Текст книги "Христианские древности: Введение в сравнительное изучение"

Автор книги: Леонид Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

³⁵ Примерно до 200 г. церковь, согласно Тертуллиану, представлялась сообществом, собирающимся для чтения божественных книг и связанным едиными религиозными чувствами, единой дисциплиной и общей надеждой. Хотя руководили общиной пресвитеры, совершавшие Евхаристию – в чуде пресуществления Даров мог участвовать каждый ее член, равно как и во всем ходе службы и заключительной общей трапезе-«агапе». Недаром существеннейшей чертой «домус экклесиа» был стол или платформа для собирания даяний прихожан и соединенный с нею баптистерий. С середины III в., с эпохи Киприана (248–258), Роль клириков возрастает, а положение мирян в церкви понижается. Это отчетливо иллюстрируют изменения в самой важной для службы алтарной части, которые можно наблюдать уже в IV в. Полукруглая и приподнятая над полом церкви апсида предназначается теперь для первосвященника (епископа). Евхаристия совершается им, с помощью диакона, на специально выгороженном участке во круг престола. Иными словами, для литургии отделяют специальное центральное пространство; мирянам же, раньше соучаствовавшим в литургии, отныне доступна только остальная «периферийная» часть зала («quadratum populi»).

³⁶ Сравнительно недавно эта модель была атакована известным знатоком христианской литургии, архитектуры и иконографии Томасом Мэтьюсом (Mat hews, 1993). Он объявил, что творцы гипотезы об «императоре-мистике» строи ли ее на основе собственного социально-политического опыта. Все они эмигрировали из разваливающихся империй или из гитлеровской Европы, но сохранили тоску по величию своих государств, которым служили в Первой мировой войне и крах которых болезненно переживали Пытаясь исследовать происхождение образа Христа, они расширили привлекаемые источники за счет материалов, накопленных археологами, в которых обнаружили тесную связь между понятиями и образами величия христианского и имперского. Это и стало источником «имперского» подхода к искусству, столь знакомого им по дням юности и счастья.

Очень остро написанная, книга Мэтьюса сразу вызвала совершенно справедливую критику своей крайней односторонностью и самим приемом социологического и психоаналитического подхода, явно напоминавшим вульгарную социологию советских критиков 1920-1930-х гг (Фриче, Йоффе и др) Конечно, общая теория, которую можно назвать «теорией Грабара-Китцингера», не была совершенна – но уж тем более не была она и явно ошибочной Как имперская, так и религиозная модели были среди созидательных сил христианской иконографии и архитектуры.

³⁷ Krautheimer, 1986. Воздействие этого курса, также как и работ Краутхаймера по иконографии архитектуры (Krautheimer, 1969, 151–160), несмотря на отсутствие переводов, весьма велико и в русской научной литературе. Одним из самых читаемых и любимых «введений» в проблематику церковного строительства христианского мира Средиземноморья стала изложенная в четырех лекциях история сложения «сакральной топографии» трех «христианских столиц» ранневизантийской эпохи – Рима, Милана и Константинополя (Krautheimer, 1983, Краутхаймер, 1998).

ДРЕВНОСТИ ХРИСТИАНСТВА НА ВОСТОКЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЯ И В АЗИИ

ГЛАВА V. РУССКАЯ НАУКА И ХРИСТИАНСКИЙ ВОСТОК

Изучая христианские древности Палестины, Египта, Малой Азии – мы всякий раз говорим, по сути дела, о памятниках ранневизантийского мира, заглядывая порой и в средневизантийскую эпоху. Они входят, как важнейшая составная часть, в историю иных культур на этих территориях, но специальной работы, в которой древности Византии вычленялись бы и рассматривались как единое целое, до сих пор не написано (в этом смысле прав известный историк Александр Каждан, любивший утверждать, что «византийской археологии вообще не существует»). Возможности прямого ознакомления с византийскими провинциями долго были стеснены, поскольку их земли, включая Крым и Кавказ, оставались в руках правителей исламского мира. Лишь во второй половине столетия, когда контроль Высокой Порты существенно ослаб, вслед за английским флотом, русской пехотой и французской кавалерией двинулись научные; экспедиции, возбуждая и удовлетворяя быстро растущий интерес общества.

Начало свободных, продолжительных исследований христианских памятников Восточного Средиземноморья пришлось, таким образом, на? середину XIX – нач. XX в. Для русской науки это было время выхода! на мировую арену, и сыгранная ею огромная роль в исследованиях христианского Востока – не результат случайного хронологического совпадения, а итог закономерного процесса. Сама логика исторического развития диктовала особую заинтересованность России в изучении византийских древностей. Ее внешней политике была присуща сильная «тяга К Константинополю», унаследованный еще от средневековых книжников взгляд на Российскую империю как на естественную наследницу; Византии. В XVIII–XIX вв. это самовосприятие получало как никогда реальное подкрепление в военной и экономической сферах. Империя ЩьТесно придвинулась к тем районам Восточного Средиземноморья, которые в прошлом были зоной владений Византии (Западное Закавказье и Малая Азия; Константинополь и Балканы; Палестина, Сирия, даже Египет), обозначив здесь свои самые существенные геополитические интересы.

«Византийское пространство» представлялось естественным полем деятельности России, подобно тому, как европейцы видели «своими» территории, когда-то подвластные Риму. Гастон Буассье в 1891 г. писал: «Местные жители называют нас «римляне» – «руми». Они смотрят на нас как на наследников и потомков тех, кто долго правил ими и о ком они до сих пор сохранили путаные воспоминания. Господа, давайте вступать в права владения. Это послужит к нашей выгоде… Мы продолжаем великую миссию цивилизации. Мы вновь овладели древним доменом и теми древними памятниками, мимо которых арабы не решаются пройти без трепета и уважения.» (Цит. по: Frend, 1996, 111). Граф А. С. Уваров, открывая IV Археологический съезд в Казани, высказался лаконичнее: «В старину Восток влиял на древнюю Русь, а теперь Россия распространяет просвещенное влияние на далекие страны Востока». (Цит. по: Бартольд, Смирнов, 1916, 373.)

Как и другие имперские организмы XIX в., в борьбе за раздел «турецкого наследия» Россия охотно опиралась на церковную общность и древние исторические связи, апеллировала к религиозным чувствам христианских подданных Турции. Она также пыталась, по примеру Англии, Франции и Германии, использовать научные, прежде всего географические и археологические, исследования как инструмент проникновения и утверждения политического влияния на Востоке. Ученые могли рассчитывать не только на благоприятное отношение общества, но и на материальную, дипломатическую, а подчас, при крайней необходимости, – и военную поддержку государства. Они это хорошо понимали: «Русская наука могла бы оказать значительную услугу делу политического влияния России на Востоке. Пока еще не упущено время, пока другие не завладели принадлежащими России местами на Востоке, необходимо воспользоваться тем медленным, но верным средством, к которому всегда прибегал романо-германский мир в своей борьбе с славянами». (Проект организации археологического института в Константинополе, цит. по: Въжарова, 1960).

Интересы политики, экономики и науки совпадали. Знание византийского исторического наследия было в исследовании русской средневековой культуры совершенно необходимой предпосылкой, своего рода sine qua non для историков ее церковного зодчества, живописи, прикладного искусства. Потребность оказалась столь велика, что можно сказать: бурное развитие византинистики стало своего рода функцией от стремления России изучить и понять собственное прошлое, которое также находило поддержку в правящих кругах.¹

В результате к концу XIX в. русское византиноведение заняло по праву одно из первых мест в мире. Этот славный период истории русской науки стали внимательно изучать сравнительно недавно. Однако материалы, хранившиеся в архивах, сейчас быстро и качественно вводятся в оборот. Особенно много в этом направлении делают ученые Санкт-Петербурга (Е. Ю. Басаргина, И. П. Медведев, Ю. А. Пятницкий, И. В. Тункина и др.).

1. От первых коллекций до Русского археологического института в Константинополе[77]77
  Основано на: Августин (Никитин), 1986; Ершов и др., 1987; Пятницкий, 1991; Васильевский, 1994; Басаргина, 1995; Медведев, 1997; АРВ; ВЭ и др.


[Закрыть]

Знакомство славян с предметным миром христианства началось с приходом их в Центральную Европу и Восточное Средиземноморье в середине I тыс. н. э. Заняв Балканы и дойдя до Италии, они имели непосредственную возможность окунуться в мир базилик (тогда еще совсем новых), обширных христианских кладбищ, церковного городского быта. Однако это не касалось славян, заселивших Восточно-Европейскую равнину. Они могли знакомиться с европейским и византийским христианством лишь опосредованно, благодаря торговле, обмену посольствами и военным рейдам на территории «старой» Европы. Восточные славяне ближе соприкоснутся с церковными артефактами, начиная от храма и иконы и кончая нательным крестом, лишь после принятия Русью крещения. Конечно, произведения византийского искусства начали попадать на ее территории еще до образования здесь государства, но с IX–X вв. они поступали сюда регулярно и в значительном количестве, соревнуясь с импортом из мусульманских стран (Ирана, арабского мира). Поток, заметный в течение всего средневековья, не прекратился даже после окончательной гибели Византии в середине XV в. Духовенство из Греции и южнославянских земель в XVI–XVII вв. часто приезжало и подолгу оставалось в России; привозили книги, иконы, реликвии. Поэтому церковные древности накапливались не только в соборных ризницах и княжеских сокровищницах, но и у частных лиц. Слои городов постоянно снабжают нас новыми и новыми византийскими изделиями и было бы интересно рассмотреть однажды эту общность как единое целое, с конца X до конца XVII в.

Уже в эпоху Московского государства к византийским реликвиям и византийской «церковной археологии» просвещенное духовенство проявляло вполне понятный интерес. Однако их изучение в России принято начинать с появления первых коллекций произведений позднеантичного н средневекового прикладного искусства Европы, среди которых особенно выделялись камеи и интальи Эрмитажа, собранные Екатериной II, привлекающие исследователей до сего дня. Царская фамилия поддерживала государственные собрания «русско-византийских» церковных древностей и позже.³

Особую роль в формировании базы для исследований христианских Древностей сыграли материалы частных «древлехранилищ» (собраний Православной церковной старины, таких как знаменитое «Погодинское») и коллекций европейского искусства. (Далеко неполный список «древлехранилищ»: Полунина, Фролов, 1997). Среди последних особую роль сыграло собрание чиновника Министерства иностранных дел Александра Петровича Базилевского (1829–1899). Его коллекция христианского искусства Европы и Византии произвела большое впечатление на публику уже на Парижских выставках (1865, 1878) где для нее отвели специальный зал. В 1884 г. это собрание купило русское правительство для Эрмитажа.⁴

Не все коллекционеры ограничивались собиранием, из них часто вырастали прекрасные знатоки церковных древностей, вносившие свой вклад и в научную литературу, и в «фонд идей». Один из них – Петр Иванович Севастьянов (1811–1867).⁵ Служа на Кавказе, много путешествуя по России и за границей Севастьянов не «развлекался собирательством» христианских древностей, а работал как истинный археолог (то есть не обязательно искал владения вещами, но стремился к возможно полным сведениям о них). Разыскивая артефакты по всему миру, он делал многочисленные копии (прориси и фотографии, только входившие тогда в употребление) с того, что нельзя было купить или выменять, став пионером создания «банка данных» и предложив формировать единый фотоархив копий с древних рукописей и древностей (позже это будет осуществлено во Франции, и, в известной степени, в США в «Индексе христианского искусства», см. гл. VI).

Севастьянов был одним из первых организаторов «ученых путешествий». Многочисленные поездки на Афон в 1850-х гг. принесли обильный урожай копий, восторженно встреченный сначала во Французской Академии, а затем в России. Успех выставок и докладов имел «официальное» продолжение. Синод, Академия художеств и императорская фамилия жертвуют деньги на новую экспедицию Севастьянова.⁶ Благодаря практике любитель стал тонким знатоком своего предмета. Его сильно занимало выяснение истоков христианского искусства, что привело в конце концов к составлению первой русской иконографической энциклопедии («Ключ христианской иконографии»).

Для того, чтобы понять, какими страстными коллекционерами восточнохристианских древностей были русские ученые, нужно хоть одним глазком взглянугь на собирание древних рукописей. Ради приобретения необходимого манускрипта шли подчас на похищение кодексов, вырезание из них нужных листов и т. п., что, впрочем, было в духе времени, еще не знавшего фотокопирования. Впрочем, главной целью было приращение знаний, а не накопление предметов. Порфирий (Успенский), например, даже оставлял свою подпись и дату извлечения листа с нужной ему для научной работы информацией (именем писца, миниатюрой и т. п.) – как бы одалживая этот лист на время.⁷

На традицию «просвещенного коллекционирования» и позже опирались многие крупные ученые (А. С. Уваров, Н. П. Лихачев н другие). Интерес к византийским древностям стимулировали именно коллекции и археологические открытия, он рос постоянно уже в XVIII в., и огромную роль в нем играли русско-турецкие войны. Со второй пол. XVIII в. в состав России одна за другой входили территории, на которых сохранялось много раннехристианских и византийских церковных памятников: Крым, Черноморское побережье Кавказа, Закавказье. В Херсонесе и Керчи в XIX в. совершались важнейшие археологические открытия (правда, сначала в сфере дохристианской). К середине века, однако, можно говорить о раскопках крупных церквей и о настоящем потоке византийских древностей, хлынувших в собрания Москвы и Петербурга. Интерес поддерживали появлявшиеся с конца XVIII в. переводы трудов по общей истории Византии, а с 1830-40-х гг. – и специальные исследования в этой области. (Курбатов, 1975).

Древности Византии ясно осознавались и обществом, и правительством как одна из сфер преимущественных научных интересов России, успехи русской византинистики признавались во второй половине XIX в. светилами мировой науки (Карл Крумбахер, например, специально изучал русский язык). В 1888-94 гг. созданием «Византийского временника» было положено начало ее организационному оформлению (Медведев, 1997; Медведев, 1993; Соболев, 1993).⁸ Новый журнал, согласно составленной его фактическим редактором В. Э. Регелем и крупнейшим византинистом В. Г. Васильевским программе, имел целью «удовлетворить давно уже сознанной национальной потребности и вместе с тем внести единство и систему в византийские занятия в России, в последнее время все более и более расширяющиеся…» Рассчитывали, что журнал поможет рассеять неистребимые «научные мифы» (что актуально и сегодня); отмечали разрыв между конфессиональной (православной) и светской исторической наукой как вредное явление.⁹

«Византийский временник» был задуман не как исключительно русский журнал, не как «внутреннее» издание одной из местных, национальных школ, но как средоточие византинистики государств, расположенных в пределах бывших владений Византии: Греции, Турции, других стран Средиземноморья.¹⁰ В программе не случайно постулировалось подчеркнутое внимание к археологии и всему кругу специальных дисциплин, «данным географии, топографии, этнографии, хронологии, нумизматики, палеографии и других вспомогательных наук, служащих к уразумению Византии». Во второй пол. XIX века русская наука была глубоко вовлечена в изучение церковных древностей Востока и раннего христианства. Русские знатоки церковных древностей часто прежде других осознавали перспективность исследования некоторых районов (например, коптского Египта) и вели там энергичные и эффективные работы за два-три десятилетия до того, как начали разворачиваться широкие европейские и американские научные программы. Грех было не использовать благоприятную для научных исследований общественную и политическую ситуацию.

Глубоко символично, что Русский археологический институт в Константинополе (РАИК, 1894–1914) – первое археологическое учреждение за границей России, подобное существующим по сей день «школам» западноевропейских государств в древних городах (Риме, Афинах, Иерусалиме) – появилось именно в Стамбуле. Использование в названии старого, греческого имени столицы Византии подчеркивало идейную направленность акции (о политической корректности по отношению к Турции думать было не принято). Проект Института в Константинополе готовился в основном силами профессоров Новороссийского университета в Одессе (Н. П. Кондаков, А. И. Кирпичников, Ф. И. Успенский), но в его создании важнейшую роль сыграла инициатива правительства (особенно русского посла в Стамбуле Александра Ивановича Нелидова), поддержанная вел. кн. Константином Константиновичем.¹¹

Деятельность РАИК, хотя ему и было отпущено всего 20 лет жизни – один из самых замечательных эпизодов в истории русской науки о древностях; многие его проекты существенно изменили традиционные направления научной мысли. Целью было изучение памятников византийского периода, среди которых огромное место занимали, конечно, церковные древности. Во главе Института стоял автор известной трехтомной «Истории Византии», крупнейший историк Ф. И. Успенский, который сумел организовать также изучение «художественной археологии». При РАИК был основан Кабинет древностей, превратившийся скоро в прекрасный музей. Особенно важной и новой была резкая активизация натурных исследований памятников церковной архитектуры и живописи.

В конце XIX – нач. XX в. Константинополь, в сущности, оставался еще «запретным городом» для европейской науки. Недоступность его древностей, и в первую очередь древностей христианских, становилась серьезным тормозом в общем развитии византинистики. Именно Русский институт, благодаря ходу политических событий и дипломатической поддержке, первым из иностранных научных учреждений получил от турецких властей такие права на натурные исследования христианских древностей Константинополя, которые включали ведение археологических раскопок в храмах. Ему выпала честь начать планомерные раскопки церковных памятников раннехристианского Стамбула.

Первыми были раскрыты остатки храма Студийского монастыря (мечеть Имрахор-Джами, пострадавшая от землетрясения 1894 г.).¹² Во главе исследований стояли молодой секретарь РАИК Б. А. Панченко и бессменный художник Института Николай Карлович Клуге. Раскопки были удачны. Удаление поздних кладок и слоев открыло хорошо сохранившуюся базилику V в. с мозаичными полами, руины которой с тех пор изучали неоднократно. У восточной стены южного нефа найдены «игуменские могилы с останками»; а рядом – поздневизантийский склеп-оссуарий, сооруженный, видимо, после разграбления храма крестоносцами в начале XIII в. (туркам скрытые раствором могилы и склеп остались неизвестны). Склеп перекрывали известняковые плиты с замечательными рельефами. Но материалы раскопок опубликованы не были и в основном пропали. Текущие сообщения о работах и целая книга, посвященная иконографии обнаруженных позднеантичных рельефов, этих утрат возместить, конечно, не могут.¹³

Серьезная натурная фиксация монументальной живописи и архитектуры, не связанная с раскопками, была проведена в монастыре Хора (Кахрие-Джами) в 1899–1903 гг.¹⁴

Сотрудники Института начали в Константинополе целый ряд проектов, которым суждено было большое будущее, – но довести их до конца русской науке, увы, не было суждено. РАИК вел активное наблюдение и, как сказали бы сегодня, «экспресс-работы» на объектах строительства, при которых открывались одна за другой древние церкви.¹⁵ По этим наблюдениям, данным, собранным предшественниками при строительных работах в Стамбуле, и письменным источникам Б. А. Панченко приступил к капитальному своду материалов для исторической топографии города (чуть ли не единственным сводом тогда еще была книга великого французского византиниста XVII в. Шарля Дюканжа «Христианский Константинополь»), Однако материалы почти полностью погибли, а поставленную задачу суждено было выполнить другим.¹⁶ При очистке города после пожара 1912 г. Панченко провел особенно широкие наблюдения и зафиксировал остатки Большого дворца, а с началом строительства в его зоне (1914) получил разрешение на частичные архитектурные исследования, но из-за политической обстановки не смог их развернуть.¹⁷

Поле работ РАИК не ограничивалось Константинополем, речь с самого начала шла именно о всей территории Османской империи и шире – о всем «византийском пространстве» (до создания Института существовали даже проекты поместить центр прямо в Иерусалиме). РАИК стремился собрать информацию о наиболее перспективных памятниках, его члены проверяли традиционные и разрабатывали новые маршруты «археологических путешествий», проводя экспедиции по всему Средиземноморью, причем часть проектов по разным причинам осталась неосуществленной (например, русско-французская экспедиция на Афон).¹⁸ Собираемые материалы публиковались в «Известиях РАИК», прекрасных сборниках и монографиях по церковным памятникам Византии (храмам, их росписям и мозаикам; рукописям; материалам археологических исследований – таким, например, как раскопки в Плиске). Всего было издано 16 капитальных томов (хотя издание, как все почти фундаментальные научные труды, расходилось плохо).¹⁹

В октябре 1914 г. Турция вступила в мировую войну и деятельность институтов стран Антанты на ее территории была приостановлена. Имущество РАИК эвакуировали, но не совсем удачно (директор впоследствии вынужден был оправдываться в своих действиях распоряжениями свыше). ⁰ Последней акцией, осуществленной на средства РАИК уже после его эвакуации в Россию, стала экспедиция в оккупированный русской армией Трапезунд (см. ниже). Попытки восстановить РАИК предпринимались в советское время (первая в 1920-х гг., затем в 1945 г.), но безуспешно.²¹ Структуры, подобные РАИК, в известной мере были функцией политических интересов России и ее орудием в конкурентной борьбе с западными державами на Ближнем Востоке, что напоминает «военно-археологическую» стратегию Франции и «дипломатико-разведывательную» археологию, типичную для Англии. Однако со временем высокий научный уровень РАИК и вклад в исследования полностью заслонили его «геополитическое» значение.