Текст книги "Злой Сатурн"

Автор книги: Леонид Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Глава восьмая

Крутой нрав нового начальника вскоре почувствовали управители, не проявившие должного радения к порученному делу. Знакомясь с заводами, Василий Никитич вникал во все, даже в то, правильно ли составляют шихту для домен и как определяется качество руды. В одном месте, дознав о плохом литье, постращал наказанием, в другом – похвалил за отменную шпажную сталь. В Алапаевске, проведав об испорченной плавке, доменного мастера велел бить плетью, а углежогов за плохой уголь оштрафовал.

Мчали кони возок, а весть о грозном Татищеве летела на крыльях, обгоняя быстроногую тройку. Дрожало и бледнело заводское начальство, чье рыльце было в пушку.

В Мурзинской слободе, прижатой непролазным лесом к самому берегу Нейвы-реки, Ерофей, взятый Василием Никитичем ямщиком, остановил коляску возле кузницы:

– У пристяжной подкова сорвалась. Вы, ваше благородие, разомнитесь, а я скую новую.

Когда все было готово, Ерофей проверил копыта у всех лошадей и, смахнув рукавом с лица мелкие бисеринки пота, удовлетворенно произнес:

– Гожи! До места хватит. Сейчас коней еще напою и дальше отправимся.

Он выпряг лошадей и повел их к реке. С довольным ржанием кони припали к воде. Внезапно коренник насторожил уши, вскинул голову. Ерофей, только что вытащивший огниво, чтоб высечь огонь для трубки, повернулся в ту сторону, куда смотрел конь, и увидел быстро скользивший по воде берестяной челнок. Сидевший в нем человек сильными взмахами весла подогнал челнок к берегу, и тот с тихим шуршанием врезался в прибрежный песок.

Был человек невысок ростом, с темным, как на древних иконах, лицом. Голова повязана стареньким синим платком, из-под которого на лоб падают пряди черных жестких волос, сзади выглядывает короткая косичка. За плечами – лук с колчаном стрел, у пояса – нож и маленькая кожаная сумочка.

«Чудно! Мужик, а повязался как баба!» – удивился Ерофей, разглядывая незнакомца.

Вытащив лодку на берег, тот подошел к Ерофею:

– Паче, рума, ойка! Здравствуй, друг!

– Здорово! – ответил Ерофей, с возрастающим удивлением рассматривая пришельца. А тот, щуря узкие, черные, как угольки, глаза, улыбался, и в свою очередь дивился богатырскому росту русского ойки.

– Кто будешь? Купец? Может, мал-мало меха купишь?

– Нет! Энтим не занимаюсь. Начальство из Катерининска вожу по заводам. А ты сам-то что за человек? Случаем, не татарин будешь?

– Моя – манси. Русские вогулом кличут. Из рода Чумпиных. А зовут Степаном. Так поп крестил!

– Стало быть, ты – Чумпин! Ну а меня кличут Ложкиным! – и Ерофей сжал своей ручищей маленькую сухую ладонь Степана. – Слышал я про вашего брата, а вот встречать не доводилось!

– Живем лесам, в город редко ходим. Все урман кочуем. Сегодня туда едешь, завтра другое место едешь. Юрту разобрал, на оленя погрузил, ушел, где зверя много.

– Как цыгане, значит, по земле мотаетесь?

– Таких не знаим.

Степан присел на камень и раскурил трубку. Рядом примостился Ерофей, спросил:

– Тоскливо всю-то жизнь в лесах проводить? Зимой, поди, совсем невмоготу делается?

– Зачим тосковать? Урман – весело. Кругом все живое.

– Скажешь тоже. Вон осина, какое от нее веселье? Только кручину наводит. Дерево – оно деревом и останется. Нет в нем ни души, ни жизни. Век вокруг него крутись, а слова не услышишь.

– Как не слышишь? В урмане всяк язык понятен. Ежели понимать не будешь, помрешь быстро.

– А ты понимаешь?

– Угу! Олень пробежит, след оставит – Степан увидит, поймет, куда бегал, чего кушал. Птица кричит – Степан знай о чем. А дерево засыхать станет, совсем как стар человек плачет. Вон река бежит… мертвый разве бежит?

– По-твоему, и камень живой?

– Который тоже живой, бросишь его в огонь, а он шибко за то сердится, начнет расти и пухнуть!

Ерофей схватился за живот:

– Охо-хо! – гулко хохотал он. – Ну и умора! Горазд ты брехать, Степка. Где это видано, чтоб камень от огня пух? Вот он, камешек, гляди! – поднял Ерофей увесистый кусок гранита и швырнул вдоль берега. Камень покатился, поднимая пыль, упал в воду, окатив холодными брызгами вздрогнувших лошадей. Вот, был твой камень, и нет его. Отколь ему живым быть?

– Он лежал – спал, ты его бросил – побежал, в воду от тебя спрятался.

– Нехай будет по-твоему, – махнул рукой Ерофей. – Пущай все в лесу будет живым, мне от того веселей не станет. Сдох бы я в нем, доведись жить одному!

– А моя всегда весело. Урману иду, белку вижу, кричу: «Паче, рума!» Кедр встречу – ствол глажу, снова здороваюсь.

– С медведем встретишься – он тебя приласкает, – с усмешкой посулил Ерофей. Вздохнул и поднялся с камня. – Заболтался я с тобой, поспешать надобно. Подобрав поводья, повел коней в деревню. Рядом шагал Степан.

– Ты в городе Андрея знаешь? Высокий такой, все ходит землю смотрит – землю мерит. Встречал где? – с надеждой спрашивал Степан Ерофея.

– Андрюшку-то? Никак, о Татищеве спрашиваешь? Живем вместях в одной избе. А пошто он тебе понадобился?

– Шибко нужен. Уж так нужен шибко, что все бросил и шел к нему.

– Ну, коли требуется тебе, так сейчас и увидишь. Только айда быстрей, а то начальство прогневается, начнет всякими словами огорчать.

Василий Никитич и в самом деле с нетерпением поглядывал на реку, поджидая задержавшегося Ерофея. Хотел уж выругать, да увидел незнакомого человека, подивился его необычному виду. Еще больше удивился, когда пришелец бросился к Андрею, быстро заговорил:

– Здравствуй, Андрей-рума!

– Здравствуй, охотник! Вот так встреча! – обрадовался Андрей, хлопая по плечу зверолова. – Да ты что невесел? Поди, опять кто обидел?

– Моя – нет! Афанасий – беда! Его с Силантием медведь ломал. Шибко злой зверь. Афанасий один рука остался. Силантий его слонил, а сам…

– Мамонька моя! – прошептал Ерофей. – Экова богатыря не стало. А как Марьюшка?

– Ревет!

«Вот как оно получилось, – подумал солдат, – знать, судьба была Силантию от казенных плетей сбежать, а от зверя смерть принять!» Постоял возле Степана, покачал головой. Затем с досадой рванул поводья и быстро отошел с конями к коляске.

– Про какого Силантия вогул говорит? – поинтересовался Василий Никитич.

Андрей ответил уклончиво:

– Зверолов был. В Верхотурье с ним встречались.

– А-а! А я думал, кто из наших, заводских.

Чумпин придвинулся ближе к Андрею. Недоверчиво покосился на Василия Никитича, снизил голос:

– Дело до тебя есть. Шибко большой дело. Только чужой говорить нельзя. Беда будет.

– Это – свой, мой родственник. Вот знакомься – новый начальник заводов, вместо Геннина приехал сюда!

– Это как – родственник? Одну тамгу носите?

– Одну. И фамилия у нас одинаковая.

– Эмас – хорошо! Степан говорить будет, – Чумпин хитро сощурил глаза, порылся в висящей на поясе сумочке, извлек из нее кусок темной руды:

– Гляди. Видал такой шайтан-камень?

Андрей повертел в руках, определил:

– Железняк. Где нашел?

– Оленя ранил. По следу шел, а след гору вывел. Кругом вот такой камни лежат.

– Почему «шайтаном» зовешь?

Вместо ответа Степан вытащил нож, поднес лезвие к камню. Раздался легкий звон, нож словно прилип к куску руды.

– Магнитный железняк, – догадался Василий Никитич. – И нешто вся гора из него состоит? Показать можешь?

– Могу. Только боюсь Акинфка Демида. Шибко боюсь, урман от него ушел.

– Демидова не страшись. В обиду не дам. Награду большую выхлопочу. Сейчас можешь к той горе провести? Далеко она?

– Конь не пройдет, пешком надо.

– Ну, сколько можно, проедем, а там и на своих доберемся. Переночуем и завтра с утра в путь-дорожку.

Ночевать устроились в избе старосты. После ужина Василий Никитич спохватился:

– А где вогул? Что-то не видно его, поди, сбежал с перепугу.

– Он на берегу, возле теплинки ночует, – ответил Ерофей.

– Какой еще теплинки? – не понял Татищев.

– Ну, костер иначе. Махонький, чтоб только душу потешить.

– Пойдем посмотрим, как он там? – предложил Василий Никитич.

Они спустились к реке, возле нависшей над водой ольхи заметили слабый огонек костра. Скрестив ноги калачиком, Степан сидел у огня, посасывая трубочку. Заслышав шаги, поднял голову и, узнав пришедших, кивнул, молчаливо приглашая присесть у костра.

– Что в избе не захотел переночевать?

– Плохо там, жарко. Здесь – хорошо!

– Скучно, поди, одному-то ночь коротать?

– Зачем скучно? Степан реку слушает. Нейва-река шибко интересно говорит. Вот, слушай.

Совсем рядом, у ног, звенела и переливалась вода. Речные струи шелестели песком на перекате, гремели на быстрине камешками. Андрей прислушался и сразу же почувствовал какое-то необыкновенное очарование, шедшее от речных звуков. Похоже было, река действительно о чем-то говорила, лепетала о необыкновенно приятном и милом.

Открыв глаза, Андрей удивленно посмотрел на Василия Никитича.

– Занятно. В жизни бы не умыслил, что вода так шуметь может.

– Река тоже живой. Шибко интересно рассказывает. Спать не хочешь – слушай!

Степан заново набил трубку и выпустил клуб дыма. Наклонился, будто стараясь не пропустить ничего из того, что нашептывали речные струи. Заговорил. Слова текли плавно, вогул словно пел, приноравливаясь к неторопливому журчанию реки. Перед слушателями словно оживала странная история.

…Давно это было, так давно, что на этих горах с тех пор трижды вырастал новый лес, а старый валился и сгнивал. Жило тогда здесь племя вогулов, что имело тамгу с изображением филина, такое же мудрое и зоркое, как эта ночная птица. Сильны и смелы были молодые охотники племени, старики мудры, а девушки красивы. Но краше всех оказалась дочь старого Тошема – красавица Нейва. Было у старика двое сыновей, но старший погиб в схватке с медведем, а младший не вернулся с гор, куда ушел добывать белку. И остался Тошем с дочкой Нейвой. Незаметно выросла девушка, расцвела, как лесной цветок.

Ой-ой! Хороша же была! Тонкая да стройная, как молодая рябинка, радовала она глаза всем – старым и молодым.

Много охотников приходило к отцу, предлагая за нее большой выкуп. Но качал головой старый Тошем и отсылал их к дочери – пусть сама выберет. Единственной радостью была для него красавица дочка, и не хотел он видеть ее женой нелюбимого человека. А Нейва в ответ парням, как и отец, качала головой и смеялась, и смех ее был подобен журчанию лесного ручья. За этот смех и прозвали девушку Нейвой.

Только один молодой охотник, смелый и отважный Таватуй, не был с поклоном у Тошема. Еще только двадцать зим видели его глаза, а был он могуч и силен, как лось, один на один выходил на медведя. Копье, брошенное его рукой, летело на сорок локтей дальше, чем мог забросить самый сильный охотник племени, и стрела не знала промаха. Но прост был сердцем Таватуй, как ребенок, и хоть слушали его советы старики, и был он опытен в бою и на охоте, но карие глаза Нейвы не волновали его. Видел он в красавице девушке подругу детских игр и не замечал, что выросла она. Как и в детстве, при встрече с ней высыпал ей со смехом в колени гроздья рябины для бус или дарил пойманную белку. А девушка, встретив его взгляд, смущалась. Но ничего этого не замечал молодой охотник.

Шло время. Племя кочевало по урманам, било зверя и ловило в озерах рыбу. По вечерам у костров молодежь пела песни или слушала стариков. Ничто не нарушало мирной жизни охотников до поры, пока не стали приходить тревожные вести. Появились с востока в озерной долине воинственные люди. Смуглые, верхом на быстроногих конях, с болтающимися на копьях конскими хвостами, жгли и сметали они на своем пути легкие чумы охотников. Детям разбивали головы о камни, мучили и убивали женщин, а мужчин угоняли в неволю.

Страх и тревога овладели племенем. День и ночь сидели старики у костров, думая, как избежать великой беды. А когда стали приходить спасшиеся от пришельцев, израненные, истекающие кровью люди, отдал шаман приказ уходить в горы, покрытые непроходимыми лесами.

Но тут возмутился молодой Таватуй. С гневом ударил он палицей по костру так, что брызнули в разные стороны огненные снопы, и, вскочив на ноги, проклял трусливого шамана.

Долго и горячо говорил молодой охотник, убеждая, что лучше погибнуть в бою, чем жить в рабстве. Горы не спасут, враг настигнет и там, и больше уходить будет некуда!

Звучала в его словах такая сила, что все, как один, схватив оружие, стали готовиться к бою.

Быстро приготовились воины к встрече незваных гостей и в ожидании боя проверяли оружие.

Молча стоял охотник у обросшего мхом огромного кедра, чутко прислушиваясь к долетающим крикам врагов. Легкое прикосновение заставило Таватуя обернуться. Нейва протягивала ему крепкий отцовский лук…

Один за другим налетали визжащие враги. Завязался бой. Как подкошенные валились под могучими ударами Таватуя пришельцы. С тонким свистом настигала свою жертву стрела Нейвы.

Храбро сражались охотники. Горы трупов устилали путь наседавших врагов. По телам своих павших воинов лезли они вперед, чтобы, получив удар копья или стрелу в горло, свалиться на примятую траву.

С восходом солнца до заката длилась битва. Стаи черных воронов, привлеченные запахом крови, вились над головами в ожидании богатой поживы. Вот с разбитой головой упал старый Тошем. Пронзенный копьем, повалился певец и плясун Каслоп. То один, то другой, молча или со стоном, падали друзья Таватуя. А он, объятый великим гневом, бился с наседавшими врагами…

Вдребезги разлетелось копье, лопнула тетива у лука, и бился Таватуй тяжелой палицей. С бешенством потрясая копьями, лезли на него пришельцы и с проклятиями падали под его ударами.

Страшен был Таватуй. С небольшой горсткой бойцов защищал он свою честь и свободу родного племени. Но когда наконец дрогнули и обратились в бегство жалкие остатки пришельцев, зашатался могучий Таватуй и упал на истоптанную землю.

С ужасом увидела Нейва смерть Таватуя. Полились из ее затуманенных глаз слезы так сильно, что слезами наполнилась долина. Стало на том месте озеро и скрыло на дне могучего Таватуя.

А красавица Нейва бросилась со скалы и, ударившись об острые камни, превратилась в прекрасную речку. С тихим журчанием поплыла она по земле, рассказывая о великой победе и геройской смерти молодого охотника!..

Степан выколотил пепел из потухшей трубки и подбросил в костер дров. Василий Никитич задумчиво провел рукой по лицу, тихо сказал Андрею:

– У каждого народа и племени есть свои легенды и бывальщины, кои могут помочь узнать историю сих людей. И, не кривя душой, скажу тебе, понравилась мне эта сказка. Сколь же несправедливо относимся мы к вогулам, нарекая их инородцами…

Утром чуть свет тронулись в путь. Два дня пробирались по разбитым проселкам и тропам. Только на третий день, когда кони выдохлись и еле перебирали ногами, встретили брошенный кержацкий скит. Здесь заночевали и, как только стал брезжить рассвет, оставив Ерофея сторожить лошадей, отправились дальше.

Степан, ориентируясь по каким-то ему одному известным приметам, шагал впереди, выбирая дорогу. Перейдя болотистую низинку, он наконец вышел на небольшую сопочку, увенчанную громадными плитами гранита. «Вон она! Гляди!» – показал на темневшую верстах в пяти крутую, поросшую лесом гору. Между ней и сопкой лежало большое рыжее болото, сплошь затянутое кустиками багульника и стелющейся березкой.

Солнце уже перевалило за полдень, когда путники добрались до подножия горы. С шумом и треском, ломая ветви, взвился старый глухарь. Сверкая пепельной спиной, он, отлетев несколько сажен, тяжело хлопая крыльями, уселся на вершину сосны.

Степан поднял руку, предупредил:

– Сиди тихо-тихо, моя добудет.

Он снял лук, наложил стрелу и бесшумно, прикрываясь кустами, крадучись пошел к глухарю.

Андрей, никогда не видевший охоты, с интересом следил за вогулом. Вот тот поднял лук, прицелился и спустил тетиву. Свистнула стрела – и пронзенная птица с гулким шумом упала к ногам охотника.

– Емас – хорошо! – Степан взвесил на руке птицу. – У-у! Тяжелый. Шибко старый, дедушка! – рассматривал он поседевшую голову глухаря.

– Доброе жаркое выйдет, – откликнулся Василий Никитич, – вечером отведаем.

– Нельзя. Шайтану дарить будем. У-уу! Шибко сердитый шайтан. Его гора. Обидишь – не пустит.

Шагая друг за другом гуськом по еле приметной тропе, добрались до вершины. Кругом виднелись горы, леса и узкие полоски речушек. На северо-западе маячили угрюмые скалы Конжаковского и Косьвинского Камней, а на юго-востоке, среди мягких увалов, вились дымки Тагильских заводов.

У Василия Никитича разбежались глаза от вида выходящей на поверхность железной руды.

– Благодатное место. Тут многим заводам на сотни лет железа хватит. Да ты взгляни, Андрей! – поднял он кусок руды. – Такой мне еще видеть не доводилось. Дадим имя горе – Благодать. И быть по сему! А ну-ка, отмечай ее на ландкарте. Эх, Андрюша, понастроим мы здесь заводов на зависть Демидову и во славу Отечества! – тут Василий Никитич замолчал и с удивлением уставился на Степана.

Вогул, положив глухаря на каменную чашу, выдолбленную водой и ветром, разрезал птицу острым ножом на части и, раскладывая куски мяса на камне, низко кланяясь, бормотал:

– Смотри, шайтан, какой подарок тебе Степан сделал. Не сердись. Кушай, шибко вкусное мясо. А это тебе, Никола-угодник. Оборони от шайтана, если зло поимеет. Ладно?

Опустившись на колени, вогул начал петь на своем языке. Потом распростерся на земле, приник ухом к камню и замер. Лежал долго, тщетно пытаясь что-то услышать. Так и не дождавшись ответа, встал на ноги, сердито посмотрел на жертвенник и отвернулся. До скита добрались быстро. Ерофей, устав ждать, спал, накрывшись армяком. Рядом паслись стреноженные кони.

– Солдат! Забыл службу? – сердито окликнул Василий Никитич. – Как коней стережешь?

Ерофей вскочил, отбросив одежонку, вытянулся по-военному.

– Кому здесь воровать, ваше благородие? В экой глухомани одни только черти лесные и водятся, а им лошади без надобности.

– Поговори у меня. Мало по лесам гулящих людей шляется, да и зверь может напасть. Давай запрягай, а мы пока перекусим!

Перед тем как сесть в коляску, Василий Никитич подошел к Чумпину, похлопал его по плечу и предложил:

– Хочешь, в проводники к нашим рудознатцам назначу? Жалованья положу, избу в Екатеринбурге дам. А то что за жизнь у тебя? Словно зверь по лесам бродишь…

– Зачем так говоришь? У меня в урмане везде дом. Зимой в юрте живу, летом у костра сплю сладко. Зачем изба?

– Ну, как хочешь. А за гору Благодать я тебе по гроб обязан. Недели через две наведайся в Горное начальство, я к тому времени буду на месте. Денег да припас, какой потребуется, выдам. А пока получай! – и вытащил из кармана кошелек, протянул охотнику.

– О-о! Шибко тебе спасибо, – обрадовался Степан, принимая деньги. – Я у стариков разведаю про другой горы. Жди. Припас готовь. Может, и ружье дашь?

– Будет тебе и ружье, – пообещал Василий Никитич.

Через неделю путники расстались. Андрей с Ерофеем поехали в Кунгур, а Василий Никитич вернулся в Екатеринбург. Сразу же по приезде приступил к постройке заводов у горы Благодать. Из города и приписных деревень потянулись в тайгу землекопы, плотники и лесорубы. Одним из первых отправился плотинный мастер Злобин с учениками подыскивать место для плотины.

Шли подводы с хлебом и провиантом. Туда же, меся дорожную грязь, промаршировала рота солдат с двумя пушками. Новый начальник не на шутку решил тряхнуть древний Каменный Пояс.

В хлопотах и заботах Василий Никитич не забыл обещание. Вызвал Хрущова:

– Тут днями должен явиться вогул, Степан Чумпин. Так распорядись, чтоб без всякого промедления ко мне ввели. А паче чего меня на месте не окажется, выдай ему припас, какой запросит, денег двадцать пять рублей да ружье доброе, а к нему пороха и свинца отмерь!

До глубокой ночи светились окна в комнате начальника заводов – Василий Никитич взялся за труд по географии Сибири. Днем недосуг: промышленные дела, строительство новой школы, разбор всяких тяжб между владельцами частных рудников, переписка с Коллегией. Много времени отнимали и воинские дела. Притихшие было башкиры вновь поднялись. Пылали деревни. Солдаты в крепостях почти каждый день вели бои с отрядами мятежников. На заводах, стоящих на башкирских землях, удвоились гарнизоны, у заряженных пушек день и ночь дежурили артиллерийские команды.

В трех верстах от Горного Щита ватажка башкир темной ночью спалила летний стан углежогов. Умаявшиеся за день, крепко спавшие на жестких нарах люди были вырезаны все до единого.

В погоню за татями майор Угримов выслал полусотню служилых татар под командой Тойгильды Жулякова.

Пять дней рыскала полусотня в поисках ватажки, но так ни с чем и вернулась. Татары хмурились, недовольно посматривали на своего командира и шептались: «Худой начальник. Гонял по пустым местам, не захотел воров имать».

В Екатеринбурге Тойгильда доложил Угримову о неудаче и, сдав команду, отправился домой. Проходя возле церкви, стянул с головы треуголку, неумело перекрестился. Затем оглянулся по сторонам и зло сплюнул.