Текст книги "Джими Хендрикс, история брата"

Автор книги: Леон Хендрикс

Соавторы: Адам Мичелл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Осенью 1964 года в 11–й класс я опять пошёл в другую школу – школу Франклина. Она была немного ближе к дому, чем Кливленд, мне всего–то и надо было – пешочком пройтись по Эмпайр—Вей. Я рад был даже одной мысли, что я мог долго идти по одной прямой, никуда не сворачивая. За те четыре месяца, проведённые в Подростковом Центре, у меня такой возможности не было. Очень скоро я соскользнул на прежние мысли. Не могу сказать, что я сильно поумнел. Мы уже были безрассудны, мы уже наделали кучу ошибок, мы были уже пойманы не раз. И я вообразил, вот было бы здорово всё повторить.

В начале 1965 года мы с отцом получили от Бастера открытку, из неё мы узнали, что Бастер по–прежнему гастролирует с Литл–Ричардом, играя с его Upsetters. Полагаю, какое–то время он провёл в Голливуде, но недолгое. Нескончаемые стычки, возникающие между ними из–за нелепого, по мнению Литл–Ричарда, поведения брата на сцене, привели к тому, что по окончании гастролей Бастер ушёл от Литл–Ричарда и вернулся в Нью–Йорк. Приехав, Бастер сразу позвонил, голос звучал уставшим. Спросил, как дела в школе. Мне ничего не оставалось, как рассмеяться в трубку и сказать, что всё прекрасно, но он, очевидно, хотел знать правду. Уверен, отец наклепал ему о моём маленьком приключении в Подростковом Центре.

Несмотря на то, что я проводил все вечера, шатаясь с ребятами по городу, учёба в Франклине от этого никак не страдала. Я получал одни пятёрки, а мои работы на художественных занятиях привлекали всеобщее внимание. Они распознали во мне талантливого инженера и архитектора, как если бы меня просветили рентгеном. Наш учитель черчения и рисования, мистер Куртис, восхищался моими способностями и, видя моё будущее в компании Боинг, послал мои работы на конкурс. Я ничего не знал об этом, пока мистер Куртис не пригласил меня в свой кабинет и не объявил, что мои работы выиграли конкурс, устраиваемый компанией Боинг в нашем городе среди школьников выпускных классов. Он вынул сертификат из светло–коричневого почтового конверта и протянул его мне со словами:

– Похоже компания Боинг хочет видеть тебя среди своих сотрудников, после того как ты окончишь школу.

Восторг охватил меня, но интереса он во мне не пробудил. Может я всё же поддался первому импульсу, поскольку на следующий день, отправился в компанию Боинг устраиваться на работу, держа в руках этот сертификат. У меня отвалилась челюсть и грохнулась об пол, когда мне сказали, что буду получать на первое время 100 долларов в неделю. Чёрт побери, я что, залетел в самую верхушку среднего класса?

Здание компании Боинг было просто гигантским с тысячами служащих. Меня провели по лабиринтам внутренних помещений, пока мы не попали в бесконечный коридор, в который выходили двери множества кабинетов. Мне пришло в голову, как они здесь умудряются найти друг друга, если потребуется. Меня подвели к столу в самом конце ряда из таких же одинаковых столов.

Если бы я не знал, что значит выражение "зажечь свечу с обоих концов", я бы подумал, что близок к разгадке. Уроки оканчиваются в 3, прыгаю в автобус компании и уже в 3:30 я уже на своём рабочем месте. В конце моей 8–ми часовой смены прыгаю снова в их автобус, который привозит меня домой, вырубаюсь на несколько часов, затем снова с утра в школу. Что сказать, сначала мне нравилась эта работа в Боинге. Всё что мне нужно было делать, так это каждый день чертить бесконечные гайки и болты, очень скоро я сроднился с этими гайками и болтами, они стали моим вторым я. И вдруг я осознал, что каждый день я черчу одни и те же гайки и болты. К тому же компания требовала от нас, чтобы мы работали в перчатках, не дай Бог, от рук останутся следы на чертежах или смажем тушь. Мысль работать в перчатках была бы не так уж плоха, если б не адская жара в кабинетах. Я никогда не думал, что могу так сильно потеть, и если одна единственная капля пота попадала на чертёж, мой начальник требовал от меня переделывать всю работу заново. Этого вполне хватило бы, чтобы кого угодно свести с ума. И чтобы как–то более эффективно использовать свои способности, я решился на отчаянный шаг.

– Эй, дружище, – обратился я к старшему в нашей смене. – У нас же там, в углу, стоит огромный ксерокс. Почему бы ему не делать эти нескончаемые копии болтов и гаек, которые делаем мы?

– Мистер Хендрикс, мы здесь конструируем самолёты Боинг уже много лет, – ответил он мне, стараясь изобразить улыбку на своём лице. – Поверьте мне. Мы знаем, зачем мы это всё делаем. В компании утвердились уже свои правила и мы придерживаемся их.

Слишком много слов он произнёс для такой ясной головы, как моя. Парень отказался поддержать такую прекрасную идею, кто я для него, всего лишь старшеклассник.

Весной 1965 года под вечер снова позвонил брат. Он по–прежнему был в Нью–Йорке, но Судьба улыбнулась ему. Такого радостного голоса я не слышал у него давно. Он, как говорится, подтянул струны, играя с братьями Айли, и решил для себя, что пора идти собственным путём. После нескольких лет игры в группе сопровождения, одеваясь в униформу и подчиняясь коллективу, брат был готов позвонить самому господу Богу и испросить у Него разрешения полностью контролировать своё музыкальное будущее.

– Я сформировал свою собственную группу, the Blue Flame, и мы зарабатываем приличные деньги, играя каждую неделю, – сообщил он мне по телефону. – Я теперь Моррис Джеймс, это для меня стало сценическим именем.

– Здорово, Бастер, я рад за тебя. Но когда ты приедешь домой? – спросил я.

– Знаешь, не знаю, здесь всё так складывается для меня, в этом городе. Знаешь, я даже купил машину. Она почти такая же, как наш старый Плимут, на котором мы ездили с тобой в Испанский Замок. Мне нравится моя новая машина, только вот с рулём происходит что–то странное, только после того, как сделаешь им два оборота, у неё начинают поворачиваться колёса.

Я немного расстроился, что снова не удастся увидеть брата, но мне было приятно знать, что в Нью–Йорке для него всё складывается хорошо. Я и не подозревал тогда, как долго я его ещё не увижу. Я был полностью поглощён жонглированием своей карьеры в компании Боинг и уроками в школе.

Несколько недель, проведённых в Боинге, и короткие пересыпы вконец меня истощили. Моя концентрация и внимательность упали до нуля и надо было что–то срочно предпринимать. Взвесив все за и против, я решил бросить учёбу. Либо работать в Боинге без диплома, но с деньгами, либо оставаться в школе и получить диплом, но без денег. Работа там и еженедельный чек были слишком соблазнительны, чтобы от них отказаться.

Отец не был против моего выбора. Он полагал, что я уже мог сам решать, тем более что я оказался более успешным, чем многие наши родственники, годами стремящимися попасть в компанию Боинг, и отец посчитал бы меня безумцем, если бы я отказался от выигрышного билета. К тому же, я всегда мог бы, воспользовавшись случаем, вернуться во Франклин и получить диплом.

Я был в лучшем положении, чем многие моего возраста, но, несмотря на мою легальную работу, приносящую много денег, улицы звали меня. Где–то в глубине души, я не мог привести ни одного довода, чтобы не присоединиться к своим прежним дружкам. Я почувствовал, что начал тупеть от однообразия моей новой работы и стал, после того как отмечусь в Боинге, сбегать на весь вечер в центр и возвращаться только к полуночи. За оставшееся время до конца смены я успевал сделать свою работу, но однажды меня засёк начальник. Он стал присматриваться за тем как я работаю, но это не остановило меня. Скоро я обнаружил место за складами, где сотрудники играли в кости. Знаете, как это бывает с игроками, можно выгнать и разогнать нас по разным углам, но мы находим друг друга и находим себе новое место. И если вы не могли найти меня за складами, играющим в кости, то уж обязательно видели у однорукого бандита в комнате отдыха сотрудников.

Брат продолжал звонить время от времени, но из–за моего лихорадочного графика, меня постоянно не было дома. Отец говорил мне, что он по–прежнему в Нью–Йорке и играет со своей группой. Когда мне, наконец, удалось с ним переговорить, это уже было после того как я бросил школу. Голос его звучал весело и чувствовалось, что перед ним раскрылся горизонт. Он рассказал, что его группа делает 100 долларов в неделю.

– Знаешь, я тоже, – сказал я ему в трубку. – Работая в Боинге, я получаю 5.25 долларов в час.

– Здорово, Леон, – сказал он. – Я горжусь тобой.

Я продолжал увёртываться от строжайшей дисциплины, установленной на Боинге, но был не настолько глуп, как другие, особенно с моим непосредственным начальником. Штат такой большой компании, как Боинг, насчитывал тысячи сотрудников, но управленческий аппарат успевал следить за всеми. В начале весны 1966 года мой начальник вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что они во мне больше не нуждаются. Может это было очередное сокращение, но я не был слишком удивлён, что выбор пал на меня. Я и так считал моё пребывание в компании сверхдостижением для 17–летнего парня, особенного такого непоседы, у которого не было причин жить жизнью клерка.

У отца и наших родственников взорвались мозги, когда они осознали всю серьёзность моего поступка. А я, по крайней мере, заработал столько денег, что смог купить себе Форд–Зандербирд.

В школе учебный год подходил к концу и у меня не было никакого интереса осенью возвращаться во Франклин в 12–й класс. Мои дружки, так же как и я, не собирались ни идти на работу на полный рабочий день, ни обзаводиться семьёй – мы были, что называется, центровыми. Все мои друзья, так же как и я, выросли на задворках, и нам нечего было терять. И все черти в мире могут подтвердить, что никто кроме нас самих не позаботится о нас. И нам оставалась улица, где мы могли либо сыграть на чувствах кого–то, либо кому–то что–то продать. Мне надоело быть вечно бедным. В детстве беднота не занимала меня, потому что я не знал лучшего. Но когда я стал разбираться в мироустройстве, она оказалась для меня вечным источником беспокойства. К тому же улица, была моим вторым домом. Я там укрывался и от взбучек, которые были бы моим единственным воспитанием, оставайся я всё время дома. Всё детство я оттачивал своё мастерство уличного существования: мой язык работал лучше какого–нибудь пистолета или ножа. Если вы направите пистолет на чьё–нибудь лицо, человек, конечно же, отдаст вам свои деньги, но не станет делать это для вас постоянно. Но если вы вооружитесь словом, он пожмёт вам руку, отдав деньги, и принесёт вам ещё, прежде чем поймёт, на что, чёрт побери, вы его подписали.

На дворе стояли 60–е и все экспериментировали с новыми наркотиками. Как только я наладил связь с кое–кем из центровых, я стал убалтывать народ и они только у меня покупали траву. Вот так я и делал деньги. И неважно был ли это крискрос спиди, или рождественские деревья, или чёрная красотка, или просто пакет с травой.

Несчесть колёс, прошедших через мои руки. Но для работы мне не нужна была тяжёлая голова и я избегал антидепрессанты вроде чёрной красотки, усыпляющие мой волчок. Меня не прельщала возможность прободрствовать всю ночь со взорванными мозгами в какой–нибудь норе. Мне нравилась улица, её непредсказуемость и пачки денег, переходящие из рук в руки, я находил удовольствие даже в том, чтоб уберечь свою задницу. Напротив, амфетамины, вроде спиди, заостряли моё чутьё, я становился бритвой, врезающейся именно в то место, где я был нужнее всего. Многие парни, завидуя мне, пробовали подставить меня и прибавьте к этому ещё копов, всё время рыскающих по улицам. Те же, кто не мечтал о моём аресте, просто кулаками вытряхивали из меня всю наличку вместе с товаром.

Вы может подумали, что я по–прежнему жил с отцом в том доме на углу 26–й и Йеслера, но я там почти не бывал, предпочитая снимать для себя комнату где–нибудь в центре. Гораздо удобнее жить рядом с местом работы. Иногда неделями не видя отца, я навещал его, чтобы только передать денег. После долгих ворчаний и охов, он всегда соглашался принять их от меня, обязательно давая мне понять, что ужасно не доволен моим занятием. Он совершенно точно знал, из какого источника я их черпаю.

Однажды поздно вечером я зашёл переночевать к отцу, перед домом горела единственная лампочка, электричество отключили. Шаря в темноте, я даже не обнаружил кое–чего из мебели. Ничего не осталось, комнаты оказались пусты. Всё говорило о том, что отец здесь больше не живёт.

Позже, встретив отца, он сказал мне:

– Я познакомился с одной женщиной и переехал к ней, вот так–то, сынок. Я теперь живу на Хауи–Стрит в районе Куин–Анна.

Ещё сказал, что она японка и зовут её Аяко Фуджита и познакомились они совсем недавно. Но из–за того, что её имя трудно выговаривать, все её зовут просто Джун. У неё пять взрослых детей, все они уже разъехались, осталась только одна трёхлетняя Жени.

Я был рад, что отец, наконец, нашёл себе подружку, но сомневался, будет ли удобно жить мне у них. И хотя, я почти всё время жил в съёмной комнате в центре, отец все мои вещи перенёс с Йеслера к ней на Хауи–Стрит. В то время лучшим жильём для меня были меблированные квартиры. В деньгах я не нуждался и не было никакого смысла срываться с места.

Обычно после хорошего расклада мы три–четыре месяца наслаждались деньгами: рестораны, дорогие магазины, грандиозные вечеринки. Однажды в сентябре 1966 года я зашёл к отцу и уже собирался уходить, так как время шло к ночи, зазвонил телефон. Звонил Бастер. Уже несколько месяцев мне не удавалось с ним поговорить, последний раз он рассказывал мне о своих нью–йоркских успехах на музыкальном поприще, и с тех пор я о нём ничего не слышал. Но когда голос в трубке сообщил, что нас соединяют с Лондоном, да, именно с тем, что в Англии, мы просто присели от удивления.

– Что вы сказали, Лондон на проводе? – переспросил отец девушку. – Чёрт побери, – вырвалось у него. – Да, я согласен заплатить за звонок.

Последовала пауза.

– Ты чего, парень, разучился писать? Звонишь мне, а мне ещё и плати за него! – начал было отчитывать брата отец.

Полагаю, брат был удивлён, не только тому, что ему не удалось дозвониться по прежнему номеру, но и тому, что вместо радости услышать голос своего сына, рассказывающего, что его самые тайные мечты начали сбываться, отец с яростью набросился на него из–за каких–то телефонных счетов. Но всё встало на свои места, когда отец передал трубку мне.

Для меня поездка в Лондон была сродни космическому путешествию в другие миры, я даже не был уверен, смог бы я отыскать это место на карте. Бастер сообщил, что ему предложили поменять буквы в своём имени и теперь оно звучит просто Джими. Что менеджера, с которым он познакомился в Нью–Йорке, зовут Час Чандлер, и что тот играл на басу у Animals, и что теперь группа его называется Опыты Джими Хендрикса. Для меня это звучало как название межпланетного космического корабля. Почему Опыты? Я не могу взять это в толк до сих пор.

– Вот, послушай, Леон, – произнёс Бастер.

В трубке послышался глухой удар, как если бы её положили на твёрдую поверхность, а затем я понял, что он взял гитару. Он играл, играл… и играл. Я положил трубку на стол, через пару минут, когда я снова её взял он продолжал играть. Если бы отец увидел меня в этот момент, слушающего музыку по телефону, он бы тут же нас разъединил. Трудно было разобрать, что именно Бастер играл, потому что в трубке, как всегда, что–то шипело и трещало, но то, что Бастер сочинил нечто совершенно новое, понять было легко. Идеи к нему приходили всегда волнами.

– Я назвал это Foxey Lady…

– Послушай ещё, но она ещё сырая – The Wind Cries Mary…

– Ещё я написал Purple Haze, хороший ритм, но это не для танцев или ещё для чего. Думаю, скоро должна выйти пластинка.

Я не так внимательно слушал, что он говорит. В голове у меня стучало: "Здорово, вот мы и снова вместе."

Из того, что играл брат ничего нового для меня не было, так что гитарные проигрыши, звучащие из телефонной трубки, не могли удержать моё внимание. Меня больше занимал вопрос, где я договорился встретиться с друзьями этим вечером. Я только машинально повторял за ним названия песен, которые он стал мне перечислять. Но когда он упомянул, что сделал переложение на одну из кантри–вестерн, помните, была такая одна, называлась она Hey Joe, я взорвался смехом. Кантри–вестерн? Ни одной струны не зашевелится в душах людей от этого пыльного хлама! И я вспомнил слова отца: парень, тебе бы делом заняться надо. Видимо я рассуждал уже как человек, уже умеющий зарабатывать деньги.

В течение недели я занимался своими делами, но по уикендам, не всегда конечно, продолжал помогать отцу в его ландшафтном бизнесе. Серьёзно я не рассматривал его, как моё будущее, потому что часы там тянулись дольше обычного и от такой работы ныла спина, но, по крайней мере, я помогал ему делать деньги. У отца была газонокосилка и я шёл за ним с триммером, выстригая углы и вообще следя, чтобы все линии были красиво пострижены. После работы отец опускал счёт в почтовый ящик и мы отправлялись на другой участок.

Мы с отцом редко говорили о музыкальной карьере Бастера. Никто из нас не знал, что готовит ему Судьба. Да и я не задумывался над этим. Может Бастер и запишет пластинку, и обкатает её по разным городам, но мы с отцом даже в этом не были уверены. Брат был так далеко от нас, что это никак на нас не отражалось.

Но только до середины мая 1967, пока по нашей местной радиостанции WKGR я ни услышал то, что стало потом визитной карточкой всех радиостанций мира. Сначала пара знакомых до боли аккордов, затем слова, которые слышал как будто всё детство: Hey Joe, where you goin' with that gun in your hand… Что–то смутно стало всплывать в моей памяти, вроде брат упоминал эту песню в нашем с ним последнем телефонном разговоре, но я не видел никакой связи. Ничто не напоминало мне голос брата, я вёл машину и покачивал головой, рассеянно слушая радио.

– Это был Джими Хендрикс Экспириенс с песней Хей Джо, – послышался голос ведущего программу, когда затихли последние звуки.

– Что? – воскликнул я, подпрыгнув от неожиданности, и больно стукнулся о крышу автомобиля. – Что!

К тому времени, как я добрался домой, меня уже всего трясло. Брат упоминал, что собирался что–то записать, но представить, что это могло быть передано по радио, было невозможно. Люди, моего Бастера передавали по радио! Но, стоп! Может ведущий оговорился? А может у меня что–то наложилось, может я думал в этот момент про брата? Мозг не слушался, меня лихорадило, и я решил, что я окончательно рехнулся, и мне всё это почудилось.

Времени осмыслить происшедшее со мной у меня не оставалось, так как дома я попал в самый разгар спора между отцом и Джун. И, казалось, конца ему не будет. Выдвигаемые доводы были настолько серьёзны, что видимо, они готовы уже были разбежаться. Слово в слово всё повторялось снова, вточь как это было у отца с нашей мамой. Кто знает, какое впечатление эта сцена могла произвести на дочь Джун, на маленькую Жени? Я сам через такое прошёл, когда был примерно в этом же возрасте, и хорошо помню, как страдало моё сердце от этих сцен. Я даже не мог предположить, с чего началась эта стычка, ведь отец оплачивал все счета и помогал Джун растить её дочь. Отец помогал ей деньгами, а она всё время была на тропе войны. Думаю, это из–за вечной проблемы отца – алкоголя. Все наши родственники от этого страдали. По секрету отец сказал мне, что нам надо подыскивать новое место, что он чувствует, не пройдёт и месяца, как придётся съезжать. Спустя неделю, отец вдруг мне сказал, что они с Джун собираются пожениться. Его скачки настроения совершенно меня не трогали. Но отец говорил мне правду. Они вцепливались друг другу в глотки всё время, даже будучи женатыми.

В октябре 1967 мы с отцом сидели за обеденным столом, как вдруг, стены дома стали вибрировать. Стекло и тарелки в серванте начали звенеть. Я тут же подумал, что это не землетрясение, а из–за громкой музыки, доносящейся из соседней квартиры. Сердце у меня сжалось от до боли знакомой манеры играть. Ошибки не могло быть.

– Отец, – воскликнул я. – Это же Бастер.

– Ха! О чём ты говоришь? – обратил на меня внимание отец.

В этот момент он натягивал свои сапоги и мысли его были далеко.

– Пошли, бери свои инструменты, пора идти на работу.

– Нет, серьёзно, это он! Помнишь, когда он звонил из Лондона, он сказал, что собирается выступать под именем Джими Хендрикс Экспириенс? Это он играет за стенкой!

Отец замер посреди гостиной и стал прислушиваться.

– Пошли, – пробормотал он. – Ты шутишь, этого не может быть.

– Нет, говорю я тебе, это он, – продолжал настаивать я, выходя из квартиры.

Я пересёк холл и стал стучаться в соседскую дверь. Дверь открыл парень, облако дыма выплыло за ним из комнаты и в нос ударил едкий запах травы. Они со своей подружкой, Корнфлейк, были самыми что ни на есть детьми цветов и включали музыку на полную громкость, когда сидели дома.

– Эй, что за пластинку вы слушаете? – прокричал я, пытаясь услышать свой голос на фоне грохочущей музыки. Мне было не сдержать своё возбуждение.

Парень жестом показал внутрь комнаты:

– А…, эта? Это Джими Хендрикс.

– Ого, дружище, это же мой брат! – вскричал я, заметив поблескивающий чёрный диск, вращающийся на проигрывателе.

Я проскользнул внутрь, на диване, поджав под себя ноги, сидела Корнфлейк, держа в руках самокрутку с травой. Она выпустила в мою сторону кольца дыма:

– Ниииииииииииии в кооооооооооем раааааааааааазе, – протянула она.

Они всерьёз подумали, что я их разыгрываю, но когда её взгляд сфокусировался на конверте, лежащем на журнальном столике, её глаза чуть не выскочили из орбит:

– О, мой Бог! Ты только посмотри на него!

Многие не находят никакого сходства между мной и Бастером, но это не так, у нас очень много общих черт. Хотя наши волосы и черты лица отличаются, но комплекцией мы очень схожи. У нас одинаковый рост и вес. И мы одинаково тощие.

Пластинка называлась Are You Experienced и проигрывали они её безостановочно. Мозги их взорвались, когда они осознали, кто их соседи – брат и отец Джими Хендрикса. Я уговорил дать мне ненадолго пластинку, чтобы показать отцу. Он не поверил ни одному моему слову, пока сам не поставил пластинку на проигрыватель и не узнал голос Бастера.

С открытым ртом он стоял, рассматривая обложку: на фотографии с искажёнными краями, она снята была рыбьим глазом, были Бастер и два его новых товарища, фон сзади был ярко–жёлтый с пухлыми фиолетовыми буквами названия.

– О, мой Бог. Это на самом деле он. Это Бастер, мой мальчик.

Перевернув обложку, он взглянул на другую большую чёрно–белую фотографию группы. Должно быть, раз двадцать он крутил в руках конверт, прежде чем из глаз полились слёзы. И как бы не вертел он конверт, ото всюду на отца смотрел его сын, Джими, в ореоле своей психоделической славы.

Разглядывание обложки оказало и на меня должный эффект. Уверенность брата дала во мне всходы. Если мой брат добился в этом мире желаемого, что мешает мне сделать то же? Может и моя звезда зажжётся так же ярко. Детьми я всегда чувствовал увереннее рядом с братом. И вот, он очередной раз вдохнул в меня веру в себя, даже будучи на другом конце света.

В этот день мы с отцом на работу не пошли, а Корнфлейк со своим парнем перебрались к нам и Джун всем нам сделала чай. Мы прослушали пластинку Бастера с начала до конца и после Are You Experienced? ребята настояли на том, чтобы мы оставили её себе. Но как только затих последний аккорд, настроение отца как всегда поменялось. Бастер выпустил пластинку, да ещё со своим портретом на обложке, отец казался от этого несколько обескураженным, но серьёзно к этому не отнёсся. Для него, не имело никакого значения, что говорят вокруг, он по–прежнему считал занятие музыкой не настоящей работой.

– Ну, – начал он, поднимаясь с дивана, – кто знает? Пластинок много.

Но Джун с этого дня словно подменили, она стала послушной японской женой. Визги с её стороны прекратились и ни одной драки между ними уже больше не было, всё волшебным образом разрешилось и мир установился в семье. Я не придал тогда этому значения. У меня не было обыкновения встревать в их отношения и их ссоры улетучились из моего сознание на многие месяцы. Я просто наслаждался миром и тишиной домашнего очага.

Глава 8. Улицы Сиэтла

После того, как наши соседи оставили нам пластинку брата Are You Experienced, я постоянно ставил её на отцовский проигрыватель. Музыку слушали почти все мои дружки, хотя в большинстве своём говорить об этом не хотели. А поскольку его музыку слушали многие белые, чёрные братья отказывались признавать его за своего, считая, что он предал чёрное сознание. Временами на улице я слышал, как народ перетирал эту тему, но никогда не придавал этому большого значения, считая пустой и глупой затеей разговоры подобного рода. Более того, уверен, у всех у них была его пластинка, но они прятали её в платяном шкафу среди белья и слушали тайком дома по ночам, когда оставались одни.

Эти песни с его альбома были самые душевные и прекрасные кусочки музыки, которые когда–либо приводилось мне слышать. Hey Joe, Purple Haze и Foxey Lady постоянно передавали по радио, но меня затягивали более автобиографические песни, вот например, Manic Depression, описывающая постоянные его разочарования в погоне за своей мечтой. Для меня ясно как день, что он стихами рассказывает, как будучи малышом пытался дотронуться до музыки, ища её в отцовском радио. The Wind Cries Mary была бы ещё ближе мне, если бы звучала как The Wind Cries Lucille, в ней, уверен, Джими выразил те чувства, что запрятаны были им глубоко внутри давным–давно об отце и нашей маме, чувства, которые он никогда не решался высказать, когда мы росли. Третий камень от солнца это не просто фантастика, это рассказ о том, как мы, лёжа на лужайке за домом, всматривались в ночное звёздное небо. Брат продолжил свои исследования, как делал он это всю свою жизнь. В Are You Experienced? брат пошёл ещё дальше и спрашивает своих слушателей, как далеко они зашли в своих опытах, раздвигают ли они границы восприятия и собственного подсознания. Слушая альбом, вел я с ним откровенный диалог, какой никогда мы не могли себе позволить в детстве.

Каждый по–своему понимает стихи Джими. Почти все, с самого начала были уверены, что Purple Haze это про траву или LSD, я же не вижу там ничего такого. Но могу и согласиться, да, о наркомании, но наркомании религиозной. Это разговор Джими с Богом, его отношение к религии. "Поцелую небо" – слова молитвы, обращённые к духовной сфере нашей планеты. Мать Мария эта та девушка, которая приворожила его и указывала ему путь сражения. Стихи Джими удивительны и прекрасны, удивительны и прекрасны тем, что они многозначны, вы можете наделить их при желании своим собственным смыслом.

Мы с отцом стали постоянно посещать музыкальные магазины и узнавать новости о брате на их прилавках. Из–за брата фамилия наша, Хендриксы, стала настолько популярна в Сиэтле, что у отца прибавилось работы в его ландшафтном бизнесе. Всем хотелось, чтобы Хендриксы поработали именно у них. Мы уже не расчищали гаражи или чердаки от старого хлама. Мы стали заниматься исключительно лужайками перед домами и ландшафтным дизайном. Все состоятельные еврейские семьи стремились пригласить Хендриксов в свой дом. Отца засыпали заказами, он даже завёл журнал, в который стал записывать их очерёдность. Многие из заказов приходилось передавать коллегам.

Новая волна славы захлестнула меня на улице, где я и так был уже местной знаменитостью. Большие центровые шишки не только были заинтересованы потусоваться со мной, но они хотели даже завязать со мной общий бизнес. Каждый стремился перекинуться со мной словечком или увидеться, если я собирался написать брату, особенно это касалось его старых школьных приятелей, с которыми он играл в школьном ансамбле, они мечтали собраться вместе и поджемовать с ним.

– Когда он вернётся? – спрашивали они меня, каждый раз.

– Не знаю, дружище, – отвечал я им. И это было правдой. Всё происходящее с братом казалось таким далёким, что я не мог даже предположить о его намерениях.

Я зарабатывал кое–какие деньги нашим ландшафтоведением, но это был мизер по сравнению с тем, что я имел на улице. Кроме того, стрижка травы и кустов под палящим летним солнцем, казалась мне слишком однообразном занятием.

Вспоминая те времена, могу сказать, что Сиэтл второй половины 60–х был совершенно девственной территорией. Я тёрся по игорным клубам, не отставая от естественного развития событий. Моя торговля травой и спидами процветала. Я близко сошёлся с таким профессионалами улицы, как Росс, Чарли и Джонни, прибывшими с окраин штата, и ещё с одним, японцем, по имени Дэн. Все они были отличными ловкачами. Стоит добавить, что Дэн уже считался миллионером, ведь у него была ананасовая плантация на Гавайях. Сперва мне было не понять, почему он всё время нуждался в деньгах. Только после того как я ближе узнал его, я понял, что этот парень просто попал под влияние своей страсти. Жизнь гангстера захватила его полностью. Сам же я вышел на улицу только ради денег.

Вначале парни брали меня с собой на дело просто так, чтобы я привык, осмотрелся. Их любимым занятием были мелкие рестораны и грабили они их в ночь с воскресенья на понедельник, когда собиралась выручка от всего уикенда. Защиты особой в них не было и взлом проходил обычно по простейшей схеме. Каких–то специальных инструментов для этого не требовалось, они орудовали простым ломом, которого ласково звали мгновенкой. Когда я спросил Дэна, почему они не берут с собой никаких инструментов, он, взглянув на меня, рассмеялся и сказал, что им кроме лома ничего не требуется.

Я не поверил, пока сам не увидел это удивительное изобретение человечества в действии. Углы наиболее популярных моделей небольших сейфов были сварены наподобие дверных петель. И если ударить точно в это место, то металлическая накладка отходила. Затем просунув лом в щель, можно было отделить 4–миллиметровую железку от дверцы, как если бы мы чистили большой металлический апельсин. Мы так и называли эту операцию – очисткой апельсина. Оставалось сбить цемент вокруг замкового механизма и повернуть шестерни рукой, чтобы открыть дверку сейфа. Если мы не могли вскрыть сейф на месте, то трое или четверо из нас просто грузили его в багажник автомобиля Дэна и уже дома, в гараже, спокойно его вскрывали.

Мы избегали более громоздких сейфов, такой способ не подходил для них, так как после удара смещался замок и открыть его уже не представлялось возможности. Однажды мы пропотели над одним из таких около пяти или шести часов и только под утро открыли его. Он оказался совершенно пуст. После этого случая мы решили не тратить время зря. Лучше вскрыть три–четыре маленьких сейфов, каких–нибудь семейных ресторанов, чем возиться с одним конторским сейфом.