Текст книги "Злой Сатурн"

Автор книги: Леонид Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Глава пятнадцатая

– С днем ангела, Алексеевич! – поздравила утром Никитична Ивана Алексеевича.

– С каким таким ангелом? – вытаращил тот глаза.

– Нешто запамятовал? Пять десятков тебе ноне стукнуло. По этому дню тебе и имечко в святцах определили и святого назначили.

– Все-то ты, старая, перепутала. Во-первых, иванов день летом бывает; во-вторых, родился я зимой, а в-третьих, нарекли меня в честь деда, а он далеко не ангел был. Вот так-то!

– Поди, еще и некрещеным остался!

– Некрещеным!

– Ну мне все едино! Хоть и нехристь, а душевный. Ты уж прости меня, ежели когда сгоряча и скажу неладное. Уж так, для порядка.

– Да что ты, Никитична, я не обижаюсь! Я твою заботу ценю!

Он обнял старуху, и та растроганно всхлипнула, а он вспомнил мать. Вот такое же лицо у нее было, когда приезжал он изредка домой. Сам застеснялся и шутливо прикрикнул:

– Ну-ну, старая, плакать будем, когда помрем. А помереть мне недолго, если сейчас же не накормишь – сто лет не ел.

Пока он плескался за печкой у рукомойника, Никитична накрыла на стол.

– Садись, пока пирог горячий. Тимоха! – крикнула она в открытую дверь своей каморки. – Чего ты копаешься, отдельно для тебя, што ли, готовить прикажешь?

Все уже уселись за стол, когда дверь распахнулась, впустив окутанную клубами морозного воздуха Ингу. Звонко поздоровалась, поморгала белыми от инея ресницами и замерзшими пальцами расстегнула воротник. Иван Алексеевич взял у нее шубку.

– Ну, молодчина! Давай к столу!

Она чмокнула его ледяными губами: «Поздравляю, дядя Ваня!» Раскрыла сумку и достала из нее большой охотничий нож в красивых ножнах, расшитых затейливым мансийским узором.

– Это вам от меня и на память о папе. Ему еще дед подарил. Этим ножом в старину приносили жертвы – закалывали белых оленей, дедушка сам говорил. У него даже рукоятка особенная – из мамонтовой кости!

– Ты что ж такую редкость в чужие руки отдаешь?

– Это вы-то чужой? Вы ж всегда у нас самый свой были!

У Ивана Алексеевича в горле прокатился комочек. Он попытался улыбкой скрыть волнение.

– Ах ты, Ингушка! Ну, ничего не поделаешь. Придется мне по такому случаю опустошить свой погребок.

Он прошел в комнату и вернулся с бутылкой шампанского.

– Для Нового года берег. Да для такой гостьи не жалко! Всем занять места. Приготовиться – открываю огонь.

Громко выстрелив, пробка ударила в угол печки. Инга взвизгнула и рассмеялась.

– А ты, девонька, не столь уж и храбра, как судачат, – ухмыльнулся дед Тимоха, с вожделением глядя, как пенистая струя наполняет стаканы.

– Сам-от больно храбрый. Чуть со стула не свалился, – не утерпела Никитична. – И мерина вон как огня боишься.

Выпили за здоровье новорожденного, пожелали ему всяческих благ и доброго здоровья.

От шампанского у деда Тимохи покраснели щеки. Он лихо расправил усы. Подбоченился. Обвел всех заблестевшими глазами и кивнул на Никитичну:

– Старуха меня мерином попрекает. А в чем корень, умом своим не дойдет. Я кто есть такой? Старый кавалерист, две войны на своей хребтине вынес. В германскую в драгунском полку служил, а в гражданскую у Семена Михалыча, товарища Буденного, отделением командовал. Это вам как? Фунт изюму? И-ех, бывалоча… по ко-н-я-м! – гаркнул дед, взмахнул рукой и сбил со стола стакан.

– Не безобразничай, Тимофей! – строго одернула его Никитична.

Но тот отмахнулся от нее, как от мухи.

– В атаку лавой развернемся. Что тут творилось! Господи боже мой! Пыль столбом! Кони ржут, клинки сверкают. Копыта по земле грохочут так, что ни черта не слышко. А кони-то были!.. Как струнки над землей стелются. А наш мерин-то нешто это конь? Самая вредная скотина! Я его вчерась напоил и в кормушку овес сыплю, так он, проклятущий, то ли шутковать со мной вздумал, то ли жрать до смерти захотел, только мордой меня в сторону отпихнул – и к кормушке. Ладно, хоть я на навозную кучу отлетел и как на перине разлегся, а ежели бы ее не было? Кабы как на вилы упал? Что бы тогда могло быть? Производственная травма запросто могла приключиться. Ты уж, Христа ради, избавь меня от этого вредного животного.

– Тимофей Григорьевич! За конем должен сторож Макаров ухаживать. Зачем же за чужое дело берешься? Ты свое отработал, пенсию получаешь, ну и отдыхай на здоровье.

– Как же я могу, отдыхать, когда на моих глазах скотина голодная мается? А? Она хотя и вредная, а все ж по всем статьям неплохих кровей, я-то в этих делах разбираюсь.

– Вот не знал, что Макаров коня морит. Поговорю с ним.

– Потолкуй. Да стружку с него пошибче сними, а то он, идол, отдежурит и до полдня дрыхнет. Нет чтоб сперва скотину обиходить!

За столом просидели долго. Съели все пироги. Пили чай с вареньем. Потом старики отправились спать, а Инга помогла Ивану Алексеевичу убрать со стола и вымыть посуду. Вытирая полотенцем стаканы, сказала:

– Мне с вами поговорить нужно, дядя Ваня.

Он кивнул головой и, когда закончили с приборкой, усадил ее на диван, приготовился слушать.

Несколько минут Инга молчала, нервно теребя платочек. Потом тихо заговорила:

– Помните, в позапрошлом году весной много народу наехало? Геологи, строители, буровики. Вербованных сотни две было. Часть ушла дальше, искать нефть, дорогу строить. Кое-кто остался в Кедровке и у нас, в Нагорном. И вот однажды отец приходит домой возбужденный и говорит: «Бывает же такое: после стольких лет, кажется, с двенадцатым я встретился. Боюсь ошибиться, но очень он мне одного типа напомнил».

Сколько я его ни расспрашивала, он больше ничего не сказал. Сами знаете, молчун был. И, по-моему, через неделю после этого разговора исчез. Считали – утонул…

Инга замолчала, закусив губу. Потом, справившись с собой, продолжала:

– Я про тот разговор с отцом совсем забыла. А на днях разбирала его бумаги и в блокноте нашла вот такую запись.

Она протянула блокнот, и Иван Алексеевич с удивлением прочел:

«1. Малюга Грицко. 2. Коврижный Иван. 3. Кованько Семен. 4. Турчак Андрей. 5. Ржевский Анатолий. 6. Бабенко Владимир. 7. Жаркевич Тарас. 8. Попов Иван. 9. Стукач Павел. 10. Чепига Александр. 11. Андрющенко Василий. 12. Чекан Михаил».

Против первых шести фамилий стояли начерченные красным карандашом крестики, с седьмого по одиннадцатый номер таким же цветом галочки, а против двенадцатой фамилии – жирный вопросительный знак.

Какой смысл имели эти значки для Верескова? Иван Алексеевич снова пробежал глазами список. Первая фамилия показалась знакомой… Точно, она упоминалась в письме Татьяны Петровны.

– Может, это совпадение, что знак вопроса стоит около фамилии под номером двенадцать? А если не совпадение и отец действительно встретил этого человека?

– Так это легко проверить – узнать в поселковом Совете адрес.

– Я же почтальон, всех жителей знаю. Нет у нас людей с такой фамилией.

– А если в Кедровке или где-нибудь на лесопункте? Иди-ка лучше с этим блокнотом к Чибисову, и поскорей. Расскажи все и список отдай…

Оставшись один, Иван Алексеевич прилег на диван с томиком Пришвина. Он любил перечитывать этого мудрого старика. Удивлялся его зоркости и умению говорить о природе, не забывая человека. Удивлялся его простому, по-настоящему философскому взгляду на самые обыкновенные вещи.

Иван Алексеевич любил запах проснувшихся почек, первую зелень. Прекрасно разбирался, кто пробежал по свежей пороше, различал голоса птиц. Читая Пришвина, словно слышал свои мысли, которые до сих пор не мог выразить так славно и просто.

Когда-то в далекие студенческие годы взялся он за перо. Друзья хвалили его миниатюры о природе. Но сам к себе он был беспощаден. Получалось подражание Пришвину, отчасти Бунину. Однажды в приступе отчаянного недовольства собой сгреб свои творения – и все полетело в огонь. Не пожалел и тетрадь со стихами. В памяти сохранилось всего несколько строчек. Он с улыбкой вспомнил их:

 
Друг ты мой гитара, зазвени струной,
Нас с тобою пара в тишине ночной.
Огоньком далеким ночь освещена,
Взором желтооким светится луна.
Я стою под старой липою большой
С звонкою гитарой, с верною душой.
Ничего не надо, лишь хочу одно:
Посмотреть из сада на твое окно!
 

Вот так и простоял и остался ни с чем… Ну ладно, в тот раз свалял дурака, но ошибку можно было исправить после того, как получил письмо.

Он покачал головой, вспомнив, с каким ужасом она передернула плечами от одной мысли, что можно жить в такой глуши. А ему другого не надо. Здесь он дома, на месте. Ну, положим, бросил бы он все, прожил конец жизни в тепле и холе. И работу бы нашел неплохую – голова на плечах. Но ведь завыл бы с тоски. А решись она приехать сюда ради него – тоже не сахар. Не прижилась бы она здесь, где все ей чуждо, дико, страшно и скучно. Как ни крути – все равно кому-то пришлось бы идти на жертву, а маялись бы всю жизнь оба. Не о себе одном думать надо.

Решив так, Иван Алексеевич наконец уснул. И приснилось ему, что скачет он на коне по огромному лугу, сплошь заросшему ромашками. А посреди луга стоит Таня, машет ему сорванным цветком, совсем юная, в синем платьице с белым горошком. И сам он не седой и постаревший, а молоденький Ваня, Ванечка, как его звала когда-то Таня. Подскакал к ней, пригласил:

– Садись, Танюша. Покажу тебе царство лесное.

Протянул руку, помог на коня взобраться. Гикнул – и помчались они, да так, что в ушах ветер засвистел и из-под копыт ромашки в разные стороны полетели, словно снежные хлопья.

Уже луг кончился, лес начался. Тропинка узкая, ветки по лицу бьют, того и гляди, глаза выколют. Прижалась Таня к нему лицом, крепко руками обхватила, чтоб не упасть. Хорошо ему стало и чуточку страшно. Будто мчит их не мышастый мерин, а сказочная Сивка-бурка. И вдруг конь споткнулся, вылетели они из седла, что-то загремело, и он проснулся…

Стучали в дверь.

– Иван, ты дома? – услышал, он голос Ковалева и, все еще находясь под впечатлением увиденного сна, поднялся навстречу гостю.

– Тебя, оказывается, поздравить можно! – Ковалев крепко пожал руку хозяину. – Что не сказал раньше? Я без подарка.

Иван Алексеевич махнул рукой:

– Не к девице пришел. Да и сам забыл. Никитична напомнила. Подумаешь, радость – полсотни стукнуло.

– Ну, знаешь, полвека все-таки. Такое раз в жизни бывает. Отметить надо.

– Не в годах дело. Вон Устюжанину седьмой десяток, а молодых за пояс заткнет.

– Так то ж от недостатка интеллекта. Мирок узкий. Что ему, кроме хлеба насущного, нужно?

Иван Алексеевич недовольно покосился на гостя.

Они почти ровесники, но выглядит учитель гораздо моложе. Высок, строен. Лицо приятное, чистое. Глаза зоркие, с веселой смешинкой в рыжих глазах. Любит поволочиться за девчатами, да и они к нему неравнодушны. Однажды в клубе после танцев местные парни решили его проучить, но он раскидал всех, как щенков, – силен и ловок оказался. И умен, ничего не скажешь. Но иной раз загнет такое – хоть стой, хоть падай! Вот и сейчас брякнул – это об Егоре-то. Да на таких земля стоит.

– Тоже мне нашелся – гений интеллектуальный.

Ковалев удивился:

– Да ты что? Я ж не о тебе. – Он подошел к печке, прижался к горячим кирпичам.

– Промерз до костей. Вторую зиму здесь живу, а к здешним морозам не могу привыкнуть.

Он хлопнул себя по лбу.

– Вот балда! – и выскочил в прихожую. Достал из пальто плоскую бутылку с коньяком и вернулся в комнату.

– Сейчас твой юбилей отметим. И отогреемся заодно.

Пришлось сесть за стол. От тепла и выпитого Ковалев оживился, рассказал, как купил дом у Постовалова.

– Жмот страшный. Себе новый отгрохал, а за старую развалюху, которой в базарный день красная цена – тридцатка, содрал с меня сотню. Но черт с ним, сто рублей – не деньги, я все равно не прогадал. Усадьба хорошая, огород прямо в лес упирается. А избу я отделаю как картинку.

– Дом есть, теперь хозяйку ищи.

– Уже нашел – дочь Лихолетова. Одобряешь?

– Лизу? – поразился Иван Алексеевич. – Она же тебе в дочери годится.

– Это и хорошо! – засмеялся Ковалев. – Какая радость со старухой жить? С молодой и сам помолодеешь. Да и она не против.

– Постой, постой, – вспомнил Иван Алексеевич, – ты же собирался жениться на бухгалтерше из леспромхоза? Кажется, Ольгой Петровной ее зовут?

– Ну, – махнул рукой собеседник, – это – пройденный этап. Рассохлось у нас с ней дело. Пожалуй, я даже рад этому.

– Жаль. Женщина милая и, кажется, неглупая. Из-за чего дело расстроилось?

– Из-за пустяка. Вечеринка была. Ну, как водится, выпили малость, пели, плясали. Я стишок прочел про солдата, как он во время боя увидел летящих журавлей, замечтался и чуть не погиб. Каюсь, выдал стишок за свой. Всем понравилось, только Ольга Петровна губы поджала и съехидничала: «Поэт из вас, Борис Николаевич…» – и так при этом на меня взглянула, что никакой ошибки в том, какое она мне место на Парнасе отводит, не оставалось. «Очень уж неправдоподобно, – говорит, – во время боя человеку не до птиц. Сразу видно, что вы на войне не были!»

– Это орденоносцу, фронтовику такое загнула? – возмутился Иван Алексеевич.

– Дословно передаю, – усмехнулся Ковалев. – Орденов у меня, правда, нет, но медалей полный набор. Я на другой день пошел в леспромхоз выписать тесу и нацепил на грудь все свои регалии. Ну и видок же был у Ольги Петровны. Закачаешься!

Иван Алексеевич поперхнулся коньяком и, вытирая выступившие от смеха слезы, еле выдавил:

– Ну и ну! Как мальчишка.

– А что нам? Кусаться тоже умеем, – хитро посмотрел на хозяина и подмигнул: – Давай коньячок допьем…

Глава шестнадцатая

Что-то надвигалось. Егор Устюжанин, выросший в лесу, чувствовал это. Его беспокойство передалось Ивану Алексеевичу. Он то и дело посматривал на небо, по которому, извиваясь змейками, скользили с запада ленты высоких перистых облаков. Навстречу им с востока низко над землей плыли клочья рваных туч. Вершина горы Тульмах курилась. Там бушевал ветер, крутя снежную пыль. И хотя внизу было совсем тихо, лес грозно, предостерегающе гудел.

Видно, и жеребец почуял надвигающуюся непогоду, он мчался по дороге так, что седоки, чтобы не вывалиться в снег на обледенелых раскатах, вынуждены были кидаться то на один, то на другой бок кошевки.

Как ни спешили, а добраться до жилья не успели. Ветер свалился с гор внезапно, поднял и закружил снег, в одно мгновение смешав небо с землей.

Где они сбились с дороги, Егор никак не мог сообразить. Несколько раз вылезали из кошевки и, утопая в снегу, пытались найти наезженный след.

А ветер крепчал, буран усиливался. От жеребца валил пар. Он то и дело останавливался, хрипло дышал, тяжело поводя боками.

– Что будем делать, Иван Алексеевич? – с тревогой спросил Устюжанин, когда стало смеркаться. – Коня загубим, а без него пропадем, не выбраться в этакую пуржину. Свернем в чащу, там не так метет. Костер разведем, у огня до утра отсидимся.

Иван Алексеевич согласно кивнул. Он и сам понимал бесполезность поисков дороги в буранную ночь. Но и бездействовать нельзя, иначе – конец. Буран заметет, укроет сугробом, убаюкает обманным теплом, заснешь – не проснешься. А тут еще набившийся в валенки снег растаял, и ноги стали зябнуть. Если не обсушиться, к утру, даже если живым останешься, ног лишишься.

Осмотрелись. Слева сквозь снежную завесу что-то темнело. Кажется, ельник! Устюжанин тронул вожжи, и конь, устало опустив голову, послушно побрел, утопая в снегу по брюхо.

Не проехали и полсотни метров, как Устюжанин толкнул Ивана Алексеевича локтем:

– Изба! Куда нас нелегкая занесла? Постой, постой. Никак, сторожка углежогов. Надо же! Экий мы круг сделали. Дела-а! Сроду со мной такого не случалось.

Маленькая избенка, полузанесенная снегом, казалась нежилой. Рядом высился большой сарай, в котором штабелями лежали рогожные кули.

– Уголь! – определил Иван Алексеевич, ощупав один из кулей.

Они распрягли коня, смахнули с него снег, вытерли досуха и, накинув ему на спину кусок валявшегося у стены брезента, завели в сарай.

– Остынет, тогда напоим и сенца бросим, а пока можно и самим обогреться! – решил Устюжанин. Подойдя к избушке, он с трудом открыл низкую дверь, занесенную снегом. В лицо ударил тяжелый, спертый воздух. Пахнуло кислым, застоявшимся табачным дымом, портянками и острым потом давно не мытого тела. Иван Алексеевич только покрутил носом и, пока Устюжанин разжигал на столе лампу с разбитым стеклом, распахнул дверь, чтобы проветрить избенку.

– Вы чо? Дома тоже двери настежь оставляете? – раздался с печи злой оклик. – Послал бог гостей, мало что сон поломали, так ишо всю избу выстудили.

– А-а! Проснулся, сердешный. Горазд ты спать, Булыга. В самый раз тебе в сторожах состоять. Я бы таких охранников в шею гнал.

– Вона, разогнался. Прыткий больно. Захлопни дверь, а то так помету, что не разберешь, где голова, где ноги. Околевайте на морозе.

– Что-о? – поднялся Устюжанин. – Нет, ты погляди, хозяин нашелся. Гортоп осенью всю работу закончил, новую деляну ему отвели, а он здесь околачивается. Подожди, мы еще с этой избой разберемся. Им времянку разрешили поставить, так они дачу из строевого леса отгрохали. Так что помалкивай. А дверь закроем, как только дух посвежеет, воняет так, что дышать нечем.

– Подумаешь! Изба-то не малированная – продернет, – буркнул Булыга и, поняв, что от гостей все равно не избавиться, устроился поудобнее на своей лежанке и опять захрапел.

Покормив коня, они поужинали всухомятку, бросили на пол полушубки и завалились спать.

Проснулись от холода. В плохо законопаченные щели между бревнами тянул ледяной ветер. Половицы, настланные прямо на землю, покрылись налетом инея.

Иван Алексеевич не выдержал. Встал, зажег лампу. Под лавкой разыскал охапку дров и набил ими печь. Через полчаса в избе потеплело, а он все сидел перед открытой дверцей, шуровал кочергой и подкидывал поленья.

Наконец от печи повеяло жаром. Оттаяло затянутое льдом оконце, и с подоконника закапала вода. Булыга вначале блаженно стонал, отдувался, потом завертелся на горячих кирпичах и, ругаясь, сполз на пол.

– Нечистый дух! Избу спалишь! – напустился он на Ивана Алексеевича, вытирая мокрую от пота лысину.

– Припекло родимого! – рассмеялся Устюжанин. – Никак на тебя не угодишь: то замерз, то жарко. Терпи, пар костей не ломит.

Булыга очумело посмотрел на него. Разморенный, вспотевший, он вытирал мокрое лицо рукавом и беззвучно шевелил губами.

Был Булыга невысок ростом. Лицо заросло седой щетиной. Глубокие морщины от въевшейся в поры угольной пыли казались нарисованными. Никто уже не помнил, когда и как появился он в поселке. Ходил слушок, что сбежал он в эти таежные места, опасаясь коллективизации. В свое время не интересовались, а потом примелькался он, ничем не выделяясь среди соседей. Жил тихо, смирно. Только не ладил с женой – сварливой старухой. Оттого и подался в углежоги. Гнев его на незваных гостей пропал. Сидя на лавке, долго соображал, прежде чем ответить. Видно было, что одинокая жизнь в лесу отучила его от человеческой речи.

– Оно, конешно, в лесу зимой делать нече, – медленно выжимал он слова. – Да вишь ты, уголь-то в свое время не вывезли, начальство и распорядилось постеречь его до весны. Неровен час, кто и польстится.

– Кому-то нужен твой уголь.

– Не скажи. Уголек-то первый сорт, твердый да звонкий. Всякий обзарится.

– Ты всех в жулики не верстай! – сердито оборвал Булыгу Устюжанин. – Лучше на себя погляди, рыльце-то в пушку.

– А чо мне глядеть? Я свою сопатку и так знаю.

– Билет охотничий имеешь?

– Ково?

– Ты дурнем не прикидывайся. Билет, спрашиваю, на право охоты имеешь?

– А на кой он мне? Кому требуется, тот пущай его и выправляет.

– Значит, браконьеришь потихоньку?

– Кто, я-то? Да у меня всего четыре патрона. Для обороны держу. Два раза дуплетом вдарю – и будь здоров, никакой варнак не устоит.

В голосе Булыгу звучала нарочитая бесшабашность. Иван Алексеевич, внимательно взглянув на него, шагнул к двери, взял стоящее в углу бурое от ржавчины ружье. Поковырял пальцем в дульных срезах. Откинул стволы, досмотрел сквозь них на огонек лампы.

– Что ты его так запустил? Ржавчина все воронение съела, и нагар такой, словно год не чистил.

– Мне и такое годится, не для охоты держу. Я уж и не упомню, когда из него стрелял.

– Покажи патроны! – потребовал Иван Алексеевич.

Булыга, кряхтя, поднялся с лавки, прошел за печку, долго рылся в каком-то ящике, гремя железками. Наконец принес четыре медных гильзы с тускло поблескивающими пулями «Жакан».

Иван Алексеевич взял патроны, покачал головой. Такие пули применяются только при охоте на крупного зверя. Зачем они сторожу?

– Все? Больше нету?

– Нету, нету, – торопливо ответил Булыга. – С позапрошлого года валяются.

– Что ж ты врешь? Совсем недавно из ружья стрелял. Смотри, нагар свежий.

– Выдь душа, с прошлого года в руки не брал. Должно, отпотели стволья, вот и мажется нагар.

– Не крути! В этом деле я разбираюсь. Браконьерствуешь, факт! Сейчас акт составлю, что без охотничьего билета держишь ружье. Отберем его вместе с патронами.

– Как это так отберете? – вскочил Булыга. – Ежели б с поличным меня накрыли – тогда дело иное. А так запросто взять – не выйдет. За самоуправство отвечать будешь.

Булыга преобразился. Куда делась старческая немощь?

Перед ними был взбешенный, потерявший над собой контроль человек. Движения его стали быстрыми и резкими.

Иван Алексеевич поразился этой перемене и понял, что тугоумие Булыги, его стариковское кряхтенье – не что иное как маскировка. Не такой уж он беспомощный старичок, каким считают его в поселке.

Передав ружье и патроны Устюжанину, Иван Алексеевич сел к столу и начал составлять акт.

– Пиши, пиши! Только зря стараешься, лесничий, – скривился Булыга. – Не подпишу твой акт, а без моей подписи он силу иметь не будет. Я законы знаю, не все время в лесу прожил. Кое в чем разбираюсь.

– Сейчас не подпишешь, у Чибисова в отделении расписаться придется.

При упоминании о начальнике милиции Булыга скис, шумно вздохнул и покорно накарябал свою фамилию под актом.

– Что мне будет? Заарестуют?

– Хватит пока, что ружье конфисковали.

– И то хорошо. Страсть как тюряги боюсь.

– Знаком с ней?

– Что ты, что ты! Бог миловал…