Текст книги "Злой Сатурн"

Автор книги: Леонид Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Глава пятая

На чердаке старого дома тоненько завыл, словно голодная собачонка, заблудившийся ветер. Высокие березы глухо шумели, осыпая листву на крышу с крупной белой цифрой «четыре». Лес, обступивший дом со всех сторон, с каждым днем становился все более прозрачным.

Лесничий Иван Алексеевич проснулся рано. Серое утро заглядывало через окно, освещая диван у стены и лосиные рога с висящей на них двустволкой.

Комната была небольшая: кроме дивана да пары стульев стоял, около окна, письменный стол. На нем аккуратная стопка книг, кучка сосновых семян, аптекарские весы и массивная пепельница, до краев наполненная окурками.

Иван Алексеевич любил работать ночами. Окутываясь табачным дымом, сортировал семена, взвешивал, отбирал лучшие, чтоб потом засеять ими гари и вырубки. Днем одолевали заботы, лесничество было большое, повсюду требовался хозяйский глаз. До самой темноты Иван Алексеевич был в лесу, проверял рубки, отводил лесосеки, ухаживал за саженцами в питомнике.

И в это утро, рано проснувшись, он прикидывал, чем заняться в первую очередь. Из-под стола, потягиваясь, вылез рыжий сеттер. Помахивая хвостом, подошел к хозяину и положил ему на грудь поседевшую морду.

– Стареешь, приятель, – с сожалением произнес Иван Алексеевич. – А давно ли щенком был? Летит время, летит. Только что лето стояло, а уже лист жухнет.

Как все люди, живущие одиноко, он привык думать вслух. Сеттер обычно отвечал ему вздохами и поскуливанием. Сейчас, жмурясь под ласковой рукой, он только энергично заколотил хвостом и, когда хозяин встал, нехотя поплелся на старый ватник у печи.

Одевшись, Иван Алексеевич подошел к окну и распахнул раму. В комнату ворвался ветер, принеся запах осенней прели, шум и гам воробьиной стайки, ссорящейся на кусте облетевшей черемухи. Вдохнув полной грудью свежий воздух, с радостью отметил, что высаженные вдоль тракта сосны за лето подросли.

Много лет отдал Иван Алексеевич любимому делу. Даже воюя, он думал о земле, ее зеленом наряде. После войны вернулся в родные места. Несколько дней бродил по знакомым лесам, с волнением прислушивался к их шуму. И осел здесь, с нетерпением и жадностью взявшись за покинутую на время работу.

Шли годы. На бросовых землях он разводил сады, сажал деревья по склонам оврагов и балок, закладывал леса звонких сосен и стройных лиственниц. А в свободные часы, которые выпадали не так уж часто, бродил со своим сеттером, и холодок ружейных стволов волновал его так же, как в годы далекой юности.

Жизнь Ивана Алексеевича текла как будто однообразно. Но в лесу, где все время идет смена цветов и красок, ни один день не похож на другой, каждый открывается новой страницей, наполненной трудом и заботами. Так и нынешний день отличался от прошедшего: в воздухе кружилось больше опадающих листьев и в открытое окно доносились прощальные голоса улетающих журавлей.

Перекусив, он уехал в питомник. Однако начавшийся с полудня дождь заставил прервать работу.

Закутавшись в плащ, лесничий погонял мышастого мерина, шлепающего по раскисшей дороге. Слыша сердитый голос хозяина, мерин шевелил ушами, вскидывал голову и, екая селезенкой, ненадолго переходил на рысь.

У ворот лесничества стоял «газик». Под кузовом на разостланном коврике лежал шофер, орудуя ключом и отверткой.

– Что случилось? – спросил с седла Иван Алексеевич.

Из-под машины показалось замазанное лицо.

– Сцепление полетело. По таким дорогам только на тракторах ездить! – и, поминая недобрым словом всех святых и угодников, шофер снова скрылся под машиной.

Расседлав мерина, Иван Алексеевич пошел к дому. На пороге его встретила сторожиха Никитична.

– Приезжие остановились, так уж я их в твою комнату отвела, пущай отдохнут с дороги.

Он молча кивнул головой и открыл дверь. Навстречу ему с дивана поднялся высокий плотный мужчина в кожаном пальто. Сидевшая рядом женщина осторожно отставила недопитый стакан молока.

– Вы уж нас извините. Спешим к поезду, а тут, как назло, машина поломалась! – мужчина развел руками. Его спокойные, чуть насмешливые глаза понравились Ивану Алексеевичу.

– Вы бы разделись! – предложил он, радуясь случаю поговорить с новыми людьми. – Машина, по всему видно, будет готова не скоро. Вы еще успеете выпить чая, я сейчас попрошу самовар.

– Спасибо! Не беспокойтесь, – остановила его женщина. – Мы очень спешим. Боюсь, опоздаем. Поторопить бы шофера! – обратилась она к спутнику.

Ее негромкий грудной голос всколыхнул память Ивана Алексеевича. Не веря себе, боясь ошибиться, он с трудом подавил готовое сорваться с губ восклицание. Стянул с себя мокрый, прилипший плащ, кинул его на скамью у двери. Прошел к столу, взял папиросу, похлопал себя по карманам, разыскивая спички.

– Много курите, – кивнула гостья на пепельницу.

– Простите, – пробормотал Иван Алексеевич. – Совсем бирюком стал, забыл, что в женском обществе курить не полагается, да и не каждый любит табачный дым. – Он сломал папиросу и бросил ее в пепельницу. – Вы не обращайте на меня внимания, располагайтесь как дома. Гостям я всегда рад.

Она тихо рассмеялась.

– От нас радости мало. Мы вам основательно наследили.

Иван Алексеевич пристально взглянул в ее лицо. Будто сквозь туман проступили знакомые черты: широкий разлет бровей, карие глаза, упрямая линия подбородка и черная прядка волос, выбившаяся из-под берета. Лицо умное, уже немолодой женщины, сохранившей неуловимое обаяние юности. А маленькие, но сильные руки, без всяких следов маникюра, подчеркивали ее простоту и изящество.

Удивленная его взглядом, женщина смутилась.

– Я, наверное, вся в грязи, дорога такая ужасная. Пойду умоюсь.

Она вышла из комнаты. Ее спутник тоже поднялся.

– Помогу шоферу, а то, чего доброго, застрянем здесь до утра!

Оставшись один, Иван Алексеевич задумался: «Незачем ворошить прошлое. У нее своя жизнь. Муж – прекрасный. По всему видно – счастлива». Мысль, что он может нарушить покой этой, когда-то дорогой ему женщины, заставила принять решение остаться неузнанным. То, что Татьяна Петровна его не узнала, он понял сразу. Да разве легко в седоусом, погрузневшем человеке узнать долговязого робкого парня, каким он был тридцать лет назад!..

Он хорошо помнил то далекое время. Ясно представил себе, каким был смущенным и неловким, всегда теряющимся в ее присутствии. Даже на пристани, куда пришел проводить ее, – она уезжала учиться, – так ничего и не смог ей сказать. Молча стоял рядом и смотрел, как гасли на камской воде отблески вечерней зари..

Белый пароход, похожий на огромную птицу, увез ее по широкой реке, и больше они не встречались. Бродячая профессия лесного таксатора носила его по стране. А потом война.

Шли годы, воспоминания постепенно стирались, но Таню он помнил. И все же сейчас требовалось окончательно вычеркнуть прошлое…

Дождь кончился. Сквозь разрывы облаков скользнул тонкий луч солнца. Стих ветер, и наступила такая тишина, когда слышно, как звенят падающие с веток капли. Словно издалека донесся голос Татьяны Петровны:

– Давно здесь живете?

– Лет двадцать.

– А до этого?

– Работал в лесоустройстве. Воевал!

Слушая, Татьяна Петровна внимательно всматривалась в его лицо. Что-то знакомое, бесконечно далекое почудилось ей в чертах собеседника. Она еще раз взглянула на Ивана Алексеевича, и ее охватило сомнение. «Нет! Не может время так безжалостно изменить человека!» – и она решительно прогнала мелькнувшую мысль.

– Полжизни в лесу. Ужасно. Я бы так не смогла. Тут и библиотеки-то, наверное, приличной нет. Что вас здесь держит? Сидите тут, как пассажир на полустанке, а в руках узелок со всеми мечтами. Ждете поезда, а они мчатся без остановки, и ваш, может, давно промчался мимо.

– Вот еще! – возразил Иван Алексеевич. – Пассажир думает, как бы поскорей выбраться, а я никуда отсюда не собираюсь. Да вы посмотрите! – он показал в окно на синеющие невдалеке холмы, поросшие лесом. – Когда я приехал сюда, сколько здесь было гарей и вырубок! А сейчас лес шумит. Да это одно оправдывает мою жизнь в этом «медвежьем углу»!

Татьяна Петровна долго стояла у окна, всматриваясь в лесные дали. Затем тихо произнесла:

– Пожалуй, вы правы. Простите за резкость, я не хотела вас обидеть.

– Ну вот! – обрадовался Иван Алексеевич. – Главное в жизни – мимо своего дела не пройти. Не спорю – глушь, и жить совсем нелегко. Никаких удобств. Ни трамваев, ни автобусов. Железная дорога и та в пятнадцати километрах. И все-таки здесь интересно, и острых ощущений хватает. Занятного, конечно, мало, если на тебя с топором идет порубщик или браконьер хватается за оружие!.. Ну что, испугал? – Иван Алексеевич засмеялся. – Это не каждый день, честное слово!

– Послушайте, вы что, серьезно? – в голосе Татьяны Петровны прозвучало недоверие.

Иван Алексеевич усмехнулся и, закатав рукав, показал шрам около локтя.

– Пулевое ранение! – быстро определила она.

– Верно. А вы что, врач?

– Хирург.

– Никогда бы не подумал. Хорошая у вас профессия. Много людей, наверное, спасли?

– К сожалению, это не всегда удается… Но работу свою я тоже люблю. И все же на вашем месте я уехала бы отсюда, всю жизнь тайге дарить – нет, я бы себя пожалела.

Иван Алексеевич покачал головой.

– Не понимаете вы… Люблю я лес. И глушь эту люблю, и черные осенние ночи, когда в окна барабанит дождь и шумят сосны. В такие ночи работается хорошо. Голова ясная, до рассвета могу работать…

Пока он говорил, Татьяна Петровна с внезапно вспыхнувшим интересом рассматривала его лицо. Нет! Она не ошиблась! Это он – друг ее юности, но как же он изменился! Неужели и она так же? Нет, нет, Иван не мог ее не узнать. Значит, не желает? «Ну и пусть! Навязываться не буду», – совсем по-детски, с обидой решила она.

За окном раздался гудок автомобиля, и голос позвал Татьяну Петровну.

– Пора ехать. Жаль, что мы не закончили разговор! – она взглянула на часы и заторопилась.

Иван Алексеевич вышел ее проводить. Татьяна Петровна шла, старательно обходя лужи. Возле машины она обернулась и протянула руку.

– Прощайте!.. И – спасибо!

– За что же?

– За все! За гостеприимство и… – она недоговорила, легонько освободила руку из его большой жесткой ладони. Затем решительно шагнула в машину и захлопнула дверь.

С пыхтением и скрежетом, ныряя в ухабах и рытвинах, «газик» тронулся в путь. На один миг Иван Алексеевич увидел лицо Татьяны Петровны, взглянувшей на него из машины. В ее сухих глазах и плотно сжатых губах было столько горечи и обиды, что он сразу понял: она знала, с кем говорила…

Сквозь облака выглянуло на минуту тусклое, словно непромытое, солнце и снова скрылось за тучей. Опять заморосил дождь. Иван Алексеевич надел фуражку, которую до сих пор держал в руках. Сутулясь, тяжело ступая, направился в лесничество.

В конторе, у горящей печки, сидели Никитична с мужем.

– Никак, опять дождь! – увидя лесничего, ворчливо буркнул старик. – И когда эта мокреть кончится? – Помешал кочергой в печке и в раздумье добавил: – Не-ет! Нипочем не поспеют! Рази по такой дороге за час управишься. Вчерась всю ночь поливал, да ноне добавило, дорога-то, как кисель.

– Об нем-то тужить нечего. Ему днем раньше, днем позже, какая разница. А ее жаль. Не приведи бог, ежели на поезд опоздает – целые сутки ждать доведется. Командированная она, из Москвы.

– Разве с ней был не муж?

– Это ж новый председатель Кедровского сельпо, за товаром поехал. Она-то вдовая. Доктор. В Кедровку посылали, там, говорит, Верескову какой-то варнак ранил. Ее и спасала.

– Ингу! – поразился Иван Алексеевич. – Не может быть! Что-то ты, старая, путаешь.

– Ково уж там путать. Докторша рассказала… Ведь сколь девку упрашивали: «Бросай ты эту работу. Не бабье дело по тайге с почтой таскаться». Вот и доездила!

Постукивая когтями, к Ивану Алексеевичу подошел сеттер, ткнул в руку холодный нос и, блаженно зажмурившись, прижался боком к его ноге.

– Вот, брат, какие дела случаются, – потрепав собаку по спине, тихо сказал Иван Алексеевич и подумал: «Как глупо! А что, если…» Он вскочил и, пинком распахнув дверь, кинулся во двор. Вывести и заседлать мерина потребовалось не больше трех минут.

– Только бы поспеть, – шептал Иван Алексеевич, нахлестывая коня. Прижав уши, злобно закусив удила, мерин мчался, разбрызгивая жидкую грязь, птицей перелетая через большие лужи.

До станции оставалось с полкилометра, когда Иван Алексеевич услышал паровозный гудок, а когда подскакал к переезду, мимо него с грохотом и лязгом промчалась железная громада поезда.

Опустив поводья, он провожал взглядом убегающий состав. Сверху, вместе с дождем, скрывающим дали, падали на землю увядшие листья, покрывая плечи, коня и землю золотым прахом осени.

Глава шестая

А в поезде, мчавшемся сквозь дождь, Татьяна Петровна, прижавшись лбом к холодному стеклу, всматривалась в густевшие за окном сумерки. Переживая вновь эту неожиданную встречу, последнюю и недоговоренную, она вдруг вспомнила, где и когда впервые услышала фамилию Верескова.

Было это так. Начальник полкового госпиталя Вартанян вызвал капитана медицинской службы Тихонову.

По старой, оставшейся со студенческих лет привычке взмахнул рукой, щелкнув пальцами, и предложил:

– Садись, Таня! Чаю хочешь? Ну, как знаешь. Я лично в любое время готов чаевничать. Помнишь, как на семинарских занятиях пили его из мензурок? Костя по пять штук выдувал… Писем давно от него не получала? Ну, значит, некогда…

Только через месяц Татьяна Петровна узнала, что, ведя этот разговор, Вартанян думал о лежащем в столе извещении о гибели ее мужа, хирурга медсанбата, и пустой болтовней пытался скрыть волнение.

– Слушай. Есть приказ: ты назначена ведущим хирургом в стационарный госпиталь. Мы уйдем дальше, а ты останешься. Что? Возражаешь? Приказы не обсуждаются. И не воображай, что здесь будет по-тыловому спокойно. Скучать не придется.

Он нахмурил густые, нависшие над глазами брови.

– Под госпиталь займем монастырь. Он почти не пострадал. Вся монашеская шайка во главе с настоятелем смылась с немцами. Видать, крепко напакостили. Сейчас саперы наводят в монастыре порядок. Через пару дней можешь приступить к делу… Чудесное место! – Вартанян почмокал губами. – Кругом старый парк. Аллеи из каштанов и кедров. Воздух, – он повел носом, – аромат. Сплошные фитонциды и атмосферные калории! Больные будут выздоравливать словно в сказке!

Все оказалось так, как он говорил. Среди густого парка, окруженного высокой каменной стеной, стояли белые монастырские здания. Все было цело, только старая церковь с разбитой колокольней и щербинами от снарядов в толстых стенах свидетельствовала о пронесшейся здесь военной грозе.

Татьяна Петровна придирчиво осмотрела помещение и осталась довольна.

Они долго бродили по пустынному весеннему парку, прислушиваясь к шелесту ветвей. Под ногами мягко пружинила еще не просохшая земля. Пахло разбухшими почками и кедровой смолкой.

На одной из аллей встретили высокого, подтянутого офицера. Ответив на приветствие, Вартанян представил его:

– Майор Вересков, командир истребительного батальона. Ваш сосед и ангел-хранитель.

Майор поклонился. Мягкая улыбка, тронувшая губы Верескова, так не вязалась с его грозной должностью, что Татьяна Петровна, развеселившись, спросила:

– А где же крылышки?

– Какие крылышки? – опешил майор.

– Обыкновенные, положенные ангелам по уставу.

– Чего нет, того нет, – засмеялся Вересков. Козырнул и отправился по своим делам.

На другой день Вартанян зашел к Татьяне Петровне попрощаться.

– Я буду писать. Не хочется терять тебя из виду. Кончится война, приеду я к вам, поставим на стол бутылку и наговоримся. Представляешь, картинка, – прослезиться можно! – сидят три гриба и вспоминают военную молодость… Ну, будь здорова!

Через несколько часов полк ушел на запад. Наступили будничные дни, наполненные хлопотами и тревогами. Операции и перевязки поглощали все время. Ежедневно приходили бойцы истребительного батальона, расквартированного на территории монастыря. Чаще их приносили, и тогда дыхание войны, казалось бы, ушедшей далеко на запад, становилось особенно ощутимо здесь, в глубоком тылу.

В окрестностях было неспокойно. Бандеровцы лютовали. То и дело находили повешенных, зарубленных топорами или убитых выстрелами в затылок коммунистов, комсомольцев, сельских активистов. Заведующего клубом в Нежиховке бандиты облили бензином и сожгли заживо. По ночам темное небо полыхало заревом от подожженных хат и амбаров.

Иногда вечерами, когда опускались сумерки и вершины Карпат сливались с темным небом, Татьяна Петровна замечала, как в домик, где жил Вересков, проскальзывали дюжие хлопцы в домотканых свитках, озираясь, проходили длинноусые дядьки в высоких смушковых шапках. Обычно после таких посещений Вересков с солдатами отправлялся на облавы.

Действовал он решительно и беспощадно. Чтобы избежать лишнего кровопролития, было объявлено о помиловании тех, кто явится с повинной. И тогда из лесных чащоб потянулись обманутые лозунгами о самостийности. Пряча глаза от селян, бросали оружие.

Только главарь Грицко Малюга с десятком отпетых подручных затаился в недоступной чаще и не подавал признаков жизни.

Стало спокойней. Жители начали отвыкать от вечной настороженности. И вдруг, как гром среди ясного неба, в одну из ночей была вырезана семья председателя сельсовета. Бандиты не пощадили даже малых детей.

На Верескова было страшно смотреть. Подняв батальон в ружье, он кинулся за Малюгой. Банду настигли и уничтожили в Ореховой балке. Главаря с двумя ближайшими помощниками захватили живыми. И тут комбат, тяжело раненный в грудь осколком гранаты, с искаженным от ненависти лицом, шагнул навстречу бандитам, в упор выпустил в них всю обойму из пистолета и рухнул лицом вниз.

Татьяна Петровна вырвала Верескова из цепких лап смерти. Время многое выветрило из памяти. Но она хорошо помнит, как на следующий день после выхода Верескова из госпиталя его взяли под стражу, обвинив в самовольном расстреле бандеровцев.

Мрачное будущее замаячило перед комбатом. Но военный трибунал, учитывая психологический фактор – потрясение, вызванное необычайной жестокостью бандитов, и тяжелое ранение подсудимого, – приговорил его к трем месяцам штрафного батальона, а поскольку медицинская комиссия признала Верескова после ранения негодным к строевой службе, штрафной батальон был заменен полугодичным заключением в исправительной колонии…

За окном вагона мелькнули огоньки. Поезд замедлил ход и остановился возле приземистого станционного здания. Татьяна Петровна вернулась в купе. Разобрала постель и легла. Уже засыпая, она вспомнила имя и отчество девушки из Кедровки. Ну, конечно, это была дочь того самого Верескова, комбата. Интересно было бы его повидать, вспомнить тревожные дни в Карпатах. Иван, наверное, знает его адрес… Как порой удивительно переплетаются человеческие судьбы!

Глава седьмая

Получив показания Инги, участковый Дягилев вызвал начальника милиции Чибисова по телефону.

– Следствие, товарищ капитан, провел. Но тут, понимаешь, закавыка получилась, и никак я в ней разобраться не могу. Оттого точку на деле не поставишь.

Чибисов слушал Дягилева, болезненно морщился, когда рассказ участкового прерывался мучительным кашлем.

– Хорошо! – крикнул он в трубку. – Сейчас к тебе выеду. Будь на месте!

Чибисов посмотрел на сидящего у окна лейтенанта Козырькова.

– Заводи мотоцикл, Саша. В Кедровку поедем!..

В полдень они сидели в маленьком кабинете Дягилева, знакомились с собранными им материалами.

– Я первым делом к геологам поехал, – негромко рассказывал участковый, – они мне показали место происшествия. Обшарил, понимаешь, все вокруг и под одной елкой нашел восемь окурков и спичечный коробок пустой.

– Подобрал их?

– А как же. На коробке отпечатки пальцев должны быть. Бандит, видать, долго ждал, нервничал – спичек поломанных много. А раз нервничал, значит, руки потели и отпечатки получатся – будь здоров!

– Будем надеяться!

– Верескова, когда я в больницу пришел, показала, что вместе с ней с катера в Кедровке сошел Пантелей Евсюков, агент-заготовитель сельпо. При вызове его для дачи свидетельских показаний он заявил, что дел у него в Кедровке никаких нет и приезжал он к брату на день рождения. Кроме него, был кладовщик гортопа Постовалов. Приезжал на базу получать полотна для пил «Дружба». Ночевал у Николая Евсюкова.

– Теплая компания подобралась!

– Все заявили, что из дома не отлучались и как засели за стол, так до утра и пировали. Спать тут же завалились.

– Свидетели есть?

– Гражданка Кутырева, соседка Евсюковых. Часов в шесть утра она зашла к жене Николая попросить взаймы дрожжей и видела спящих на полу трех мужиков.

– Выходит, говорили правду. А между тем о приезде Вересковой кто-то все же узнал. Откуда?

– Евсюков рассказал, что на рейсовый катер опоздал. И служебный пропустил, да повезло: Устюжанин ждал Верескову и не отчаливал. Из их разговора Евсюков знал, куда она едет!

– Вот это – самое главное. Думается мне, что кроме этой тройки был кто-то еще.

Чибисов полистал дело.

– Приметы нападающего Верескова сообщила?

– Плохо с приметами. Сознание у нее мутилось, но все же разглядела зеленый ватник и черную кепку. Да еще сапоги ей запомнились – черные, говорит, лакированные.

– Сапоги резиновые, блестели от росы. Это понятно… С ее слов записано, что она ранила нападающего. Справки в медпунктах наводил? Никто не обращался за помощью?

– Запрашивал всех. Никто не приходил. Да рана, видно, пустяковая: крови-то, понимаешь, я там не обнаружил. И смылся он шустро – геологов испугался.

– Кто же это может быть? – Чибисов побарабанил пальцами по столу. Минуты две думал и решительно встал. – Схожу к Евсюковым!

– На работе они сейчас. Дома только бабка одна.

– С бабкой поговорю.

Возле дома Евсюкова Чибисов остановился. Внимательно оглядел ограду, палисадник. Зашел во двор. На крылечке сидела старуха в синем выцветшем сарафане, голова повязана старым платочком. Круглое загорелое лицо в лучиках морщинок. Она сыпала курам крошки и ласково приговаривала:

– Цыпоньки, цыпоньки…

– Добрый день, мамаша, – сняв фуражку, поздоровался Чибисов.

– Здравствуй, здравствуй, сынок! По делу али как?

– По делу, мамаша. Непорядочек у вас. Дом вроде ладный, а кругом грязь и мусор. Помои на дорогу выплескиваете. Оштрафовать придется!

– Штрафуй, штрафуй их, окаянных! Я сколь раз сказывала, да разве старуху ноне слушают? И сноха, и девки – внучки мои – все по-своему норовят сделать.

– Сыну бы сказали, чай, он хозяин.

Старуха махнула рукой:

– Какой он хозяин! Цельный день на работе, а как выходной – беспременно напьется.

– Это у вас недавно гулянка до утра была?

– У нас, соколик. Не приведи господь, как мужики упились. Пьяней вина были. До кроватей добраться не могли, так на полу и спали. Хоть Яшка не стал пить, сразу ушел.

– Это какой такой Яшка?

– Сынок мой, младший. На буровой он работал. Расчет взял и обратно в город подался. По пути домой завернул. Торопился шибко, с мужиками даже за стол не сел.

– Куда же он, на ночь глядя, отправился? До станции отсюда полсотни километров.

– И-и, милай! Это ежели по дороге, а напрямик, через вон ту гору, так часа два ходу.

– А-а, так это я его сегодня на перевозе встретил. Сразу видать, городской парень. Плащ на нем был, шляпа фетровая и туфли желтые такие…. с острыми носками.

Старуха замахала руками, закудахтала от смеха:

– Ой, что ты, милок! Да мой Яшка сроду шляп на голову не надевал. Кепчонка на ем суконная, черная. А заместо штиблет – сапоги резиновые. Так что обознался ты. И не в плаще он, солдатский ватник таскает. Нет, не он то был, обознался ты.

– Да, видать, обознался, – согласился Чибисов. – Ну ладно, мамаша. Бывай здорова. Скажи своим, чтоб с помоями осторожнее, а то штрафану обязательно…

Вернувшись к Дягилеву, Чибисов с ходу спросил:

– Тебе что-нибудь известно про Якова Евсюкова?

– Сейчас справочку наведу.

Он вытащил из железного ящика толстый журнал. Полистал. Ткнул пальцем:

– Вот! Яков Степанович Евсюков. Год рождения – 1928-й. В 1947-м был осужден за вооруженное ограбление. В 1953-м амнистирован. Год проработал в леспромхозе шофером. Уволился и уехал. Настоящее место жительства не известно.

– Теперь все сходится. Вот он – четвертый человек.

– Но они твердили, что были втроем!

– Он ушел до того, как они за стол сели, поэтому его в расчет не брали. Раз с ними не пил, стало быть, и в компании его не было. У пьяниц своя логика.

– А я голову сколько дней ломал! – мрачно буркнул Дягилев.

– В общем, картина ясная. Сейчас напишем сопроводительную, и ты, со всеми материалами и вещественными доказательствами, поедешь в областное управление. Они этого Яшку быстро разыщут. А вот второе письмо. Пойдешь с ним в госпиталь. До каких пор мучиться будешь?

Дягилев растерялся.

– А здесь кто за меня останется?

– Найдем кого-нибудь. До твоего возвращения поработает. Ты вечером еще раз поговори с Евсюковым, а мы все документы подготовим и подбросим тебя до станции.

Чибисов взглянул в окно, и Дягилев увидел, как начальник закусил губу и сдвинул на затылок фуражку.

– Один, два… еще один, сразу трое, – считал он. – Черт возьми, погорели мы с этими приметами.

Дягилев из-за плеча Чибисова посмотрел на улицу: по дороге гурьбой шли лесорубы, все в зеленых ватниках, черных кепках и резиновых сапогах…