь уже не только планиметрию и стереометрию изображения, но и его структуру, так сказать, механику, технические средства, даже химию... Химия искусства – великое дело!
Михонский помог мальчику познакомиться с Гёте и Шиллером, Лессингом и Виландом – в оригинале, с Шекспиром – в немецких переводах. В старших классах гимназии Иван Франко уже настолько овладел французским языком, что прочитал Мольера, Расина и Корнеля. А зная латынь, французский, нетрудно было изучить итальянский. И уже прочитаны в оригиналах «Обрученные» Александра Мандзони, грандиозные создания Данте и Ариосто. Прочитаны тома исторических и философских сочинений, мемуаров и биографий любимых писателей и героев, «разговоры Гёте», записанные Эккерманом, переписка Шиллера с Гёте, записки Яна Пасека и Бенвенуто Челлини.
Конечно, мальчика уже тянуло к тому, чтобы собирать и собственную библиотеку. В последних классах гимназии у него уже был порядочный книжный шкаф. В нем хранилось не меньше пятисот томов.
•
Имя другого талантливого учителя юного Франко – Иван Верхратский.
Поэзия Верхратского и его идейные позиции в будущем не раз окажутся под обстрелом беспощадной критики Ивана Франко. Но пока именно Верхратский знакомит подростка с творчеством украинских писателей: Ивана Котляревского, Гулака-Артемов-ского, Маркиана Шашкевича и, наконец, с гениальным «Кобзарем».
Получив однажды от Верхратского томик Шевченко, Франко был захвачен могучим поэтическим словом народного певца-революционера.
– Шевченко я выучил почти всего на память, – рассказывал Франко и добавлял: – А память у меня была такая, что урок истории, который учитель читал на протяжении целого часа, я мог затем продиктовать товарищам почти слово в слово...
Великий Кобзарь пленил воображение будущего поэта. Франко считал себя его учеником и продолжателем. Жизни и творчеству Кобзаря Франко посвятил около пятидесяти научных и научно-популярных работ.
«Могучий дух, которым он вдохновил нашу литературу,– писал Франко, – не перестал веять и поныне, и нет украинского поэта и писателя позднейшего времени, который был бы свободен от влияния этого духа. Идеи, провозглашенные Шевченко или положенные им в основание его поэтических произведений, остаются живыми и в настоящее время и толго еще не перестанут служить ведущими идеями украинской литературы».
За то, что Верхратский познакомил его с гениальной книгой, Франко проникся к учителю горячей признательностью. Потому-то и заявлял он впоследствии, что в гимназии воспитанием литературного вкуса был обязан Верхратскому. Хотя стихи самого Верхратского, писанные уродливым, искусственным «язычием», никак не могли бы способствовать развитию юношеских вкусов...
Верхратский любил естественные науки. Он устраивал прогулки в окрестные леса и горы. А при встрече с крестьянами расспрашивал их о названии трав и насекомых, о различных диалектах. Гимназисты собирали коллекции, записывали народные песни. У Ивана Франко уже в гимназии были две толстые тетради – восемь сотен народных песен, записанных им самим. Записывал он и поговорки, пословицы, сказки, образные выражения и сравнения, заклинания, поверья, даже отдельные необычные народные слова.
Он уже сам сочинял стихи. И как-то учитель польского языка, которому Франко выполнил грамматическую задачу в стихах, заметил ему:
– Я не обязан в качестве преподавателя языка исправлять ученические задания, написанные стихами,
•
В пятом классе гимназист Антон Шиллер сделал попытку организовать внешкольный кружок. Человек двадцать гимназистов сошлись на квартире одного из товарищей.
Антон Шиллер, первый ученик класса, открыл собрание прекрасной речью на польском языке. Он изложил задачи кружка. Заниматься в свободное от уроков время чтением и сочинением произведений литературных и научных. Обсуждать на заседаниях работы членов кружка. От учителей и администрации всю деятельность кружка сохранять в величайшей тайне.
Гимназисты горячо взялись за дело.
Но кружок просуществовал недолго – состоялось всего два или три заседания. На одном из них Франко прочитал начало своего рассказа, так и оставшегося неоконченным. Рассказ не сохранился.
Франко вспоминал, что на эти дружеские беседы сходились поляки, украинцы, евреи, а между тем совершенно не возникало национальных споров и разногласий. Особенно сблизился Франко с Ярославом Рошкевичем, Ипполитом Погорецким и Карлом Бандровским.
Он был немного старше своих друзей. Когда Ярослав и Ипполит переходили в пятый класс, Франко уже окончил шестой.
Мальчики-четвероклассники не очень ладили с математикой и греческим, а тут еще их напугали, что в пятом строгие учителя. Стали искать репетитора. И кто-то подсказал – Франко...
Так началась дружба.
– Франко был очень способный, – рассказывает Ипполит Погорецкий. – В гимназии он держался чрезвычайно скромно и даже робко. Ходил в полотняной блузе, носил с собой много книг и очень много читал.
•
Весной 1872 года, когда Иван Франко учился в пятом классе, его постигло новое горе: умерла мать.
Узнав, что мать при смерти, Иван Франко пешком в проливной дождь побежал из Дрогобыча в Нагуе-вичи.
– Я прибежал в полдень, мокрый до нитки... Отчим сидел под окном и чесал шерсть. Я стал возле постели, не говоря ни слова, – помню, весь дрожал, – и ни слезинки не капнуло из моих глаз. Мать не могла уже говорить, но пристально глядела на меня... На следующее утро мать умерла.
По словам Франко, после этого тяжелого потрясения в его «раненом, больном сердце» родилось стихотворение, посвященное памяти отца и матери. К сожалению, и этого юношеского произведения поэта мы не знаем: он сжег его среди многих своих первых опытов...
Но мы знаем другое стихотворение-воспоминание Франко.
Помню: над малым парнишкой порою Мать запоет, и заслушаюсь я,
Только и были те песни красою Бедного детства, глухого житья.
•
Свои гимназические произведения Иван Франко писал на трех языках. Так, по-польски им была написана в 1873 году драматическая поэма «Югурта»; в следующем году, уже по-немецки, стихотворный драматический отрывок «Ромул и Рем». На родном
украинском языке вылились «Пасха 1871 года», «Описание зимы», подражания – «Слову о полку Игореве», «Песне о Нибелунгах», «Краледворской рукописи».
