Текст книги "Христианские древности: Введение в сравнительное изучение"

Автор книги: Леонид Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Итак, в своей гипотезе Грабар исходил из корреляции изменений планов и перекрытий церковных зданий с развитием культа святых и подчеркивал влияние литургических потребностей на происхождение христианского искусства. Он верно считал, что ранняя литургия черпала стимулы развития из простейших ритуалов, совершавшихся на могиле мученика. Хотя по форме первые здания, в которых совершали поминальные службы, повторяли античные мавзолеи, или даже просто были ими – однако постепенно определенные типы были усвоены христианами и легли в основу выработки собственной храмовой типологии. Таким образом, важнейшим прообразом христианского церковного здания и ключевым элементом в теории Грабара становился мартирий.

В середине XX в. конкретная история распространения и раннего развития базиликальных форм в христианском мире все более прояснялась благодаря массовому открытию памятников Греции и Восточного Средиземноморья; типологические споры постепенно теряли остроту. Но типология раннехристианской архитектуры как основная проблема дискуссии была унаследована первыми послевоенными конгрессами (Экс-ан-Прованс 1954, Равенна 1962, Трир 1965), тем более что вопрос происхождения церковных зданий как общая проблема сохранялся.

Теория Грабара почти безраздельно господствовала не менее двух десятилетий. Однако в самый период утверждения функционализма стали раздаваться и голоса сомнения. Уже на конгрессе в Трире к ней были предложены существенные поправки. (Впрочем, значение и влияние «Мартирия» подчеркивалось уже тем, что оппоненты отталкивались в подборе аргументов и развитии новых гипотез от предложенных там построений). Так, Уорд-Перкинс указал, что в период становления христианской архитектуры выбор форм для мартирия был невероятно велик и не обязательно восходил к мавзолеям (проявления индивидуального вкуса в погребальной архитектуре бесчисленны, довольно вспомнить пирамиду Цестия и гробницу булочника Эврисака). (Ward-Perkins, 1993). По его мнению, это верно и в отношении к базилике. Архитектурные композиции только до эпохи ранней империи были устойчиво связаны с функцией и даже регламентировались. В то время никто не принял бы храм за рынок, а зал суда – за термы. Но к III в. это деление стало более расплывчатым: термин «базилика» стали прилагать к любому большому крытому прямоугольному залу, независимо от его функций. Если до 320-х гг. не сложилось особой архитектуры церквей – то не найти и предшественников многих типов мартирия (например, с планом в виде трилистника), а равно и других планов христианских зданий (например, крестообразных, как в Антиохии). Строя историю христианской иконографии, указывал Уорд-Перкинс, следовало бы исходить из презумпции инноваций, а не заимствований, поскольку христианство и в учении, и в литургике – революционная, формообразующая религия. Не следует думать, что в искусстве (изобразительном или архитектурном – безразлично) дело обстояло как-то иначе. Хорошо известно и о прямом воздействии христианской доктрины и символики на архитектуру раннего периода.

Уорд-Перкинс особо подчеркнул роль императора как заказчика в создании первых больших храмов новой общегосударственной религии, ориентированных на вполне сложившиеся архитектурные традиции. «Сквозь все действия Константина в качестве реформатора ясно проходит консервативная линия; его побуждением, очевидно, было желание повсюду, где только можно, заключить дыхание новой жизни в старые формы, а не создание новых; и в полном согласии с его общей позицией, особенно в первые, экспериментальные годы его правления, был избран и приспособлен существовавший тип здания. Мы даже можем пойти дальше и заявить, что при отсутствии христианской монументальной архитектуры, которая могла бы иметь свое продолжение, естественным источником вдохновения должна была стать дворцовая архитектура императорского окружения». Знакомый, прочно ассоциирующийся с общественными нуждами и с имперским величием тип здания – базилику– и усвоили первые христианские храмы, построенные Константином.

Однако как объяснить дальнейшую устойчивость планировки (которая быстро стала стандартной в западной части империи), упорную повторяемость ее основных черт?³³ Как определился «служебный», литургический заказ, сформировавший литургически важные элементы храмов? Исследователи древностей не сразу предложили ответ (окончательного же нет и поныне). Сам Уорд-Перкинс отчетливо видел незаполненный разрыв, отсутствие переходных этапов от очень простого в функциональном отношении «домус экклесиа» к достаточно сложной даже в первых своих образцах базилике.³⁴

К сожалению, археология пока так и не дала материала для заполнения пробела и предлагаются решения, исходящие из общих сведений о развитии литургии и церковной организации. Иными словами, планы известных со второй четверти IV в. храмов сравнивают с историей развития церкви во второй половине III в. и обнаруживают, что взаимная зависимость между ними допустима. Базилика с апсидой, выгородкой для алтаря перед нею и боковыми помещениями в точности отвечала веяниям второй половины III в.: быстрой иерархизации руководства церкви; формированию слоя возглавляющих ее клириков; связанному с этим переносу евхаристии на участок, предназначенный исключительно для священства.³⁵

Другая линия критики «функциональной типологии Грабара» была представлена как новая культурно-историческая теория и принадлежала Э. Диггве. По его мнению, кладбищенский храм христиан сначала представлял собою внутренний двор, не имевший крыши, как бы «непокрытый зал» (basilica discoperta). Еще в 1938 г. в Риме, докладывая о раскопках в Салоне, он сопоставил размеры опор двух храмов некрополя Марусинак, придя к заключению, что «Северная базилика» (в которой, как полагал Диггве, был погребен епископ) представляла лишь архитектурно оформленный периметр прямоугольного двора, и цитировал описание базилики Авраама в Хевроне пилигримом VI в.: «Базилика, замкнутая портиками с четырех сторон и с открытым атрием в середине».

Будь тезис об аналогичной конструкции в Салоне (христианство которой явно имело восточные корни) доказан, хотя бы только для кладбищенских базилик – перемены в представлениях о развитии архитектуры христиан были бы весьма серьезны. Это могло бы означать, что форма христианских зданий генетически связана с открытыми дворами ближневосточных вообще (и иудейских в частности) святилищ. А. Грабар готов был принять предложенную гипотезу к рассмотрению, однако большинство специалистов были единодушны в резком отрицании ее. Сравнительно недавно найдены аргументы, разрушившие исходный пункт построений Диггве, причем простейшим способом, «практически». Раскопки 1993-94 гг. обнаружили остатки кровли на тех самых участках, которые Диггве объявил открытыми. Фрагменты черепицы лежали там, где и нужно было их ожидать, причем in situ, только несколько глубже (вряд ли можно лучше проиллюстрировать опасность не доводить раскопы до материка). Можно только порадоваться, что такой самоотверженный исследователь церковных древностей, как Эйнар Диггве, не узнал о крушении своей ошибочной, но одной из самых ярких гипотез.

Дискуссия об истоках иконографии христианской архитектуры воспроизвела на новом уровне старые споры о происхождении искусства христианского мира вообще. Возникла ли она как продолжение классической традиции или родилась как новая, небывалая ранее форма, соответствующая оригинальности новой религии? Где искать ее корни – на Востоке, в Греции, в Риме? Горячим сторонником первого подхода был Й. Стржиговский, для поддержки своих построений привлекавший восточные материалы, вплоть до искусства тюрок (но, в первую очередь, конечно, христианского Кавказа, особенно Армении). В «движении на Восток» его остановило открытие росписей Дура-Европос, показавшее сравнительно большую правоту «античника» Вильперта.

Полемика охватывала все области иконографии, поскольку и Андрэ Грабар, и его оппоненты работали отнюдь не только с архитектурным материалом, но со всем пространством иконографии раннего и средневекового христианства. Верны ли по отношению к изображениям Христа, которые в IV–V вв. быстро сменили образы Юпитера и других богов, постулаты школы Грабара об «имперском» характере иконографии ранневизантийского периода? Грабар, вместе с такими выдающимися знатоками христианских древностей, как Андреас Альфольди и Эрнст Китцингер, стремился определить ранневизантийские изображения Христа как образы «мистического», или небесного, императора. Они верили, что иконографически Христос раннехристианских фресок и саркофагов восходит к изображению императора. Довольно ограниченное в художественном отношении искусство катакомб и кладбищ развивалось в направлении именно таких композиций, в которых Христос мог идентифицироваться с иконографией императора. Христос-мистик стал императором-мистиком.³⁶

Конечно, первые попытки опереться в изучении христианских древностей на данные архитектурной археологии могли быть успешны лишь отчасти, поскольку сама информация была неполна и плохо обобщена. Даже такой археолог, как Ганс Литцманн в двухтомнике «История древней церкви» (1930-36) был вынужден придерживаться в основном литературных источников. Однако по мере исследований все большего количества памятников и организации информации на более высоком уровне проблемы происхождения и иконографии христианской архитектуры прояснялись. Осознание важности функциональных особенностей памятников усилило потребность в литургической интерпретации исследуемого, а новые открытия дополнительно стимулировали процесс.

Основные итоги «архитектурно-иконографических дискуссий» были суммированы в трудах авторов середины-второй половины XX в. Особая роль в этом принадлежит Рихарду Краутхаймеру (1897–1994), инициатору и главному издателю «Корпуса христианских базилик Рима», автору целого ряда книг о развитии этого города (Krautheimer, 1980; Krautheimer, 1986), а также самого информативного и емкого «курса» раннехристианской архитектуры, по которому учатся уже несколько десятилетий в Европе И Америке. В его трудах, также как в работах Кирилла Манго, Фридриха Дайхмана и других был сформулирован и последовательно проводился взгляд на архитектурный памятник как на комплексный археологический источник, документ культуры, изучение которого должно быть всесторонним. (Deichmann, 1958-76; Mango, 1974-85). Этот подход утвердился и в советской «архитектурной археологии» в конце 40-х – начале 50-х гг., причем значительную роль сыграли труды Н. Н. Воронина, М. К. Каргера и других археологов, работавших с более поздним материалом (см. гл. Х).

Можно сказать, что в «Действе о Базилике и Мартирии» занавес опущен. Но вряд ли это конец мистерии. Новое действие обещает начаться после того, как исследования христианских древностей обогатятся очередными «великими открытиями» – например, остатками одной или нескольких церквей все еще очень «темного» предконстантиновского периода.

******

Как итог эпохи великих открытий, конфликтов и дискуссий в области христианских церковных древностей сейчас выделяют ряд главных результатов. Выяснилось, что раннее христианство захватило жизнь древнего общества гораздо шире и глубже, чем это представлялось по письменным источникам. На карте древностей христианского мира отчетливо, предметно и доказательно вырисовались три важнейших переломных эпохи раннего христианства: переход от язычества в конце III – нач. IV вв.; движение от поздней античности к византинизму во второй половине V в. на Востоке и к раннему средневековью V–VII вв. на Западе; наконец, конфликт с ранним исламским миром и его первые победы в VII в. «Неортодоксальные традиции» начали формировать в науке свой собственный мир, обозначили себя реальными древностями, получив к тому же возможность высказаться самостоятельно, а не через цитаты в сочинениях их врагов и критиков. Археологически изучен особый мир разнообразных ранних верований и учений (донатизм, монтанизм, мо-нофизитство) и начата работа по его исторической реконструкции.

Примечания к главе IV

¹ Л. Дюшен подчеркивал, что известный византинист Л. Байе «всегда был нехристианином, как почти все очень образованные люди во Франции и повсюду». Это было верно и для России, «где Ренан был популярен в гораздо большей степени, чем у себя на родине. Не зря Достоевский иронизировал над теми, icro знал Христа только по брошюрам Ренана». (Хрушкова, 1998а).

² Duchesne, 1877; Duchesne, 1889; Duchesne, 1906; Washe, 1992. Дюшен одним из первых в Европе начал преподавать христианскую археологию (с 1876 г., Парижский католический институт), включив в курс предметы литургические, церковно-исторические и археологические. Неоднократно участвовал в экспедициях на христианский Восток, доставив (после совместной поездки с М. Колиньоном) около 200 греческих надписей из Малой Азии; вместе с Л. Байе побывал на Афоне.

³ В его вынужденных попытках хотя бы внешне удержаться в границах догмы сама форма выражения показывает степень ее внутреннего неприятия («Я не хочу, чтобы меня отождествляли с нелепостями консервативной экзегезы, но я не буду впредь заявлять об этом на публике и для публики»), а отзывы о церковно-ученой среде полны горечи («Может ли согласовываться свобода слова и духа, с которой я привык трактовать вопросы религиозной истории, с требованиями такого учреждения, как Парижский католический институт?»; «Теологов нужно больше бояться из-за их невежества, чем из-за их знаний»). Он предпочитает жить в бедности и безвестности, оставаться простым кюре рыбачьей деревушки где-нибудь в Бретани, но сохранить свободу в служении «Богу и его Церкви» наравне с достоинством и научной честностью. (Цит. по: Хрушкова, 1998а).

⁴ Позиции влиятельных кардиналов И.Б. Питра и Д. Бартолини очерчены в письмах де Росси, который предупреждает об их крайнем недовольстве даже самой умеренной и уважительной критикой. Он постоянно задает вопросы о наличии формального доноса в «Индекс» и его конкретных причинах, сообщает о постоянных доносах из Франции и необходимости обратиться к папе. Итальянский перевод работы Дюшена по истории ранней церкви все-таки попал в «Индекс» – и когда, в 1911 году!

⁵ Вместо начатого де Росси «Bulletino di archaeologia cristiana» были основаны «Nuovo bulletino di archaeologia cristiana» и «Rivista di archeologia cristiana» – последний остается и сегодня ведущим изданием в области раннехристианских древностей.

⁶ П. Сен-Рок с грустью вспоминает имена этих рано ушедших коллег, среди которых Феврье и Дюваль (Франция), Тестини (Италия) и двое возглавлявших Папский Институт христианской археологии ученых-священнослужителей, Фа-зола и Саксер. (Сен-Рок, 1998).

⁷ Уолтер Браун в книге о ересях и правоверии показал, что разные формы христианства сосуществовали с самого его появления – это еще заметно в текстах II в., хотя более поздние церковные писатели все же сумели заставить свою литературу говорить единым голосом.

⁸ В области смысловой интерпретации такой подход суживает возможное поле значений и сводит иконографию к поиску догматической параллели, рождая своего рода «знаковую болезнь»: любое изображение трапезы понималась как евхаристия, фигура пастуха «укладывалась» в образ Доброго Пастыря и т. п. (Сен-Рок, 1998; Fevrier Р. А, 1986).

⁹ Мартиньи писал, что «христианская археология больше, чем исполненный веры вожатый в истории происхождения христианства, она – участница сообществ первых христиан, которые, в свою очередь, непосредственно связаны с современной церковью» (Martigni 1895, 46; ср мнение А. С. Уварова). О позициях де Росси и Дюшена мы говорили выше; такие корифеи школы, как Вильперт и Марукки, стремились показать, что основные элементы римско-католического вероисповедания подтверждаются данными христианской археологии, и т. д. Даже П. Кирш определял христианскую археологию как научный метод подхода к церковным древностям и традициям с целью составления наиболее полной картины мышления и религиозных обрядов ранних христиан. (Kirsch 1927, 49–57). Гельмут Лотер, специально изучавший историю методологии, пришел к выводу, что христианская археология первые 50 лет существования находилась в сетях «догматико-учительных тенденций» («dogmatische-lehrhafte Tendenz»).

Для сравнения укажем, что библейская археология следовала примерно тем же путем. Правда, на ее пути стоял языковый барьер, поэтому она развивалась медленнее, но после решения этой проблемы и разработки исторической топографии Палестины поле для научного изучения древностей обозначилось во всей своей широте. Однако интерес к библейским древностям всегда зависел от идеологии. Основной задачей считалось доказательство точности Библии. Цель основанного в 1870 г. Palestine Exploration Society – «иллюстрирование и защита Библии», по словам Р. де Во, все еще преследует нас, ведь следование ей – важнейшее условие финансирования исследований. Де Во настаивал, что текст и Памятник – два равноправных средства «раскрытия исторической современности» (De Vaux, 1970).

¹⁰ В ней участвовало около 110 специалистов со всей Европы, а для публикации результатов понадобится 17 томов (первые будут изданы в 1998 г., избранные статьи см.: TRW, 1997). Среди работ были кабинетные, полевые и музейные исследования, а также четыре важных для истории церковных древностей археологические выставки (например, исследовательская экспозиция по погребальному обряду III–IX вв. «От полей Элизиума к христианскому Раю»; близкая по характеру выставка в Германии «Смерть на Рейне: перемены в погребальном обряде Кельна III–VII вв.» и др. Характерно, что одновременно с первой из выставок в новом Музее византийской культуры в Фессалониках, одной из столиц поздней империи, в 1997 г. прошла уникальная по составу выставка «Сокровища Афона».

¹¹ Памятное сооружение, известное по упоминанию пресвитера Гая, изложенному Евсевием: «Я могу показать тебе победный трофей апостолов. Если ты пойдешь в Ватикан или по Остийской дороге, ты найдешь трофей тех, кто основал эту Церковь» (Евсевий, ЦИ. II, 25, 7).

¹² В т. н. «Гробнице египтян» над детским погребением изображен Гермес на колеснице, но с крестом лучей над головой и поднятой в благословении рукою. Замена старой, хорошо разработанной концепции «скитаний души» в поисках вечности началась под влиянием христианства с середины III в. и языческие символы быстро становились частью нового контекста.

¹³ Письменные источники противоречивы. Климент I в послании к Церкви в Коринфе (ок. 95-100) упоминает о смерти Петра и Павла в Риме. Традиция сохраняет память об этом довольно прочно, хотя и без деталей. (Например, дата смерти забыта местной общиной: Klauser, 1956). Анализ текстов убедил Г. Литцманна, что сама кончина Петра в Риме вероятна, что подтверждено раскопками святилища апостолов на Виа Аппиа (см. ниже). Церковная традиция указывала местом казни апостола Петра цирк Нерона на Ватикане, который, действительно, находился неподалеку (упомянут на табличке одной из гробниц).

¹⁴ Цитату см. выше. Сейчас признают (например, Френд) что строительные особенности надежно ограничивают постройку эпохой Марка Аврелия (147–161). Однако Красную стену пытались датировать и III в., пусть сперва и неудачно, опираясь на старую периодизацию кладок (Тогр, 1953). Однако и дата II в. держится на находке всего пяти черепиц 147–161 гг., которыми перекрыт сток пандуса, связанного с Красной стеной. Но если они употреблены вторично, тогда и дата окажется более поздней. Даже если сток сооружен во второй половине II в., это не снимает даты III в. для пандуса, Красной стены и Эдикулы.

¹⁵ Однако уже в выступлении по радио папа отозвался о найденных костях осторожнее: «… невозможно с какой-либо степенью достоверности утверждать, что человеческие кости принадлежат апостолу» (Ранович, 29; ср.: O'Callaghan, 1953. Цит. по: Кауфман, 1964).

¹⁶ Все граффити мавзолея, конечно, предшествуют базилике (ее стена закрыла вход в гробницу), но могли появиться в ходе длительной (это установлено) подготовки площадки для храма. Мавзолей Валериев построен после 180 г., в нем есть рельеф, изображающий обожествленного Марка Аврелия. Появление возле него граффити иногда объясняют тем, что позже неграмотные принимали его за изображение Петра (Н. Gregoire) (вспомним аналогичную историю со средневековым почитанием статуи Марка Аврелия в качестве Константина Великого). Тойнби и Уорд-Перкинс поставили вопрос как о подлинной дате надписи в центральной нише северной стены мавзолея, так и о надежности ее прочтения. еще в 1955 г.

⁷ Расшифровка текста, написанного на небольшом пространстве, всегда затруднительна; предполагать использование развитой системы криптографии нет ни необходимости, ни оснований; говорить о подчеркнутости в надписях культа Мариина основании нескольких упоминаний такого имени среди других имен на стене – тоже не следует, это имя получило распространение среди западных христиан уже в III в.

¹⁸ Поскольку почитание апостолов на Виа Аппиа в III в. несомненно – сторонникам «ватиканской гипотезы» приходится реконструировать три этапа в истории мощей. Тестини, например, в своем учебнике допускает, что кости под трофеем остались от погребения апостола в 60-х гг., часть же их была перенесена на Виа Аппиа во время гонений 258 г., а затем при Диоклетиане – обратно. При возвращении мощи вложили в нишу стены «G». Вряд ли это убедительно при имеющихся данных, аргументы же Клаузера и Шнайдера, показавших нетипичность такого поведения для христиан, даже не упомянуты Тестини.

Циста (локула) стены «G» описана исследователями 1940-х гг. как опустошенная еще в древности. Гвардуччи, однако, опубликовала рассказ о том, что еще в 1943 г. хранитель «священных гротов» и один нз швейцарских гвардейцев извлекли лежавшие в реликварии кости, перепрятав их. Хотя хранитель умер, и место сокрытия осталось неизвестным, Гвардуччи неведомым образом его обнаружила, и предъявленные ею останки демонстрируются как мощи св. Петра. Конечно, вся эта история уже за пределами науки, что признают и археологи, работавшие в Ватикане.

¹⁹ Задают и целый ряд дополнительных вопросов. Почему папы и другие благочестивые христиане II-III вв. не поддержали и не продолжили традицию, не завещали погребать себя возле мученика? Ведь христианского некрополя у Эдикулы нет. Почему между возведением «трофея» и его перестройкой (ок. 290 г.) нет никаких иных следов почитания (граффити, например), а появляются они лишь позже? Сооружение все это время стояло открытым и невредимым. Почему описания Рима конца III – нач. IV в. ничего не говорят о «трофее» и не упоминают о привлекательности места захоронения для пилигримов?

²⁰ Теоретически их должны проводить каждые пять лет, но за период с 1894 г. состоялось только 13, в основном по причинам внешнеполитическим; XIV Международный конгресс планируют провести в Вене в сентябре 1999 г. (Сен-Рок, 1998; Хрушкова, 1998).

²¹ Actes, 1957. Тему возглавил ученик Грабара, А. Хачатрян. Обобщив материал, он издал корпус-альбом раннехристианских баптистериев (Khatchatrian, 1962), исследование же с типологическим анализом памятников вышло гораздо позже, посмертно (Khatchatrian, 1982). Хотя выход альбома вызвал серьезную критику (Кауфман, 1964), это был решительный шаг вперед, ставший импульсом для настоящей лавины работ по истории баптистерия в разных странах, число которых продолжает увеличиваться. (Библиография: Khrouchkova, 1981; Хрушкова, 1992).

На каждый МКХА, например, приезжало не менее 500 участников, подготовкой занимались пять институтов в трех разных странах. Открытия на памятниках сочетались с новыми архивными находками (например, в Майнце были обнаружены письма и проповеди св. Августина). Процесс перенасыщения уже почти необозримой информацией, нарастающей в геометрической профессии, который Уильям Френд назвал «ящиком Пандоры», знаком всем современным исследователям.

²³ Три огромных тома трудов (Actes, 1989, более 3000 стр.!), изданных стараниями президента Конгресса Ш. Пьетри и генерального секретаря Н. Дюваля, Произвели глубокое впечатление на ученый мир. В них была опубликована впервые работа ученого из СССР: Khrouchkova, 1989.

²⁴ Akten, 1995. К первым относятся работы К. Маиго о мотивах пилигримажа и Г. Викана об иконографии паломничества в ранневизантийском прикладном искусстве. (Mango, 1995, 1–9; Vican, 1995, 377–388). Б. Бренк и М. Вайдеманн опубликовали в «Трудах» целые монографии по принципиальным вопросам организации паломнических святилищ и маршрутов к ним. (Brenk, 1995, 69-122, Weidemann, 1995, 389–451). Интересно включение в состав «Трудов» статей по истории благочестивых путешествий в язычестве и авраамических религиях, иудаизме и исламе, и по посещениям христианами ветхозаветных святынь (Tsafrir, 1995, 367–376; Shachid, 1995, 340–347; Wilkinson, 1995, 452^65). Бесконечно разнообразны работы по вотивным предметам и евлогиям, в том числе по изображениям Гроба Господня, картографированию «ампул св. Мины», кре-стам-энколпиям. (Kotzche, 1995, 272–290; Engemann, 1995, 24ff, 223–233; Barnea, 1995, 509–514; Anastasov, 1995 и др.).

²⁵ Л. Хрушкова: «Дж. Б. де Росси, основатель христианской археологии, и Н. П. Кондаков, основатель изучения византийского искусства в России: две культурных традиции» (Хрушкова, 1998). Кроме юбилейно-историографической, второй темой конгресса были проблемы ранневизантийского периода (от Юстиниана до VI–VII вв.), благодаря чему много внимания уделялось Константинополю и связанным со столичным искусством памятникам Италии, Палестины и Малой Азии; присутствие работ по общей археологии (керамике, домостроительству, градостроительству, фортификации), имеющих косвенное отношение к религиозным древностям, показало, что связи христианской археологии с византиноведением постепенно делаются все прочнее. (См. об этом процессе ранее: Sodini, 1993).

²⁶ Часто он давал блестящие результаты, например, в области атрибуции живописи; на нем в известной степени основан метод сравнительного формального анализа Карла Фолля, выделение «стадий стилевой эволюции» Генрихом Вельфлином, деятельность Боде и др.

²⁷ В весьма почтенной предыстории «диспута о происхождении базилики» есть и «русская глава». Известный историк церковных древностей Н. В. Покровский включился в него на раннем этапе, слушая лекции де Росси о происхождении церковной базилики из «базилики привата». Позже он аргументировал эту идею в одной из своих первых работ, ставшей диссертацией («Происхождение древнехристианской базилики», 1880). Идея встретила «страстные возражения» в русской науке. (См.: Красносельцев, 1880).

²⁸ Цит. по: Frend, 1996. Леши опирался прежде всего на материалы Северной Африки. Первая из точно датированных христианских базилик была построена здесь в 324 г. в Кастеллум Тингитанум (Орлеансвилль), став образцом для всей Африки. Храмы Палестины, Сирии и Европы были очень близки африканским – с отклонениями в организации боковых частей апсиды, пастофориев (иногда включенных в нее, иногда стоящих отдельно).

²⁹ Сам Дельвуа склонялся ко второму, поскольку это позволяло лучше объяснить разнообразие архитектурных типов, разновременность появления и географическую разбросанность ранних базилик. (Delvoye, 1957; Полевой, 1973, 22–23).

³⁰ Grabar, 1943; Grabar, 1946; репринт: London, 1972; познакомиться с концепцией великого ученого «из первых рук» можно по прекрасному изложению в самой краткой форме: Grabar, 1949 (реферат: Krautheimer, 1953, или: Krauthheimer, 1969, 151–160).

А. Грабар (1896–1990) учился в Киеве и Петербурге, принадлежал к поколению младших учеников Н. В. Кондакова. Он покинул Россию в период граждан_ской войны. После работы на Балканах (в Болгарии) стал профессором Страсбургского университета, а с 1946 по 1966 гг. – профессором раннехристианской и византийской археологии в Коллеж де Франс. Изучение христианских древностей поздней античности, средневековой Европы, Византии и Руси, которым он посвятил всю жизнь, убедило Грабара в том, что их можно рассматривать только _в функциональном (теологическом и литургическом) контексте. Грабар подходил, вполне в традициях русской науки, к изучению древностей всего христианского мира как нерасчленимой общности, элементы которой взаимосвязаны и генетически, и процессом развития. Основанный им журнал «Cahiers archeologiques» долго был, по сути дела, единственным, в задачу которого входило изучение древностей всех христианских традиций до конца средневековья в нх взаимосвязи, без разграничения территорий и периодов. О работах А. Грабара см. в готовящемся по материалам конференции к 100-летию со дня рождения сборнике «Древнерусского искусства». (Тезисы: «Искусство Византии и Руси». Спб, 1996).

³¹ По мнению Краутхаймера, хотя постройки Константина стали важнейшими образцами, прототипами всего последующего христианского строительства и в них был сделан решающий шаг к созданию собственной типологии – но они, конечно, и сами «резюмировали» длительный, занявший не менее полутора-двух столетий процесс поиска форм, состоявший в заимствовании, подборе, приспособлении старых образцов к нуждам новой религии. В этом смысле они образуют своего рода «передаточное звено» между позднеантичной архитектурой и христианским зодчеством VII–IX вв.

³² Ward-Perkins, 1954, 87; цит. по: Комеч, 1978, 214. Хорошим примером привязанности императора к определенной архитектурной форме служит сохранившаяся базилика Константина в Трире – огромный, высокий, безнефный «кирпичный зал» с апсидой. Само «царственное» название базилики не было случайным, оно уходило корнями в традиции эллинизма, который часто использовал зальные постройки для дворцовых, государственных и городских учреждений – словом, тех мест, где собирались граждане.

³³ Все ранние христианские базилики на пространстве от Иерусалима до Рима обладают рядом единых элементов. Пришедший в базилику попадал сперва в широкий церемониальный двор-атриум; протяженный колонный зал вмещал основную массу верующих и был обычно ориентирован на небольшую (часто октагональную) структуру, где сохранялась святыня (гробница или иная реликвия).

³⁴ Он предложил гипотезу, согласно которой разгадка скрыта в постройке Константином первой христианской церкви внутри стен (хотя и не близко от Форума) – Латеранской базилики в Риме (313), которая могла стать образцом, исходной точкой копирования и дальнейшего развития, однако проблема имеет, видимо, более общее решение (см. далее).